дружки - отдувайся сама. Когда Юрку звала, за язык ее никто не тянул. За базар отвечать надо. А может, она специально так сделала? Типа скромница: один понравился, а второму за компанию пришлось дать... Степан опять чуть не заржал вслух, неохотно натянул пыльные, в пятнах брюки, мятую, сразу ударившую потным запахом тельняшку и вышел из ванной. Юрка, наглая рожа, развалился в своем грязном камуфляже на диване, поверх чистой постели. Дрыхнет, скотина. Разморило, и не дождался своей Фатимы. Морда-то вон как от пивища набрякла. Хотя... А где автоматы-то!... Ах ты, сука! Скользкая капроновая петля врезалась Степану в глотку, парализуя дикой болью и дыхание, и движения мгновенно обессиленных рук. Жесткий ботинок ударил под колено, свалив его на пол, чтобы убийцам было легче завершить начатое. Ризван, додавливая своего врага, склонился к самому его лицу, будто желая заглянуть в умирающие глаза, выпить-высосать из них боль и ужас, заглушить этим страшным коктейлем свою боль и свою ненависть. Он тоже рычал и хрипел, как и его жертва. Но это был хрип наслаждения и победного торжества. Мадина стояла рядом и равнодушно смотрела, как ноги ее несостоявшегося любовника выколачивают дробь на тщательно вымытом для этого смертного праздника полу. Ей было все равно. Это она нашла в городе почти не тронутую войной квартиру, в которую ее бывшие русские хозяева уже никогда не вернутся. С женской изощренностью продумала все так, что даже самые опытные и готовые к любым неожиданностям федералы не почувствовали бы подвоха. Преодолевая брезгливость, блестяще сыграла свою роль и заманила в ловушку двух пьяных, воняющих перегаром и потом похотливых скотов с автоматами. Но еще до того, как был убит первый из них, она вдруг с тоскливой безнадежностью поняла, что лично ей эти две смерти ничего не принесут. Не будет ни радости, ни облегчения. Их кровь не зальет сжигающий ее сердце огонь, их боль не залечит нарывающие, саднящие раны ее души. Нет спасения от этой муки. Нет спасения! x x x Змей смотрел на экран телевизора. Телек этот когда-то был цветным по-настоящему. Но сейчас он всем цветам явно предпочитал сиреневый во всех его мыслимых оттенках. Иногда прорывались коричневые и зеленые пятна. Когда эта раскраска начинала резко диссонировать с транслируемой картинкой, бойцы поступали очень просто: выключали цветность. И тогда на экране оставались две краски: белая и все та же сиреневая, она же лиловая. Зато границы предметов становились более четкими, и даже старческое дрожание строк не очень сильно мешало поклонникам ТВ. Да и вообще грех было обижаться на бедный аппарат. Какая еще техника, кроме нашей, российской, смогла бы работать, питаясь от таких источников, как раздерганные и дышащие на ладан армейские 'движки'. Если смотреть на стрелку вольтметра любой из этих полевых электростанций, особенно в момент запуска, то складывается впечатление, будто в ее металлические потроха вселился беспокойный дух скончавшегося где-то в Америке тюремного палача. Нажаловалась на него в небесную канцелярию какая-нибудь из жертв, над которой он особенно покуражился, то подавая напряжение на клеммы электрического стула, то снова сбрасывая его. И вот сидит он по приговору высшего суда в вонючем, громко тарахтящем агрегате, чихая от выхлопов бензина. Сидит и пытает, сволочь такая, теперь уже российских граждан. Вот опять затосковали, потускнели от недоедания и без того дохлые сорокаваттные лампочки в кубрике. Задергался, зарябил поперечными полосами экран старенького 'Рубина', невесть какими судьбами оказавшегося в расположении отряда. Змей, конечно, спрашивал Мамочку, откуда это чудо техники. Тот, честно глядя в глаза, ответил, что выменял его на рынке на излишки перловки. Поскольку армейские снабженцы, действительно, выдавали омоновцам 'шрапнель' по каким-то великанским нормам, а на продукты можно было в Грозном выменять хоть черта с кочергой, то это объяснение было сочтено удовлетворительным. Тем более что телевизор вносил немалое разнообразие в жизнь бойцов, показывая две с половиной программы. Более-менее устойчиво проходили сигналы ОРТ и РТР, а иногда прорывались и передачи чеченского вещания, которое дудаевцы осуществляли с помощью передвижных установок. Первое время бойцы с интересом смотрели те блоки 'дудик-ТВ', которые шли на русском языке специально для федералов. Но потом интерес поугас. Да и зачем мучиться, вглядываясь в скачущее изображение и слушая косноязычную речь агрессивных самодеятельных дикторов, если почти то же самое говорят высокопрофессиональные, грамотные, отлично владеющие русским языком сотрудники российского телевидения. Вот и сейчас по ОРТ шел сюжет об очередном митинге в центре Грозного. Разъяренные чеченки кричали о разрушенных и сожженных домах, об убитых мирных жителях. Соглашался, поддакивал и язвил в адрес федералов российский журналист. И выходило по всему, что виноваты в этих бедах не те, кто возомнил себя новыми арийцами Кавказа и духовными наставниками всего мира, решившими вернуть все другие народы в состояние средневековой дикости и мракобесия. Конечно же, не виноваты Гарант Конституции, давший команду на начало мясорубки, и придворная камарилья, готовая положить половину России, лишь бы не быть отлученной от милостей монарха и государственной кормушки. И уж никакого отношения к этим безобразиям палачей-федералов не имеет блеющий человечек с бегающими глазками и блестящими залысинами над извилинами блестящего интригана. Новый Распутин, правда, не такой могучий по женской части, как Григорий, но гораздо более умело манипулирующий правящей династией. Серый кардинал, гениальный режиссер, хорошо оплачивающий труд журналистов этого самого государственного телеканала, положенного в личный карман. Зато виноваты люди в погонах, которые своей кровью гасили разожженный политиками пожар. Например, те, кого при подходе к 'мирным Самашкам' после длительных переговоров о 'мягкой' зачистке резанули спаренные зенитные установки и крупнокалиберные пулеметы. Или те, кто незадолго до этого попал там же в засаду. Виноваты и их товарищи, которые потом собирали у сожженных бэтээров голые, истерзанные трупы со следами страшных пыток на телах тех, которым не повезло умереть сразу. Восемнадцать солдат внутренних войск, их взводный - юный лейтенант и трое омоновцев... Змей знал командира ОМОНа, который понес потери. Здоровенный мужик с жестким волевым лицом, кумир своих бойцов, умеющий усмирять эту непростую публику легким движением бровей, одним тяжелым взглядом. Приняв отряд перед самым началом осетино-ингушского конфликта, он без потерь провел его через эту резню. Только один раз он согласился пойти, наконец, в отпуск и отправить своих парней на Кавказ с заместителем. Но никто не удивился, когда уже через две недели он появился на блокпосту отряда с так и неиспользованным отпускным удостоверением в кармане. Когда началась чеченская бойня, он, конечно же, лично возглавил бойцов в первой командировке. С несколькими пустяковыми царапинами да контузиями вернулась эта смена из февральского Грозного. И, когда руководство стало обсуждать, кто возглавит следующую группу, командир в своей обычной немногословной манере ответил: - Повезу я. Посмотрю обстановку. На месте решу: оставлю заместителя или останусь сам. Про этого человека никто не снял телепередачу и ни слова не написал в газетах. У него не брали интервью, и его мнение об этой войне никто не спрашивал. Может быть, и правильно делали. Плохое у него было мнение. Такое, что ни в эфир, ни в газетный набор все равно пускать нельзя. По соображениям не только политическим, но и литературным. А в тот день, когда он доставил погибших товарищей с места бойни в свое расположение, чтобы привести их в порядок перед отправкой домой, слава Богу, что ни одному из 'независимых журналистов' не пришла в голову мысль появиться возле этого отряда. Не простили бы ребята ни издевательские репортажи, ни льющиеся непрерывным потоком оскорбления, ни лицемерную маскировку под защиту их же собственных интересов. Эти люди привыкли защищать себя сами. И себя и всю Россию, что стояла у них за спиной. Ограбленную, обманутую, раздираемую в клочья новыми удельными князьками и подготавливаемую к новым переделам и новым грабежам. С первых дней создания ОМОНов до самой Чечни, существовала традиция: если в каком-то отряде погибал сотрудник, то об этом немедленно узнавали омоновцы всей России. Из самых разных краев и областей шли семье погибшего телеграммы соболезнования и собранные братишками деньги. Чечня все изменила. Нет, омоновское братство не исчезло. Наоборот, война дала ему новую крепость и закалку. Вот только новости о раненых и погибших друзьях стали почти ежедневными. И почти у каждого отряда прибавилось своих забот о них и об их семьях. Поэтому, увидев в ГУОШе своего товарища, мрачного, погруженного в собственные мысли, с пустыми, остановившимися глазами, Змей просто подошел к нему, обнял молча. Стиснули в ответ его плечи крепкие руки брата-командира. И сказано все. И понято все. А потом и этот отряд, и проводивший в последний путь своих солдат батальон ВВ, вместе с другими подразделениями пошли на зачистку, а точнее, на штурм Самашек. И теперь никто не разберет: где правда и в чем правда. Одни будут утверждать, что в селе вообще не было боевиков и что федералы налево и направо убивали только мирных жителей. Другие станут говорить о десятках трупов с оружием, о взятых в плен боевиках и о том, что все рассказы о расстрелах мирных жителей - ложь и провокация. Так и будет каждая сторона стоять на своем, начисто отвергая то, что скажет сторона противная. А точнее, вражеская. Потому что между этими людьми с первых дней войны пропахала страшную межу, протоптала свой черный след Ее Величество Ненависть. Из горьких раздумий Змея вывел голос Чебана. - Командир, выключи это говно, а! Тошно смотреть? Вот козлы! Сколько мы здесь, ни разу доброго слова о федералах не слышали. Мы что тут, только ради себя паримся? - Не смотри, если такой слабонервный. И вообще чего ты на журналистов ополчился? Что с них взять? Это же негры, рабы. Если тебя со службы нагнать, ты хоть в бандиты податься можешь. И возьмут с удовольствием. А им что делать, если хозяин за правду на улицу выставит? Во второй древнейшей, как и в первой: приличные деньги только элитные девочки получают. И мальчики тоже, вроде Доренко. Так что за работу свою они зубами держатся. Да и остальным за свои денежки приходится, как на плантациях, вкалывать. Если бы те, кто нас сюда послал, в самом деле о России думали, и быстро бандоту задавить хотели, то вся пресса уже давно бы целыми днями только о наших подвигах рассказывала, всю страну нам в поддержку поднимала. А если здесь все, как в армейском анекдоте: 'Стой там - иди сюда!', то чего уж от журналистов требовать? Люди как люди... Только теперь в придачу к квартирному вопросу еще и денежный обострился. - К какому квартирному вопросу? - Чебан честно попытался осмыслить последний пассаж командира. - Ну, ты - папуас!... - рассмеялся тот. - Булгакова не читал! А не мешало бы. 'Белую гвардию', например. О том, что Россия-матушка во время своих революций с преданными ей и своей присяге людьми вытворяет. Или 'Мастера и Маргариту' - для души. Кстати, ты у нас с виду - вылитый Коровьев, только пенсне не носишь. Чебан задумался: обидеться или так оставить это дело. Хрен его знает, что за Коровьев такой. Он пробовал как-то начать эту знаменитую книжку, но с первых страниц чтение не заладилось. Не любил он этих абстракций, фантазий с намеками. Книги должны быть серьезные, о настоящей жизни. А если развлекаловка, то она и должна быть развлекаловкой: боевик, детектив какой-нибудь... Но тут на экране телевизора возникло нечто, заставившее и Чебана и Змея забыть об их литературных экзерцициях. - О! Смотрите, смотрите! - хором завопили сразу несколько человек, чуть ли не тыча пальцами в экран телевизора. - Вот он, красавец! Ну, дают! Ну, артисты! По экрану полз трамвай. Обыкновенный такой, каких в стране тысячи. И все же не зря этот слегка обшарпанный вагон вызвал прилив бурного веселья у прыгающих от восторга по кубрику омоновцев. Во-первых, ползло это чудо техники не где-нибудь, а в столице Чечни под названием город Грозный. Во-вторых, сопровождалось его перемещение бодрым комментарием диктора, что, мол, жизнь в Чечне налаживается, народ на субботники выходит, улицы прибирает. Первые трамваи пошли... Если из комендатуры выбираться в город, то от центрального КПП нужно проехать через узенькую улочку частных домов. Улочка эта Т-образно примыкает к широкому проспекту с двумя рядами трамвайных путей. Вот на этом самом пересечении и установила война памятник самой себе. В центре Магадана есть похожий, 'Узел истории' называется. Фантазией автора в тот памятник вплетены и жертвы ГУЛАГа, и первооткрыватели Севера и все остальные, кого тяжкая жизнь Колымы в один самородок кровавого, червонного золота сплавила. Но этот - грозненский - и проще и выразительней. Страшной силой и невероятной прихотью взрывной волны две рельсовые нити были не просто разорваны и вскинуты на трехметровую высоту, но и связаны между собой в стальной узел. А их концы вздымались над узлом вверх, как костлявые руки истощенного, умирающего от голода, боли и отчаяния человека. Вот по таким путям и шел этот трамвай волею людей, заказавших оптимистический сюжет. Как шел? Вчера Змей с бойцами заскочил по делу на блокпост к братцам-калининградцам. И застали они интересную картинку. Напротив блока по трамвайному кольцу на тонком стальном тросе БТР таскал видавший виды, но относительно целый вагон. Даже странно было видеть, насколько целый. Все его собратья: и те, что одиноко торчали по всему городу, и те, что грустным стадом столпились в трамвайном парке, были просто изрешечены в ходе боев. Не трамваи, а дуршлаги на колесах. А этот - уцелел! И даже стекла сохранились. Или вставили их по такому случаю? Коллеги, посмеиваясь, рассказали, что спектакль этот непонятный длится уже битый час. Оператор-телевизионщик весь извелся, все ему не так: то слишком медленно БТР трамвай тянет, то слишком быстро. То город в кадр не попадает, то трос в кадр залезает. Уже давно бы послали их куда подальше. Да только сопровождали телевизионщиков высокие чины из комендатуры республики. И хотя оставаться на блоке гости с большими звездами не стали, но помогать журналистам и делать все, что те скажут, перед отъездом приказали строго-настрого. - А на фига им это надо? - поинтересовался Мамочка. - А хрен их знает, - ответили 'янтарные' омоновцы. - Молчат. Может, решили показать, как город раньше жил и что из этого теперь вышло? Змею долго эту картинку рассматривать некогда было. А потом командирские хлопоты быстро выветрили из головы все загадки, не имеющие прямого отношения к работе отряда. И вот поди ж ты: все само собой разъяснилось. Значит, налаживается мирная жизнь? Трамваи пошли, говорите? Ай, молодцы! Но не смех на этот раз всколыхнул грудь командира. А тяжкий вздох. Вздох предчувствия большой беды. Она всегда идет за большой ложью. Змей Неприятная тишина. Во всем городе - ни выстрела. А пора бы уже: дело к сумеркам. Полчаса, час - и повиснет над Грозным бархатная южная ночь. Да, не дай Бог, еще и с туманом. Тогда и в ночники ничего не разглядишь, до тех пор пока дух какой-нибудь тебе прямо в амбразуру ствол не засунет. Или гранату... Ну, да ладно. Не впервой. А может, вздремнуть минуток тридцать, пока такое время - ни нашим, ни вашим? За последние сутки часа три всего поспать удалось... Нет, не стоит и затеваться, все равно не дадут. Не одно, так другое... Давненько я гитару не мучил... Иди-ка сюда, милая! Вот черти, растренькали всю. Как играли-то при такой настройке? Первая... вторая... Что-то расчувствовался я сегодня, расслабуха накатила, думать и то лениво, мысли еле ползут, с тормозом... Нечастое дело, прямо скажем. Обычно как: днем по штабам носишься, бумаги пишешь и сдаешь, на совещаниях тихонько в кулак зеваешь. А только засмеркается - тут самая работа пошла, командирский глаз да глаз нужен... Давным-давно, в детстве еще, читал книжку какую-то про войну. И одна фраза из нее в голову врезалась, до сих пор сидит, как вчера прочитанная: 'Комбат, не спавший третьи сутки, хрипло кричал в трубку полевого телефона...' Что уж там кричал комбат - забылось. А удивление осталось: как это - не спать трое суток? Это же упасть можно, заснуть где-нибудь прямо на ходу. Незадолго до того, как эта книжка в руки попала, на зимнюю рыбалку с отцом напросился. Кое-как уговорил. Шли двумя 'газиками' - шестьдесят девятыми, с полной загрузкой: и рыбаков много, и барахла зимнего вагон. Но убедил взрослых, что смогу прекрасно устроиться в 'собачьем ящике' среди спальников и рюкзаков. Много ли пацану места надо? Заехали по льду далеко, в самое устье таежной речки, почти к морю. День отрыбачили, погода - чудо! Майский снег от солнца искрит, как ультрафиолетовая лампа, глаза выжигает. Мужики даже пораздевались, сметанно-белые животы под эту кварцевую установку повыставляли. Тягают форельку азартно, хохочут, недостаток тепла в морозноватом, свежем воздухе с помощью огненной воды компенсируют. Еще и вечером на радостях от удачи рыбацкой и от дня прекрасного так добавили хорошо, что ночью ни один даже от холода не проснулся дров в буржуйку подбросить. На это непьющие пацаны есть... Те дрова, что в зимовье лежали, кончились. Наружу, на морозец ночной выходить надо. Да не тут-то было. Попытался открыть дверь и обомлел: чуть-чуть только дверь подалась. И в щели приоткрывшейся не зимний лес виднеется, а белая стена снега утрамбованного. Засыпало зимовье по самую крышу! Хорошо хоть дверь по северному обычаю на обе стороны открывается, если внутренний порожек сбить. Почти сутки откапывались: сначала зимовье, потом машины. А затем где с разгону, где с лопатами километров десять пробивались до развилки, по которой лесовозы ходят. И вот когда уж вышли на проторенную дорогу и запрыгали 'козлики' бодро по раздолбанной колее, такой сон навалился... Не заметил, как вместо пухового спальника под головой стальной домкрат оказался. Но обнял его, словно подушку, и спал сладко, даже шишек не набил. Мужики долго потом поддразнивали. Но на рыбалку с собой постоянно брать стали, не забыли, как честно трудился по хозяйству, да и на штурме снежной целины от взрослых не отставал. Да, были времена... А теперь вот уже сам по устойчивости к бессоннице к тому комбату приблизился. По крайней мере, если за последнюю неделю все обрывки отдыха сложить, то вряд ли даже на одну нормальную восьмичасовую дозу наберется. И - ничего. Мозги не съезжают, ноги носят, руки не подводят. Только худеть стремительно стал, хотя и так не пухленький. Похудеешь тут... Каждый день прыгаешь по пять-шесть часов в полной боевой, в машине жаришься-мотаешься. А потом всю ночь в том же исполнении: оружие, шлем, броник, разгрузка... Вчера под утро тельник мокрый с себя стянул, на спинку стула повесил, а с него пот: кап-кап-кап, будто из ведра с водой достал. Интересно, а может быть, жилет не оттого 'разгрузкой' назвали, что он плечи от ремней снаряжения освобождает, а в том смысле, что это - отличное приспособление для похудания? Ежели его набить под завязку, да в нем клиента погонять... Никаких таблеток из ананаса и никаких диет не надо. О! Классный рекламный слоган: 'Снижение веса от военного стресса!' - Командир! Наши в засаду попали! Просят помощи! - дневальный из коридора в кубрик влетел, глаза сумасшедшие. Вот же гадство! Как сердце чуяло! На бегу в штаб-столовую, к рации: командирам взводов, сорвавшимся следом: - Кто?! Где?! Наших в движении быть не должно! Все же: в комендатуре или на блоке! Кто разрешил по городу шарахаться?! Связист, черный вестник, манипулятор рации протягивает, говорит виновато-растерянно: - Наши... в смысле... вообще наши! Не из нашего отряда. Я позывной не понял. Но наши. Где-то на Старых Промыслах. - Ты... вообще... ты хоть думаешь, когда говоришь?! Меня чуть кондрат не хватил, т-твою мать! - и в рацию: - Двести девяносто три на связи, 2-9-3 - на связи? Кто запрашивал? Братишки, кто помощь запрашивал?! Отлегло от сердца немного. Самому-то себе чего уж врать? Немного, но отлегло! Может быть, это эгоизм. Может быть, бездушие. Но если кто-то когда-то будет вам рассказывать, что он гибель ребят из другого подразделения переживал так же, как и смерть близкого друга, что так же сердце рвал, так же от злобы лютой к врагу задыхался - не верьте ему. Не был этот человек под смертью! Невозможно такое. Нет такой силы у сердца человеческого каждый день с каждым своим товарищем - и близким и далеким - умирать. Не книжная это война. Настоящая. И смерть здесь каждый день кого-то вырывает. Всех жалко, все свои. Каждого кто-то дома ждет. И даже чеченцев мирных жаль. Хотя бы настолько, чтобы зазря не убивать, не калечить, не обездоливать. Кровь - не вода. А уж своих-то... Но другие свои - это далекие свои. Это - ничего не говорящие фамилии незнакомых тебе людей. Или просто информация на совещании, в теленовостях, в разговоре: погибли три сотрудника такого-то подразделения... Горькая информация. Тоже душу ранит. Но это - не те, кто рядом. Не те, кто с тобой за одним столом в котелке ложкой звякал, на соседней кровати ночами сопел. Это пробиты и изувечены не те тела, одетые в одинаковую форму, но узнаваемые и днем и ночью, и со спины и на расстоянии. Это омертвели не те глаза: усталые и возбужденные, мрачные и искрящиеся, ненавидящие и победные, грустные и смешливые, что смотрели на тебя и принимали твои ответные взгляды. И они - не отцы, мужья или сыновья тех людей, которые будут встречать тебя в родном городе в день возвращения домой. Но это вовсе не значит, что мы теперь будем сидеть тут, в тепле и безопасности, и спокойно слушать по рации, как товарищей наших убивают. Что затаимся, тихо радуясь, мол, слава Богу: не мы там под огнем. Если нужно выручать, даже собственными шкурами рискуя, пойдем. Понесем под огонь свои жизни. Те самые - совсем свои, близкие-свои. И нет в этом никакого противоречия. Если не знаешь закона братства, если не готов отдать свою жизнь, чтобы выцарапать братишек из беды, то ты здесь тоже не жилец. Если романтическую шелуху отбросить, то все очень просто, как сама смерть: долг платежом красен. Ведь если сегодня не придешь на помощь другу, то завтра сам попадешь, и попадешь обязательно! Сдыхать будешь, гореть, орать, собственные кишки на кулаки наматывать, кровью захлебываться - не придет никто. Не вытащит. И честно это, справедливо. Не по Библии, конечно. Но тут вторую щеку не принято подставлять. Здесь вообще второй шанс на что-то очень редко выпадает. - Пионер, Чебан! Всех по тревоге! Солома - к коменданту, по пути подними собрят, пусть готовят технику. И пусть на наш резервный канал встанут, я напрямую буду информацию передавать. В рации - шелест, в него вплетаются треск характерный и щелчки - ни с чем не спутаешь. Эти щелчки глуховатые - взрывы. Они в рации иногда тише выстрелов слышны: микрофон от перегрузки 'затыкается'. Сквозь треск голос неестественно спокойный: держит себя братишка... - Я сто шестьдесят шестой, сто шестьдесят шесть. Нужна помощь! Где таблица позывных? Кто такой 166? Нет такого. У меня только городские позывные, и только нашего сводного. А мало ли кто попасть мог... - Брат, у меня нет твоего позывного, ты кто? - Соколики, соколики! Блин компот! Опять москвичам досталось! Сколько же их черная бабка с косой стричь будет?! - Понял тебя, брат, понял! Где ты? - Старопромысловская дорога. Не доезжая виадука. Там, где бетонный забор. Бэтээр подбит. Машины подбиты. Огонь... ...Тишина глухая ватная... - Я - 2-9-3, я - Змей! Слышу тебя, слышу, говори! - Огонь плотный с холма. ДШК, снайперы. Двое убито. Есть раненые. Мы пока под забором в кювет забились. Выручайте, братишки! Мы тут долго не протянем, выручайте! - Понял тебя, понял! Держись, брат, обязательно выручим! Что же такое? Почему их никто, кроме нас, не слышит? Уже весь город на ушах стоять должен! Мы ведь дальше всех от них. А на Старых Промыслах комендатура рядом совсем. ГУОШ недалеко. И из 'Северного' быстрей добраться! Возле него техники - как в северной речке нерестовой рыбы. Рядами, борт к борту. - Связист, прямую связь с 'Северным' давай. Похоже, мы одни ребят ловим: сидим высоко. Или еще почему-то, черт ее, эту вашу связь, разберет! - 'Северный' и все, кто меня слышит: я - два-девять-три... На Старопромысловском шоссе, в квадрате... Ну и как координаты давать?! У меня карта Генштаба восьмидесятого года. Большая карта, весь город на ней. А у других какие? Вот подготовились к войне, академики хреновы... - 'Северный', виадук на этом шоссе знаете? За ним, если из города смотреть... Сдуреть можно! Пятнадцать минут уже прошло. Почти десять из них разнообразные дежурные и поддежуривающие штабисты на доклады по инстанции потратили. Наконец, все проверили, все повыспросили. Но нам на выход 'добро' не дали... Хрен бы я их послушал. Тем более что Николаич, комендант, тоже загорелся, рукой махнул: 'Давайте! И я с вами! Если что, все на себя возьму!' И собрята возле бэтээра своего у КПП уже извелись вконец, матерятся от бессильной ярости. Но не успеваем мы. Никак не успеваем. В сумерках через весь город, на каждом блоке спотыкаясь, с разнородными войсками путаные пароли разбирая, - безнадежное занятие. Час - минимум. А в рации отрядной сквозь треск смертный каждые две-три минуты - снова слова мучительные: - Ну, где же вы, братишки?! Где же вы?! У Связиста руки трясутся. Офицеры и бойцы из свободной смены вокруг рации в кружок собрались, замерли, не дышат почти, чтобы, не дай Бог, чем-нибудь переговорам не помешать. Кто-то ушел было, не выдержал. Но в безвестности по кубрику слоняться еще мучительней. Вернулся тихо, к спинам друзей прижался. - 293, я - 'Ворон'! Вас услышал! 166 - это наши. Сообщи им, что мы уже пошли. Скажи ему: 'Ворон' уже пошел! Теперь совсем ясна картина. Москвичи, областники! Они за городом стоят. Две недели не прошло, как они вместе с братьями-софринцами под Самашками и Бамутом кровью умывались. И вот опять... А 'Ворон' - это спецгруппа их, разведчики. Эти вырвут ребят! - 166 - Змею... Идут к тебе, брат! 'Ворон' идет. Держись братишка... - Сколько можно? Где они? Николаич белый сидит, губы в ниточку, закусил чуть не до крови. А мне отвечать надо. А что отвечать? - Идут, братишка, идут... Терпи! Ну, продержись еще чуток! - Бэтээр зажгли. Пацаны там остались... Да где же помощь, мать вашу! - Да идут, брат, идут!!! Держись, братишка! А 'Северный' ни мычит ни телится! Понужнуть их хорошенько... Черт с ней, с субординацией! - У вас что там, в 'Северном', авиации нет, артподдержки нет? Хоть бы холм этот долбаный окучили, стрелять духам помешали! Спокойный голос в ответ: - Запросили авиацию. Пока 'добро' не дали... - А ты представь, что там твой сын! И еще раз запроси! - Это кто там такой... - Нас нащупали! ДШК нащупал. Еще один трехсотый... - Держись, братишка. 'Ворон' на подходе. Не уходи сейчас со связи, слушай эфир, не уходи. А то со своими перестреляешься. - Какая нам на х... стрельба, головы поднять не можем. Пусть бьют по холму на вспышки с ходу! - 'Ворон' - Змею! - На связи! - Прибавь, брат, ребят добивают! - Подходим, подходим уже! Пусть ракетами обозначатся. - Какие ракеты? Им сейчас одно спасение, что сумерки. Если засветятся - им сразу трандец будет, и ты не успеешь! Духи от тебя по ходу слева, на холме. Все, что слева от дороги стреляет, разноси к ... матери! - Понял тебя, понял! - 293 - 'Северному', доложите обстановку... - Позже, позже, группа 'Ворона' к ребятам подходит, я их стыкую... - Доложите обстановку... - Я - 166. Не вижу колонны! Где она?! - Подходит, брат, держись! - Доложите обстановку! - Змей, 'Ворону' ответь! 166 меня не слышит... Все! Вижу! Машины вижу! - Смотри внимательно: духи - слева, наши - справа в кювете, под забором. - Понял, брат, понял! - 293, я - 'Северный'! Вы меня слышите? Доложите обстановку! Почему используете произвольные позывные? - Да пошел ты! - это я уже в воздух, клавишу манипулятора отпустив. А в рацию: - 'Северный', я - 293, очень плохо слышу вас, трески идут... трески... наверное, глушат вас... - Змей - 'Ворону'. Ребят принял, иду на базу. - 166 у тебя? - Здесь, рядом. - Дай ему связь... Как дела, брат? Что у вас? Прости, что тереблю: меня тут 'Северный' засношал... - Мой командир убит... Ребята... - Я - 'Ворон'. Доложи им: два двухсотых, пять тяжелых трехсотых. БТР до ближнего блокпоста дотащим. Остальную технику пока здесь бросаем, нетранспортабельная. Далекие свои... Близкие свои... Как далекий близким становится? А, Змей? Ты ведь не видел этого парня. Или мужика матерого? Ты ведь даже не представляешь, как он выглядит - сто шестьдесят шестой... Не видел его глаз. Не знаешь его в лицо. Только голос. Голос его ты теперь хорошо знаешь. Запомнил. На всю жизнь. Так почему же, Змей, ты слоняешься по кубрику неприкаянно, места себе не находишь? Ты же спать хотел? Вот и ложись, спи... Тем более что в городе снова тишина полная. Но теперь не оттого духи молчат, что к прыжку готовятся. Теперь они отдыхают. Напились крови, вурдалаки гребаные! Все, хорош! И так парни твои сидят на кроватях, как воробьи перед грозой: мрачные, нахохлились, глаза пустые. Не можешь спать - иди работай. Что, у тебя: дел мало? Сходи, посты проверь. Иди в штаб, схемы порисуй, докладную какую-нибудь сочини... Или гитару туда с собой возьми. Гитара - она все поймет и все примет. Скользят руки по грифу, по струнам... И вдруг рвануло, хлынуло! Тетрадку истрепанную с несколькими листками чистыми - рядом, под руку. За карандаш - за гитару... за карандаш - за гитару... Слова горячие, жесткие, пулеметными очередями на бумагу ложатся. Струны гитарные сухими залпами аккордов ритм рубят. Ни на секунду не остановился, не задумался. Будто кто-то сверху слова диктует. И последние строчки, как приговор: Вся сволочь не уйдет, Мы ваш оплатим счет! Оплатим. По полной программе оплатим! С процентами! Не там, на шоссе, так в другом месте встретимся. Оплатим... Если нам позволят это сделать... И не позволят - сделаем! Вот так она и рождается: Ненависть.