ал глазами полотенце, потом машинально погладил себя по бедрам, где трико было заметно вытерто и засалено. -- Только кто ж это все отдаст? Поэтому сейчас, когда царствует серость. Личность никому не нужна, наоборот -- выделяется, мешает, раздражает, надо подогнать ее под общий уровень. Как? Элементарно. Общественное выше личного -- и все тут! Кто сделал открытие? Коллектив! Неужели сразу весь? И Петров с Сидоровым? Они ведь не просыхают! А вклад внесли, и не смейте принижать роль простого народа! Войдя в роль, Никифоров повысил голос, но тут же опомнился и печально усмехнулся. -- Серости выгодна всеобщая серость. Пусть тянут лямку: высиживают до конца работы, томятся на собраниях, безропотно едут в скотские условия сельхозработ, добывают еду, бьются в очередях за шмотками, всю жизнь ждут квартиру, получают убогие радости -- кино, заказ на праздник, спаривание в супружеской постели, "белое" или "красное" под селедочку с картошкой... А кто изобрел? Все! К черту объективные критерии, мы сами будем определять, кто чего заслуживает! Никифоров грузно опустился на колченогий стул. -- А ты вылазишь со своим внеплановым энцефалографом и не благодаришь за то, что использовал казенное оборудование и рабочее время, не расплачиваешься соавторством. Имеешь наглость думать, что обязан только собственным способностям, что твой мозг не куплен за сто восемьдесят рублей в месяц. Словом, грубо нарушаешь правила игры... -- Плевал я на эти правила, -- вставил Элефантов. -- Или эта твоя экстрасенсорная связь, -- не обратив внимания на реплику, продолжил Никифоров. -- Какова идейно-методическая основа твоих разработок? В любой момент тебя могут объявить апологетом, низкопоклонником и лжеученым. А то и идеологическим врагом! И то, что будто бы у тебя в руках, лопнет, как мыльный пузырь. Мне кажется, что эта неопределенность положения и угнетает тебя в последнее время. -- И что же, на твой взгляд, я должен делать? -- То же, что и раньше. Я никогда не подделывался под обстоятельства, и ничего -- живу! Хотя многие считают, что живу плохо, -- Никифоров обвел рукой вокруг. -- Зато как умею. И ты делай то, что считаешь правильным. Вкалывай, не оглядывайся на других, не приспосабливайся. У тебя один выход -- дать результат. Официально признанный результат. Если запатентуешь прибор или метод экстрасенсорной связи, чтобы ни один руководящий осел не мог объявить твои исследования чепухой, считай, что ты победил. Вольно или невольно, но с тобой начнут считаться и, до крайней мере, не смогут отнять сделанного. Словом, надо пахать, рвать жилы, не оглядываться на недругов, и тогда никакие кабаргины страшны не будут! -- Терпенье и труд все перетрут, -- саркастически подхватил Элефантов. -- Тебе надо быть проповедником. Или профессиональным утешителем. Никифоров его не убедил. Терпеливо ждать, пока восторжествует справедливость, не хотелось. Тем более -- его судьба могла оказаться частным случаем, не отражающим общей закономерности. Когда он смотрел на чистенькую, модную, красивую Марию, ему казалось, что так оно и есть. Нежинская преуспевала, находилась в полном согласии сама с собой и с "окружающими. Ее, безусловно, не мучили угрызения совести, если она и вспоминала о существовании Элефантова, то с раздражением. "Она рассчитала точно: о тебя можно вытереть ноги и выбросить, как грязную тряпку, никакими неприятностями это не грозит", -- издевательски констатировало его второе "я". Мысль о том, что Мария, обходясь с ним так, как она сделала, учитывала его неспособность к решительным действиям, угнетала Элефантова с каждым днем все сильнее... Значит, мне следовало убить ее?" "Следовало быть мужчиной, а не тряпкой. С Ореховым она никогда не позволила бы таких штук!" "Я же не Орехов!" "Оно и видно", -- не унимался сидящий внутри злой бес. Со стола лаборантки Элефантов почти машинально утащил две резиновые соски, которые надевали обычно на бутылочки с клеем. Аккуратно прорезал маленькими острыми ножницами отверстия в нужных местах, определенным образом вложил одну в другую. Действовал механически, будто кто-то другой водил его рукой. Потом отстраненность исчезла, он выругался и бросил получившийся предмет в корзину для бумаг. В конце дня Мария позвонила какому-то Гасило, любезно поблагодарила за мебель и пригласила в гости, на чашечку кофе. В голосе ее явно слышались обещающие нотки. Элефантова бросило в жар, когда вернулась способность думать, он понял, что Нежинская умышленно сделала его свидетелем разговора, прекрасно понимая, что причиняет боль, и желая этого. Уходя с работы, он залез в урну, вытащил изготовленное утром приспособление и опустил в карман. Дома, мучительно размышляя, как быть, Элефантов снова швырнул перешедшие в новое качество соски в помойное ведро. -- Бред! "Вот в этом ты весь! Недаром она умышленно пинает тебя, как безответную собачонку, которая заведомо не осмелится показать зубы!" Внутренний голос, как всегда, был язвительным и беспощадным. И он был, как всегда, врав. Мария хотела, чтобы он корчился от ревности и бессильной ярости, глядя на часы, отсчитывающие время ее свидания с неизвестным мебельщиком Гасило, уверенная в том, что на большее он не способен. Так что, расписаться в своей ничтожности? Элефантов ощутил чувство, заставлявшее в детстве ввязываться в неравные драки, и, сжав зубы, ринулся доказывать всем, а в первую очередь самому себе, что он не тряпка, не трус и не размазня. Когда он прикручивал проволокой одноразовый глушитель к стволу штуцера, когда шел, спотыкаясь о кучи строительного мусора, к притягивающему и пугающему огоньку на седьмом этаже, когда лез по решетчатой черной громаде крана, он был уверен, что все кончится как в случае с Хлдютуновым и демонстрация готовности действовать "как подобает мужчине" успокоит и заменит само действие. Но, заглянув в окно Нежинской, Элефантов понял, что сам загнал себя в ловушку и отрезал путь к отступлению. Потому что на расстеленной постели сидел без рубашки мужчина, рассмотреть лицо которого на таком расстоянии было нельзя, а Мария, в легком халате, надетом, как знал Элефантов, на голое тело, вышла из ванной, она чистоплотная, как кошка, хотя можно ли назвать чистоплотной женщину, меняющую любовников чаще, чем простыню, на которой их принимает? -- и того, что должно было сейчас произойти, прямо у него на глазах, он допустить, конечно, не мог. Ах, если бы он сидел у себя дома -- догадываться, даже знать -- совсем не то, что видеть, -- или если бы у него была безобидная рогатка -- разбить стекло, спугнуть, предотвратить. Но вместо рогатки в руках смертоносный штуцер. Когда и кто успел его собрать, поднять рамку прицела? Мария направилась к тахте, включила ночник, сейчас пройдет через комнату и уберет верхний свет, но раньше ваза на столе разлетится вдребезги, насмерть перепугав милую парочку и испортив им вечер... Мария мимоходом коснулась рукой прически гостя, так она ерошила волосы Элефантову, и улыбается, наверное, так, как когда-то ему, -- ласково и откровенно. Мушка прицела метнулась с вазы на левую сторону груди Нежинской, но в последнее мгновение, когда палец уже выбрал свободный ход спуска и все его существо сжалось в ожидании выстрела, Элефантов шевельнул ствол на долю миллиметра вправо, через девяносто два метра отклонение составило одиннадцать сантиметров, и пуля вместо того, чтобы пробить сердце Нежинской, оцарапала ей бок. Но когда Кризис придет к убеждению, что в Марию Нежинскую стрелял не кто иной, как Элефантов, он не сможет предположить истинного мотива, руководившего им в тот момент. Глава семнадцатая. РАЗВЯЗКА На тень мотива Крылова натолкнула известная в определенных кругах Верунчик Статуэтка, поплатившаяся за пренебрежение своим и чужим здоровьем разбитым носом и двумя сломанными ребрами. В травматологии она долго жаловалась на превратности судьбы, из-за которых ей приходится безвинно страдать, чистыми глазами, явно ожидая сочувствия, глядела на Крылова, а он нетерпеливо дописывал протокол, спеша скорее проверить внезапно возникшую догадку. Догадка подтвердилась: в регистратуре он нашел историю болезни Элефантова. -- Когда прочел, ну, думаю, круг замкнулся, -- рассказывал инспектор Зайцеву. -- Как в историях о Шерлоке Холмсе -- торжество дедуктивного метода! -- Беда в том, что умозаключения Холмса невозможно подшить в дело. Никогда не задумывался? Каждый сюжет завершается блестящим описанием того, как могло быть совершено преступление. А так ли было на самом деле? Предположения великого сыщика чаще не подтверждаются однозначными доказательствами, и обвиняемый найдет имеющимся фактам десяток других объяснений! Мол, откуда я знаю, где бегала моя собака, вымазанная фосфором для забавы! Но по воле автора злодей сам обличает себя: нападает на детектива, пытается бежать... Аплодисменты, занавес закрывается! Хотя отчаянная выход -- где-то подтверждение вины... Зайцев только вернулся от прокурора и сейчас другими словами пересказывал собеседнику то, что выслушал несколько минут назад. -- Почему же твой шеф отказал в санкции на обыск? Нашли бы винтовку -- вот и доказательство! -- А если бы не нашли? Прокурор считает, что преступник не станет хранить изобличающее его оружие, а неосновательный, на предположениях обыск у честного человека оскорбит его, причинит моральную травму, скомпрометирует в глазах окружающих! И следует признать, что он прав... Следователь поднял руку, предупреждая возражения. -- ...ведь твоя находка в поликлинике тоже ничего не добавляет к доказательствам. Только подтверждает обоснованность предположений. -- Кстати, -- Зайцев брезгливо скривил губы, -- наша красавица оказалась предусмотрительной! Очевидно, обращалась к частному врачу, чтобы все шитокрыто... Вот ведь штучка! А сразу и не подумаешь... -- "Не бойся грешной быть, а бойся грешной слыть", -- процитировал Крылов. -- Вот-вот. Ей совершенно ни к чему, чтобы дело кончилось судом и все ее грязное, хотя и импортное бельишко вывернулось наружу... Они посидели молча, думая об одном и том же: скрытые, тщательно замаскированные пороки зачастую гораздо отвратительнее явных. -- Если перейти из сферы юридических оценок в область моральных категорий, то потерпевшим можно считать этого парня, -- задумчиво проговорил следователь. -- И по-человечески мне его жаль, хотя он тоже далеко не ангел. Как он там? -- По-моему, скверно, -- ответил Крылов. Инспектор не ошибался -- Элефантову действительно было худо. Он сидел за письменным столом, бессмысленно вертя пачку сотенных купюр в банковской упаковке, бесконтактный энцефалограф пошел в серийное производство. Новенькие глянцевые бумажки не вызывали у него никаких эмоций. Может, из-за нереальности суммы, может, оттого, что он вообще был почти равнодушен к деньгам, может, потому, что проиграл игру, в которой эта тугая пачка ровным счетом ничего не значила. Если бы немного раньше... Нет, все равно... Деньги не приносят счастья и не решают жизненных проблем. Хотя Орех считает иначе... Орех! Элефантов оделся, небрежно сунул пачку в карман. По дороге он представлял, как тот удивленно выпучит глаза, потеряет на минуту дар речи, как оживленно затарахтит потом, и вопросы представлял все до единого: неужели успел у Полковника? Или тот сыну оставил? А может, с кем другим договорился? А вот выражения лица Ореха, когда тот узнает, что, вопреки его предсказаниям, Элефантов заработал фантастическую сумму честным трудом, он не представлял. И очень хотел увидеть, как переживет тот крах твердых своих убеждений, непоколебимой уверенности в невозможности достичь материального благополучия иначе как всякого рода уловками, ухищрениями, мошенничеством. Потому и шел: наглядно подтвердить свою правоту теми аргументами, которые Орех чтил превыше всего. Порадовать себя напоследок. Не получилось. Крах своего мировоззрения Орехов уже пережил накануне, во время ареста. Известие Элефантова не удивило, впрочем, сейчас его было трудно удивить чем-нибудь. Он тяжело брел сквозь плотный, вязкий воздух, по щиколотки проваливаясь в асфальт. Толчок в спину он оставил без внимания, но его трясли за плечо, и он повернулся к изрядно поношенному субъекту, обнажавшему широкой улыбкой плохие зубы с тускло блестящими "фиксами". -- Серый, ты чего, пьяный? Или обкурился до одури? Я ору, ору. -- Пойдем, Яша, чего к приличным людям вязнешь, опять обознался, -- плачущим голосом причитала невзрачная бледная женщина с плохо запудренным синяком на скуле и тянула фиксатого за рукав в сторону. -- Да отвяжись ты! Это же Сережа Слон, мы вместе в школе учились! Помнишь? Элефантов посмотрел в маленькие бесцветные глазки, окруженные теперь густой сетью морщин. -- Помню, Голубь. -- Вот! -- восторженно заорал тот. -- А ты, дура, лезешь! Говорю тебе -- кореш мой! Женщина заискивающе улыбнулась и стала счищать с плеча Голубя засохшую грязь. -- Помнишь, ты меня чуть не зарезал? Голубь хлопнул Элефантова по плечу, его спутница бросила испуганный взгляд, но тут же недоверчиво покачала головой. -- Я уже завязал, -- гордо сообщил Голубь. -- Надоело сидеть, четыре ходки, сколько можно! По молодости два раза на квартирах рюхался, потом гоп-стоп пришили, а последний раз по-глупому -- хулиганка. Вот она меня посадила! -- Яша, перестань, что человек про тебя подумает! -- Отвяжись! -- Он привычно ткнул ее локтем. -- Серый сам был приблатненный, да и сейчас за ним небось много чего есть! Точно, Серый? -- Точно. Такое, что тебе и не снилось. -- Неужто мокряк? Ну ты даешь! Пойдем, тут забегаловка рядом, потолкуем... Опасливо втянув голову в плечи, женщина снова потащила его в сторону и вновь получила толчок в бок. -- Давай водки возьмем ради такой встречи, а то у меня от "чернил" желудок болит -- язва проклятая... Трояк найдется? -- Можно разменять... Элефантов вытащил пачку сторублевок. -- Спрячь! Голубь отскочил. -- Ты что, сдурел? Так и сгореть недолго... -- А ну домой иди, кровосос проклятый, -- неожиданно фальцетом завопила женщина и с отчаянной решимостью толкнула Яшку кулаком в шею. -- Мало по тюрьмам мыкался? Хватит с бандитами якшаться! Она с ненавистью посмотрела на Элефантова. -- Он, может, и правда людей убивает, мильены в кармане носит, а ты за него сидеть будешь! За две сотни четыре чреда отмотал, а тут всю жизнь просидишь! -- Пока, Сергей! Я по натуре завязал... -- извиняющимся тоном проговорил Голубь и скрылся за углом. -- Вот люди! Напьются и хулиганят! -- сочувственно сказал Элефантову какой-то прохожий. -- Не расстраивайтесь. Чего обращать внимание на всякую пьянь! Элефантов побрел дальше. Симпатии прохожего были на его стороне. Хотя мелкий уголовник и пьяница Голубь не идет в сравнение с человеком, совершившим покушение на убийство. Он почувствовал себя оборотнем. Такое чувство уже возникло -- сразу после выстрела, когда он, спрятав оружие, шел по оживленным вечерним улицам; ничем не отличаясь внешне от окружающих, и никто не показывал на него пальцем, не кричал "держи! ", не бежал звонить в милицию. Встречные люди доброжелательно улыбались, знакомые здоровались, не зная, кто сидит в оболочке талантливого научного сотрудника, кто испуганно и настороженно выглядывает наружу через его глаза. Быть оборотнем оказалось легко, для этого не надо было делать никаких усилий. И оттого особенно противно. Изгнать, выжить как-нибудь того, другого, тщательно спрятавшегося глубоко внутри, было нельзя. Можно было смириться, взять его сторону и превратиться в него полностью -- это очень простой путь: ничего не надо специально делать, живи себе спокойно, и все произойдет само собой. Многие так и поступают. Незаметно для себя Элефантов оказался у двери родительского дома, условленным образом позвонил, долго ждал. Наконец дверь открылась. -- Это наш сын, -- сообщил Николай Сергеевич в глубину квартиры, и в голосе его явно чувствовался непонятный сарказм. Отец, как всегда, щурился, как всегда, машинально вытирал желтые пальцы о запачканный химикалиями черный халат, как всегда, спешил. -- Я тебя слушаю, -- он нетерпеливо повел головой. -- Что ты хотел? Николай Сергеевич сумел найти самые добрые и задушевные слова обращения к сыну. Элефантов молча рассматривал отца. Действительно, чего он хотел? Исповедаться? Ощутить поддержку самых близких людей? Почувствовать их тепло и участие? Глупо! Если бы он голодал, его бы накормили, если бы Тонул -- бросили спасательный круг. Атак... -- Зачем ты пришел? -- снова спросил Николай Сергеевич. -- Что-то случилось? -- Он непонимающе хмурился. -- Захотел в туалет. А как раз проходил мимо вас. -- Ха-ха! -- оживился отец. -- Проходи! Его лицо прояснилось: неожиданный визит сына получил понятное объяснение. -- Я вот вспоминаю, получил ли хоть раз в жизни от тебя дельный совет? Кроме этих: надо хорошо кушать, не болеть, не попадать под машины... -- При чем здесь это? -- растерянно заморгал отец. -- И еще вспоминаю: ты никогда не играл со мной, не ходил на рыбалку, в походы... Тебе всегда было некогда. А отец Юрки Рогова находил время беседовать с нами, модель самолета делал, за город ездил. Я думал, что ты больше его занят... Но он уже тогда был кандидатом наук, сейчас профессор, директор института... -- Что ты говоришь? Асенька, что он говорит? -- обратился отец в глубину комнаты. -- Я ничего не могу понять... -- Ерунду всякую мелет, -- пояснила с кровати Ася Петровна. -- Переутомился, видно, ум за разум заходит. Да он всегда был грубияном, не обращай внимания. -- До свидания, дорогие родители. Как говорится, не поминайте лихом! -- Уходишь? А в туалет не пойдешь? Странный какой-то парень, -- услышал за спиной Элефантов. -- Зачем он приходил? Я так и не понял... Сергей подошел к троллейбусной остановке, проехал шесть кварталов, свернул за угол. "Надо было сразу, с утра идти к нему, -- нервно подумал он. -- Сейчас Игната Филипповича может не быть дома". И точно, Старика дома не оказалось. Они разминулись буквально на полчаса. -- Ну, расскажи, за сколько ты продался немцам? Несмотря на ужасающий смысл, вопрос был глупым. И любой ответ тоже оказался бы глупым. Впрочем, ответа не требовалось: обыденно произнесенная фраза с легкой, для проформы, вопросительной интонацией просто ставила точку над "и". Вот, значит, ради чего этот непонятный срочный вызов, спешная дальняя дорога... Все думали -- особое задание, и он сам так считал. Оказывается, нет. Старик слышал про подобные случаи, о них сообщали шепотом самым близким друзьям и никогда не обсуждали, но он и представить не мог, что такое произойдет с ним самим. Яркий круг света падал на зеленое сукно, освещая какие-то бумаги -- самые важные в жизни Старика, выше, в зеленом от абажура полумраке тускло отблескивали четыре шпалы в петлицах -- недавно Грызобоев получил капитана, что соответствовало общеармейскому званию полковника, а еще выше начиналась густая тень, голос звучал из пустоты, лица видно не было. Но Старик его отчетливо представлял, потому что видел лицо рослого адъютанта, отобравшего пистолет в приемной, -- грубую маску с презрительным выражением торжествующей силы и особым отблеском беспощадной готовности в холодных глазах. Сизов не любил людей с такими глазами. И когда ему приходилось подбирать исполнителей для жесткой, страшной, противной нормальному человеческому существу работы, он выбирал тех, кому предстоящее так же неприятно, как и ему самому, кто выполнит свой долг на нервах, преодолевая естественные чувства, не привыкнув к тому, к чему человек привыкать не должен, если хочет остаться человеком. В первую очередь он руководствовался моральными соображениями, но оказывался прав и в практическом смысле: охотно готовые на все беспощадные молодчики были крайне ненадежны, ибо, не имея внутреннего стержня, легко ломались в критических ситуациях, подтверждая, что мощный скелет и крепкие мускулы не могут заменить тех скрытых качеств, которые Сизов ценил в настоящих людях. -- Расскажи, за сколько они тебя купили со всеми потрохами? Или язык проглотил от страха? Что бы он ни сказал, значения не имело, все уже решено. Опытный Старик знал, что жить ему меньше, чем идти до проходной: первый поворот налево, лестница в подвал -- и все. И ему действительно было страшно, пожалуй, впервые в жизни он ощутил липкий ужас обреченного, неспособного повлиять на ход событий, беззащитного человека, мечущегося по тесной камере газвагона. Но не таков был Сизов, чтобы поддаваться страху, тем более обнаружить его. -- Посмотрите в моем личном деле, где я был и что делал, -- зло сказал он. -- И никогда не трусил. И язык не глотал! -- Читал твое дело, -- мучнисто-белая с прозеленью -- от абажура? -- рука вползла в светлый круг и многозначительно опустилась на проштампованные листки. -- Весь ты здесь, как голенький... Задребезжал звонок, белая рука неожиданно резко схватила тяжелую эбонитовую трубку. -- У аппарата! Дальше звук пропадал -- в реальности Старик не помнил разговора, только общий смысл: Грызобоева настоятельно приглашали куда-то, он с сожалением отказывался, говоря, что ему еще "надо разобраться с одним изменником". ("Это я изменник? -- отстранение подумал Старик. -- Неужели ребята поверят?! "), -- его уговаривали, убеждали, дескать, изменник никуда не денется, и в конце концов он согласился, потому что хотел согласиться с самого начала. -- Ладно, иди пока, подумай... Да напиши чистосердечное раскаяние... Утром придешь. И без глупостей -- не мальчик! Грызобоев нажал скрытую кнопку, в дверях тотчас возник пружинисто-подтянутый, готовый действовать адъютант -- бдительный, знающий службу, исполнительный, хороший, верный парень, на которого можно во всем положиться. Образец подчиненного. -- Машину к подъезду. А этот пусть идет... пока. По доброму лицу пробежала тень неприятного удивления. -- Оружие? -- Верни... пока... В этот миг Старик отчетливо понял, что на самом деле его вовсе не считают изменником и немецким агентом. И ему стало еще страшнее. Ночь прошла в мучительных размышлениях. Чрезвычайно ответственная работа, которой занимался Сизов, предъявляла особые требования к причастным людям и имела жесткие правила, не признающие исключений. Пустяков и мелочей в ней не существовало, погрешности и просчеты не прощались -- слишком многое стояло на карте. Незначительная ошибка -- своя или чужая, любая шероховатость или сбой проводимой операции, отсутствие ожидаемого результата, не говоря уже о провале, -- могли дать повод для подозрений. А еще существовала контригра немецкой разведки: дезинформация, подставка, клевета... Провалов в работе Старика не было, по крайней мере, он о них не знал, всего остального со счетов не сбросить, но, получив обратно холодный тяжелый пистолет и беспрепятственно пройдя мимо часового сквозь огромные, в два человеческих роста, обитые понизу медью двери, он мог абсолютно уверенно сказать: поводов для обоснованных подозрений у Грызобоева нет! Значит... В спартанской обстановке ведомственной гостиницы Старик докручивал догадку, испугавшую при выходе из солидного кабинета. Если его скомпрометировать и убрать, а еще лучше, чище и грамотнее -- дать возможность сделать это самому, -- тот, кто недостаточно знал Старика, мог однозначно рассчитывать, как он распорядится полученной до утра отсрочкой и возвращенным "ТТ"; если его опорочить, мертвого проще, чем живого, то автоматически потеряют доверие работавшие с ним люди, оборвутся связи с многочисленными источниками информации на оккупированной территории, обесценятся добытые с неимоверным трудом сведения, свернутся начатые им и замкнутые на него операции. Это могло быть выгодно только коварному и изощренному врагу, оборотню, получившему возможность под предлогом борьбы за безопасность фронта и тыла одним махом срывать тщательно продуманные и перспективные планы командования. В управление Старик шел в таком напряжении, в каком обычно переходил линию фронта. Утреннее мироощущение отличается от ночного большей рассудительностью, и он хорошо понимал, что такая логичная и убедительная для него самого догадка в глазах руководства будет выглядеть иначе -- как попытка изменника спасти свою шкуру ценой оговора. Да и скорей всего, ему вообще не удастся попасть к кому-нибудь выше уровня Грызобоева. Но оставлять вредителя в святая святых Сизов не собирался. Вчерашний липкий ужас беспомощности исчез бесследно: то, что в основе страшных обвинений лежало не ошибочное подозрение, а злонамеренный расчет, меняло дело коренным образом. Перед ним был враг, а как поступать с врагами. Старик хорошо знал. Недооценив Сизова, Грызобоев допустил главный в своей жизни промах, и зря он надеется на правило отбирать оружие в приемной, потайную кнопку сигнализации и здоровенного адъютанта с беспощадным взглядом... Старик двигался стремительно и неотвратимо, как мчится навстречу взрыву самонаводящаяся торпеда, намертво вцепившаяся в цель акустическими захватами. Собственная судьба его не интересовала, так как находилась за пределами поставленной самому себе задачи. Многие считали Старика везунчиком, хотя чаще всего его удачи объяснялись железной волей, целеустремленностью и бесстрашием, но надо признать, что судьба благоволила к нему и иногда подбрасывала счастливый билет. Пост на проходной он миновал беспрепятственно, расценив это как первую удачу, вытекающую из самоуверенности и недальновидности Грызобоева, но через несколько минут, столкнувшись с тремя мужчинами, выходящими из приемной начальника управления, понял, что дело не в еще одной ошибке оборотня, а в резком изменении обстановки. Вид адъютанта, зажатого с двух сторон не уступающими ему телосложением спутниками, был жалок: распахнутый ворот, споротые петлицы, болтающийся клапан кобуры, а главное -- лицо: растерянное, с перекошенным ртом и умоляющими глазами. -- Покажу... все... Я-то ни при чем... За него, гада, не ответчик, -- мокро шлепали безвольные губы. Порученец в приемной отвечать на вопросы не стал, другие сотрудники ничего не знали или делали вид, что не знают. Наконец замнач оперативного отдела, служивший одно время с Сизовым, рассказал, что Грызобоев минувшей ночью пойман на контакте со связником абвера и убит в перестрелке. Перед этим он развлекался в интимной компании, и Сизов понял, что уцелел только благодаря пристрастию оборотня к сомнительным увеселениям, которые даже заставляли его откладывать на завтра незавершенные дела. -- Дерьмо -- оно кругом дерьмо! -- только и произнес Старик и вытряхнул из правого рукава последнюю техническую новинку немецких диверсантов -- тонкую, с авторучку, трубочку, бесшумно выбрасывающую на десяток сантиметров трехгранный отравленный клинок. -- Держи, вы таких еще не видели. Старик открыл глаза. Трудно, даже невозможно было определить, с какого момента страшный сон перешел в неприятные воспоминания. А он пытался это сделать: если сон прервался до разоблачения оборотня -- дурной знак, если после -- счастливая примета. Когда-то давно они старались перед выходом на задание отыскать добрые предзнаменования в любой мелочи. Но шли независимо от того, находилось оно или нет. Он встал, размялся, глянул в окно. Утро выдалось солнечным, но прохладным, приближение осени ощущалось все явственней. Старик пожарил картошку, выпил запрещенный врачами кофе, посидел на продавленном диване, сосредоточенно размышляя, и стал собираться. Он надел клетчатую домашнюю рубашку, мятые брюки, лет десять валявшиеся в шкафу, и такой же старый, с потертыми локтями пиджак. Вещи висели свободно, и эта наглядность происшедших с ним перемен была неприятна. Выгоревшую, с обвисшими полями шляпу Старик взял у соседа, заранее раздобыл очки, обмотанные на переносье изоляционной лентой, -- глаза могли свести на нет весь маскарад, и он это знал. Поглядев в зеркало, он оторвал пуговицу на вороте, подумав, потянулся за иголкой и добавил на месте отрыва несколько свисающих белых ниток. Двухдневная седая щетина придавала Старику неопрятный старческий вид, и сейчас он выглядел неухоженным, провинциальным дедом, неизвестно по какой надобности попавшим в город. Внимание к деталям сохранилось еще с тех времен, когда ему приходилось погружаться в чуждый, враждебный мир, грозящий смертью за малейшую оплошность. Во дворе гомонили дети, стукали кости домино, взревел и тут же заглох двигатель старой "Победы". Старик достал из ящика тщательно смазанный пистолет, вогнал в обойму, дослал патрон в ствол. Пошарил в карманах мелочь, нашел несколько двухкопеечных монет, порадовался, что не надо менять, -- одной заботой меньше. Соседи смотрели с недоумением, и Старик опять порадовался, что не столкнулся с Семеновым, тот задал бы кучу вопросов по поводу его странного вида. Он медленно шел по улице среди знакомых домов и мирных людей и с каждым шагом все больше казался себе впавшим в детство стариком, играющим в давнюю, забытую всеми игру. Сейчас он не находился во враждебном мире, напротив -- все, что его окружало, было привычным, близким и родным, это был его мир, который если и таил опасности, то как раз для тех, кого он собирался сегодня найти. И Старик вдруг устыдился своего маскарадного костюма, пистолета, натиравшего левый бок, договоренности с Крыловым, отрывавшей того от законного отдыха. Другой на его месте вообще бы отказался от задуманного, но Старик не привык бросать начатое на полпути, хотя сейчас мало верил в реальность своего плана. Он позвонил Крылову и сказал, что необходимость в его помощи отпала и он может отдыхать. Крылов возразил, и они условились, что Старик позвонит через час, расскажет о результатах, а если звонка не будет, Крылов выедет на место и будет действовать по обстановке. Потом Старик приехал на тихую кривую улочку, подошел к маленькому аккуратному домику и постучал в зеленую калитку, представляя, как пост наблюдения фиксирует этот факт и какой шум поднимет завтра Мишуев. Когда к нему вышла миловидная располневшая женщина (Надежда Толстошеева, 27 лет, жена младшего, старший -- холостяк, а люди болтали об этой семье разное). Старик спросил Владимира или Николая, увидел, как напряглось лицо хозяйки, и услышал, что Их дома нет, когда будут -- неизвестно и вообще непонятно, зачем они нужны совершенно незнакомому человеку. Тогда Старик с простецкой откровенностью поведал, что он является родным дедом Вальки Макогонова, который поехал в гости к своим новым друзьям, брательникам Толстошеевым, Володьке и Николаю, а обратно не возвратился. Обеспокоенный дед приехал следом, в справочном получил адрес и хочет узнать, где его внук, а если здесь ответа не найдет, то останется только один путь -- идти в милицию. Надежда слушала настороженно, губы ее сжались, руки комкали какую-то цветастую тряпку. Сохранить незаинтересованный вид ей не удалось, а при последних словах в глазах явно мелькнул испуг. "Знает, все знает, -- подумал Старик. -- Без деталей: кто за рулем, кто стрелял, да кого убили, да куда Валька делся -- подробности ей не нужны, без них спокойней, а догадки не в счет, так легче прикинуться, будто живешь не с бандитами и убийцами да не на кровавые деньги жировать собираешься". -- Вообще-то муж сегодня обещал заявиться, -- растерянно лгала хозяйка и этой ложью выдавала свое тайное знание, хотя приехавший в поисках внука простодушный старичок не мог бы определить ни растерянности, ни лжи, ни тем более предвидеть собственную участь, намек на которую читался в бегающем, беспокойном взгляде Надежды Толстошеевой. -- Заходите, дедушка, отдохните, а то знаете, как у мужиков, -- кружка пива, потом стакан вина, потом бутылка водки... Вот и гуляют... На дачу поехали отдохнуть, да там и застряли... Она сыпала словами, провожая Старика в дом, но, когда дверь на улицу закрылась, вдруг замолчала и обессиленно опустилась на старинный, обитый железными полосками сундук. -- А что, и Валек мой с ними загулял? -- спросил дед Макогонова слегка неодобрительно. -- С ними, -- готовно кивнула Надежда, и Старику стало ясно: она знает, что Макогонова нет в живых. Но у деда пропавшего Вальки подобной ясности не было, да и быть не могло. Хозяйка оказалась не только красивой, но и приветливой, говорливой, обстановка в доме не внушала тревоги и беспокойства. Разве придет в голову, что ты неожиданный, крайне нежелательный свидетель, способный провалить так удачно начатое дело, а потому обреченный... Дед Макогонова расслабился на кушетке. -- Отдохните, дедушка, я сейчас, в магазин и обратно... В Толстошеевой появилась целеустремленность, очевидно, она приняла решение, как надо поступать. Хлопнула дверь. Дед Макогонова исчез, как только шаги Надежды пропали вдали. Пружинистой кошачьей походкой Старик скользнул по комнатам, осматривая дом. Три комнаты. Маленькие, опрятные, плотно заставленные. Хельга, набитая разномастным хрусталем и аляповато расписанным золотом фарфором, цветной телевизор под яркой шелковой накидкой, всюду ковры: на стенах, на полу в два слоя, свернутые в трубку по углам. Гимн дурному вкусу. Зато богато, значит, "не хуже, чем у людей". В спальне Старик споткнулся о коробку из-под австрийских сапог, еще две белели под кроватью. Спекулирует она, что ли? Или обеспечивает себя по высшей норме? Скорее всего и то и другое. Братья часто заглядывают в бутылку, так что зарплат и левого заработка Владимира не хватит, чтобы так набить это "гнездышко". На крохотной веранде оборудовано рабочее место: верстак, тиски, небольшой токарный станок. Здесь Владимир изготавливал запчасти к лодочным моторам, мотоциклам, здесь же, очевидно, сделал автомат. Все чисто убрано, ни стружки, ни пылинки, ни кусочка металла. Как он предполагал: подготовились к возможному обыску. Старик вернулся на кушетку. Сейчас бы в самый раз позвонить Крылову. Вряд ли Надежда станет травить деда Макогонова крысомором или рубить его сзади топором -- на такое она, конечно, не способна. А вот канал связи с мужем у нее имеется, и она, как верная, преданная жена, сообщит об опасном госте, пусть, мол, мужики сами решают... Если бы Мишуев одобрил его план и операция была соответствующим образом подготовлена. Старику не пришлось бы сейчас ломать голову, прогнозируя дальнейшее развитие событий. Братья вряд ли сунутся в дом, тогда все просто: пост наблюдения засечет их, и капкан захлопнется. Слишком просто для таких предусмотрительных волков. Они предпримут что-то другое, хитрое, в чем не осведомленные о происходящих событиях наблюдатели могут и не разобраться. Старик не заметил, как изменилось все вокруг, просто ощутил давно не испытываемое чувство опасности, исходящей отовсюду: от стен этого домика, богатой безвкусной обстановки, радушной хозяйки, выскочившей на минутку по своим, но тесно связанным с ним надобностям; вся атмосфера логова Толстошеевых была ненавидящей и враждебной. Сейчас он находился в чуждом, беспощадном мире и, как часто бывало, мог рассчитывать только на себя. Жаль, не стоит в прикрытии Крылов... Впрочем, не дождавшись звонка, он должен догадаться, почувствовать неладное и подоспеть на помощь, так уж случалось несколько раз. Но сейчас Старик напрасно рассчитывал на любимого ученика, потому что он был отвлечен другим, неожиданно возникшим делом. Не застав Старика, Элефантов отправился к полуразрушенному, обреченному на снос зданию, забрал из подвала футляр для чертежей и приехал к себе. Через несколько минут он появился на улице уже без футляра и быстрым шагом двинулся до боли знакомым маршрутом. Нежинской дома не оказалось, но дверь была заперта только на один замок, значит, она вышла ненадолго и сейчас вернется. Он воткнул в замочную скважину записку, повертел и снова сунул в карман пачку денег. Спускаясь по лестнице, Элефантов столкнулся с незнакомым молодым человеком, не заподозрив, что сам он знаком старшему лейтенанту милиции Гусарову и именно потому тот так старательно глядит в сторону. Немного постояв на углу, Элефантов увидел, как незнакомец вышел из подъезда, направился к остановке автобуса, но передумал и резко свернул в переулок, а от остановки царственной походкой, с гордо поднятой головой прошла к своему дому Нежинская. После этого Элефантов вернулся к себе в квартиру, сел в кресло, положив перед собой часы, и стал ждать. Ждать оставалось недолго, и дело упрощалось тем, что он избавился от необходимости принимать решение. Решение должна принять Мария. Если она придет, он окончательно сдастся тому, другому, если же нет... Рука легко скользнула по мертвой стали штуцера... Уход от самостоятельных решений есть проявление трусости. Эта мысль сейчас не задела его. Каждый живет, как" ему нравится. И каждый считает, что уж кто-кто, а он живет правильно. Не сомневается в этом Ася Петровна, не сомневаются Николай Сергеевич и Наполеон, даже нудный толстяк Вова Зотов считает, что живет правильно! Люди разные, и жизни у них никак не похожи, и потому совершенно очевидно, что все не могут быть правыми! Но каждый уверен, что ошибаются другие... Ему, Элефантову, бытие того же Вовы Зотова кажется унылым и беспросветным. А тот доволен. И не понимает, зачем это Слон суетится, какие-то формулы пишет, приборы выдумывает, вместо того чтобы загорать на пляже да пиво пить -- лучшего-то отдыха не бывает! А если бы узнал, что он, имея десять тысяч и диссертацию на выходе, стреляться надумал черт-те из-за чего, то и вообще сумасшедшим посчитал бы... У каждого свои доводы, свои резоны. Семен Федотович, Орех, Иван Варфоломеевич и сейчас не думают, что неправильно жили! Другое дело -- недостаточно хитры, изворотливы были, за то и корят себя, за то ругают! "Да и ты, братец, -- обратился к себе Элефантов, -- тоже думаешь, что поступал правильно. Не думаешь? А почему же делал? Жену бросил с сыном, в грязи вымазался, преступником стал! От любви большой к Марии? Слабенькое оправдание! А она, в свою очередь, оправдается тем, что тебя не любила! И точка, нет виноватых! Только так не бывает. Все равно приходится расплачиваться -- рано или поздно, наглядно или скрыто..." Время вышло. Элефантов отстраненно взял оружие, заглянул в черное отверстие ствола, положил палец на спуск. В этот миг в дверь позвонили. Чтобы не терять времени зря, Крылов решил допросить Нежинскую. Гусар понес повестку, а он смотрел в окно, обдумывая предстоящий разговор. Конечно, говорить правду не в ее интересах, но существует целый ряд тактических приемов, с помощью которых можно заставить ее изобличить Элефантова. Но, честно говоря, Крылову не хотелось этого делать. Первый раз в жизни он не стремился любой ценой разоблачить виновного. И так же, как Зайцев, испытывал сочувствие к Элефантову. Может быть, оттого, что сам не так давно мог, пожалуй, наделать глупостей из-за Риты. Рита... Отношение к ней после посещения семейства Рогальских изменилось. Чуть-чуть, в неуловимой степени. Исчезла пронзительность чувства, ощущение праздничности от общения... Сущая ерунда. То, чего у многих никогда и не