ющих мне душу, вполне хватило бы на те десять - двенадцать дней, которые Егор, по моим подсчетам, должен был провести в Сент - Морице, но судьбе было угодно распорядиться иначе. В тот день Муся вернулась с работы много раньше обычного: я еще валялась в постели, уже стряхнув с себя остатки сна, но еще не чувствуя сил подняться. Она вошла в мою спальню прямо с улицы, не сняв в прихожей пальто и не разувшись. От нее веяло свежим холодом, и мелкие снежинки медленно таяли на коротко остриженных светло-русых волосах, превращаясь в маленькие блестящие капли. Ничего этого Муся не замечала. В руках у Муси была газета. Смятая, но явно свежая, просто прочитанная многократно, и развернутая на нужной полосе. - Вот. - сказала Муся, и положила газету поверх одеяла. Потому, как она это сказала, я поняла, что случилось что-то, чего случиться не могло ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах. Странная история произошла со мной в эту минуту. Казалось бы, естественным было бы в первую очередь подумать о Егоре, ведь как ни крути, сколько не кивай на временные передышки, а большинство моих мыслей постоянно были заняты им. Но - нет! Откуда-то из глубин моего подсознания вдруг вынырнула бледная, почти растворившаяся полностью в потоке любовной истерии, тень около - политического журналиста, которым когда-то, в позапрошлой своей жизни я была. Воспользовавшись странностью, непредсказуемостью и пока еще таинственностью момента, бледная тень эта каким-то образом внедрилась в мое полусонное сознание и испуганно заголосила: "Государственный переворот! " Я не успела одернуть глупый призрак безвозвратного прошлого, и как попугай выпалила следом: - Что? Переворот? - Что? - вопрос Муси достиг моих ушей, словно прорываясь из иного мира. - Я спрашиваю: переворот? Что случилось? - Прочитай - как-то совсем уж бесцветно прошелестела Муся, и расправила смятую газету своими мягкими пухлыми ладонями. Руки ее сильно дрожали. Заметка была совсем маленькой, но заголовок набран крупным шрифтом, явно с расчетом привлечь внимание читателя. " Смерть на лыжне" Название вполне годилось для детективного романа. Но - нет, это была лишь скупая информация о том, что известный российский предприниматель Егор Краснов, погиб на одной из лыжных трасс модного швейцарского курорта. Местные власти выразили абсолютную уверенность в том, что смерть предпринимателя является несчастным случаем. Далее - короткое напоминание об основных вехах биографии господина Краснова, перечень принадлежащих ему " заводов, газет, пароходов.. " и еще что-то подобающее случаю, короткое и скупое. Я пробежала заметку глазами за считанные доли секунды, потом прочитала ее более внимательно еще, и еще раз. Душа моя при этом - поразительное дело! - была почти спокойна, но что-то в подсознании заставляло глаза снова и снова пробегать мелкие газетные строчки Потом я поняла, что именно ищу в заметке, текст которой уже легко могу воспроизвести наизусть. Сообразив это, я тут же сообщила об этом Мусе - А что с ней? - меня интересовала судьба " этой женщины" О ней в заметке не было ни слова, но ведь она была с ним там и, возможно, все происходило на ее глазах. Я тут же вспомнила, как выглядывала маленькую фигурку Егора в череде лыжников, спускающихся по трассе. Они появлялись на белом полотнище, как правило неравномерно: то плотные многочисленные группы с инструкторами в специальных красных комбинезонах. То два - три человека - эти были уже опытными и обходились без инструкторов. То одиночки, возникающие на сияющем горизонте еле заметными темными точками, постепенно обретающими очертания человеческих тел и краски ярких одеяний. Тогда уже было возможно разглядеть: не Егор ли это возвращается с маршрута, потный, раскрасневшийся, как будто слегка хмельной от стремительного скольжения. "Что же она? " - спросила я себя - Неужели так же, как и я когда-то вглядывалась до рези в глазах в белое сияние трассы? А если вглядывалась, то, что испытала, поняв, что он не возвращается слишком долго? " Странные все же мысли роились в моей голове. Мне бы сейчас голосить, как простой русской бабе или застыть в скорбном оцепенении, как поступают в подобных ситуациях героини, из числа дам интеллигентных. Мне хотя бы просто думать теперь только о Егоре, и о том, как прошли - промелькнули последние его мгновенья на этой земле. Что успел он увидеть, понять, подумать? Испугался ли? Или хладнокровно боролся со смертью, которой столько раз, из чистого баловства бросал вызов? Но - нет же. Ничего подобного не было в моей голове. Даже намека на похожие мысли. А вот о ней вспомнила я почему-то. И странное дело произошло дальше. Даже еще более странное, чем сумбур моих мыслей - С ней? - эхом отозвалась Муся. - Не знаю, про нее я ничего не знаю. Потом мы замолчали надолго. В принципе, для человека непосвященного в тонкости наших с Мусей бесконечных бесед, в этом коротком диалоге не было ничего странного. Скорее все прозвучало закономерно: две женщины, потрясенные известием о трагедии и от того слегка заторможенные, перекинулись парой ничего не значащих фраз. Такая складывалась картина. Но был в ней и скрытый, неуловимый для постороннего глаза план, контуры которого меня заворожили. Муся впервые позволила нам заговорить о "другой женщине". Более того, это было сделано так, словно речь шла о человеке хорошо известном. И это обстоятельство потрясло меня более всего, более даже самого известия о гибели Егора. Дело здесь было вот в чем. Долгие полгода, я демонстрировала упрямое стремление, на мой взгляд, совершенно объяснимое в моем положении. И те же самые долгие полгода Муся, делала все возможное, а порой и невозможное, что бы не дать мне это стремление реализовать, хотя бы в малой его доле. Стремление было совершенно примитивным. Я хотела знать как можно больше о той, которая заменила меня Егору. Собственно, я хотела знать о ней все: кто она, откуда? Где и при каких обстоятельствах они познакомились? Как ее зовут и, конечно же, как она выглядит? Чем занимается и какую носит одежду? Какого цвета ее волосы, стрижет ли она их коротко или, напротив, щеголяет роскошной гривой? Бог ты мой, вопросов был целый миллион, и на каждый я желала получить ответ. Любопытство мое было жгучим, болезненным, но совершенно естественным. Муся же считала иначе. Она полагала, что ничто так не унижает мою страдающую гордыню, как этот пристальный интерес. Она готова была ночи напролет говорить со мной о Егоре, но малейшая попытка завести речь о " другой женщине", пресекалась с несвойственной Мусе резкостью. Когда однажды, в порыве благодарной откровенности я призналась, что иногда, звоню в свой бывший дом и несколько минут молчу в трубку, слушая низкий, хрипловатый голос его новой хозяйки, Муся даже заплакала, чем ввергла меня в абсолютное отчаяние: до селе я никогда не видела ее слез. Плакала Муся, как потом она объяснила мне от обиды и бессилия, потому что почувствовала вдруг, что никак не может повлиять на меня, а значит - помочь мне в моем несчастье. Надо ли говорить, что в это вечер я дала Мусе самую страшную клятву, на которую только была способна, что ни когда больше не буду звонить "им" домой. Тогда же, по-моему, я клятвенно пообещала Мусе, что оставлю все попытки собрать информацию о моей сопернице, и уж тем более оставлю попытки увидеть ее лично. Сказать откровенно, иногда я задумывала и большее: я тщательно планировала свою встречу с ней и разговор. К счастью, Мусе об этом ничего известно не было. Да и о чем мог быть этот разговор? Нет, тысячу раз права была моя верная Муся, ничего, кроме еще больших унижений, не ожидало меня на этом пути, и постепенно я смирилась с мыслью о том, что от него следует отказаться. И вот теперь, когда любые упоминания об этой женщине полностью улетучились из стен нашей с Мусей земной крепости, она вдруг снова была помянута, причем так, словно не было столько сил положено ранее на соблюдение этого табу. Мне показалось даже, что вопрос мой не застал Мусю врасплох, в эти же самые минуты она думала о том же, вернее о той же, и ответ ее потому прозвучал так естественно и отрешенно. Однако, уже в следующую минуту Муся взяла себя в руки - Кто? О чем ты говоришь? При чем здесь еще кто-то? Как ты себя чувствуешь? Ты все поняла? Ты прочитала заметку? Господи, да что же ты молчишь: Егор погиб!!! Со стороны я, наверное, и вправду напоминала соляной столб, потому что все это время недвижно сидела на кровати, продолжая держать руки поверх смятого газетного листа, словно все еще пытаясь расправить его. Однако причина моего ступора была совершенно иной, чем та, которую вероятнее всего было бы предположить. Прежде всего, самым главным и неожиданным в этой ситуации было то, что известие о гибели Егора принесло в мою душу огромное облегчение. Наверное, признаваться в этом стыдно, в возможно, что и грешно, но ведь и скрывать это было бы притворством. В душе моей теперь было совершенно пусто, словно, враз, залитый мощным потоком студеной свежей воды погас безжалостный испепеляющий ее огонь. Коварный, то затихающий, но и тогда тлеющие уголья причиняли мне сильную боль, то вспыхивающий с новой силой - и тогда боль становилась адской, нестерпимой, и я хорошо понимала раненых животных, которые в предсмертных муках воют и катаются по земле - мне хотелось делать то же самое. Теперь палач мой был совершенно определенно повержен, словно обрушился на него внезапно мощный поток воды. А, быть может, это долетел до израненной души моей пронизанный солнцем снег Сент - Морица и накрыл своим сияющим покрывалом жестокое пламя, гася его навек? Но какое это теперь имело значение? Пустота была в моей душе. Пустота. Однако, что - то все же происходило в моем сознании, потому что этой ночью впервые за очень долгое время, я видела сон. Снилось мне, что, нарушив строжайший запрет Муси, и слово, данное ей, я все же решилась пробраться к бывшему своему дому, чтобы просто взглянуть на ту, " другую женщину", что теперь была его хозяйкой. Егор меня почему-то не интересовал вовсе, и встречи с ним я не искала, но и не опасалось, как бывало на самом деле. Мне, и вправду, казалось иногда, что случайно встретив Егора где- ни будь, о чем часами мечтала в одиночестве и на пару с Мусей, я в ужасе брошусь бежать прочь и забьюсь в самый дальний и темный угол, чтобы вдруг не попасться ему на глаза - такие вот были парадоксы. Во сне парадоксов не было: Егор мне был не интересен. Дорогу, ведущую к бывшему своему дому, как это случается только во сне, я миновала стремительно, но, одновременно, со всеми подробностями, разглядев даже знакомых инспекторов ГАИ на перекрестках. И вот он - высокий кирпичный забор, словно играючи откусивший у заснеженного зимнего леса большое пространство, полого сбегающее к реке, нынче тоже скованной льдом и от того более напоминающей широкую наезженную лесную просеку. Ничего этого из-за забора не видно, но я-то знаю, что все это выглядит именно так. И центральная широкая аллея, тщательно расчищенная от снега, убегает сквозь строй вековых сосен прямиком к парадному крыльцу с колоннами. Над крыльцом, прямо на колоннах покоится балкон, за высокими стеклянными дверями которого сладко спит на широкой венецианской кровати женщина. Когда-то этой женщиной была я. Теперь - на моем месте другая. Но - прочь воспоминания. Ведь я здесь не для того, чтобы вспоминать В дом меня, понятное дело никто не пустит, охрана - всегда была страстью и гордостью Егора. Людей в охрану он подбирал лично, подолгу беседуя с каждым, и каждый, убеждена! - истово верил потом, что от него одного на самом-то деле зависит жизнь молодого, улыбчивого и щедрого хозяина. Егор умел вербовать людей. Потому, одолеть или перехитрить охрану мне вряд ли удастся. Кроме того, на мой счет у ребят наверняка имеются четкие инструкции, и ничего хорошего мне эти инструкции не сулят. Однако, решение пробраться в дом от этих мыслей во мне только крепнет. Калитка! Подсказывает мне услужливая во сне память. Та самая, через которую сбегали мы от собственной охраны, слушать соловья на рассвете. Во сне все происходит быстро. Вот я уже у заветной калитки, хотя добираться до нее, приходиться по пояс, проваливаясь в пушистый глубокий снег. Мне не холодно и не страшно, к тому же - счастливый сон! - калитка оказывается открыта. Не без труда, но и без особых проблем я проталкиваю ее в глубоком снегу, освобождая узкую щель. Этого вполне достаточно. И вот я уже бегу по узкой, но тоже тщательно обметенной от снега тропинке, к дому. Никто не замечает меня. И стеклянная дверь, ведущая в зимний сад с бассейном, оказывается, на мое счастье, не заперта. Еще несколько торопливых шагов, похожих более на прыжки большого ловкого зверя - я уже лечу по лестнице на второй этаж, едва касаясь ногами ступеней, покрытых тонким шелковистым ковром. Собственно, я и не касаюсь их вовсе, и ноги мои не щекочут ласково тонкие ворсинки ковра, потому что я стремительно парю в воздухе, неотвратимо приближаясь к заветной цели - дверям, ведущим в спальню. Почему-то я уверена, что она, эта женщина именно там, и спит, а значит, не заметит моего присутствия. И еще откуда-то дано мне знание, что Егора сейчас там нет, и это тоже устраивает меня вполне. Двери, ведущие в спальню, высокие белые, резные и богато покрыты позолотой. Это я, насмотревшись в детстве " Анжелик " и " Черных масок" требовала от дизайнеров строго следования галантному стилю Лувра и Версаля вместе взятых. Я знаю, двери тяжелые, и чтобы открыть их настежь надо как следует ухватиться за бронзовые с позолотой массивные ручки, и что есть силы потянуть створки на себя. Но этого делать теперь я не собираюсь, ибо моя задача: проникнуть в спальню незамеченной. Потому я мягко налегаю на одну из створок, и она, послушная, поддается мне, возможно признав прежнюю хозяйку, а быть может, в этом сне мне просто все время везет. Я не ошиблась: в спальне царит полумрак - задернуты плотные тяжелого золотого шитья шторы, и только по потолку четкой светлой линией обозначился контур большого окна и балконной двери, в которых отражается яркий зимний день. Но темень мне не помеха. Здесь ничего не изменили с той поры, когда это была моя спальня. " Странно, почему? - удивляюсь я во мне - Я бы в подобной ситуации ни за что не оставила бы все как было. " И не нахожу ответа. По - прежнему, невесома и неслышима скольжу я, ловко минуя препятствия, попутно узнавая в них знакомые до боли предметы, некогда собранные здесь мною, и, наконец достигаю главной своей цели - широкой венецианской кровати, с причудливо изогнутым рисунком ажурной серебряной спинки. На кровати кто-то неподвижно лежит, но как только я пытаюсь приблизиться, что бы как следует разглядеть спящую женщину, она неожиданно резко садиться на кровати и поворачивает ко мне отнюдь не сонное и не испуганное спросонок лицо. Но главное - это совсем не то лицо, которое я ожидала увидеть. В полумраке спальни, уверенно сидя на некогда моей кровати, спокойно и даже слегка насмешливо смотри на меня Муся. Это открытие повергает меня в шок, от которого я вроде бы даже лишаюсь своей волшебной невесомости. Теперь босые ноги мои отчетливо ощущают шелковистую поверхность тонкого персидского ковра, устилающего пол спальни Разумеется, ковер, тоже выбирала я, и мне знаком каждый завиток его сложного орнамента и каждое пятнышко, появившееся уже после, когда эту изысканное пространство, обживали мы с Егором. Однако, теперь-то уж точно не время предаваться воспоминаниям. Невесомые прежде, ноги становятся ватными, и я вот-вот мягко опущусь на этот самый ковер, практически лишенная сил, а быть может, к тому моменту, и чувств. Обморок во сне? Со мною такого еще не бывало. Муся тем временем, в лучших традициях академического театра, держит паузу. Она молчит, не двигается и смотрит не меня без какого - либо выражения на лице. Так, словно, это не я потревожила ее своим внезапным появлением, а случайно опрокинувшаяся банкетка. Впрочем, падение банкетки, думаю, все же вызвало бы у нее некоторые чувства. Но полное круглое лицо Муси не выражает ровным счетом ничего. Тогда я решаю заговорить. Мне очень хочется спросить, что делает Муся в моей бывшей постели, и куда подевалась та, ради которой, я проделала, пусть и во сне, весь этот не ближний, надо сказать, путь. Однако, голос мой, как выясняется, мне неподвластен. Определенно, по сценарию этого сна, мне отведена роль статиста или еще хуже - шагов за сценой, разбудивших главную героиню. Зато героине, уж точно, полагается произносить какие-то слова, или, по меньшей мере, делать что-то, предписанное сценарием. И она делает Женщина, сидящая на кровати, смеется. И тут я понимаю, что никакая эта не Муся, потому что голос, негромко смеющийся в полумраке спальни, мне хорошо знаком. Его, тайком от Муси, частенько слушала я раньше, прижав дрожащей, противно потеющей рукой трубку телефона к пылающему уху. Это голос той самой "другой женщины" - низки и хрипловатый. Его невозможно спутать ни с каким другим голосом. И однажды, в порыве отчаяния, я подумала даже: а может, Егор влюбился именно в голос? Женщина продолжает смеяться, глядя на меня и явно надо мною потешаясь. Я же совершенно теряю голову, потому что у нее по-прежнему Мусино лицо, но это не лицо даже, а застывшая маска, из - под которой раздается низкий хрипловатый голос. Голос смеется. Я хочу закричать, и наконец, разорвав пелену кошмара, издаю отчаянный вопль, одновременно просыпаясь и слыша, как надрывно звонит телефон. Звонит Муся. И голос в трубке у нее такой же, каким было лицо в моем страшном сне: без малейшего выражения и интонаций, застывший голос - маска. - Беда никогда не приходит одна - говорит Муся сакраментальную фразу. - Что? - испуганно вопрошаю я. Испуг мой отчасти простирается еще из ночного кошмара, но странный голос Муси пугает меня уже наяву. - Игорь погиб - также тускло сообщает мне Муся, и теперь, окончательно проснувшись, я готова с ней полностью согласиться: беда никогда не приходит одна. Игорем зовут, а теперь, наверное, следует говорить - звали Мусиного шефа - известного пластического хирурга, которому на протяжении многих лет она бессменно ассистировала - Как погиб? - Автомобильная катастрофа вчера ночью. Возвращался из гостей. Я молчу. Я не знаю, какие слова должна сказать Мусе сейчас. В голове моей крутятся странные мысли Я думаю: " Вчера она так горько рыдала, оплакивая смерть Егора, но в эти самые минуты возможно, уже отлетала в мир иной, покидая навеки эту землю душа другого человека, не возлюбленного ее, но близкого друга, почти брата " Однажды она сказала мне, просто так к слову, никого не желая упрекнуть, и ни на кого не жалуясь: - Знаешь, все привыкли к тому, что я всегда забочусь обо всех, потому никому и не приходит в голову, позаботиться обо мне. Понимаешь? Это... Это... ну как если бы предложить балерине сплясать для нее. Смешно, правда? Вот только Игорь... Он иногда вспоминает, что мне тоже бывает приятно, когда обо мне кто-то заботиться. - И что он делает тогда? - Поинтересовалась я совсем не праздно: мне тоже хотелось хоть когда- ни будь позаботиться о Мусе, но я не знала как. - Он приносит мне булочки из буфета - совершенно серьезно ответила Муся. "Теперь никто не будет носить ей булочек" - промелькнула в голове моей очередная никчемная мысль. И я снова стала думать о том, что минувшей ночью, когда на московской магистрали погибал единственный Мусин друг - Игорь, душа ее, возможно уже знала об этом, потому так горьки и обильны были слезы. - Я задержусь на работе. Ты выдержишь одна дома? - Конечно. Можешь ни секунды не сомневаться. Я выдержу. Мне уже намного легче. И вообще, может я смогу тебе чем- ни - будь помочь? - Нет. Ни в коем случае. - Мусин ответ показался мне отчего-то слишком скорым, но тут же прозвучала и причина того - Понимаешь... Я никому в клинике не говорила, что живу у тебя... Знаешь, кое - кто мог легко определить меня в приживалки... Поэтому, я не сказала. Поэтому, ты не звони сейчас мне. Ладно? Придется много бегать по организации похорон и вообще... - Конечно, как скажешь. Но записать тебя в приживалки?!! Неужели у вас есть такие придурки? - У нас всякие есть. Ну ладно, мне сейчас пора. Ты держись. Я буду тебе звонить каждый час. Ладно? Мне было несколько странно то обстоятельство, что в клинике Муся скрыла наше с ней совместное проживание. История с приживалкой звучала не очень убедительно, я была вовсе не древней богатой старухой, при которой могли быть приживалки. Скорее наоборот, еще месяц - другой моего бездействия и в приживалки можно смело было записывать меня. Но, в конце концов, это могла быть одна из Мусиных странностей, которые, как известно, есть у каждого человека, и если уж рассуждать о странностях людских, то эта была вполне безобидной. Следующие три дня я прожила без Муси. Вернее, Муся никуда не подевалась из моей жизни, даже на такое короткое время, но у нее просто не было физических, а более того - нравственных сил, чтобы уделять мне столько же внимания, как и прежде. Теперь она, покидая наш дом так же рано, возвращалась в его тихую заводь гораздо позже обычного, совершенно обессиленная, окончательно допекая меня своей слабой, еле тлеющей синюшных губах жалкой виноватой полу- улыбкой, полу - гримасой. Ей было стыдно, что она оставляет меня в одиночестве в такое трудное для меня, как полагала она время. А мне было безумно стыдно именно от этого ее ощущения, и еще от того, что я не могу объяснить ей истинного положения дел. Прежде всего я ощутила в себе совершенно новую способность вспоминать о Егоре, не испытывая при этом жесточайших душевных мук. Я осторожно попробовала подумать о нем, едва-едва прикасаясь к воспоминаниям, почти украдкой, готовая в любую минуту к стремительному бегству. Проба прошла удачно. Я не испытала привычной боли. Тогда я позволила себе большее я начала вспоминать его внешность в мельчайших, хранимых моей душой, деталях. Я вспоминала, как звучал его голос. Какими были интонации в разные минуты душевного состояния. Воспоминания на тяготили меня, в них присутствовала, разумеется, легкая грусть и даже несколько слезы покатились по моим щекам, когда, уже совершенно сознательно я начала извлекать картины нашего с Егором прошлого из доселе запретных хранилищ памяти. То, что происходило со мной в эти минуты прекрасно укладывалось в гениальную формулу состояния души, выведенную однажды гениальным поэтом. Печаль моя - точнее не скажешь! - была светла и полна Егором. Но не было боли в той печали, а только светлая легкая грусть. В конце концов, я осмелела настолько, что решилась на небывалое. Разумеется, совершить этот поступок, я могла, только воспользовавшись отсутствием дома Муси. Она бы ничего подобного никогда не допустила бы, и в конечном итоге убедила бы меня. что делать этого не стоит. Что это постыдно, унизительно для меня и, главное, - разбередит, сорвет тонкую корочку забвения с моих душевных ран, которые мы вместе с ней так долго и трепетно врачевали. Теперь выяснялось, что раны - то ли, действительно, зажили окончательно. То ли - не были такими уж глубокими. Словом, не страшась более их разбередить, и воспользовавшись отсутствием Муси дома, я позвонила в приемную Егора, и, услышав в трубке знакомый голос его давнишней секретарши - невиданное дело! - относительно спокойно заговорила с ней, представившись при этом по полной форме. В последнем, впрочем, не было необходимости, женщина узнала меня уже по первым звукам голоса а, узнав, разрыдалась. Это странное состояние длилось некоторое, довольно длительное время. Секретарь рыдала в голос на том конце трубке, я - терпеливо пережидала этот всплеск эмоций - на своем. Наконец рыдания стали затихать, и я решилась продолжить - Я прочитала в газете... Значит, правда? - Правда, - она снова заплакала, но уже тихо и как-то обречено, слезы не мешали нашей беседе - Когда же похороны? - Ой, мы ничего не знаем, никто ничего не говорит. Но вроде бы еще даже не доставили тело оттуда, из Швейцарии - она помолчала, возможно пережидая очередной приступ плача, а возможно, раздумывая, как сказать мне, то, что собиралась сказать, - Мы здесь думали, ну, те, кто давно работает с Егором Игоревичем, как сообщить вам и сказать, чтобы вы обязательно приходили на похороны... Потому что мы... мы все помним вас и он... он тоже помнил... Ваша фотография у него в кабинете стоит... Вот. Вы оставьте свой телефон, если можно, я позвоню, как будут какие - ни будь новости... Хорошо? - Конечно - наверное, в эту минуту эта добрая женщина пожалела обо всех словах сказанных мне, я и сама искренне удивилась тому, как ровно прозвучал мой голос. Пустота в душе расползалась вокруг меня, образуя какое-то холодное облако: его прохлада сквозила в моем голосе, и я ничего не могла с этим поделать, - Конечно. - повторила я, чтобы хоть как-то подчеркнуть свою сопричастность со всеобщим несчастьем. - Конечно, запишите мой телефон. И, пожалуйста, держите меня в курсе, если это не создаст для вас дополнительных сложностей. - Про сложности я подумала в последние минуты, просто мне пришла в голову мысль, что на месте "другой женщины" я была бы не в восторге, узнай, что секретарша моего, пусть и покойного мужа, общается с его бывшей женой. Но моя собеседница поняла меня с полу - слова. - Мне теперь уже все равно. - Почему? - Потому что мне теперь здесь, по всякому - не работать. - Но почему? Егор ценил вас и всегда говорил о вас только в превосходной степени, может его преемник... - Какой преемник? Разве вы ничего не знаете? - Нет, простите, не знаю. После того, как мы с вашим шефом расстались, я практически ничего о нем не знаю. - Очень жаль. Вернее, вам-то, конечно, все равно, но у него не будет преемников, потому что теперь у него нет ни одного партнера, кроме нее... - Кого - ее? - новость была настолько неожиданна, что я не сразу смогла усвоить очевидное. - Его нынешней жены, простите, что говорю вам это... - Ничего страшного, прошло уже много времени и я.. я - мне пришлось сделать небольшую паузу, потому что я действительно не могла подобрать название своему теперешнему состоянию. Время было конечно, совершенно, не причем, ибо это было дело последних трех дней. Но и рассказывать малознакомой, пусть и симпатичной мне женщине, про отдохновение души и прохладное облако вокруг меня было бы глупо. Это сложное душевно-телесное состояние вряд ли оказалось бы ей понятным, скорее напротив - напугало бы и без того несчастную тетку и, чего доброго, склонило к мысли, что я попросту помешалась. Однако слово я все же подобрала - успокоилась. Вполне. - Добавила я для пущей убедительности, и в это она поверила сразу - Конечно, жизнь продолжается, а вы такая красивая и сильная женщина, мы до сих пор вас вспоминаем и не можем понять.... В другое время слова ее полились бы живительные елеем на мои пусть и зажившие раны. И те, которые про красоту и всеобщее непонимание поступка Егора. И те, которые про мою фотографию, что, оказывается до сих пор в его кабинете... Но передо мной маячило нечто, что привлекло все мое внимание до капли, во что впилась я всем своим сознанием, как щупальцами атакующего гада морского. Я точно знала: сейчас мне предстоит услышать главное. И оно прозвучало. - Так что вы хотели мне сказать, о чем я не знаю? - Да - да. Вы не знаете. Она ведь теперь единственный его партнер по фирме и заместитель тоже. И вообще последнее время у всех такое впечатление, что руководит компанией больше она, а Егор Игоревич - так, больше по представительской части и с заграничными банками. - То есть, его нынешняя жена работает у вас? - Простите меня, может, я и не должна была вам этого говорить, но прошло уже, и правда, столько времени... Она и работала у нас. Еще когда Егор Игоревич жил с вами... А потом... Я же говорю, мы все до сих пор не можем понять... - А Морозов, Красницкий? - это были младшие партнеры Егора по бизнесу, близкие приятели, с которыми он, собственно, начинал строить свою империю. Однако потом, оказалось, что оба блестяще справляясь с обязанностями на определенном этапе, откровенно пасуют на более высоких. Это был довольно тяжелый период для компании и внутренних взаимоотношений всей троицы, но Егор сумел его преодолеть. Я и теперь не знаю, какие рычаги включил он для того, чтобы оба ближайших друга добровольно отказались от части своих прав в рамках управления и владения компанией, и перешли из категории равных партнеров, в - младшие, сохранив, правда, руководящие должности с громкими названиями, и близкие дружеские отношения теперь уже - с шефом. Но это произошло. И ко всеобщему удовольствию, конфликт исчерпался общей сокрушительной пьянкой, растянувшейся на несколько дней. - Их давно уже нет. - То есть, как нет? - Нет, в компании, хотя и то, что вы подумали, тоже случилось. У Морозова взрывали машину. Вместе с ним и водителем. А Красницкий вывез всю семью за границу и никто не знает - куда. В общем, дела у нас были.... - А компания? - Вы имеете в виду - бизнес? Нет, с этим все в порядке, процветаем... Вот только кому это теперь нужно.... - она снова заплакала, а я каким-то шестым чувством поняла, что сейчас разговор нужно прекращать. Быть может, мое сознание просто требовало паузы для того, что бы осмыслить услышанное. Оно этого явно заслуживало. - Хорошо - сказала я, как можно более ласково и печально. - Спасибо вам за все, за ваши добрые слова, и за память о Егоре. Вы позвоните мне обязательно, когда будет ясно с похоронами - Конечно, позвоню, не сомневайтесь. Вы ведь пойдете? Вам надо пойти обязательно... - Там видно будет - ответила я неопределенно, еще раз, возможно, разочаровав несчастную женщину, но я в эти минуты, я и в самом деле не знала: пойду ли я на похороны Егора? Простившись, я аккуратно положила трубку на рычаг и посмотрела на часы. Впервые я хотела, чтобы Муся не приходила, как можно дольше. Мне было стыдно и противно так думать, но одновременно я чувствовала острую потребность побыть в одиночестве. Этого подарка, однако, не сделала мне судьба. Еле слышно звякнули ключи в прихожей: Муся возвратилась домой. Она была совершенно измотана физически, но душевные силы ее от этого, по-моему, даже утроились. Пухлые и неизменно румяные щеки Муси, сейчас опали и приобрели какой-то неестественно серо-желтый оттенок. Сквозь тонкую кожу, кроме того, проступили, как мелкие червячки - синюшные прожилки, от чего щеки Мучи сразу стали казаться старческими. Глаза обметали глубокие, густо-синие тени, словно она вдруг решила неумело употребить косметику, чего не делала никогда, и в итоге - достигал прямо противоположного эффекта, если, разумеется, по доброй воле не пожелала придать себе вид человека, перенесшего долгий и тяжкий недуг, а вид у нее был именно такой. Но сами глаза! Небольшие, и никогда не отличавшие особой выразительностью, сейчас они горели каким-то внутренним нездоровым огнем и даже лучились, подернутые пленкой постоянно набегающих слез или какой-то странной, но тоже болезненной поволокой. - Все, - сказала Муся. И короткое слово упало в пространство тяжело и гулко, как большой круглый камень брошенный в темную бесконечность водного потока. - Они еще догуливают на поминках, но наблюдать это я не в состоянии. Когда я уезжала, уже рассказывали анекдоты, сейчас, наверное, поют. Потом поедут продолжать к кому- ни - будь домой. Слава Богу, меня отпустили дня на три, а, если потребуется и - и больше. Отдохнуть после всего. Слава Богу! Я ничего этого, и завтрашнего похмелья перед операциями, уже не увижу. - Мусенька! - сказала я, вложив в голос всю нежность, на которую была способна. Прохладная пустота души и морозное облачко по - прежнему были при мне, и я боялась, что Муся почувствовав эту остуду примет, не приведи Господь, ее на свой счет. - Я сейчас дам тебе горячего чая с лимоном, и ты сразу ложись. Может быть даже, выпей какую - ни- будь таблетку, успокоительную. А завтра у нас будет весь день, и ты мне все расскажешь по порядку. Или хочешь, мы съездим на кладбище к Игорю? - Нет. Спать я сейчас не смогу. И таблеток я не пью, ты же знаешь. Пойдем пить чай. Уже за чаем Муся неожиданно сказала мне - Знаешь, за эти три дня я так много говорила про Игоря, и так много делала для Игоря, что мне кажется... может быть - это стыдно, но я на самом деле чувствую так... Понимаешь, вроде, все, что у меня было в душе, связанное с ним и адресованное ему, все как бы выплеснулось наружу Поэтому, давай не будем говорить про Игоря. Если тебе, конечно, очень интересно, я расскажу про похороны и вообще... как все было - Ну, нет, не надо. Я же не бабушка у подъезда, которую интересуют похоронные подробности: какой был гроб, и громко ли плакала вдова. Я думала, если тебе хочется поговорить... - Мне хочется. Но совсем о другом. У нас ведь - как страшно это звучит! - второй покойник. Господи, сейчас сказала и подумала тут же: словно в доме. - Слава Богу, нет - Ты, правда, так чувствуешь? - В том смысле, что я не чувствую гибель Егора, как свою утрату? - Да - Правда. - Но это так... неправдоподобно. Ведь пока он был жив, знаешь, у меня было такое впечатление, что он живет с нами, просто на время оставил этот дом и тебя. Но только на время. Он, вроде бы все время был с тобой, вернее в тебе: и когда ты говорила о нем, и когда молчала. И вот теперь, когда... - Вот именно теперь, когда... В этот момент я решила рассказать Мусе все, как есть. Она была сейчас такой несчастной и подавленной, и столько времени посвятила возне со мной, когда мне, и вправду казалось. что Егор и я - единое целое, которое вследствие какой-то жуткой катастрофы оказалось рассеченным надвое, что теперь, когда все вроде бы кончилось и появилось столько новой и неожиданной информации, уж кто - кто, а она - точно имела право знать правду. Всю. Ровно в том объеме, в котором стала известна и понятна она мне. И я заговорила. Муся слушала меня молча, не перебивая и даже не пытаясь вставить слово в пространный поток моих откровений, однако, все более мертвея лицом. Словно каждое мое слово, падало, как камень, постепенно складываясь в маленькую аккуратную пирамидку, под которой постепенно окажется погребенной вся она, скорбная, большая, с поникшей головой и бессильно опавшими плечами. Однако, начав, я уже не могла остановиться на полу - слове. С этим вряд ли смирилась бы и Муся. Потому, замечая все разительные перемены, происходящие с моим добрым домашним ангелом, я продолжала говорить, выкладывая все до донышка, что было на душе, и каясь во всех своих грехах, включая последний, по Мусиной градации, почти что смертный - звонок в приемную Егора. Наконец, фонтан мой иссяк. - Значит, ты больше не любишь Егора? - спросила меня Муся, так же бесцветно, как если бы речь шла о сорте сигарет. И в глазах ее в эти минуты не было ничего: ни осуждения, ни печали, только - вопрос. - Наоборот. Теперь я снова могу думать о том, как я люблю его и вспоминать о нем, и плакать - я действительно вдоволь наревелась за эти три дня, но это были те благодатные слезы, что омывают душу и приносят облегчение - Конечно, я люблю его. И всю жизнь, наверное, буду любить, как бы она не сложилась дальше. Просто понимаешь, произошло вот что.... - произнося эти слова, я еще не знала, что скажу дальше. Слова эти произносил некто внутри меня, который в эти самые мгновенья делал важное открытие. Вероятнее всего, это было мое подсознание, которое вдруг решило поделиться одной из своих скрытых, как правило, сентенций. И я с удивлением, и крайне напряженно внимая себе, закончила фразу - я простила его предательство. И все, что связано с ним перестало причинять мне боль. Пока он был жив, я грешная, не могла простить. И запретила себе не то, что думать о нем, но и помнить даже, что он существует на земле. Вернее, сделала это, конечно, не я - у меня силенок бы на такой поступок не хватило - а мое подсознание. Этот тип, ну, ты помнишь, психоаналитик, который пытался меня лечить, рассказывал, что существует такое понятие - " вытеснение" Иными словами, все, травмирующие наше сознание воспоминания, вытесняются в подсознание и там закрываются намертво. Вот и Егор подвергнут был вытеснению. Конечно, на все сто процентов это не получилось даже у моего подсознания, но на помощь ему Господь послал тебя. Вдвоем вы почти справились. Ведь, смотри, что получается - я продолжала вслух делать для себя открытия, заодно делясь ими с Мусей - мы вместе: ты, я и мое подсознание, словно бы, сговорившись, играли в игру, по условиям которой, Егор умер. Вспомни сама? Мы ведь, если и вспоминали о нем, то только в прошедшем времени. Если же я пыталась настичь его во времени настоящем, ты удерживала меня из последних сил. И спасибо тебе за это огромное. Но теперь это случилась: он умер по-настоящему и, значит, притворяться больше не надо. Понимаешь? - я задыхалась. Я была почти в восторге от своего открытия. Все становилось на свои места, все обретало завершенность и даже некоторую гармонию. - Не знаю - тихо ответила Муся. Она, по - прежнему, был угнетена и подавлена, но мои логические построения, похоже, не ее оставили совсем безразличной. По крайней мере, я видела, что она уже начала размышлять в этом же русле, и даже готова вступить в диалог. - Я пока не очень понимаю, вернее, понимать - то я тебя, конечно же понимаю, но не знаю, согласна ли я с этим? Хотя логика, в том, что ты говоришь, безусловно, есть. И настроение теперешнее твое, как ни кощунственно это звучит, мне нравиться. Да, нравиться. Ты сейчас, почти прежняя, если, конечно, сейчас тебя держат не одни только эмоции. Знаешь, так тоже бывает, человек, в состоянии эмоционального волнения, не важно: положительного или отрицательного, способен продуцировать очень правильные идеи, и даже начать их осуществлять, но потом - пых-х! Как воздушный шарик, ушли эмоции - и он сдулся. Не сердись. Я Бога молю, что бы это было не так. - Да перестань ты! Я тебе верю, кому же мне верить, если не тебе. И точно тебе сказать сейчас не могу: навсегда это во мне, или - на время. Как ты говоришь: на эмоциях. - Ладно. Что сейчас об этом? Время покажет. - Мусино оцепенение сползало с нее буквально на глазах, словно морозная корочка в тепле. И только безмерная усталость никуда не уходила, она плескалась в мягких глазах, тянула вниз округлые мягкие плечи, не давала пошевелиться рукам, бессильно упавшим на полные круглые колени - Знаешь что, Мусенька! - решила я, продолжая демонстрировать свое выздоровление, взять инициативу в свои руки, - Давай-ка, допивая свой чай и ступай в ванну. А я пока постелю тебе постель: ты на ногах не держишься. А хочешь, я сейчас пойду приготовлю тебе ванну с хвоей? Или с лавандой? А ты пака допивай чай. - Погоди. Сейчас я сама все сделаю. Но сначала я тоже должна сказать тебе кое-что. Дело в том, что я знала, что эта новая пассия Егора работает у него на фирме, и вообще кое-что про нее знала. - Откуда? - Наводила справки. В первое время, когда ты была особенно тяжелая ( сама т