ех этих голубей, Моисеев, блатных, полублатных и приблатненных, использующих нож как аргумент в споре и способных при случае пустить его в ход. В результате Сергей решил, что в данной ситуации действовал правильно, но в дальнейшем надо пользоваться другими методами. Алик Орехов занимался боксом, и Сергей попросился к нему в секцию, походил неделю, но был отчислен как неперспективный. Орехов предложил тренироваться дома и старательно учил Сергея ударам: прямой, крюк сбоку, снизу... Потом он сказал: "Зачем тебе это нужно? Ты же не собираешься участвовать в соревнованиях? А для уличных ситуаций я покажу тебе одну серию... Смотри: правой в солнечное, левой -- в челюсть, можно наоборот, а потом или коленом снизу, или двумя кулаками сверху. Раз, два, три! Готово! Или так: раз, два, три!" Орехов долго возился с Сергеем и даже подарил старую боксерскую грушу, объяснив, что надо "накатывать" эту серию ежедневно, утром и вечером, чтобы выработался автоматизм. Незаметно они сдружились, к ним примкнул сосед Орехова -- Костя Батурин, за малый рост прозванный Молекулой, и высокий крепкий Валера Ломов по кличке Лом. Так сложилась компания, в которой Сергей провел юношеские годы. Элефантов больше других читал, много знал, умел далеко просчитывать жизненные ситуации и, хотя физически был слабее приятелей, по существу являлся лидером. Фокусы и выверты трудного возраста преломлялись через ковбойско-гусарскую атмосферу компании, обильно читавшей приключенческую литературу. Они играли в карты на деньги или коньяк -- напиток ремарковских настоящих мужчин, культивировали обычаи рыцарства, и когда однажды Сергей, а кличка у него была Слон, так как познаний компании в английском хватило наконец, чтобы перевести его фамилию, так вот, когда Слон сильно поссорился с Ломом и дошло до взаимных оскорблений, то дело было решено кончить, как и положено среди благородных джентльменов, -- дуэлью. Стрелялись из пневматического ружья Элефантова на огороженной забором территории стройки поздно вечером при тусклом свете фонарей. Сергею секундировал Орехов, Лому -- Молекула. Оговорили условия: расстояние тринадцать шагов, стреляют по очереди согласно жребию в любую часть тела противника, который отворачивается спиной, чтобы пыль не попала в глаз. Первым стрелял Лом, он целил в голову, но пулька прошла рядом с ухом Сергея, тот услышал даже свист рассекаемого воздуха. Потом выстрелил Сергей, раздался шлепок. Лом схватился за затылок и резко согнулся, чтобы кровь не запачкала одежду. Все вместе пошли в травмлункт, где Лому выстригли клок волос и наложили скобку, посоветовав аккуратней ходить по улицам и не падать на спину. На следующий день дуэлянты торжественно помирились и долго гордились тем, что испытали ощущение человека, стоящего под дулом и ожидающего выстрела. Никто в их окружении не мог этим похвастать. В десятом классе Элефантов уже не сомневался в своей состоятельности. Он учился лучше многих сверстников, знал больше других, с ним советовались, его уважали, Орех, Лом и Молекула молчаливо признавали его верховенство в компании, он неоднократно доказывал окружающим, а еще больше самому себе свою смелость и умение рисковать. Поступив в институт, он записался в парашютную секцию и совершил два прыжка, несколько лет занимался альпинизмом и обрел полную уверенность в себе, хотя дома его продолжали считать растяпой, неумехой и грубияном: он не оставался в долгу, когда вспыхивали домашние скандалы, а случалось это, как и раньше, довольно часто. Студенческие годы шли своим чередом, Сергей учился легко, занимался в научных кружках, по-прежнему много читал. Он чувствовал себя повзрослевшим и часто задумывался, какие перемены ждут его после окончания вуза. Со сверстниками Сергей часто обсуждал проблему, как жить, чем заниматься, к чему стремиться. Сокурсники по этому поводу имели разные мнения: кто-то хотел поступать в аспирантуру, кто-то мечтал о конструировании сверхсовременной, опережающей время радиоаппаратуры, некоторые не задумывались о будущем, настроившись спокойно плыть по течению жизни. Чистенький и аккуратный Вадик Кабаргин был единственным, кто собирался стать большим начальником. Правда, эту мысль он высказал только однажды, в колхозе после первого курса, когда они узкой компанией сидели у ночного костра, ели печеную картошку и пили крепкий портвейн, купленный специально снаряженным гонцом в сельмаге за три километра. Тогда его высмеяли, и он замолчал, тем более что после второго семестра у него оставался "хвост" еще за первый, и возможность выдвижения в крупные руководители, наверное, даже ему самому в тот момент казалась малореальной. Но потом Кабаргин выучился виртуозно шпаргалить, умело пользоваться помощью сильных студентов (особенно часто он обращался к Элефантову), активно занялся общественной деятельностью (стенгазета, художественная самодеятельность), на третьем курсе его выдвинули в профком... У него была выигрышная внешность: высокий, правильные черты лица, умный взгляд -- картинка. Когда он молчал и вдумчиво смотрел на преподавателя, не могло возникнуть сомнений, что он знает предмет меньше чем на "отлично". Стоило ему заговорить -- впечатление мгновенно портилось, но по инерции преподаватели ставили активному студенту четверки. Удивляясь успеху ничего не смыслящего в науках Вадима, Элефантов все чаше вспоминал его ночную откровенность и подумывал, что, может быть, зря они смеялись над далеко идущими планами соученика. Как-то раз, на вечеринке у школьных товарищей, в очередной раз толкующих о дальнейшем житье-бытье, Элефантов рассказал о феномене Кабаргина. -- Умеет крутиться парень, -- одобрил Орехов. -- Вот увидишь -- выбьется в начальники. Раз есть хватка... -- По-твоему, хватка главное? -- спросил Элефантов. -- Конечно. Впрочем, еще нужно везение, удачное стечение обстоятельств. -- А знания, умение, способности? -- Без них можно распрекрасно обойтись. Деньги платят за должность. А что у тебя за душой -- никого не интересует. -- Я буду в международный поступать, -- икнув, вмешался Юртасик. -- Мать протолкнет. -- Ты серьезно, Орех? -- не поверил Элефантов. -- Вполне. В жизни надо уметь устроиться, отыскать уютное, теплое местечко. Ум кое-что значит, но не всегда, к тому же он не главное. Иначе все дураки на свете перевелись бы, а их кругом тьма. И процветают. Зачастую и умный дураком становится -- так проще жить. И удобней. -- А не получится, пойду на кладбище могилы копать, -- бубнил Юртасик. -- Там зашибают -- куда профессору! -- Слышишь? -- Элефантов показал на Юртасика. -- Вот дальнейшее развитие твоей мысли. И, обращаясь к кандидату в дипломаты или могильщики, спросил: -- Если предложат такую работенку: сидишь на скамеечке, физиономия в окошке, человек проходит мимо -- плюет, второй -- плюет, третий, десятый, сотый... сто рублей в день. Пойдешь? -- Еще бы! -- расплылся Юртасик. -- Не надо надрываться, землю ворочать, а в месяц три штуки набегают. Я бы без выходных сидел! -- Может, и ты бы сел к такому окошку? -- И сел бы! -- ответил Орех. -- Сильное дело! Какой тут ущерб? Вечером умылся душистым мылом, французским одеколоном протерся -- чего жалеть, денег хватит -- и все! Иди с девочками на танцы, в ресторан, машину можно купить, катайся, музыку слушай, летом -- море, шикарные бары. Красиво! -- А если в таком шикарном баре ты встретишь того, кто плевал тебе в физиономию? Красиво? Смотрит на тебя, пальцем тычет и смеется! -- Подумаешь, -- сказал Юртасик. -- Можно в маске сидеть. -- Ничего страшного, пусть, мне-то что! Да и не будет он смеяться, если узнает, сколько я заколачиваю, еще позавидует. -- Попросится рядом сидеть, на полставки! -- хохотнул Юртасик. -- Чушь говорите! -- зло бросил молча потягивающий пиво Лом. -- Подожди, -- остановил его Элефантов. -- Так что же. Орех, деньги главнее всего в жизни? -- А то! -- авторитетно откликнулся Юртасик, хотя его мнением никто не интересовался. -- А как же честь, достоинство, самоуважение? -- Элефантов "завелся", разговор перестал быть обычным трепом, его задело за живое. -- Что ты будешь рассказывать сыну о своей работе, за что тебя будет любить жена, как представишься при знакомстве? -- Дипломатом, -- снова икнул Юртасик. -- Или директором магазина. Мало ли что можно выдумать! Орехов молчал. -- Говори, Орех, -- поддержал Элефантова Ломов. -- Что сын напишет в сочинении про своего папочку? -- Сына у меня пока нет, значит, и говорить не о чем, -- огрызнулся Орехов. -- Только честь, достоинство -- это все слова. А в жизни часто придется морду под плевки подставлять, без всякого окошка и бесплатно. Иначе не проживешь. Всегда кто-то над тобой, кто-то сильнее, главнее, от кого-то ты зависишь... Так что никуда не денешься, придется терпеть. -- Точно, Орех, правильно говоришь, -- одобрил Юртасик. -- Два придурка, -- высказался Ломов. -- А ради чего терпеть? -- не успокаивался Элефантов. -- Ради чего унижаться, себя ломать? -- Да мало ли... У каждого своя цель. Деньги, карьера, успех... Один за десятирублевую надбавку начальнику задницу лижет, ты этого, конечно, делать не будешь, а вот подвернется возможность съездить в загранкомандировку на пару лет или какой другой серьезный вопрос, и придется подсуетиться, про достоинство подзабыть... -- Черта с два! У каждого своя цена, суетись не суетись, карлик и на ходулях остается карликом. А если я чего-то стою, то и унижаться ни к чему! -- Правильные слова, ты сочинения всегда на пятерки писал, не то что я... Все ломаются. Кто на водке, кто на славе, кто на женщине... А когда сломался -- правильные слова побоку... -- Я на водке сломался, -- вставил Юртасик. -- Не стал бы закладывать -- ого-го-го! -- ...И ты сломаешься рано или поздно, не знаю только на чем. Тогда меня вспомнишь. Элефантов снисходительно улыбнулся. Он не знал, как сложится его жизнь, но был уверен, что обладает достаточным потенциалом, чтобы добиться любой цели, которую поставит, не прибегая к методам, противоречащим его принципам и убеждениям. И жалел Орехова, готового капитулировать еще до начала боя. Институт Элефантов окончил с отличием, получил диплом радиофизика и возможность свободного распределения, которую использовал совсем не так, как принято: уехал радистом на метеорологическую станцию в южной йоги Сахалина. Там он провел около трех лет и там наткнулся на идею экстрасенсорной связи, идею, которая определила направленность его научных увлечений на последующие годы. Как часто бывает, наткнулся он на нее случайно. В сорока километрах от метеостанции находился небольшой аэродром, принимавший самолеты с грузом для геологических партий и рыбоконсервного комбината. Рейсы случались не часто, каждый был событием, привлекавшим внимание немногочисленного населения района. Элефантову приходилось бывать на аэродроме и по делу, и просто так -- поглазеть на свежих людей, расширить круг общения, что в условиях отдаленных и малонаселенных местностей так же важно, как регулярный прием витаминов и противоцинготных препаратов. С радистом Славой Мартыновым он сошелся вначале по профессиональному интересу, но они понравились друг другу, и знакомство переросло в дружбу. Общались не столько лично, как по рации, когда позволяло время и обстановка. Когда аэродром готовился принимать очередной рейс, Элефантов передавал Мартынову прогноз, они обменивались новостями, рассказывали относительно свежие анекдоты, оказиями передавали друг другу книжки и журналы. Погода в тех краях менялась быстро, и однажды Элефантов, через час после того, как передал благополучный прогноз, получил новые данные: со стороны Тихого океана к острову приближается мощный циклон. Тяжело груженный борт уже находился в воздухе, на этот раз рейс выполнялся с материка, и скоро самолет должен был зависнуть над Татарским проливом. Его следовало вернуть. Пока еще ничего страшного не произошло, связь с аэродромом поддерживалась периодически до момента посадки опекаемого самолета, и в любой момент в полет можно было внести необходимые коррективы. Но атмосфера была насыщена электричеством, ни в основном, ни в запасном диапазоне установить связь не удавалось, Элефантов стал нервничать. Он не знал, что передаваемые им данные дублируют и уточняют применительно -- к месту посадки метеосводки, получаемые центральной диспетчерской по всей трассе полета. Циклон своевременно обнаружили, и экипаж уже получил приказ на возвращение. Мартынов спокойно пил чай, а Элефантов, представляя летящий навстречу катастрофе самолет и чувствуя себя виновником его предстоящей гибели, лихорадочно щелкал переключателем настройки. Он отыскал диапазон, на котором в силу причуд природы оказалось меньше помех, и принялся вызывать Мартынова, хотя и понимал, что тот понятия не имеет, где искать позывные его радиостанции. Элефантов отчетливо представлял радиорубку аэропорта, ручку переключателя диапазонов мартыновской станции, руки Мартынова, выставляющие нужную волну, бывает же раз в жизни чудо, так необходимое сейчас для спасения человеческих жизней! И чудо произошло: Мартынов ответил, выслушал сбивчивое сообщение Элефантова, спокойно проинформировал его о действительном состоянии дел и отключился. Сергей сразу обмяк, ощутил чудовищную усталость, проспал двенадцать часов кряду и чувствовал себя скверно еще несколько дней, врач станции определил у него нервное истощение. Потом все вошло в норму, а через пару недель, на дне рождения одного из метеорологов Элефантов встретился с Мартыновым, и тот рассказал, как интуитивно почувствовал, что надо прослушать именно этот диапазон, больше того, ощутил смутное неопределенное беспокойство, связанное с изменением погоды, хотя причин для беспокойства явно не было. Необычный случай тут же стал предметом всеобщего обсуждения, все вспоминали аналогичные происшествия, с которыми сталкивались они сами, их знакомые, а чаще -- знакомые знакомых, потом затеяли пересказывать читанное про таинственные явления: телепатию, снежного человека, космических пришельцев, короче, все вылилось в обычный застольный треп. А Элефантов подробно зафиксировал происшедшее в документе, скрепленном подписями Мартынова, его самого и двух очевидцев, завел общую тетрадь, на первом листе написав следующее: "Не исключено, что человеческий мозг испускает неизвестные современной науке волны, способные распространяться на значительные расстояния, и способность эта усиливается крайними ситуациями..." Дальше дело не пошло, потому что проверка предположения требовала специальной аппаратуры, отработанной методики и других условий, которых на метеостанции, да и вообще на острове, естественно, не было. И Элефантов вернулся на материк. Несмотря на телеграмму, его никто не встретил, дверь долго не открывали, наконец мать страдальческим голосом спросила: "Кто там? ", и лязгнула замком. Из фотолаборатории, сильно щурясь, вышел постаревший отец в запачканном химикатами фартуке, долго тер тряпкой желтые пальцы и жаловался на большую загруженность, потом, опомнившись, стал расспрашивать Сергея о житье-бытье, но быстро остыл и, сославшись на срочность заказа, вернулся в темный чулан. На секунду Сергей, как бывало в далеком детстве, ощутил себя приемышем. Но вечером за праздничным столом собрались приглашенные на торжество родственники и знакомые -- Элефантовы отмечали приезд сына. Как положено, родители всегда стремились, чтобы "все было как у людей". Лет двадцать назад хорошим тоном считалось развлекать гостей детским пением, и Сергею предстояло, нарядившись в новенькую матроску и взобравшись на табурет, исполнить "Катюшу". Он рос застенчивым, закомплексованным ребенком, сама мысль о подобном выступлении приводила его в ужас, и он пытался объяснить свое состояние родителям, но те были неумолимы. Перед приходом гостей отец устроил репетицию: водрузил Сергея на табурет и, угрожая ремнем, заставлял петь. Дело кончилось истерикой, концерт сорвался, и Сергей еще раз выслушал, насколько он хуже других детей. Сейчас собравшиеся поднимали тосты за семью Элефантовых и дружно сходились в одном: у хороших родителей и сын хороший. Ася Петровна, согласно улыбаясь, снисходительно давала понять, чьими усилиями выращен и поставлен на ноги герой торжества. Потом начались будни. Отвыкший от напряженной атмосферы отчего дома, Сергей заново удивлялся беспочвенности родительских ссор и ничтожности существующих у них проблем. Правда, перемена в расстановке сил, которую Элефантов наблюдал вторую половину своей жизни, уже окончательно завершилась. Теперь скандал, устроенный мужу Асей Петровной из-за непроветренной после разведения химикатов квартиры, ничуть не уступал скандалам, учиняемым двадцать лет назад Николаем Сергеевичем по поводу пропажи воронки для переливания фиксажа. Несостоявшийся глава семьи, не сопротивляясь, прятался в чулан или убегал разносите заказы. Ася Петровна сломала его окончательно и полностью подчинила себе, но, не довольствуясь достигнутым, постоянно утверждала свое превосходство и делала это мстительно, изощренно и зло. Успехи, которых она достигла в подавлении личности супруга, несомненно, могли заинтересовать психологов. И дрессировщиков. Николай Сергеевич полностью разучился воспринимать окружающий мир самостоятельно. Его мнение о людях, оценка кинофильма, текущие планы определяла Ася Петровна, причем сам он этого не осознавал, напротив, воззрения жены немедленно становились его собственными убеждениями, которые он был готов яростно, не щадя живота, защищать, свято веря, что отстаивает собственную точку зрения. Его образ жизни определялся дешевыми записными книжками, в которые он, не полагаясь на память, записывал указания Аси Петровны. Записи выполнялись неукоснительно и строго в назначенные сроки. Сергей был уверен, что если вписать в книжку, например, "быть у входа в театральный парк -- 19.00", то отец в назначенное время прибежит к парку и будет терпеливо ждать неизвестно чего, растерянно топчась на месте и вопросительно поглядывая по сторонам. Собственных интересов у Николая Сергеевича не было, не было друзей и даже приятелей, не было увлечений. Его сотоварищи по ремеслу -- Краснянский и Иваныч -- баловались рыбалкой, устраивали веселые междусобойчики, выезжали на пикники со своими или чужими женами, а иногда и с молоденькими девочками, годными по возрасту им в дочери. Солидный Наполеон увлекался автомобилями, парусным спортом, в отпуске путешествовал, часто выезжал за границу. К Николаю Сергеевичу коллеги относились как к мальчишке: работал по старинке, цветную печать не освоил, новейшую технику не признавал, компании не поддерживал. "Пойдем, Николай, посидим в ресторане, молодость вспомним!" -- звал Краснянский -- заводила в застольных, да и других развеселых делах. "А-а! -- махал рукой Элефантов -- старший. -- Меня это не интересует. Да и некогда, надо бежать, спешу..." "Брось, Колька, -- вмешивался Наполеон. -- Всех дел не переделаешь, всех денег не заработаешь! Да и хватит тебе бегать, пора ездить начать! Хочешь "тройку" устрою? Всего сорок тысяч пробежала, и отдадут недорого..." "А-а! -- снова махал рукой Николай Сергеевич. -- Ерунда все это". И убегал как-то бочком, вприпрыжку, под насмешливыми взглядами коллег. Он спешил домой, где проводил целые дни в фотолаборатории или, лежа на диване, смотрел телевизор. По представлению Сергея, так и надлежало поступать семейному человеку, он считал отца выше разгульных, часто хмельных, склонных к сомнительным развлечениям фотографов и досадовал, что мать не оценивает по достоинству его склонности к домашнему очагу. За время отсутствия Сергея Ася Петровна вжилась в амплуа больной женщины. В немалой степени этому способствовало ее знакомство с Музой Аполлоновной -- дородной рыхлой матроной, наряды и убранство квартиры которой были не менее претенциозны, чем ее имя и отчество. Муза Аполлоновна болела всю жизнь, что позволяло ей целыми днями лежать на кровати, капризничать, ничего не делать по дому и пользоваться услугами домработниц, которые менялись одна за другой, ибо выдержать бесконечные придирки хозяйки нормальная женщина не могла. Болезнь Музы Аполлоновны была таинственной: диагностированию и лечению не поддавалась, во многом это объяснялось тем, что врачей больная не жаловала, считая их неучами, неспособными разобраться в столь сложной и тонкой организации, как ее девяностокилограммовый организм. Лечила она себя сама: прописывала редкие заграничные лекарства, на добывание которых мобилизовывалось все ее окружение, в первую очередь мужья, -- несмотря на болезнь, Муза Аполлоновна пережила троих. Мужья располагали обширными возможностями -- все они были руководящими торговыми работниками, злые языки утверждали, что Муза переходит по наследству вместе с должностью, сама она считала себя очень красивой -- и когда-то это соответствовало действительности, умной -- в этом тоже имелась доля истины, а самое главное -- знающей скрытые потайные ходы-выходы, хитрые пружинки, нужные ниточки, без которых в торговом мире существовать ох как непросто -- и здесь она была права на все сто процентов, именно это и делало ее идеальной женой руководящего торгового работника. Так вот, возможности мужей позволяли достать в конце концов недоступный простому смертному заморский препарат. Муза Аполлоновна оживала, хвастала яркой упаковкой, а когда радость от приобретения проходила, оказывалось, что есть еще более эффективное и менее доступное лекарство, на добывание которого следует бросить все силы. Красивые упаковки накапливались в ящике секретера, их содержимое старело и по мере истечения срока годности тихо выбрасывалось, а по неведомым каналам из самых дальних уголков мира поступали к Музе Аполлоновне новые дефицитнейшие ампулы, порошки, таблетки, драже, которые тоже не могли поднять ее на ноги. Правда, деверь Музы Аполлоновны по второму мужу, человек от медицины далекий, по-житейски мудрый, в задушевной беседе с братом за бутылкой двадцатилетнего коньяка, взялся вылечить больную в двадцать четыре часа без всяких импортных, приобретаемых за валюту лекарств, а с помощью простой бамбуковой палки, которая раньше служила для выколачивания ковров, а теперь без дела валялась в прихожей. Но Муза Аполлоновна, к достоинствам которой относилась и высокая бдительность, сумела услышать высказанное полушепотом предложение и мгновенно выставила самозваного лекаря за дверь, навсегда отказав ему от дома. В Асе Петровне она нашла заинтересованную и почтительную слушательницу, готовую стать последовательницей, помогла той отыскать у себя имеющиеся болезни и даже стала снабжать красочными конволютами из того самого ящика. Ася Петровна с благодарностью брала чудодейственные лекарства, охотно показывала их знакомым. Но имеющихся медицинских познаний ей хватало для того, чтобы не принимать неизвестных препаратов. Выбрасывать их было жалко, и, чтобы добро не пропадало, она прописывала их мужу. Высоко оценивший врачебные способности супруги, Николай Сергеевич исправно глотал разноцветные пилюли и хвастал мнительному Наполеону, будто после них чувствует себя совсем другим человеком. Тот завидовал и переписывал иностранные слова, бурча, что во время очередной поездки за рубеж обязательно найдет себе точно такое лекарство. Ася Петровна оказалась достойной ученицей. Она шила шляпки и платья, как у Музы Аполлоновны, рассматривала с ней модные журналы, сопровождала к портнихам и в комиссионные магазины, до которых та была большой охотницей. Роль больной тоже удалось освоить довольно быстро, правда, на первых порах случались накладки: однажды она переиграла, и перепуганный Николай Сергеевич вызвал "Скорую помощь". Врач прослушал ей сердце, померил давление и, уходя, сказал: "Ничего страшного. Возрастные изменения, гиподинамия и элемент агравации". Ася Петровна чуть не провалилась сквозь кроватную сетку, но Николай Сергеевич мудреных слов не понял, уяснив только, что раз в ходу латынь, то дело плохо. Так что визит врача сыграл больной на руку, впрочем, чтобы избежать неприятностей, Ася Петровна наотрез отказалась от услуг этих "коновалов", заявив, что сама будет себя лечить. Преимущественно лечение заключалось в том, что Ася Петровна, лежа на кровати, часами напролет болтала по телефону с приятельницами, в основном с Музой Аполлоновной. Поскольку набрать полезной информации для столь длительных бесед было невозможно, предметом разговоров являлись ничего не значащие вещи, которые обычно никому не придет в голову обсуждать, например, как прошла у Музы Аполлоновны прогулка с любимой болонкой Чапой, какой мозоль натерла новыми туфлями Ася Петровна и какие меры приняла для его ликвидации, как лучше травить тараканов, что сказала про платье Музы Аполлоновны эта нахалка Светка и т, д. Сергея раздражало безделье матери, никчемность ее подружек, их пустопорожние разговоры, злила ее высокомерность и безапелляционность по отношению к отцу, безвылазно ковавшему в темном закутке фундамент ее безбедного существования. Он пытался изменить отношения в семье, порывался рассказывать про большие проблемы жизни, вспоминал масштаб работы на Сахалине, ругал бездельницу Музу, заступался за отца и тем самым вызвал громкие скандалы, в которых отец примыкал к Асе Петровне, и оба родителя высказывали свое мнение о нем в тех же выражениях, что и двадцать лет назад. Когда Сергей женился, обстановка в семье вообще стала невыносимой. Вначале Ася Петровна стала опекать Галину, исходя из того, что та, конечно, хозяйка никудышная, но под руководством свекрови когда-нибудь научится хоть как-то вести дом. Все это говорилось вслух, без обиняков, молодой жене ясно давали понять, где ее место, и как само собой подразумевалось, что с Асей Петровной она никогда сравниться не сможет. Но Галина оказалась старательной, способной, умела шить, стирать, убирать, готовить и, самое главное, любила Сергея. Жили они хорошо, и Асе Петровне, внушающей невестке, что семейные скандалы неизбежны, и лицемерно утверждающей, что при этом женщина должна во всем уступать мужу, хотя и добавлявшей осмотрительно: "Если он, конечно, прав", такая идиллия не нравилась. Не нравилось ей и то, что Галина быстро и умело управлялась по хозяйству, все у нее получалось ловко и весело, в то время как Ася Петровна всю жизнь жаловалась на тяжелый воз домашнего хозяйства и волокла его медленней с каждым годом, а в последнее время и вовсе перестала заниматься домом. Когда Галина пришила пуговицы Николаю Сергеевичу и заштопала ему карманы, это было расценено как подрыв авторитета хозяйки домашнего очага, демонстрация своего превосходства и Бог знает что еще. И Ася Петровна объявила невестке войну, не открытую, конечно, а тайную, в которой непосредственным исполнителем военных действий являлся послушный Николай Сергеевич. Галина не понимала, чем вызвано недовольство свекра, и обращалась за советом к Асе Петровне, та ругала тяжелый характер мужа, загубившего ее лучшие годы, а потом передавала ему содержание разговора с определенными коррективами: чуть изменена интонация, ослаблено одно место и усилено другое, слово пропущено, фраза добавлена -- она была большой мастерицей в такого рода делишках, -- в результате Николай Сергеевич кипел от негодования на неблагодарную невестку, посмевшую жаловаться, и с удвоенной энергией искал поводы к придиркам. Сергей расценивал все эти конфликты как естественный результат притирания нового человека к сложившейся в семье обстановке, успокаивал жену, утихомиривал отца, призывал мать на роль миротворицы и удивлялся, когда та расписывалась в полной своей неспособности повлиять на мужа. После рождения Кирилла у него открылись глаза. Когда мать сварливо требовала делать ребенку клизмы, потому что маленьким это полезно, когда давала совершенно невежественные советы, как лечить мальчика, когда издали, спрятав руки за спину, кричала, что Галина неправильно пеленает малыша, он отчетливо понимал, что она заботится не о крохотном беспомощном существе, а о своем авторитете самой умной и знающей в семье, отстаивает свое право давать обязательные указания и подавлять волю ближайшего окружения. Давая безапелляционным тоном глупые советы, она вовсе не думала, как это скажется на здоровье внука, -- важно было показать, кто в доме настоящий хозяин. Сергей понял, что и раньше поведение матери в семье диктовалось теми же соображениями, просто он не придавал этому значения и никогда бы не стал отыскивать истинные мотивы ее поступков, если бы не новое чувство -- безраздельной ответственности за сына. Он решительно выступил против Аси Петровны, такого домашнего бунта она перенести не смогла, и в квартире началась настоящая вражда. Ася Петровна устраивала безобразные сцены, истерики, Николай Сергеевич в унисон вторил своей повелительнице, но, когда она начинала кричать: "Вон из моего дома! ", он смущался и прятался в свой чулан. Иногда Ася Петровна, театрально схватившись за сердце, валилась на кровать, не забыв пресечь естественный порыв мужа вызвать "Скорую", и тогда Николай Сергеевич, суетливо заламывая руки и вытаращив глаза, шепотом кричал Сергею: "Видишь, что вы наделали!" -- и возмущался бездушием и черствостью сына, которого разыгрываемые Асей Петровной трагедии начисто перестали трогать. Так продолжалось около трех лет, но затем в квартале началась реконструкция, дом снесли, и Элефантовы расселились не только в разные квартиры, но и в разные здания. Некоторое время они вообще не ходили друг к другу, потом отношения восстановились, но оставались натянутыми, мать в своем доме Элефантов видел только по семейным праздникам, и сам без крайней необходимости к ним не заходил. Возвратившись на материк, Элефантов поступил инженером в научно-исследовательский институт средств автоматики и связи. Здесь он быстро пошел в рост: стал старшим инженером, потом заведующим сектором. Оформил соискательство, хотя с утверждением темы сразу возникли сложности: вопросы внечувственной передачи информации еще не были объектом научных исследований и, как выразился ученый секретарь совета, "это не тема диссертации, а заголовок сенсационной статьи в газете". Элефантов настаивал, и тему за ним закрепили: умудренные опытом члены совета знали, что начинающие быстро утрачивают желание ниспровергнуть основы, спускаются с небес мечтаний на житейскую твердь и, бывает, превосходят своих наставников в практичности и осторожности. А сменить тему никогда не поздно. -- Напрасно ты, Сергей, ерундой занялся, -- поприятельски, но уже несколько свысока сказал бывший однокашник Кабаргин. -- Всякими глупостями настроишь людей против себя, прослывешь выскочкой -- какой в этом толк? Тебе же надо защититься? Иди в аспирантуру к Палтусову, его конек -- системы автоматического пожаротушения, все ясно и понятно, к тому же у него вес, а значит, сила продавливания... Через три года -- кандидат наук, а тогда, пожалуйста, -- можешь оригинальничать. Кабаргин прошел такой путь, защитился и потому говорил веско и значительно, чувствуя свое моральное право поучать. Конечно же, он начисто забыл, как списывал у Сергея задачи по радиотехнике, как просил сделать расчетную часть дипломного проекта, как ждал на экзамене спасительной шпаргалки. -- А ты уже начал оригинальничать? -- Не понял, -- поднял брови Кабаргин. -- Ну, после защиты вернулся к смелым и интересным идеям? Элефантов хотел сбить спесь с Кабаргина, у которого никогда не возникало самой завалящейся идеи, но это не удалось. -- Зря ты так! -- надменно бросил он. -- Я по-хорошему... Мне твои дела не нужны, у меня порядок... Действительно, Кабаргин уверенно двигался по административной линии, и перспективы у него были самые радужные. Ходили даже слухи о предстоящем головокружительном взлете, никто не знал, насколько они оправданы, но ссориться с ним избегали. Элефантов подумал, что последняя фраза имеет целью напомнить ему о могуществе собеседника, и если он смолчит, Кабаргин решит, что сумел его запугать. Поэтому он сдержанно улыбнулся и кивнул головой. -- Знаю, как же, читаю твои статьи. Только почему у тебя столько соавторов, да еще все аспиранты? Вопрос был лишним, к тому же Элефантов не собирался его задавать и сделал это по въевшейся привычке не допустить, чтобы кто-нибудь заподозрил его в трусости. Но впоследствии, когда слухи подтвердились и Кабаргин, став заместителем директора, при каждом удобном случае ставил ему палки в колеса, Сергей понял, что тот не забыл дерзости. Но не пожалел о проявленной независимости, считая, что гнуть себя для достижения благосклонности начальства -- последнее дело. Элефантов с головой окунулся в работу, за обилием дел стало казаться, что он никуда из города не уезжал и вообще только-только окончил институт. Но когда он возвращался в реконструированный двор со снесенными сараями, выпрямленными закоулками, пропавшими проходняками, приметы прошедших лет били в глаза со всех сторон. Моисей сидел в тюрьме, а Васька Сыроваров уже освободился и, встречая под хмельком Сергея, любил рассказывать, как его ценит начальник и уважает участковый. Григорий растолстел, здорово сдал, жаловался на сердце и пересказывал публикации в журнале "Здоровье". Элефантову стало жаль его, но Григорий вдруг отвлекся от болезней и развеселился: "Помнишь, Серый, как ты цыплят с куницей сдруживал? Ну и смехота была!" Сергей вспомнил и вновь ощутил к Григорию глухую неприязнь. Пример детских лет -- Вова Зотов -- стал телемастером, женился на кассирше телеателье, такой же бледной и пресной, как макароны, которые она готовила мужу с удивительным постоянством. Тучный, рыхлый, с мучнистым лицом и ранней одышкой, он ухитрился сохранить детский оптимизм и жизнерадостность, для которой, по мнению Элефантова, не было никаких оснований. Чему, спрашивается, радоваться, если имеешь унылую жену, отвадившую от дома всех твоих друзей и считающую, тебя своей собственностью, чем-то вроде домашнего животного, обязанного за скармливаемые макароны выполнять все хозяйственные работы, какие только можно придумать, если изо дня в день приходится выполнять монотонную, не приносящую удовлетворения работу, если к тридцати годам у тебя живот до колен и редкие, обильно выпадающие волосы? Да тут впору повеситься с тоски! Но Зотов, очевидно, считал по-другому. Общительный, не в меру говорливый, он относился к категории людей, знающих все обо всем. Не было вопроса, на который он не взялся бы ответить. Пожелай кто-нибудь узнать, как ликвидировать пожар в реактивном истребителе на высоте двенадцать тысяч метров при отказавшей системе пожаротушения, Вова тут же дал бы подробный совет. Правда, с его помощью вряд ли удалось бы погасить тлеющую в мусорном ведре тряпку, но это уже другое дело. Главное, что сам он ощущал себя знающим человеком, полезным окружающим. Поручения жены Вова рассматривал очень серьезно и выполнял со всей ответственностью. Если требовалось просверлить дырку в стене на кухне, этому посвящался целый выходной день: он обходил соседей, одалживал дрель и сверла, искал удлинитель электрического шнура и провод для заземления, потом резиновые перчатки... Когда можно было приступать, Вова вспоминал, что есть более мощные дрели, снова ходил по квартирам, перебирал инструменты, сравнивал, попутно участвовал в разговорах, если приглашали, присаживался к столу. Поздно вечером в квартире Зотовых становилось на одну дырку больше, и Вова с чувством выполненного долга ложился спать, не подозревая, что к следующему воскресенью планы жены могут измениться, дырку придется сверлить в другом месте, а сегодняшнюю -- тщательно заделывать. Все это его нисколько не угнетало, считалось, что он живет ничуть не хуже других, а когда удавалось позволить себе маленькие радости, например, вырваться из стойла под предлогом отнести взятые на время инструменты и поболтать вволю часок-другой за кружкой пива с приятелем, жизнь вообще превращалась в праздник, и даже предстоящий скандал с женой, не выносившей его отсутствия, не омрачал настроения. Элефантов как-то не вошел в дворовую жизнь. Его не привлекало домино на дощатом столе, пиво с водкой в увитой виноградом беседке, беседы про футбол у подъезда, субботние застолья с музыкой и песнями. Основные интересы его лежали за пределами этой сферы, в институте, куда он, бывало, приходил и в выходные дни. Экспериментируя с чувствительными микроволновыми приемными устройствами, Элефантов пытался обнаружить электромагнитные поля, которые могли быть носителями внечувственной информации. Однажды стрелка дрогнула, Сергей утроил усилия и почти переселил на выползающую из-под пера самописца подрагивающую линию и ощущал торжество первооткрывателя, несколько омрачаемое мыслью, что так просто великие открытия не делаются, как бы не попасть впросак... Не обнародуя результатов, Элефантов понес рулончик бумажной ленты в мединститут и попросил специалистов по физиологии мозга высказать свое мнение о происхождении покрывавших ее зигзагов. В глубине души он все-таки надеялся, что прибор зафиксировал неизвестный вид мозговой активности, тем большее разочарование вызвал ответ: обычная энцефалограмма, причем очень некачественная. Огорчение Элефантова было наглядным, врачи поинтересовались, в чем дело; когда он рассказал, настроение специалистов резко изменилось. -- Молодой человек, да вам плясать следует! -- завкафедрой -- румяный доцент с модной бородкой, ненамного старше Элефантова, снова, уже заинтересованно, принялся разглядывать ленту. -- В обычных условиях надо присоединить контакты к черепу пациента, поместить его в специальную сетчатую клетку, чтобы экранировать помехи, а ваш аппарат позволяет обойтись без всего этого! Низкое качество объяснимо: вы же вообще не имеете понятия об энцефалографии! Бородач решительно свернул ленту. -- Знаете что? Бросьте заниматься поисками несуществующих субстанций, давайте вместе доведем прибор! Опытный образец -- наш. На приоритет, естественно, претендовать не будем, открытие ваше, вознаграждение -- тоже, авторское свидетельство получите на свое имя... Как ваша фамилия? Прекрасно! БЭЭ-1. Звучит? Бесконтактный энцефалограф Элефантова, первая модель. Почему первая? Навалится наша медицинская братия, начнут усовершенствовать, модифицировать, уменьшать вес, габариты, увеличат число каналов, да мало ли что еще? Доцент возбужденно размахивал руками. -- И потом, чувствительность вашего прибора позволяет использовать его гораздо шире, для контроля функционирования многих внутренних органов. Я, например, вижу перспективы для бесконтактной кардиографии, локации желчного пузыря, почек... Это изобретение сделает вас знаменитым, не сразу, конечно, когда реализуются все те разработки, основанные на вашем принципе... И мы не останемся в тени... Элефантов почувствовал, что ему передается возбуждение собеседника. -- Знаете что? Сейчас мы пойдем к проректору по науке, у нас планируется создать лабораторию медицинской техники, нужен толковый зав, технарь, как говорится, на ловца и зверь бежит... -- Подождите, я совсем не собирался...