о. -- Сергей протер глаза. -- Я согласен. -- Вот и хорошо. -- Пал Палыч подхватил его под руку. -- Сразу идем к шефу, я тебя представлю, ты расскажешь о себе, и начнем оформление. Приемная на втором этаже оказалась пуста, Терещенко открыл большую деревянную дверь и, увлекая за собой Сергея, сквозь темный тамбур прошел в просторный, обставленный дорогой офисной мебелью кабинет председателя правления "Тихпромбанка". Но самого Юмашева на месте не было. Пал Палыч взглянул на часы. -- Не вернулся с обеда. Наверное, в дороге, попробую позвонить... Он подошел к огромному столу, на котором мерцал экраном включенный компьютер, снял трубку одного из телефонов, набрал номер. Лапин с любопытством осмотрелся. Подвесной потолок с вмонтированными светильниками, белые стены, черная мебель, легкие жалюзи на окнах. Слева от стола хозяина длинный стол для заседаний с резными мягкими стульями по обе стороны. Он подошел к окну, сквозь жалюзи выглянул наружу. Снова пошел мокрый, хлопьями, снег, нахохлившиеся люди осторожно семенили по скользким тротуарам. Несколько молодых парней большими лопатами расчищали стоянку. Припорошенный белым стоял черный джип Терещенко, который столь неожиданным образом изменил его судьбу. -- Не отвечает, -- сказал Терещенко. -- Ладно, пойдем в службу персонала. Заполнишь анкету, напишешь биографию, а завтра с шефом решим. Кстати, тебе придется пройти проверку на полиграфе. Знаешь, что это такое? -- Конечно. Детектор лжи. Сколько раз в кино показывали. -- Не возражаешь? Лапин пожал плечами. -- А чего мне скрывать? "Действительно", -- подумал начальник отдела технической безопасности и, не удержавшись, спросил: -- Кстати, откуда ты в курсе про "Сатурн-2"? -- Черт его знает, -- развел руками Сергей. -- У меня же все в башке перемешалось. Может, в журнале каком прочел? Взгляд у него был искренним и совершенно бесхитростным. -- Может быть, -- согласился Терещенко. Глава вторая. ВТОРАЯ НАТУРА Тиходонск, 8 февраля, 15 часов 15 минут. В центральном универмаге не было обычной для прошлых лет толчеи, зато, опять-таки в отличие от старых времен, имелись товары на любой вкус и толщину кошелька. Лапин купил темно-серый костюм, белую и светло-голубую сорочки, синий галстук, несколько пар носков, шарф и черные сапоги на меху с толстой ребристой подошвой. В примерочной кабине он переоделся, сложив обноски в полиэтиленовый пакет, который оставил во дворе, у мусорных баков. Все эти действия казались ему вполне естественными и получались сами собой. Хотя совершенно не вписывались в богатяновские нормы поведения: длительное обсуждение предстоящего приобретения, откладывание денег и моральная подготовка к такому важному событию, сам процесс, столь же долгий, основательный и настороженный, как покупка коровы, с обязательной готовностью к возможным подвохам, сомнениями в пригодности вещи и соответствия ее качества запрашиваемой цене... Покупался обычно только один предмет, самый необходимый, но и старый не выбрасывался -- пригодится на каждый день: в сарае разобрать или еще там чего... А уж французская туалетная вода "UOMO", захваченная Сергеем напоследок, вообще выходила за рамки приличия и могла служить наглядным примером психической ненормальности Чокнутого, одним из тех чудачеств, которые и обусловили обидное прозвище. Но именно приятный аромат пощипывающего кожу парфюма и послужил завершающим штрихом магазинных хлопот, наполнив душу Лапина давно забытым чувством удовлетворения и комфорта. После всех трат у него оставалось миллион триста тысяч рублей и двести долларов. Новая одежда, деньги в кармане, покровительство столь влиятельного человека, как Пал Палыч Терещенко, и радужные перспективы на самое ближайшее будущее сделали Сергея совершенно другим человеком: бодрым, уверенным в себе и энергичным. Причем казалось, что это и есть его обычное состояние, а униженное и полунищенское существование, которое он вел в последнее время, -- просто досадная случайность, темная полоса жизни. Он распрямил спину и ощутил силу в мышцах, он улыбался и заговаривал с девушками, а те улыбались в ответ, он подставлял ветру лицо, с удовольствием ощущая, как секущие кожу снежинки массируют щеки и взбадривают кровь. Он уверенно стоял на ногах и не оскальзывался на мокрой снежной корке, может, из-за новой подошвы, а скорее от нового мироощущения. Эта обновленность требовала оценки других людей, ибо человек устроен так, что утверждается через суждения окружающих, в первую очередь тех, чьим мнением он дорожит. "Референтная группа", -- выплыли из глубин сознания мудреные слова, но он почему-то знал, что они означают. Остро хотелось показаться в новом облике тому, кто сумеет понять и оценить суть происшедших с ним изменений. Но кому? Кузьмичу, Петрухе, Кружку или еще комунибудь из богатяновских? Исключено -- те сразу же потребуют обмыть обновки, а потом начнут клянчить в долг и, наливаясь тяжелой пьяной злобой, завидовать Чокнутому, которому так незаслуженно повезло. Заводским? Он ни с кем близко не сходился, да и разметала нынешняя жизнь, словно центрифуга, всех по разным щелям да углам. Техникумовским? До армии он дружил с Витькой Косенко и Вадиком Ефимовым, но после возвращения в Тиходонск отношений с ними не восстановил, недавно встретил Ефимова на улице, сначала не узнал, а потом оказалось, что и говорить особенно не о чем. Помнишь Степку? Женился на Светке. Помнишь Ваньку? Развелся с Катькой. Помнишь Сергея Длинного? Главный инженер на "Электроаппарате". Что толку обсуждать чужие жизни? Тем более что вспоминать все ему приходится с трудом, словно вытягиваешь прошлое из трясины. Да и смотрят как на дурака -- слухи-то разошлись про аварию да про психушку... Но ноги шли сами -- мимо каменных львов, дремлющих уже почти век у никогда не работающего фонтана, мимо остатков древней крепостной стены, с которой и зародился город, по заледенелой старинной брусчатке Среднего спуска, которая ничуть не стерлась за последние двадцать лет... Тогда львы казались совсем огромными и живыми, только заколдованными злым волшебником, в развалинах башни мерещились клады, и сколько планов кладоискательских экспедиций обсуждалось по ночам в большой и неуютной спальне на двадцать кроватей... Между параллелями древних, застроенных дряхлыми домишками улочек притаился небольшой, но уютный парк, в глубине которого стоял бывший особняк табачного фабриканта Асмолова, сменивший после революции много хозяев и ставший в конце концов детским домом номер семь областного отдела народного образования. Аллею высоченных тополей, оказывается, вырубили, новые поколения воспитанников уже не смогут на спор самоутверждаться: кто выше влезет... А особняк кажется не таким большим, как раньше, и очень ветхим, и гуляющие во дворе пацаны в одинаковых бесформенных куртках навевают тяжелые мысли о печальной сиротской доле... В газетах много писали о безобразиях в детских домах: воровстве, жестокости персонала и даже растлении воспитанников, но Сергей ничего такого не помнил. Дядя Леша приходил часто, примерно раз в неделю, и каждый раз спрашивал -- не обижает ли кто, как кормят, как относятся воспитатели. Всегда заходил к директору и завучу, и те, похоже, его боялись. Сергей чувствовал ореол защищенности -- если старшие пацаны затевали какую-нибудь гадость, стоило только пообещать: я дяде Леше расскажу, и они немедленно давали задний ход... В вестибюле гомонили дети, у двери сидела седая тетенька -- вахтер. Лапин смотрел на нее, вспоминая, и не мог вспомнить, а она безошибочно распознала его взгляд и тоже всматривалась и тоже не узнавала. -- Вы из нашенских? Сергей кивнул. У него почему-то перехватило горло. -- Когда выпускались? -- В семьдесят восьмом. -- Голос был хриплым, он откашлялся и повторил уже тверже: -- В семьдесят восьмом. Круглое лицо женщины оживилось. Она вовсе не была пожилой, как казалось на первый взгляд, просто много морщин и жизненная усталость. -- Тогда я тебя должна знать. Как фамилия? -- Лапин. -- Лапин?! Сережа? -- Женщина оживленно вскочила. -- А я Тамара Ивановна, не вспоминаешь? Он медленно покачал головой. Каждый год выпускались от тридцати до сорока воспитанников, и то, что через девятнадцать лет эта битая жизнью женщина вспомнила его имя, казалось чрезвычайно странным. -- Я медсестрой работала, потом кастеляншей, а при тебе уже на личных делах сидела... У меня еще коса была... Ну, вспомнил? Алексей Иванович ко мне всегда заглядывал, один раз втроем на катере катались! -- Вспомнил! Сейчас вспомнил... -- Волнение женщины передалось ему, и он отчетливо увидел ласковый осенний день, прогулочный катер и молодую смешливую девушку, которую отчаянно ревновал к дяде Леше и которая портила всю прогулку. Он надулся, и дядя Леша не мог понять почему, но не особо пытался это выяснить, так как все внимание уделял этой противной тетке. -- Мария Петровна у себя, пойдем я тебя отведу. -- Тамара Ивановна поймала за шиворот пробегающего мимо раскрасневшегося мальчишку: -- Сядь на мое место, Петров, и никого без сменки не пропускай, я сейчас вернусь... Директрису он помнил, а может, это была ложная память, ибо, если строгая женщина сидит в кабинете директора в директорском кресле, то значит, она и есть Марья Петровна. -- Это Сережа Лапин! -- радостно крикнула с порога Тамара Ивановна, как будто привела долгожданного родственника или дорогого гостя. Сергей подумал, что вряд ли здесь так встречают каждого бывшего выпускника. -- Лапин?! -- вскинулась Мария Петровна. -- Не может быть! Конечно, на улице он бы ее не узнал. Когда-то худенькая и юркая, похожая на птичку, с черными волосами, вечно стянутыми в пучок на затылке, сейчас она приобрела директорскую внешность: дородную фигуру, монументальную уверенность и властность осанки. Но сейчас директриса явно растерялась, как будто перед ней внезапно появился строгий ревизор. -- Он это, Марь Петровна, он, -- суматошно замахала руками бывшая девушка с косой. Растерявшаяся на миг женщина взяла себя в руки и вновь превратилась в директора государственного учреждения. Она поднялась, степенно обошла вокруг стола, со значительностью протянула руку. -- Здравствуйте, Сергей Иванович! -- Мелкие черты маскировались большими модными очками, волосы, как у многих руководящих дам, обесцвечены перекисью водорода, начесаны и покрыты лаком. -- Какими судьбами? Решили проведать Тиходонск? Или специально к нам? Лапин удивился. Казалось, это происходит с кемто другим, а он просто наблюдатель, сидящий внутри этого другого и выглядывающий наружу через чужие глазницы. Раньше такое странное чувство у него возникало нередко, но в последние годы почти не повторялось. -- Почему так официально? -- промямлил, он. -- И откуда вы помните мое имя, а тем более отчество? Мария Петровна принужденно улыбнулась. -- Ну как мы можем вас... тебя не помнить? Что случилось? Чему мы, так сказать, обязаны столь неожиданным приездом? -- Да ничего не случилось... Я здесь уже почти пять лет... Просто не мог собраться... На самом деле ему никогда не приходило в голову пройтись по местам своего детства и юности. Сегодняшний порыв был неожиданным и нехарактерным для него, как, впрочем, и все остальное, произошедшее сегодня. -- Пять лет? -- Женщины переглянулись. -- И чем же ты занимаешься? -- Работал на заводе, где и раньше. Сегодня уволился. -- На заводе? -- Они вновь переглянулись. -- Мы думали, ты работаешь там же, где Алексей Иванович. -- А где работал Алексей Иванович? -- Значит, на заводе... Это хорошо. У нас всякий труд почетен, -- привычно перешла на казенные обороты Мария Петровна, но тут же почувствовала нелепость тона и осеклась. -- А к нам по какому делу? -- Директриса держалась скованно. Вчерашний Лапин не обратил бы на это внимания, но сегодняшний заметил и владеющее женщиной напряжение, и то, что она не верит ни одному его слову. -- Не знаю, -- честно ответил он. -- Ноги сами привели. -- Это хорошо, -- сказала Мария Петровна и, чуть помедлив, добавила: -- Садись, сейчас чаю выпьем, поговорим... Тамара, скажи там, чтобы принесли чаю с бутербродами... -- Я не голоден, -- поспешно сказал Лапин, который вдруг вспомнил, что гостей и проверяющих кормили всегда из детского пайка. -- Тогда без бутербродов, -- поправилась директор. И построжавшим голосом добавила: -- А сама посиди на вахте, а то там такого натворят... Когда дверь закрылась, она нервно поправила очки, переложила с места на место толстую четырехцветную ручку. Неизвестно почему, ручка вдруг приковала внимание Лапина. -- Надеюсь, к нам претензий нет? Мы сделали все, что положено, и выполнили все предписания... -- Никаких претензий! Самые лучшие воспоминания. Когда сейчас читаешь про безобразия в детских домах, даже не верится... Видно, мне повезло... -- Повезло? -- саркастически переспросила Мария Петровна. -- Действительно... Только не вам, а нашему дому. Детям. Персоналу. В частности, и мне. -- Как это? -- не понял Сергей. -- Сейчас расскажу... -- Директриса положила перед собой руки, сцепив пальцы замком, словно сдерживая внутреннюю дрожь. -- Я пришла сюда в шестьдесят седьмом году после педучилища, методистом. Директором был Семен Иванович Легостаев, заслуженный учитель РСФСР, участник войны, вся грудь в орденах и медалях. К тому же районный активист -- член райкома, райисполкома, непременный участник всяких конференций... В учреждении он установил собственный культ личности и диктатуру своих приближенных. Девочки постоянно жаловались, что завуч Кривулин лазит к ним в трусики, завхоз Болотин открыто разворовывал все что попадало под руку, детей били... Все жалобы глохли на районном уровне -- авторитет Легостаева был непоколебим. Я по молодости ввязалась в борьбу за справедливость и оказалась на грани увольнения с волчьим билетом... Мария Петровна несколько раз глубоко вздохнула. -- И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, создается авторитетная комиссия, которая подтверждает все факты злоупотреблений! Защитники Легостаева вмиг поджимают хвосты: проходит слух, что за всем этим стоит КГБ... И вот итог: Легостаев исключен из партии, снят с работы, Кривулин осужден на три года, Болотин на пять, еще несколько человек уволены. А меня вызывают в райком партии и предлагают должность директора. Обещают устроить в пединститут и оказать любую поддержку, но с одним условием: обеспечить в учреждении настоящий порядок. По закону и по совести. Так и сказали: пусть в городе будет один образцовый детдом, причем не снаружи, для проверяющих, а изнутри -- для детей... Сергей почесал в затылке. -- А что же такое случилось? -- Сейчас, сейчас, -- Мария Петровна покивала и подняла ладонь, давая понять, что переходит к самому интересному. -- Сделали ремонт, "укрепили", как тогда принято было говорить, персонал, перетасовали "контингент" -- умственно отсталых, детей с пороками развития, явных хулиганов разбросали по другим домам... А к нам прибыл... Директриса наклонила голову и поверх очков в упор взглянула на собеседника. -- А к нам прибыл Сережа Лапин. Направление у него было выписано как у всех -- областным отделом народного образования. Только обычно документы собираются в районе и проходят по инстанциям: город, область, а здесь исходящим явилось письмо, подписанное министром просвещения. Лично министром! Ни до этого, ни после я никогда не встречалась с такими фактами и никогда не слышала о них! -- Вы хотите сказать, что все это из-за меня?! Мария Петровна пожала плечами. -- Если из-за кого-то другого, то нам об этом другом ничего не известно. Только в твоем личном деле имелось письмо министра, только тебя курировал сотрудник КГБ, только на твой счет давались строгие инструкции и распоряжения. -- Какие распоряжения? -- В голове у Лапина звенело, он был ошарашен услышанным. -- Постоянно наблюдать за тобой, личное дело хранить отдельно от остальных в моем сейфе и никому не показывать, если кто-то станет расспрашивать о тебе, немедленно звонить Алексею Ивановичу, он даже дал круглосуточный телефон... В голове звенело все сильнее. Лапин стиснул виски ладонями. -- Этого не может быть! Просто не может быть? Я же всю жизнь был никем -- серой лошадкой, обо мне никто и никогда не заботился, мне никогда и никто не помогал! Все, что вы рассказали, -- просто сказка! И относится она к кому-то другому! Вы перепутали... Вы что-то перепутали... Мария Петровна сняла очки и принялась кружевным платочком протирать стекла. Руки ее чуть заметно дрожали. -- Что тут путать. Тысяча девятьсот шестьдесят девятый год, пятилетний мальчик, воспитанный, с хорошими манерами, только какой-то заторможенный -- может, от смены обстановки... Потом это прошло. Да, еще тебе снились странные сны, во сне ты иногда разговаривал по-английски, потом это тоже прошло. Но у тебя были явные способности к языкам... Черт! Тонька тоже говорила, что он ночами говорит не по-русски. Особенно в первые месяцы после аварии... Йены... -- Это все, что я знаю, -- подвела итог Мария Петровна. -- То, что видела собственными глазами. Все остальное -- догадки и предположения, твоя история давала им благодатную почву -- каких только сплетен не ходило... Но потом одну нянечку пришлось уволить за длинный язык, и болтовня поутихла... -- Может, из-за родителей? -- Он вскинул глаза. -- Не знаю. Никаких сведений о родителях в личном деле не было. Ни одной буквы. -- А можно мне посмотреть дело? -- Дело? -- Внимательный взгляд Марии Петровны был недоверчив и печален. -- Дело забрали, как только ты поступил в техникум. Разве ты этого не знаешь? -- Мария Петровна, честное слово, я ничего не знаю! -- Для большей искренности он даже приложил руки к груди. -- Я не знаю, за кого вы меня принимаете, я простой работяга, я всю жизнь тянул лямку, в последнее время вообще нищенствую! -- Ты не похож на нищего. -- Ах да, я сегодня уволился... Я поступаю в банк... Мне выдали аванс, нет, я получил деньги за старую работу и приоделся... И... Он вконец запутался. Звон в голове не проходил. -- Нет, Сережа, ты очень непростой человек. Очень непростой! И я не хочу никаких неприятностей. Я не давала к ним никакого повода. Если меня использовали, как пешку в большой игре, то я не имею понятия о смысле этой игры. И не имею ни малейшего желания в нее вникать. -- Ну как вас убедить... Машинально Лапин обшарил карманы нового костюма, нащупал и вынул свернутый отрезок экранированного кабеля, долго рассматривал и не мог понять, что это такое, потом извлек пачку денег, сверху лежали две стодолларовые бумажки, создавая впечатление, будто вся его наличность состоит из такой валюты, наконец достал потрепанную трудовую книжку и возбужденно шлепнул на стол, рядом с очками. -- Посмотрите! Обязательно посмотрите! Вы сразу поймете, что я говорю правду! Это официальный документ... Мария Петровна усмехнулась, но все же пролистнула страницы. -- Благодарность за рационализаторское предложение, грамота за добросовестный труд, награжден знаком "Ударник коммунистического труда"... Все правильно, молодец. Но чего вы хотите от меня? -- Кто "вы"? -- Не надо ловить меня на слове, оставь эти штучки... Чего ты хочешь от меня? -- Ничего! Я просто зашел повидаться... Совершенно случайно... -- Случайно? -- Директриса протянула книжку обратно. -- Что мне надо сделать? Уволиться? До пенсии еще три года, но я уволюсь... Уехать из города? У меня семья, дети, внуки... Но я уеду! Или... Или этого мало? Что случилось, почему вы взялись за меня через столько лет?! Голос у Марии Петровны дрожал, лицо покрылось красными пятнами, в глазах появились слезы. Она была явно напугана. -- Успокойтесь, Мария Петровна, прошу вас, успокойтесь... Вам ничего не угрожает, и я не представляю для вас никакой опасности... Честное слово! Директриса зарыдала. -- Я боялась допустить ошибку тогда, целых десять лет жила в напряжении, но потом все закончилось, прошло девятнадцать лет, я уже забыла и Алексея Ивановича, и тебя, я действительно все забыла! И вдруг приезжает этот человек из Москвы со своими расспросами, через полгода появляешься ты... Это случайности?! Или вы проверяете меня, чтобы решить, что со мной делать? Но никаких новых инструкций у меня нет! Ведь это раньше я должна была сообщать о проявленном к тебе интересе! Правильно ведь? Ты ушел от нас девятнадцать лет назад, разве я все еще в ответе за тебя? Я, конечно, поняла, что это проверка, и позвонила, но никакого Алексея Ивановича там уже нет, что я должна была делать дальше? Ну что?! Звон в голове прошел, осталось только немое дрожание, как в колоколе, когда язык уже остановлен. -- Давно у вас эта ручка? -- Что?! -- Ах да... -- Лапин потер виски. -- Меня никто не мог искать! -- твердо сказал он. -- И из Москвы никто приезжать не мог! Директриса вытерла тем же платочком глаза, сдавила пальцами переносицу, останавливая слезы. Потом тяжело поднялась, отперла сейф, почти сразу отыскала то, что хотела, и протянула Лапину твердый глянцевый прямоугольник визитной карточки. "Бачурин Евгений Петрович", -- прочел он ничего не говорящую ему фамилию. Ни должности, ни учреждения, только пять номеров телефона, возле каждого в скобочках дополнение: "служ.", "дом.", "деж.", "моб.", "факс". -- Как видишь, это мне не приснилось, -- сухо проговорила женщина. -- Он сказал позвонить, если мне станет что-нибудь о тебе известно. Теперь ты пришел, и вы пронаблюдаете -- позвоню я или нет. Так? И что потом? Как я должна поступать? Новый, сегодняшний, Лапин сунул карточку в карман. -- Можете жить спокойно. Вас никто не испытывает. Я сам позвоню и узнаю, что он хочет. Кстати, у вас далеко телефон Алексея Ивановича? Мария Петровна порылась в настольном календаре, вырвала страницу с криво написанным номером. Лапин сунул ее вслед за карточкой. Дверь в кабинет распахнулась, девушка в белом халате внесла поднос с чайником, стаканами и вазочкой печенья. -- Извините, что долго, пока нашли хороший чай и заварили как следует... -- следом влетела Тамара Ивановна. -- Не поить же гостя обычным брандахлыстом... Наткнувшись взглядом на заплаканное лицо начальницы, она осеклась. -- Я там, внизу, если что, позвоните... -- быстро проговорила Тамара Ивановна и исчезла. Девушка поставила поднос на приставной столик и тоже вышла. Лапину очень хотелось пить, но обстановка для чаепития была неподходящей. -- Спасибо, я пойду... -- Он поднялся, набросил дубленку. -- А как фамилия Алексея Ивановича? Мария Петровна пожала плечами. Лицо у нее было совершенно опустошенным. -- Впрочем, любая фамилия, как и имя-отчество, могут быть просто псевдонимами, -- вслух подумал он. -- Даже если они напечатаны на визитной карточке. -- Для простого работяги вы неплохо разбираетесь в подобных вещах, -- горько усмехнулась женщина. -- И словарный запас побогаче, чем у заводского парня... -- Почему-то пришло в голову, -- невнятно пробормотал Лапин. -- До свидания. -- Не знаю, имела ли я право давать вам эти телефоны... Но ведь у меня нет абсолютно никаких инструкций. Как действовать, кого слушать... -- мертвенным тоном сказала Мария Петровна. -- Но передайте там, у себя, что я ничего не знаю и не представляю никакой опасности. -- Давно у вас эта ручка? Я мог ее помнить? -- Ты что, издеваешься? -- До свидания, -- повторил Сергей и вышел в широкий, со стертым паркетом коридор. Несколько кварталов Лапин шел на автопилоте, машинально переставляя ноги и пытаясь переварить неожиданную информацию. Ему казалось, что он вышел из душного прокуренного кинотеатра после длинного, двухсерийного сеанса, когда одуревший от духоты, дыма и впечатлений мозг еще не разобрался, где проходит грань между фильмом и жизнью. Так с ним случалось в детстве, которое, оказывается, окутывал ореол большой и строгой тайны. Была ли тайна в действительности? В отличие от других детей он никогда не задумывался о родителях, приняв сиротское положение как данность, но к дяде Леше его тянуло, он расспрашивал того о доме и семье и мечтал, что когда-нибудь попадет к нему в гости, а может, чем черт не шутит, дядя Леша его и усыновит. О таких чудесных случаях в детдоме ходило много баек. Если рассказанное Марией Петровной -- правда, значит, все дело в родителях: ведь каждому ясно, что обычный пятилетний мальчик не может отличаться от других детей настолько, чтобы вокруг него наверчивали столько событий. Но если были родители и он жил с ними до пяти лет, то почему в памяти ничего не осталось? Вон Вовка Игонин попал в детдом трехлетним, а вспоминал, как мать однажды накормила его мандаринами и как отец бил ее длинным красным ножом... Хотелось пить, да и голод давал о себе знать, напоминая, что есть надо несколько раз в день. Он выкарабкался из мешанины кинематографических впечатлений в реальность и осмотрелся. Было семнадцать часов, сгустились сумерки, он двигался по проспекту Маркса к Богатому спуску, ярко светились витрины, сновали озабоченные, оживленные, самодовольные и просто довольные люди, словом, все было как вчера. И совсем по-другому. Этот день был долгим как год, а может, как целая жизнь. Совсем близко неоновые буквы складывались в многообещающее название "Маленький Париж". Года полтора назад, проходя мимо. Лапин ощутил тонкий аромат хорошего кофе и как загипнотизированный забрел внутрь. Там работали два молодых армянина -- беженцы то ли из Баку, то ли из Еревана. Ашот варил настоящий кофе в песке, и его запах будоражил все существо Лапина, будил какие-то глубоко скрытые воспоминания, вызывал волнение и тревогу, но эти волнение и тревога притягивали с неотвратимой силой. Он наскреб пять тысяч на крохотную чашку и, забившись в угол, смаковал густой горьковатый напиток, отрешившись от гнусностей окружающей жизни и перейдя в состояние блаженной прострации. Наверное, так убегает от действительности курильщик опиума. И потом еще несколько часов, пока сохранялись во рту тонкие вкусовые оттенки, он испытывал прилив бодрости и хорошего настроения. С тех пор, как только удавалось выкроить деньги, Лапин нырял в уютный полумрак и наслаждался чашкой кофе, а если получалось, то и рюмкой влитого в черную жидкость коньяка. Выходящим отсюда его однажды застукал Кружок, и он имел глупость рассказать про кофе и коньяк, после чего по Богатяновке пошла гулять история об очередной выходке Чокнутого, и Тонька, конечно же, узнала и закатила грандиозный скандал, но все это не отбило порочной тяги к шикарной жизни. Сейчас неоновая вывеска сработала словно маяк. Как получивший пеленг летчик. Лапин скорректировал курс и через пару минут поднялся на две ступеньки и нырнул в уютный зальчик с пятью небольшими столиками на два-три человека и тремя кабинетами для компаний побольше. Это было спокойное местечко, вокруг не бычились крутые тачки -- верный признак того, что точка облюбована под штабквартиру одной из многочисленных криминальных группировок, сюда заходили обычные, "с улицы", люди, ценящие покой, хорошую кухню и тишину. И, разумеется, не испытывающие недостатка в средствах. Лапин не торопясь разделся, повесил дубленку и шапку на треногую никелированную вешалку у искрящейся крошкой новомодной отделки стены, похозяйски прошел к дальнему столику и сел вполоборота к зашторенному окну и лицом к входу. На зеленой скатерти стоял стеклянный подсвечник с зеленой же ароматизированной свечой, пока не горевшей. Кроме него, в зале сидели две молодые пары за фруктами и шампанским, из-за тяжелой портьеры кабинета доносились голоса еще нескольких человек. -- Добрый вечер. Рядом бесшумно возник официант -- парень лет двадцати трех, характерной кавказской внешности, в черных лаковых туфлях, черных отглаженных брюках, белой рубашке и черной бабочке. Чиркнув по коробку, зашипела спичка, а через пару секунд желтый огонек расцвел на зеленом столбике, добавив в уютную атмосферу зала умиротворяющий аромат плавленого воска. -- Добрый вечер, Самвел. Раньше ты не зажигал мне свечу. Но, спасибо, и не выгонял на улицу. Официант всмотрелся, и отстраненно-безличное выражение лица стало осмысленным. -- Это вы? Вах! Значит, я был прав! -- В чем же? -- Я говорил Ашоту -- не станет простой... -- Он помялся, подбирая слово. -- Не станет простой бедняк на последние копейки заходить в ресторан и пить кофе с коньяком! Раз человек это делает, он был совсем другим! А потом его кинули, ограбили, разорили -- как сейчас бывает... Вот он и тоскует попрежней жизни и наскребает раз в две недели это несчастные пятнадцать тысяч... Но мне казалось, вы все равно подниметесь! -- Похоже на то... По крайней мере, приподнялся. И в честь этого хочу поужинать. Самвел подал карту блюд, и Лапин, быстро просмотрев ее, заказал консервированных устриц, бутылку "Шабли", уху из осетрины и радужную форель горячего копчения. Немного подумав, добавил сто граммов водки и, конечно же, чашечку кофе. Заказ принесли быстро, Ашот тоже вышел из-за стойки и подошел поздороваться. -- Когда человек поднимается, это хорошо, да! Так должно быть в жизни, -- высказался он. -- Мы все бросили, когда бежали, остались голые -- босые, нищие, да... А сейчас уже заработали кое-что... Даст Бог, свое дело откроем... Потому за вас от души рады, да... -- И не удержавшись, спросил: -- Хорошую работу нашли, да? Где, если не секрет? -- В "Тихпромбанке". Слыхал про такой? Ашот подкатил глаза. -- Шикарный банк! Шикарная работа! Нам бы так повезло... Впервые в жизни Лапин служил для кого-то примером и символом надежды. Он улыбнулся Ашоту, и тот вернулся на свое место, пообещав сварить особый кофе и налить коньяк за счет заведения. Сергей аккуратно вылавливал вилкой мокрые скользкие комочки, отправлял в рот, прихлебывал мелкими глотками "Шабли" и смаковал смесь вкусов морепродуктов и терпковатого белого вина, твердо зная, что никакое другое, ни водка сюда не годятся. Затем приступил к горячей ароматной ухе, в янтарной прозрачности которой томился толстый ломоть красной рыбы, на самом деле не красный, а белый, с явно выраженной структурой волокон. Здесь требовалась водка, и ничего, кроме водки, именно она расщепляла и нейтрализовывала тяжелые молекулы рыбьего жира и очищала рецепторы стенок желудка, повышая аппетит и тонус организма. Потом он ломал мельхиоровой вилкой действительно розовую форель и вновь пил вино, не боясь "мешать", хотя Кружок, Кузьмич и другие богатяновские спецы всячески предостерегали против этого. Кофе, как всегда, был хорош, но не показался столь необыкновенным, как тогда, когда являлся единственным и основным блюдом, наверное, виной тому стало обилие гурманских ощущений. Зато он способствовал переходу от вкусовой созерцательности к аналитическим размышлениям -- Лапин вытащил из внутреннего кармана трудовую книжку, раскрыл ее, как неизвестный документ, хранящий ответы на многие непонятные вопросы. Фамилия, имя, отчество и профессия на первой странице -- "регулировщик" -- были написаны перьевой ручкой, фиолетовыми чернилами и его собственным юношеским неустоявшимся почерком. Когда они пришли на практику, в отделе кадров получили чистые бланки первого трудового документа и самостоятельно их заполнили, освободив от наплыва работы толстых теток-кадровичек. Дальнейшие записи выполнены округлым почерком писарейпрофессионалов. "10 ноября 1980 года зачислен на должность регулировщика первого разряда в цех N 8". Он помнил ранние поездки на смену, потоки людей, текущие по сходящимся к главной проходной аллеям прилегающего к заводу сквера, потоки густели к семи часам, потом рассасывались, и наступало затишье, а с пятнадцати отработавшие заводчане устало двигались в обратном направлении, как будто "триста первый" был гигантским спрутом, всасывающим утром безликую рабочую силу и выплевывающим отработанный материал после финального гудка. Помнил восьмой цех с нравящимся ему дымком плавящейся канифоли, помнил блестящие, но быстро мутнеющие капли пайки, помнил мешанину жгутов и бесконечную прозвонку схем в поисках "хомутов" -- неправильных соединений, замыканий накоротко и других брачков, допускавшихся смешливыми монтажницами, которых он стеснялся, хотя и не подавал виду. Помнил, как чернявая Верка требовала у мастера полагающийся ей спирт, а рыхлый, с красным носом Песцов кричал, что она его пьет, а не промывает контакты, возмущенная Верка на весь цех принялась верещать, что кто бы говорил, но уж Песцов точно должен молчать, ибо выпил норму спирта, положенную на текущую пятилетку. "24 апреля 1981 года уволен в связи с окончанием срока производственной практики". И это он помнил -- доработку дипломного проекта, придирки к экономической части занудливого Асвадура Карповича, наконец, долгожданную защиту, традиционное обмывание, помнил, как он с тремя такими же пьяными балбесами завалился вечером к своему научному руководителю Валентину Ивановичу и тот вышел, распил с наглыми юнцами, искренне хотевшими сделать все "по-человечески", пару бутылок портвейна в соседнем дворе, помнил, как ему было плохо и как он боялся идти в общежитие, но все обошлось, и утром, кроме похмельного синдрома, он испытал тревожное чувство окончания одной и начала другой, непривычной, а потому пугающей жизни. "30 июня 1981 года зачислен на должность техника-конструктора согласно приказу о распределении". Он вышел на месяц раньше положенного, не отгуляв отпуска. В отделе кадров удивлялись: "Успеешь еще наработаться, погулял бы, пока молодой..." А где гулять, когда приткнуться некуда. Хотелось скорей влиться в коллектив: все не сам по себе, товарищи, профсоюз, общежитие, да и заработок, что немаловажно, -- задарма кормить-то никто не будет... В цехе тоже удивлялись, но производство удивлений не ждет, оно ждет работы, так и началась настоящая трудовая биография... Использовали его поначалу как регулировщика, дали третий разряд -- и к стенду, он не возражал: дело привычное и сдельщина -- в месяц сто шестьдесят и больше набегало, а техником -- голый оклад сто двадцать. Первая получка, обмывка, Песцов нажрался, как свинья, а он потрогал Верку сначала за голые коленки, потом полез выше и долез, отодвинул перепонку трусиков и шарил по горячим волосатым складкам, пока не лопал пальцами во что-то мокрое, сразу стало противно, и он отскочил, тщательно вытер ветошью руку, но она сохраняла липкость и острый неприятный запах, пока он не вымылся водой с мылом. С Витькой Косенко они по средам и пятницам занимались в ДФК борьбой, в выходные к ним присоединялся Ефимов, они шлялись по городу, ездили на рыбалку, иногда ходили на танцы, а то брали напрокат палатку и уезжали с ночевкой в Задонье, жгли костер, пекли картошку, горланили блатные песни, настораживаясь при каждом шорохе в прилегающей темноте и нащупывая рукоятки туристских топориков и охотничьих ножей, которые казались тогда очень эффективным и грозным оружием. Иногда кадрили девчонок, но ничего не получалось, а когда у Вадика получилось, он тут же подхватил гонорею и лечился у единственного тогда в городе частного врача-венеролога Канарейкина, фамилия которого была нарицательной среди молодежи и рифмовалась с наиболее распространенной в те годы венболезнью. И снова гудок, цех, раскаленный паяльник, запах канифоли, щупы ампервольтметра, поиск "хомутов", перепайка, проверка характеристик, доводка до нормы, сдача блока в ОТК, гудок... Довольно монотонный жизненный ритм от получки до получки. "13 октября 1982 года уволен в связи с призывом на действительную воинскую службу". Проводы на заводе, трогательные речи партгрупорга и члена профкома, торжественный обед, материальная помощь, неустроенность и тревожное ожидание на сборном пункте, офицеры -- покупатели", пестрая, похожая на группу арестантов "команда", жесткое прокуренное нутро плацкартного вагона... "15 октября 1982 -- 22 декабря 1985 года -- служба в рядах Советской Армии". Он хорошо помнил, как начиналась эта служба: зеленые ворота с красными звездами, холодная душевая, обмундирование не по размеру, первые месяцы карантина и учебки, одуряющая монотонность курса молодого бойца, прибытие в часть, дежурство "на тумбочке", первый караул, бесконечные обходы спрятанных под землю кабелей, остронаправленные антенны дальней связи, боевое разворачивание станций -- тех же "Цветочков", которые выпускал "триста первый", установка мачт, особенно сложная и опасная в ветер и дождь, шифровка -- дешифровка, автомат со складным прикладом "АКМС" -- обычная для войск связи работа, без просветов и ярких пятен, которые могли бы остаться в памяти. Разве что как бегали с полигона в самоволку на молочную ферму, где доярки кормили их жаренной на смальце картошкой и поили самогонкой, а потом они должны были отрабатывать угощение и драть изголодавшихся баб не глядя на возраст, внешность, манеры и чистоплотность. Здесь он поймал лобковых вшей -- зловредных и цепучих тварей, победить которых удалось по совету "старика" только чистым керосином. После процедуры санации он неделю вонял, как керосиновая бочка, и по этой причине был отселен из казармы в фанерный кузов станции... Больше он не помнил ничего, что удивительно, не помнил конца службы, долгожданного дембеля: какой-то строй, оглашение приказа, вот и все. Как радовались, как отмечали, кто и как нажрался, что учудили -- все подробности остались за кадром. "2 февраля 1986 года зачислен на должность регулировщика пятого разряда на завод "Радиосвязь". Почему регулировщиком, а не техником? Почему именно на "Радиосвязь"? Почему его вообще занесло в Зеленодольск? Ничего этого Лапин не помнил. Не сохранились и подробности шести лет работы, только общие планы: какие-то станки, стенды, жгуты, паяльник, безликие люди... Была там какаято девушка, смутно проглядывало сквозь время когда-то знакомое лицо, но он чувствовал -- между ними все кончено. "30 августа 1991 года уволен по собственному желанию". А какого черта он увольнялся? Что заставило бросить худо-бедно насиженное место? Почему решил вернуться в Тиходонск? В памяти тоже ничего не осталось. Врачи объяснили, как это называется: ретроградная амнезия. Если сильно стукнуть по башке, то забываешь, что было раньше. Неизвестно, почему он уволился и приехал сюда, но 2 сентября 1991 года его подобрали на привокзальной площади и доставили в психиатрическую лечебницу, там он пролежал полтора месяца и до Нового года долечивался в неврологическом санатории. "10 января 1992 года зачислен на должность регулировщика пятого разряда в цех N 2 ПО "Электроника". "7 февраля 1997 года уволен по собственному желанию". Лапин захлопнул книжку, одним глотком допил остывший кофе. Никаких тайн он для себя не открыл. И все же... Никогда раньше он не задумывался о прошлом и не пытался ничего вспомнить. Как будто тяжело контуженный и заторможенный бедолага, живущий одним сегодняшним днем. Интерес к собственной жизни -- верный признак выздоровления! Заплатив за обед двести пятьдесят тысяч, Сергей вышел на улицу. Не торопясь прогулялся по центральному проспекту, уверенно вошел в сверкающий огнями магазинчик "Европа А", предлагающий посетителям лучшие продукты из европейских стр