ний. Писали возможно, с Надежды Константиновны Крупской, а быть может, как раз именно для нее. Но не это было сейчас не важно - Диадема, украденная твоим отцом у убитой им женщины. И давай не будем попусту тратить время. Я знаю, что она здесь, я знаю, где она лежит, и, если ты будешь упорствовать, я просто пойду и возьму ее. - Грабить мать, только что похоронившую мужа? Ты чудовище, я не могла родить тебя, ты выродок, недоносок - Тебе виднее. Дискуссировать на эту тему я не намерен. Выродок - значит выродок. Отдай диадему, и я избавлю тебя от своего присутствия. Стоимость ее я тебе возмещу, можешь не сомневаться, по рыночному, что называется, курсу - Подавись своими грязным деньгами, мерзавец, на них кровь и слезы, ограбленных тобой людей - Мы теряем время и ты не на митинге. Там выскажешься при удобном случае, а пока отдай диадему. ты - то уж точно не имеешь на нее никаких прав. - А кто имеет? Твой вонючий князек, прискакавший из Парижа грабить Россию? Я знаю, для кого ты так стараешься. Иуда! - Заткнись! - впервые за все последние дни Дмитрий полностью утратил контроль над собой Грязный эпитет при упоминании Микаэля оказался последней каплей, далее - возможен был любой исход По крайней мере он сделал шаг в сторону матери, не отдавая себе отчета в том, как поступит дальше Но и она вполне адекватно оценила его состояние и почти стремительно выскочила за дверь кабинета с криком "Я вызываю милицию! " Этот крик почему-то мгновенно привел его в чувство, ярость застилавшая сознание рассеялась и, выглянув вслед за матерью в коридор, он совершенно спокойно негромко заметил: - Вызывай. Но помни, что тогда-то уж точно всем станет известно, что твой героический папочка убийца и вор. Диадема эта сейчас как раз в розыске. Про розыск у него вырвалось как-то совершенно случайно и едва ли не против воли, но именно последние его слова остановили ее стремительное продвижение по коридору, словно камень брошенный в спину Она остановилась именно так, как останавливаются люди, получившие сильный удар в сзади и пытаясь при этом остаться на ногах и сохраняя равновесие - туловище по инерции еще было устремлено вперед, а руки, напротив, как крылья подбитой на лету птицы беспомощно, но отчаянно, дернулись назад, спеша остановить движение всего тела. Потом она распрямилась, верная себе, расправив плечи и почти неестественно прямо держа сутулую уже старческую спину, но так и осталась на месте, не поворачиваясь к нему, не шевелясь и не произнося ни слова Доли секунды, он даже испытывал нечто похожее на раскаяние смешанное с испугом - ему показалось что она сейчас грохнется в обморок или того еще хуже просто умрет, вот так, стоя, как есть в боевой стойке, с упрямой "железной" спиной. Но это наваждение быстро пошло - она повернулась и такая ненависть, бьющая не то что ключом- мощным кипящим фонтаном раскаленного гейзера откуда-то изнутри, осветила ее сухое надменное лицо, что он мгновенно и твердо уверовал - ни смерть, ни тем более обмороки ей не грозят. Сила внутренних эмоций и страстей, испепеляющих ее душу, еще долго будет поддерживать ее плечи прямыми, подбородок вздернутым вверх, а спину "железной" Он констатировал это про себя, совершенно спокойно - без радости, но и без досады или зла, ему было все равно. Однако открылось ему и другое - сейчас, первый, единственный в жизни и, видимо, последний раз, он ее сломал. Она, без сомнения, подчиниться теперь его воле, но так же вне всякого сомнения было и то, что проклянет и отречется от него навеки. Это он знал абсолютно точно. Мать, тем временем, так и не проронив ни слова, развернулась и пройдя мимо него, как если бы он был шкафом или стулом на ее пути, вернулась в кабинет деда, захлопнув за собой дверь. Поляков остался стоять в полутемном коридоре, но ожидание его не было долгим. Дверь в кабинет распахнулась и оттуда, из дверного проема в него швырнули небольшим и не очень тяжелым предметом. Бросок был, однако, достаточно сильным - предмет пролетел разделяющее их пространство коридора и точно угодил ему в грудь, больно, до крови, царапнув при этом подбородок. Он подхватил его на лету, не дав упасть на пол и не став рассматривать - что же в прямом смысле этого слова упало ему в руки - в этом он нисколько не сомневался, повернулся и быстро, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать, направился к выходу. Вслед ему не прозвучало ни слова. Замки на сей раз оказались более послушны его рукам, и уже через несколько секунд тяжелая дверь квартиры, бывшей некоторое время назад для него тем, что принято в России именовать "отчим домом" мягко, но навсегда захлопнулась за его спиной. Уже в машине, причем отъехав на изрядное расстояние, - лимузин мягко выруливал с проспекта Мира на Садовое кольцо - он взглянул на вещицу, которую все это время крепко сжимал в руке. Он не ошибся: мать выполнила его требование, и теперь он держал в руках неожиданно легкое и изящное украшение, но при том, действительно, очень похожее на корону. В полумраке салона диадема казалась почти черной - потемнело от времени золото, из которого был исполнен ее причудливый узор, черными казались и различной величины камни, в него искусно вплетенные. Машина в этот момент миновала ярко освещенный перекресток и яркий пронзительный луч какой-то особо лучистой рекламы проник-таки в просвет между плотными шторками салона. На мгновение он коснулся поверхности одного из камней диадемы- и вздрогнул, едва не отбросив от себя драгоценность Поляков, потому что вдруг показалось ему - на ладони его тяжело перекатывается густой, тягучий, насыщенный цветом, сгусток крови. Машина, однако, не задержавшись ни на секунду, миновала яркий перекресток. Луч также бесшумно и незаметно, как и проник в салон - покинул его. И погас всполох внутреннего огня, живущего внутри древнего камня. Поляков все еще недоверчиво коснулся его рукой - поверхность камня была гладкой и холодной. Уже глубокой ночью, он поднялся на борт специально зафрахтованного для его поездки самолета - ждать утреннего рейса просто не было сил. Остро, как никогда, ощущая теперь уже навеки отсутствие Ковалевского, умевшего с кажущейся легкостью, решать самые трудноразрешимые проблемы, он все же сумел, нещадно подгоняя подчиненных, не жалея денег и безрассудно, возможно, транжиря самые сокровенные, хранимые для очень серьезных случаев, связи, лимит пользования которым зачастую устанавливается согласно популярной сказке - в размере трех, и не более! желаний, он все-таки сумел за несколько часов организовать свой спешный отлет. Кроме жгучего, буквально испепеляющего его изнутри стремления во что бы то ни стало и как можно быстрее попасть на развалины степного монастыря, для такой спешки была еще одна, более прозаическая причина Ему стало известно, что буквально на днях там начнет работу комиссия, которую можно было в равной мере считать и правительственной, и к следственной, и церковной, словом, комиссия, создание которой инициировал своим напористым журналистским расследованием ныне покойный Алексей Артемьев Дмитрий Поляков и Беслан Шахсаидов - встреча Детали бессмысленного, кровавого, идиотского в прямом смысле этого слова террористического акта, который стоил жизни всем пассажирам утреннего московского рейса и обоим террористам, Беса совершенно не интересовали. Посланные им ранним утром в аэропорт встречать Леху и его спутников люди, вернувшись, взахлеб, возмущаясь рассказывали, как два сбежавших из отряда накануне отморозка непонятно зачем захватили самолет, не выдвинули никаких требований, а лишь выкрикивали набившие уже все оскомину лозунги о свободе и независимости Ичкерии и вечной непримиримой войне с Россией. Когда же особое подразделение спецназа, натасканное как раз на борьбу с терроризмом на авиационных линиях, прибывшее из Москвы вместе с министром, пошло на штурм самолета, просто взорвали на борту всю имеющуюся у них взрывчатку. Люди шумели и негодовали, Беслан же не соизволил даже выслушать своих посланцев Практически не затронула его и волна возмущения, прокатившаяся и в Москве, и в Грозном, да, пожалуй, и во всем мире. Недоумевали, и явно осуждали его даже те, кто был к нему ранее расположен, включая откровенно работавших на него журналистов- те не могли простить смерти коллеги. Многие знали, что Артемьев дружен с Шахсаидовым, собственно никто из них этого никогда и не скрывал. В этой связи не составило большого труда догадаться, или, по крайней мере, предположить, что Алексей летел как раз на очередное свидание с Бесом и то, что именно тот самолет, на котором он летел, был так беспричинно и жестоко уничтожен боевиками последнего, заставило многих говорить и писать о вероломстве и бесчестии боевого генерала. Многократно воспетый и прославленный даже Робин Гуд в одночасье превратился в бандита с большой дороги. Решительно осудили и поспешили отмежеваться от него и власти самой Ичкерии. Но и это всерьез не затронуло Беслана. Его люди ждали от него действий или, по крайней мере, объяснений, по поводу того, что станет он предпринимать, дабы смыть обрушившийся на голову позор и оправдать себя и их в глазах общественного мнения. Ожидание это было отнюдь не спокойным и не безмолвным, в комнату, где снова, как и после гибели Ахмета, уединился Беслан долетали теперь возбужденные голоса, и гул их все усиливался. Но и это не беспокоило его теперь. Выглянув из-за двери и обведя собравшихся во дворе дома людей своим холодным, а теперь еще и словно невидящим взглядом, он коротко приказал доставить ему список пассажиров злосчастного московского рейса. Как ни странно, но это на некоторое время успокоило людей - очевидно, у командира есть план, и, следовательно, их дело - просто выполнять его команды - остальное он, как всегда, берет на себя. Он скрылся за дверью, а люди разошлись со двора, над которым снова повисла тишина. Список ему доставили через пару часов, и он внимательно изучил его, сам не зная, зачем - все те, кого собирался привезти с собой Леха, в списке значились. Информация о том, что один из пассажиров - Дмитрий Поляков на борт самолета так и не поднялся, по чьему-то недосмотру, а быть может, и корыстному интересу ( на его место вполне могли подсадить какого-нибудь несчастного безбилетника), в списке отсутствовала. У Беслана было такое ощущение, будто, долго плутая в полу - темном коридоре, он, наконец, разглядел слабый свет в отдаленном его конце и сразу же двинулся в этом направлении. Причем, приближаясь к источнику света все ближе и ближе, он явственней убеждался, что это и есть выход из лабиринта, и инстинктивно прибавлял шаг, спеша поскорее выбраться на свободу. Когда же до выхода из мрачного тоннеля, таящей в себе целый сонм бед и опасностей, остались считанные шаги, он и вовсе побежал, не в силах совладать с собой и своим страхом. Но в тот момент, когда, казалось, что он достиг заветного, сияющего во мраке проема, пред ним возникла еще одна, на этот раз совершенно непреодолимая преграда, на которую он со всего маху и налетел, страшно, в кровь разбивая тело и дробя кости, и теперь отброшенный страшным ударом валялся на жестком ледяном как могильные плиты полу в сомкнувшимся на век мраке проклятого лабиринта. Так ощущал себя в эти минуты, а впрочем, быть может и часы, Беслан Шахсаидов. Однако, этим днем, его ожидало еще одно неприятное известие. Разумеется, оно ни в какое сравнение не шло с тем событиями, что произошли в аэропорту ранним утром, но к тому мероприятию, которое он предполагал осуществить нынешней ночью на руинах старого монастыря, имело самое непосредственное отношение Возможно поэтому, его уединение рискнули все-таки нарушить люди, которые принесли эту новость. Новость была такой - завтра, а быть может послезавтра, словом - в ближайшие дни в губернский центр пребывала солидная весьма комиссия из Москвы. В составе ее были и сотрудники Администрации Президента из комиссии по делам репрессированных, и прокурорские работники, и историки, и журналисты, и представители Русской православной церкви Естественно, все эти обличенные немалыми полномочиями люди ехали расследовать трагедию степного монастыря, и главным объектом их внимания конечно же станут его руины. Беслан информацию выслушал молча и только кивнул, давая понять что все услышанное принял к сведению, а спустя полчаса распорядился приготовить ему машину, снабдив ее несколькими канистрами с горючим, питьевой водой, мощным фонарем, крепкой веревкой и еще кое-какими инструментами, назначение которых ничего не говорило о том, куда будет лежать его дорога и какие цели ставит он перед собой в этом путешествии Еще через полчаса он вышел к машине экипированный и вооруженный, как обычно, перед боевой операцией и, никому ничего не объясняя, не давая никаких распоряжений, но категорически запретив следовать за собой, мягко, по-кошачьи запрыгнул на водительское сидение своего мощного джипа и уже через несколько мгновений исчез в сгустившихся сумерках. Никто не посмел задать ему вопроса, который, конечно же, мучил всех, но если бы и нашелся смельчак, ответа бы он не услышал. Беслан не знал, зачем он едет и, к тому же, так спешно. Однако он был совершенно уверен в том, что этой ночью он должен быть на месте гибели Ахмета - в развалинах степного монастыря. Объяснить это кому-либо было просто невозможно. Последние дни вырвали из окружения Дмитиря Полякова слишком много людей. Не каждый человек и за всю свою жизнь понесет столько человеческих потерь - и слава Богу! Но в разной, разумеется, степени, скорбя, сожалея и даже страдая от потери, к примеру Микаэля Куракина, Дмитрий как не странно, более всего чувствовал отсутствие рядом с собой малоприметного, но незаменимого, как выяснялось теперь, Ковалевского. Долететь до губернского центра, глубокой ночью прибыв в его аэропорт, который все еще лихорадило после вчерашней трагедии, оказалось лишь половиной дела. Куда труднее было организовать его поездку в отдаленный степной район - к развалинам старого монастыря. Причем непреложным и раздражающим даже степенью своего беспричинного на первый взгляд упрямства, условием Полякова было то, что отправится он в монастырь один, без какого-либо сопровождения. Потребовался целый день, исполненный организационной суетой, беспрестанными звонками в Москву, контактами на месте с чиновниками различного ранга, людьми из свиты министра и в конце концов с ним самим, но и при этом - не прекращающимся ни на минуту процессом раздачи взяток, чтобы к вечеру - экипированный относительно неплохо, на приобретенном здесь же по цене в несколько раз превышающим реальную, даже московскую стоимость машины, джипе, он смог наконец выехать из взбудораженного городка на шоссе, убегающего вдаль, в подернутые уже дымкой предвечернего тумана и залитые розовым светом незаметно крадущихся сумерек, бесконечные, безлюдные и не желающие вовсе вести счет времени, степные просторы. Несколькими часами раньше, к руинам монастыря добрался на своем мощном "Хаммере" Бес. Он ехал не спеша, минуя блокпосты и избегая раскаленного полотна пустынной, правда, теперь, а некогда одной из самых оживленных на юге России, трассы. Одинокие машины все же нет-нет да и встречались на ее черной, лоснящейся расплавленным асфальтом ленте, а лишние встречи были Беслану не к чему. Его " Хаммер", более напоминающий танк или какую-другую машину, сконструированную для военных действий, что, собственно, так и было, ибо этими машинами были оснащены вооруженные силы Соединенных штатов Америки, - был слишком редок и приметен не только для здешних мест, но и вообще для России. К тому же многим, если не всем, интересующимся его персоной, и во многом, благодаря, журналистам, было известно, что он ездит именно на "Хаммере". Словом, он пробирался малоизвестными степным тропами и, вроде бы в своей конспирации, преуспел. Когда он прибыл на место, горячий день еще был в разгаре и солнце едва- едва перевалило за точку зенита, практически незаметно, сохраняя вроде полную неподвижность и опрокидывая на землю потоки нестерпимой жары, тем не менее медленно, но неуклонно поползло оно вниз, теряя с каждым миллиметром набранной в полдень высоты и силу своего обжигающего пекла, хотя в это трудно было поверить. Однако жара никогда особо не беспокоила Беслана, сейчас же он ее просто не замечал Загнав машину на монастырский двор, он ловко припарковал ее практически вплотную к сохранившейся стене одного из строений, тень от нее, которая теперь с каждым часом будет только увеличиваться, должна была укрыть массивный черный корпус джипа от разящих солнечных лучей. Он собирался сразу же приступить к осмотру руин и, в первую очередь, шахты развороченного колодца, но в небе, выцветшем от беспрестанной жары как ситец дешевеньких занавесок - блекло голубом, без единого облачка раздался стрекот вертолета. Звук был едва различим, и это значило, что вертолет находится на изрядном расстоянии, но опытное ухо Беслана его все-таки уловило. Это мог быть кто угодно- от местных аграриев, облетающих бескрайние свои латифундии, до спецназовцев или пограничников, напряженных и бдительных сверх всякой меры после террористического акта в аэропорту. Рисковать Беслан не хотел. Посему он все же решил дождаться темноты, а до той поры, забрался в кожаные недра своей автомобильного монстра и, не жалея горючего, включил двигатель, обеспечивая тем самым работу кондиционера в салоне. Вероятность того, что с высоты полета замечен будет черный корпус машины, припаркованной так грамотно, что практически сливался с полуразрушенным монастырским строением была, конечно, высока, но тут полагаться приходилось только на удачу Ничего другого Беслану просто не оставалось. Кроме того, в душе он был даже внезапной паузе - она давала ему время подумать, а мысли в его голове бродили сейчас разные, к тому же были они не причесаны, если не сказать взлохмачены, как, наверняка, определил бы это состояние Ахмет. Прежде всего, Бес был несколько удивлен собственной реакции, а вернее собственному спокойствию, которое вопреки ожиданиям не покинуло его на зловещем для него месте - месте гибели Ахмета. Много раз он представлял себе, как это произойдет и, полагая, что приедет сюда впервые вместе с Лехой и его компанией, был весьма озабочен тем, удастся ли ему скрыть свое волнение, а возможно и более сильные чувства, которые, был в том уверен! непременно охватят его на этом проклятом месте. Теперь же он был здесь один и, следовательно, совершенно свободен в проявлении своих чувств, но удивительное дело! - он не испытывал ничего, кроме обычной фронтовой напряженной тревоги и готовности в любую минуту к любым действиям Сердце в его груди билось ровно и воспоминания об Ахмете рождали в душе только тупую черную тоску Но все последние дни она и не покидала его, лишь отступая иногда под напором неотложных проблем, а после - особенно в лишенные привычного сна ночные часы - словно спеша наверстать упущенное, наваливалась с новой силой, все глубже внедряя в сознание раздирающую его мысль - так теперь будет всегда. Теперь тоска снова оплела его своим холодным черным саваном и, глядя из-за темных окон машины на пыльные, прокаленные неумолимым солнцем, развалины монастырских строений, он впервые с безжалостной мучительной ясностью понял: ничего не добьется он один он от этих мрачных безжизненных развалин, ничего, что приблизило бы его к разгадке гибели Ахмета, и таким образом к нему самому, на что в тайне, а скорее всего- и не осознавая этого, надеялся Бес. Он потерял самого близкого человека на земле, единственного друга и брата своего, потерял безвозвратно и навечно. Чем тут могут помочь черные, наполовину занесенные песком развалины чужой святыни? Свинцовая тяжесть тоски умножилась обломками рухнувшей надежды. На душе у Беса стало совсем мерзко - ничего подобного никогда не переживал он раньше. А самое главное, возможно впервые в своей жизни, он не знал, что делать дальше, не знал совершенно и даже представить в самых общих чертах не мог. И от этого было ему страшно. Мысль о том, что дальнейшая его жизнь на этой земле - а по всему выходило именно так - просто не имеет смысла, юркой стремительной змейкой скользнула в сознание, он и не заметил когда. Однако она уже по-хозяйски извиваясь, струилась в нем, отравляя ядовитым посулом простого и быстрого решения, а вместе с ним и ухода от всех, нестерпимых страданий. " Так ведь, действительно, будет проще" - подумал Беслан и совершенно неожиданно для себя и неуместно в минуты таких размышлений - заснул. Сон, как случалось это с ним в последнее время, подкравшись, сразил его вдруг, сразу и, что называется, наповал - затылок расслабленно откинулся на мягкую кожаную подушку подголовника, а руки так и остались лежать на баранке, как если бы он только что собирался тронуть машину с места, да вдруг и застыл на месте, вовлеченный кем-то в старинную, памятную еще с детства игру " замри! " Уже почти стемнело, когда Поляков разглядел наконец черные - на фоне темно-синего вечернего неба, контуры каких-то неясных строений, которые по его расчетам и должны были бы быть развалинами монастыря. До этого он долго плутал по пыльным степным дорогам, сверяясь с картой, которая, как выяснилась была весьма приблизительна. Его останавливали и подолгу задерживали на блокпостах, придирчиво проверяя документы, и досаждая до одури одинаковыми вопросами, на которые он монотонно, словно читая к заученный заранее текст отвечал одинаковыми- слово - в слово фразами Нельзя сказать, чтобы делал он это специально, чтобы позлить нагловатых и подозрительных, впрочем - и то, и другое, явно от страха, милиционеров и казаков из местного ополчения. Иначе бы он просто однажды, не выдержав, сорвался, наговорил дерзостей, и кто его знает, чем бы в итоге закончилась эта дискуссия. Тупое монотонное бормотание было для него своего рода психологической защитой, но и оно, случалось, выводило остановивших его людей из себя. Тогда в ход шли рекомендательные письма местных чиновников или деньги, а чаще и то, и другое - совокупно. Его отпускали, однако вслед смотрели недоверчиво: археолог из Москвы, вздумавший в столь неспокойное время, в непосредственной близости чеченской границы исследовать здешние достопримечательности, к тому же без опаски разъезжающий на новенькой дорогой машине, доверия не вызывал. Но и трогать его было боязно - бумаги подписаны высоким губернским начальством, да и парень держался спокойно, не нервничал и ничего предосудительного при себе не имел, к тому же был явно славянского типа. Каждый раз, покидая очередной блокпост, Поляков мысленно хвалил себя за то, что не поддался на искушение прихватить с собой какое-нибудь оружие, на чем сильно настаивали его сотрудники и те люди, которые были привлечены к его сборам в губернском центре. В дальнейшем оружие ему, возможно, и пригодилось бы, к тому же - с ним, бесспорно, было намного спокойнее, но окажись он теперь вооружен - ничего дальнейшего попросту могло не быть. Теперь, похоже все мытарства его на пыльных обожженных палящим солнцем, до крайности запутанных, к тому же, степных дорогах, остались позади - он был у цели. Монастырская стена, когда-то видимо служившая ему надежным укрытием, и теперь внушительно чернела в синих сумерках. Широкий проем в ней, в том месте, где ранее видимо были ворота обители, он обнаружил не сразу, а обнаружив, решил почему-то машину оставить снаружи. Заглушив двигатель и прихватив с собой из всей свой поклажи лишь две вещи - мощный фонарь и небольшой изящный пакетик какого-то московского бутика, в котором упакована была диадема, Дмтирий Поляков переступил незримый и физически не существующий, но очень хорошо ощутимый им порог монастыря. К ночи в степи задул сильный ветер, не принесший правда живительной прохлады, но внутри монастырских стен завывания его был особенно сильными, заглушая все прочие звуки. Все это время Беслан Щахсаидов спал, и сон его, по обыкновению был крепок - он не слышал звука подъехавшей машины и осторожных шагов Полякова вступившего на монастырский двор. Однако в отличии от привычного уже беспросветно темного беспамятства, в которое глубоко погружалось его сознание, сейчас он видел сон. Снился ему Ахмет. Живой, здоровый, переменчивый - то сражающий всех наповал меткой ироничной репликой или по - мальчишески задорной шуткой, то погруженный в хмурую меланхолическую задумчивость, выражающий свои мысли туманно и почти непонятно. Как и раньше, когда выдавалась у обоих свободное время, они беседовали сейчас о том, что более всего волновало каждого из них, причем, посвящая друг друга во все без утайки, даже самые сокровенные мысли. Обычно в таких беседах солировал Ахмет, повествуя о своем, наболевшем и растолковывая Беслану, прервав часто на полуслове его слабые потуги сформулировать мысль самостоятельно, что, как и почему твориться у него на душе. Сегодня же все было наоборот - говорил Беслан, Ахмет лишь задумчиво слушал, практически не перебивая, но внимательно и с каким-то новым выражением своих мягких медово-карих глаз. Разговор этот был крайне важен Беслану, и хорошо ему было от того, что катился он неспешно, словно времени у них впереди было еще очень и очень много и не наступил еще момент сказать и услышать главное. Но произошло то, чего менее всего ожидал и хотел сейчас Бес - он проснулся. Собственно, он был разбужен шорохом шагов Полякова, который был совсем рядом с машиной, но это Беслан осознал несколькими секундами позже. Сейчас же он ощутил лишь острую как от удара клинком боль резкого пробуждения, разрывающего ровную и бесконечную, как казалось, нить их беседы. Практически одновременно с этим и очень остро почувствовал другое, более страшное - из памяти его стремительно, как выпущенная из клетки птица,. как облачко сигаретного дыма подхваченное мощным порывом ветра выскальзывают, бесследно растворяясь во мраке ночи не только произнесенные слова и фразы, но и содержание ее в целом, ее смысл, суть. Считанные доли секунды он физически ощущал это стремительное ускользание и даже отчаянно попытался удержать отголоски, еще звучащие внутри его сознания Это почти удалось ему - последняя фраза Ахмета - словно зацепившись за что-то невидимое, осталась с ним. Была она какая-то обрывочная, сохраненная не с начала, и не понятно по какому поводу произнесенная, но была. "... дотерпеть осталось совсем недолго, - говорил, вроде даже прося его о чем-то Ахмет, - потом не будет трудно - ты все поймешь, но вот дальше - тут решать придется тебе самому, и это будет трудно, очень трудно " Голос Ахмета еще звучал внутри его, как бы продолжая прерванный сон, но разбуженное сознание уже стряхнуло с себя окончательно его оцепенение - он отчетливо слышал чьи-то острожные шаги а через несколько мгновений хорошо тренированным зрением уже различал одинокую медленно приближающуюся к его машине фигуру. Отточенным движением, бесшумным и неуловимым, Беслан, извлек из-под сидения машины короткий десантный автомат "Узи" - вполне заслуженную гордость израильтян, и прежде чем столь же привычным жестом привести его в боевое состояние, мягко нажал кнопку на панели в дверце джипа: боковое оконное стекло слева от него плавно и практически беззвучно, поползло вниз. В шуме ветра этого звука Поляков не различил, но следующий был им услышан и распознан сразу - это был тихий противный металлический лязг передернутого оружейного затвора. Это ты, дед - скорее утверждая, чем спрашивая, громко произнес он в темноту, и сразу же вынужден бы закрыть глаза, ослепленный ярко вспыхнувшими огнями - Беслан врубил мощные ксеноновые фары машины Однако именно этот ультрасовременный свет фар и отчетливо различимый им теперь звук работающего двигателя почему-то сразу убедили Полякова в том, что во мраке ночи поджидает его не та сила, которая являлась ему в облике деда, а вполне земной реальный человек Это сразу успокоило Полякова и, прикрывая глаза рукой, он снова громко обратился в темноту - Кто вы? - А вы? - прозвучал ему в ответ негромкий хрипловатый голос с едва различимым кавказским акцентом, и Поляков сразу вспомнил Артемьева, который памятным вечером у него на даче обмолвился, что погибший в руинах монастыря его друг - чеченец по национальности - Дмитирй Поляков Я должен был быть здесь накануне вместе с Алексеем Артемьевым, если вам это имя что-нибудь говорит Последовала пауза, невидимый собеседник Полякова молчал, и Дмитрий начал было уже думать, что тот оказался здесь случайно и никакого отношения к поискам Артемьева не имеет. Успел он подумать и о том, как глупо будет сейчас оказаться в заложниках у какой- ни - будь банальной чеченской банды, промышляющей этим грязным но, как утверждают, прибыльным, едва ли не более его собственного бизнеса, промыслом, и даже о том, что надо будет предпринять для организации быстрейшего своего выкупа. Однако из темноты до него донесся совершенно неожиданный и в любой другой обычной ситуации страшный вопрос, впрочем, и спрашивающий явно был в некотором замешательстве - Вы, что же, живы? - тихо и вдруг охрипшим голом спросил он Дмитрия - Не знаю - так же тихо ответил Поляков. И в те минуты это было действительно так. Это было действительно так, потому что в те самые секунды, когда Поляков напряженно ждал ответа из темноты, и дождался странного в любой другой ситуации вопроса, он практически забыл о тех, кто должен был быть сейчас с ним рядом, и так нелепо трагически погиб едва ли не по его, Дмитрия Полякова вине. Странные иногда шутки шутит с нами наша память! Кроме того, сказанное Поляковым было абсолютной правдой, еще и потому, что сейчас Поляков ощущал себя пребывающем в каком-то странном, ирреальном мире, и будто бы, перед ним растворилась грань между объективной реальностью всего сущего на земле и тем, что пребывает обычно за ее пределами, и некая огромная, планетарная или более даже того субстанция приняла его вдруг внутрь себя, нарушая все земные законы и правила пребывания в ней материальных объектов. Да он и не ощущал себя сейчас материальным объектом, но и кем он был, тоже было ему неведомым. Таково было состояние Полякова, потому с незнакомцем, заслонившимся от него слепящей пеленой света, он говорил без страха и лукавства - Как это - не знаю? - незнакомец, тем временем, оправился от первого потрясения и сейчас в голосе его сквозила нескрываемая неприязнь и даже отчетливая угроза Однако Полякова это не испугало и даже не настроило к нелюбезному незнакомцу отрицательно - все, что чувствовал, думал, говорил он сейчас, подчинялось законам того самого ирреального мира, в котором пребывал, а там, похоже, не было места сиюминутным чувствам и эмоциям. Поляков отвечал спокойно, как есть. - Я должен быть мертв, конечно. В том смысле, что я должен был лететь вместе со всеми - И что же? - У меня умер отец - Когда? - В ночь накануне вылета Я был в аэропорту, но все они решили, что я должен остаться - Как - иначе? - лед в голосе незнакомца слегка подтаял. Они помолчали, а потом он вновь обратился к Полякову с вопросом - А, вообще, зачем ты затеял все это? Тебе-то что за дело до всего, что тут... - незнакомец не закончил фразы, и Поляков не понял, имеет ли он в виду недавнюю трагедию и гибель своего друга или события семидесятилетней давности, но собственно это не был важно - мотив-то у него, Полякова, был один - Семьдесят с лишним лет назад, в двадцатом году.., - начал он, но был остановлен довольно резко - Я знаю - Тем более Тогда вам понятен мой интерес - Нет, не понятен - Человек, который командовал здесь расправой над невинными людьми был мой дед - И что? - Эта история не закончена и я должен в ней разобраться Я.., понимаешь, это же был мой дед... Или кто он там был на самом деле... - Поляков не заметил, что перешел на ты Голос незнакомца был молод, вероятнее всего, они был ровесниками и он обратился к нему так машинально, более занятый тем сложным и малопонятные еще и ему самому умозаключением, которое захотел вдруг сейчас донести до сознания совершенно незнакомого ему человека - Что значит - не закончена? Еще несколько дней, и даже часов назад Дмитирий Полков никому и никогда не позволили бы допрашивать себя таким тоном и таким образом, когда собеседник был скрыт от него слепящей пеленой света, он же напротив - в потоке этого света был открыт для полного бесцеремонного весьма, судя по манере собеседника вести беседу, обзора Но теперь все обстояло иначе собственно в ярком свете фар среди невидимых ему черных, зияющих пустотой развалин, присутствие которых он, тем не менее ощущал очень остро, стоял совершенно другой Дмитрий Поляков. Неверным, в то же время, было бы предположить, что под напором захлестнувшего его шквала бед, страданий и явлений, с осознанием которых психика нормального человека, вряд ли могла справиться без серьезных для себя травм и потерь, Поляков оказался сломлен окончательно, растерян и потерян, а потому теперь труслив, податлив чужой воле и не способен постоять за себя. если придется Напротив, неведомое ранее ощущение принадлежности к гигантскому, неограниченному рамками материальных форм, миру давало ему теперь ощущение огромной собственной силы, однако силы, настолько мощной и всеобъемлющей, что она просто обрекала его быть добрым, исполненным терпения и смирения. И Поляков продолжал отвечать незнакомцу, медленно и четко произнося фразы, словно втолковывая что-то ребенку, пытаясь донести до него то, что еще только начинал понимать сам. - Я и пытаюсь сейчас это понять. Около месяца назад, в Париже... - и Поляков коротко, и почти уже привычно для себя рассказал незнакомцу всю историю, положившую начало его теперешнему, чудному преображению, расставляя нужные акценты в тех местах, которые, как правило, были не очень понятны посторонним слушателям и предваряя возможные вопросы - он словно повторял пройденное. Незнакомец слушал его, не перебивая. Более того, к конце краткого повествования Полякова о своих французских злоключениях, он, наконец, выключил фары своего джипа, и теперь они были более или менее на равных, если не брать конечно в расчет, короткий десантный автомат на коленях незнакомца, который впрочем Полякову был не виден, но он хорошо помнил отчетливый лязг оружейного затвора, собственно и обозначивший ему в темноте постороннее присутствие. В остальном же, они почти сравнялись: в густом мраке наступившей южной ночи оба были практически неразличимы, а в наступившей незаметно для обоих тишине - ветер смолк, а Бес вместе со светом фар выключил и двигатель машины, каждый отчетливо слышал не только слова, но и малейшее движение и даже дыхание другого - А ты? - закончив свой рассказ, Поляков обратился к незнакомцу, полагая, что теперь он вправе рассчитывать теперь, если не откровенность, то, по меньшей мере, на некоторые более ли менее внятные объяснения - Что - я? - Ты, очевидно, тоже друг Алексея и это ваш общий друг погиб здесь? Правильно я понимаю? То есть ты был в читсле тех, кто начал это частное расследование? - Нет. Не правильно. Я - ни в каком числе не был. И вообще - я один. Понимаешь? Я один потерял здесь друга. Артемьев? - Да, мы оба и я, и Ахмет - мы, ну... скажем так, работали с ним иногда. Он был толковым журналистом, и я поручил ему провести это, как ты говоришь, расследование - То есть - нанял? - Ну... можно сказать и так, но лучше - попросил. И еще я попросил найти и привезти сюда тебя. - Меня? - Ну, мы тогда еще не знали, что это именно ты. Просто потомков этого чекиста - Зачем? - Чтобы убить - Понимаю Отвечая откровенно, просто потому, что он не видел никаких причин этого не делать, Бес ожидал какой угодно реакции этого Полякова, и даже рука его машинально чуть плотнее прижалась к прикладу короткого легкого автомата. Однако прозвучавший ответ его поразил - Понимаешь? - Да, понимаю, конечно - И что же - "конечно" - ты понимаешь? - чувства Беса были в смятении. Он не мог понять, издевается ли над ним внук кровавого чекиста ( это объяснение было самым легким и лежало на поверхности) и от того так спокойно и с каким-то безразличием даже рассуждает о том, что касается его собственной жизни. Или - это Бес чувствовал смутно, этот странный русский понял что-то такое, что только смущает, его, Беса, являясь туманными намеками и неясными образами. Оттого и вопрос прозвучал двойственно - с угрозой и издевкой - с одной стороны, и почти с откровенным, каким-то даже детским изумлением - с другой - Мой дед, хотя я совсем не уверен теперь, что должен так называть его - нет, не потому, что он оказался отъявленным подонком - отказываться от родни, какой бы она не оказалось - последнее дело. Я не уверен в другом - был ли он человеком в прямом смысле этого слова, и потому мог ли быть кому-либо вообще дедом, отцом, братом, понимаешь, какое дело? Но это сложно, я даже не могу этого ясно сформулировать. Поэтому будем говорить - мой дед. Так вот, мой дед породил зло, зло страшное, и потому наделенное страшной силой, и спустя семьдесят лет это зло каким-то образом снова вернулось на землю и убило твоего друга. Я так понимаю, что самое обидное и даже оскорбительное для тебя и для его памяти, кем бы он не был, должно быть то, что оно, это зло убило его случайно, просто потому, что он попался, что называется, под руку. На самом деле, ему нужен был я, оно искало меня, так же как и ты, меня - как потомка палача. И нашло, в Париже... - Как просто ты все объясняешь. Откуда тебе знать такое? И почему же оно, как ты говоришь, не убило тебя в Париже? - Просто. В мире вообще, как я понял, все просто - сложности и всякие непонятности придумывают одни люди, что бы легче было обманывать других А знаю откуда? Ничего я толком не знаю. Но была одна женщина, ее, кстати, разыскал твой Артемьев. Она, похоже, что-то в этом понимала, мне пыталась объяснить, да и сюда летела, с тем, чтобы разобраться на месте, но... ты сам знаешь, что произошло с ней, и с ними, со всеми Я кстати думаю, вернее знаю даже, это все тоже зло, которое гуляет теперь по миру... - Нет, это два молодых идиота, за которыми я не усмотрел... - Нет, эти два, как ты говоришь идиота, только исполнили его волю Подожди, ты сказал - не усмотрел? Так значит, ты...? - Да, меня зовут Беслан Шахсаидов. Можешь называть меня Бес. Это мои люди взорвали самолет. Но клянусь Аллахом, я их не посылал. Говорю - два идиота... - Вот и познакомились. Конечно, зачем тебе было взрывать самолет, ты ведь тоже хотел во всем разобраться - Хотел. Но теперь уже ничего не выйдет. Так получается? - Почему же? У тебя ведь была еще одна цель. - Какая еще цель? А-а, убить тебя, да? - Да. - Нет, внук, убивать тебя я не буду - Почему? - И объяснять тебе я ничего не буду. Просто - живи. На самом деле Беслан как раз, наоборот, хотел объясниться с внуком проклятого чекиста. Неприязни к нему, как не странно, он не испытывал - напротив человек этот был ему симпатичен, понятен, и он действительно хотел бы не только объяснить ему, почему у него пропало всяческое желание убивать его теперь, но и вообще обсудить с ним все то странное, что творится - так выходило, что с ними обоими, последнее время. Более того, впервые с того момента гибели Ахмета, он испытал желание