Ольга Лаврова, Александр Лавров. Естественная убыль --------------------------------------------------------------- Подготовка текстов: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского --------------------------------------------------------------- Ревизоры притащили кипы меню и регистрацию выдачи блюд. -- Зашились, Пал Палыч. Надо упростить проверку. Плюхнулись на диван, Знаменс­кий не успел предупредить о пружи­не, и средний, ойкнув, подскочил. -- Не потянем мы обратный об­счет! -- он раздраженно ощупал себя сзади. -- Не потянем, как хотите! -- Брюки не рвет, -- успокоил Знаменский. Он давно бросил по­пытки обуздать пружину домашни­ми средствами. Обратный обсчет был назначен по делу о ресторане "Ангара". БХСС заинтересовался бытом не­скольких столичных ресторанов, естественно, потребовалось начи­нать следствие, и Знаменскому до­сталось это помпезное заведение: серия залов с лепниной и гроздья­ми хрустальных люстр, полторы тысячи квадратных метров дворцо­вого паркета, меню в тисненных золотом корочках. Упростить проверку -- это значило выяснить, сданы ли все деньги за съеденные блюда. Супов таких-то за такой-то день столько-то. Коньяков. Салатов. Котлет киев­ских. Мороженых. Кофе. Умножай стоимость на количе­ство, складывай и выводи результат. И заранее можно сказать, что концы сойдутся. Обратный обсчет надежней, да хлопот с ним не обе­решься. К примеру, завезли в ресторан полтонны теляти­ны, в меню три дня фигурировали телячьи котлеты с грибами. Жареная котлета имеет свой законный вес. Что­бы получить его, сырого мяса надо взять больше. Как только начнешь проверять, а сходится ли заве­зенная телятина с числом изготовленных из нее котлет, обнаруживается, что на крахмальные скатерти котлеток подано куда больше нормы. Второй этап -- определить: недовложение или пере­сортица? То есть клали телятины на тарелку поменьше, или часть посетителей (кто обильнее заказывал спирт­ное) кушала вместо нее говядину. А для этого нужен еще обратный обсчет всех мясных блюд за то же время. И если б только мясо. Ведь и грибы считай, и яйца, и жиры... Не удивительно, что ревизоры взмолились. Правда, еще недавно при всех ревизиях полагался обратный обсчет, но Министерство торговли его отмени­ло, допуская лишь на случай возбуждения уголовных дел и по специальному постановлению следователя. Прения в кабинете Знаменского затянулись и ни к чему не привели. В пылу споров он почувствовал, как засосало в желудке -- допекли-таки меню в золотых ко­рочках. Мать уехала на медицинский семинар, Колька обретался в пионерлагере, дома в холодильнике юти­лись две помидорины и пачка масла. Знаменский напи­сал "харчи" и нацепил на шип эуфорбии -- несусветно колючего растения, которое держал на окне. Но ревизо­ров он отпустил уже после закрытия магазинов. Деваться некуда -- потопал в единственный буфет, работавший на Петровке допоздна и размещавшийся в корпусе БХСС. Кормили тут на редкость отвратительно, буфетчик, наглый малый, заворовался без стыда. А кто мог его тронуть? Вскрыть такое ЧП -- да вы смеетесь! Чтобы безобразный факт гулял из доклада в доклад года два? И покорно стояли в очереди сотрудники отдела, который занимался борьбой с хищениями, чертыхаясь, хлебали разбавленную сметану, жевали яичницу неведомо на ка­ком масле. Если что перепадало вкусное и свежее, пони­мали -- где-то малый схватил "левак". Доложить комиссару, возглавлявшему БХСС города, не решались. (У тех, кто дослужился до генералов, был для еды свой кабинетик, там все обстояло прилично). В конце концов не выдержал простой постовой у выездных ворот. Уж слишком загруженную машину увозил буфет­чик регулярно после работы. -- Ты бы совесть поимел! -- сказал он буфетчику. Тот его обложил, постовой разгорячился и отрапор­товал комиссару. На другой день у буфетчика при входе отобрали пропуск: -- Вы уволены. Кстати, точно тем же способом Петровка была од­нажды избавлена от своего очередного начальника. Уп­равлять московской милицией его назначили с должнос­ти председателя райисполкома. А раньше подвизался он в руководителях райжилотдела и получал за некоторые квартиры наличными. Едва новый шеф УВД расположил­ся в апартаментах, недели три всего погрел шефское кресло, бегом прибежали давние друзья: -- Выручай такого-то, наш человек! -- Ребята, не могу, я же только приступил. -- А у нас на тебя сохранилась компра, записочки есть очень хорошие! На, почитай копии... Видишь, тебе либо стреляться, либо выручать! Загоревал свежеиспеченный полицмейстер и отпра­вился на Кузнецкий мост в прокуратуру республики про­сить, чтоб ему из неких высших соображений передали дело "нашего человека". На Кузнецком обещали поду­мать. Утром постовой предложил ему предъявить удостове­рение, сунул его за пазуху и разъяснил: -- Вам велели сказать, что вы у нас не работаете. По слухам, обоих -- ни полицмейстера, ни буфетчи­ка -- никуда не тягали, дабы не мести сор из избы. В буфете угнездилась костлявая дама, которая месяца четы­ре вела себя сдержанно. А в начальнический кабинет пришел суровый армейский товарищ, до того командо­вавший дивизией. Но это случилось позже. А пока царствовал хамоватый буфетчик. Взял Знаменский бутерброды и два стакана с жидкостью, отдаленно напоминавшей кофе. Почти без надежды спросил чего-нибудь домой. Буфетчик посопел-посопел, пошарил в подсобке и вынес сверток, потянув­ший на весах триста граммов. Бумаги на нем было навер­чено несколько слоев, не разобрать, что внутри, но припахивало копченой рыбой, да и цена соответствовала. Повезло! Не иначе потому малый расщедрился, что ви­дел Знаменского с Зиной, а ее удостаивал своей монаршей милостью. -- Можно к тебе? -- с таким же утлым кофейным ужином подсел Капустин; приподнял бутерброд с залоснив­шимся от старости сыром. -- Пируем, брат. А ты ресторан­ное дело ведешь, у меня первейшие торгаши на прицеле. Капустин служил в подразделении, боровшемся про­тив злоупотреблений в торговле. -- Закатились бы сейчас в любую ресторацию, -- воз­мечтал он. -- С черного хода. Расстелили бы нам скатерть-самобранку... -- Еще бы низко кланялись, спасибо, что уважили, -- отозвался Знаменский. -- С собой посыльного нагрузили бы разной снедью неописуемой... А то вон разжился каким-то кульком на завтрак и радуешься. Глупо живем. -- Глупо, брат, глупо. Отпили из стаканов. Хорошо, хоть брандахлыст горя­чий, есть чем размочить неугрызный сыр. -- Глупо, Паша! То был пустой треп, теперь голос прозвучал серьез­но, с нажимом. -- Это в каком смысле? Капустин глаз не отвел, усмехнулся. -- А ты в каком подумал? Знаменский смолчал, но невольно зажевал поспеш­ней. Капустина он знал по институту как однокурсника, и хотя близки они не были, но связывала их известная солидарность. -- Правильно подумал, -- через минуту продолжил Капустин. -- Ты, Паша, учти, я в душе авантюрист. Если что -- можешь на меня рассчитывать. Почти конкретное предложение. Недурно. Ревизоры только начали, а ко мне уже ищут подходы! Авантюрист он, видите ли. И ведь ничем не рискует. Один на один. Даже если б я, подобно Дашковскому, -- который чуть что -- включает в кармане заграничный диктофон, -- если б и я записал застольный диалог, Капустин отшутится: мол, как оперативник прощупал следователя на устойчи­вость для профилактики. Невыразимо поганый был осадок. Не думалось такого про Капустина. Напрасно, отпирая квартиру, Знаменс­кий решал оставить все это за порогом. Напрасно пытался заесть впечатление рыбой. Ладно бы Капустин, хромые души везде встречаются, суть не в нем. Вся система заболевала, то там то сям рвалась и искажалась самая ее ткань, прорастая метаста­зами из преступной среды. На свежую голову Знаменский поразмышлял над вык­ладками ревизоров, посоветовался с оперативником Смолокуровым, приданным ему в помощь. Тот не одну собаку съел на общепите и тоже любил обратный обсчет, одна­ко в данной ситуации сомневался -- не зряшные ли будут усилия. Художества в "Ангаре", конечно, замаскированы реализацией продуктов в фирменных "Кулинариях", где деньги получают без касс. Обратный обсчет даст эффект лишь по кондитерскому цеху. Безмерно раздутый, он гонит свои изделия в несколько магазинов. И тут должны оставаться следы в документации. Начальником кондитерского цеха была некая Маслова. Первейший, видимо, объект, на который надлежало нацелиться. Так и получилось, что аресты в "Ангаре" начались с Масловой, а в дальнейшем -- при ее содействии, потому что она стала рассказывать сразу, взахлеб; накипело, накопилось, тронули -- и полилось через край. Об одном молила: смягчить бы как-нибудь удар для мужа, в кото­ром не чаяла души. Молодая женщина, хорошенькая, двое дочерей. В квартире во время обыска Знаменского поразило обилие белья с необорванными еще ценниками и совсем докона­ла коллекция детской обуви на все сезоны и всех разме­ров до тридцать шестого включительно. Запасала мать впрок, боялась угодить за решетку. Горькое занятие. Вскоре взяли Кудряшова (завпроизводством) и про­чих соучастников; ресторанная верхушка, как водится, целиком была завязана. Директор, правда, разыгрывал невинность, будто сейчас из яичка вылупился. Только что принял должность, на него по "Ангаре" еще улик не собралось, нечего и искать. Большинство привлеченных были как-то по-челове­чески незначительны, а вот Маслова и Кудряшов зани­мали Знаменского. Сегодня они должны были впервые встретиться после ареста. Но Знаменский не сразу ей сказал. Женщина сидела перед ним потухшая, постарев­шая. Но изящество и миловидность в ней сохранились, на это Знаменский рассчитывал. -- Как здоровье? -- Доктор сказал, дня через три можно обратно в общую камеру... если не буду волноваться. -- В вашем положении трудновато. -- Э, будто я раньше не психовала! -- Звонил муж. Дома все благополучно, дети думают, что вы в больнице. Дочка получила пятерку за диктант. -- А как он сам, Пал Палыч? Что говорит обо мне? Он... очень переживает? Любовь. Даже о матери не спросила. О себе, похоже, вообще мысли нет. -- Переживает. Снова просил свидания. -- Ой, нет! Чтобы он увидел меня здесь... такую... -- Зря. Вот что, Ирина Сергеевна, когда я сказал ему, что вы обвиняетесь только в халатности... -- Спасибо, Пал Палыч! Большое спасибо! -- Вы просили -- я сказал, но это зря, честное слово. Лучше бы ему знать. -- Нет-нет! Коля такой... такой непрактичный, -- на лице возникло умиление. -- Такой честный, наивный! Я, конечно, расскажу, но надо его подготовить. Любовь. А любовь, говорят, слепа. На счастье ли, на горе... Рядом с Масловой Кудряшов резал глаз избытком жизненных сил. Вместо головы румяный кочан. Любил он покушать и выпить. Внешне простоват, но привычки сибаритские. Одет, что называется, с иголочки и выбрит только что -- при тюремной норме раз в неделю. Переда­чи ему таскают богатые, есть что сунуть кому надо. -- Гражданину следователю! Ирочка, лапонька, вид у тебя неважнецкий. -- Посторонние разговоры, -- казенно одернул Зна­менский. -- Пожалуйста, сколько угодно. -- Крепкая рука про­тянула пачку сигарет. -- "Мальборо", гражданин следова­тель. Друзья не забывают. -- Советую привыкать к отечественным. -- Зачем? Плебейство. Любимое его словечко. Хотя сам-то и есть чистокров­ный плебей, дорвавшийся до денег и кое-какой власти. -- Обвиняемые Маслова и Кудряшов, в связи с про­тиворечиями в ваших показаниях между вами проводится очная ставка. Разъясняю порядок. Вопросы задаю только я. Отвечает тот, к кому я обращаюсь. Первый вопрос об­щий: до ареста отношения у вас были нормальные? Не было личных счетов, вражды? Кудряшов? Тот со смаком затянулся. -- С моей стороны не было. А чужая душа -- потемки. -- Маслова? -- Нет, не было. -- Тогда начнем. По чьей инициативе Маслова была переведена из НИИ торговли в ресторан? -- По моей. -- Для чего? -- Решили реорганизовать кондитерский цех, и я про­сил прислать способного специалиста. -- А для чего понадобилась реорганизация? Кудряшов похвастался: -- Модернизировали производство, поставили дело на современную ногу! -- А на ваш взгляд, Ирина Сергеевна, для чего пона­добилась реорганизация? -- Сначала я действительно покупала оборудование, выдумывала новые рецепты. Мы стали выпускать фирмен­ные пирожные, торты. Очень интересно было работать. С появлением Кудряшова ее как подменили: комок нервов. А тот слушает и кивает одобрительно. -- Потом? -- Потом цех начали расширять и расширять. От нас уже требовали одного -- как можно больше продукции. -- Ресторан поглощал лишь малую долю сладостей, верно, Кудряшов? -- Излишки продавались через магазины. -- Стало быть, модернизация привела к тому, что кондитерский цех вырос в небольшую фабрику? -- Мы боролись за максимальное использование про­изводственных площадей, гражданин следователь. -- А точнее говоря, старая кормушка показалась мала. Знаменский немножко поцарапал в протоколе, сей­час будет для Масловой трудная минута. -- Кто и когда привлек вас к хищениям? -- Меня опутал и втянул Кудряшов! Тот даже отпрянул, сколько мог, и изумился. Очумела она, что ли?! Но быстро переварил отступничество Мас­ловой, засмеялся. -- Чему веселимся? -- поинтересовался Знаменский. -- Да как печатают в скобках: "смех в зале". -- А кроме смеха? -- Ну ее, пускай врет что хочет! -- Негодяй! Перебранки на очных ставках неизбежны, иной раз и рукоприкладство случается, конвоира приходится звать: самому лезть в свару противно. Эти, конечно, драться не станут, пусть поругаются, Масловой оно духу придаст. -- Ирина Сергеевна, как вы узнали, что в ресторане действует группа расхитителей? -- Прошло месяца полтора, как я там работала... У меня в цеху свой закуток, ну, вы видели... Кудряшов туда принес "премию" -- так он назвал. Как сейчас помню -- три бумажки по двадцать пять рублей. Я на них купила первые в жизни лаковые туфли, а Коле нейлоновую рубашку. Потом еще много раз он приносил "премии". -- Чем они отличались от обычных? -- Обычные платил кассир, а тут сам Кудряшов. -- Была отдельная ведомость? -- Я расписывалась в какой-то бумажке. Красные пятна на щеках, на лбу, руки на коленях подрагивают. Как бы опять сердце не прихватило. Оди­ночным выкриком "негодяй!" не разрядишься. Надо бы ей пошибче что-нибудь заготовить для Кудряшова. Он, в сущности, роковая фигура в ее судьбе, и давно вынаши­валась неприязнь... Маслова повторяла подробности, уже Знаменскому известные, и он прислушивался краем уха, чтобы вовремя вмешаться с соответствующим вопросом. -- Однажды вызвал меня к себе. Это было после Восьмого марта. Вызвал и говорит: тебя авансом побало­вали, пора включаться в дело. И объяснил что к чему. -- Вы подтверждаете эти показания? -- Да что мне было ей объяснять?! Сама соображала, не маленькая! -- Много я тогда соображала... Кудряшов поджег новую сигарету и пустил дым жен­щине в лицо. -- Не прикидывайся дурочкой, -- он усмехнулся, при­зывая Знаменского в свидетели. -- Сунул ей на пробу -- взяла, аж глазки заблестели. Стал покрупнее давать -- опять берет. А "премии"-то больше зарплаты. Тут, извините, и козе будет ясно! -- Однако вы не ответили -- состоялся или не состоялся между вами откровенный разговор в марте? -- Возможно, я ей что-то и посоветовал. В порядке так сказать, обмена опытом, -- небрежным тоном, как о пустяке. -- Посоветовали -- что? -- Ну, намекнул... не упускать своих возможностей. Снова пауза, неслышно скользит авторучка по строкам протокола. -- С какой целью вас вовлекали в хищения? -- Я как завпроизводством цеха утверждала рецепту­ру: сколько чего должно пойти на разные изделия. Вся экономия зависела от меня. -- То есть то, что накапливалось для хищения. -- Да... Из этих продуктов делали "левый" товар. В основном пирожные "эклер" и "картошка". На них проще словчить. А сбытом ведал Кудряшов. -- Зачем ты, Ирина, прибедняешься? -- сморщил Кудряшов свой объемистый нос. -- Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, гражданин следователь. Маслова -- высококвалифицированный специалист, даю слово. По твоему сладкому делу вуз кончила. Мы ей полностью доверили цех. Зачем бы я стал администри­ровать? Волюнтаризм проявлять? Она хозяйничала на свой страх и риск. -- Это неправда! Во-первых, он утверждал ассорти­мент, а в ассортименте этих самых "эклеров" и "карто­шек" было девяносто процентов! Я их уже видеть не могла! Очная ставка развивалась в намеченном русле, успе­вай фиксировать. -- Чем вы объясните такое однообразие? Кудряшов хитровато прищурился: -- А я лично сладкого не люблю. В рот не беру, даю слово! Солененькие грибки под водочку -- это да! Мо­жет, потому за разнообразием не гнался. -- Есть во-вторых, Ирина Сергеевна? -- Да. Ежедневно я получала от него указания, что и в какие магазины завтра отправлять. Она с удовольствием нанесла удар, и Кудряшов за­беспокоился: запахло конкретикой. -- Что с тобой стряслось, Ирина? Зачем это тебе надо? -- Отвечайте по существу. -- Обращаю ваше внимание на то, что нет никаких документов, которые подтверждают ее слова. -- Зато работники магазинов подтверждают, что имен­но вы приезжали договариваться о сбыте и вам они отдавали половину стоимости "левых" пирожных. -- Это кто же именно под меня копает? -- С ними вы встретитесь. -- Встречусь -- тогда посмотрим. Он уперся в Маслову угрожающим взглядом. Подчи­ненных привык держать в узде. Она и сейчас его побаива­лась. Остальные тоже, некоторые буквально трепетали. Из грязи в князи -- почти всегда самодур. А Кудряшов к тому же недюжинный человек. Пороха не выдумал, однако по размаху превзошел многих коллег. Когда взяли, оценил трезво, что летит с порядочной высоты и внизу жестко, но упрямо надеялся извернуться, как кошка, и упасть на четыре лапы. Да и было на что надеяться: благодетелей высоких хватало. Недаром же Капустин искал к Знаменс­кому подходы. И все ресторанные стояли за Кудряшова, и с ним вместе надеялись, и показания против него Знаменский выжимал по капле, если уж бесспорными уликами тес­нил в угол. А Маслова... Маслову Кудряшов не способен был понять. -- И чего мы с тобой не поделили, Ирина? Скамью подсудимых? Чего тебе вздумалось на меня капать? -- Прекрасно знаешь, что я сказала правду! -- При чем тут правда-неправда? На кой ляд ты стрип­тиз устраиваешь?! Вы записали, что я не признаю, что вовлек Маслову? -- Запишу, бумага -- вещь терпеливая. Но вы себе противоречите. То не вовлекали, то загодя совали деньги. -- Так совал просто для проверки: можно с ней ра­ботать или нельзя. Вы, гражданин следователь, не делайте из меня паровоза. Статья у всех будет одна, и срок -- извините. Я шестью годами обойдусь, мне пят­надцать ни к чему! Все было на равных. Начальники, подчиненные -- это по официальной линии, а наше де­лопроизводство простое: мне моргнули, я кивнул, и вся бухгалтерия. -- Но подпольные деньги распределяли вы. -- Ну, черная касса была у меня, верно. Только кас­сир -- это ж не директор. -- Малоубедительно. -- А я настаиваю, что никто ее не обольщал и не совращал! Вот вы задайте Масловой вопрос: если она такая хорошая, что ж она мне, негодяю, поддалась? Чего ж не отказалась, не сбегала в органы? -- Так я тебе сразу и поддалась? А ты забыл мои заявления об уходе? Я три раза писала, и ты три раза рвал! Забыл, как грозился уволить с волчьим билетом? С такой характеристикой, что никуда не возьмут? -- Сказать все можно, сколько угодно! -- А почему вы ее, собственно, удерживали? Нашли бы кого другого, кто охотней помогал воровать. -- Да она же редкий человек -- с огоньком, с твор­ческой жилкой! Где бы я вторую такую нашел? -- Вам непременно с творческой жилкой? -- Даже, извините, глупый вопрос! Все-таки занятный мужик. Не хочешь, да улыб­нешься. -- Зря смеетесь. Чтобы -- как вы грубо выражаетесь -- воровать, в нашем деле надо прежде работать уметь. Кто не умеет -- мигом в трубу вылетит, будь он хоть честный, хоть какой. Если хотите знать, мы всегда шли с перевыполнением плана. Вся наша прибыль -- сверхплановый товар! -- Но за счет чего? -- А я вам скажу. За счет умения работать без потерь -- раз. За счет высокого профессионального мастерства -- два. И за счет постоянной заботы о вкусовых качествах -- три. Это ж не секрет: у плохой хозяйки какая-нибудь котлета -- хоть выброси, а у хорошей -- пальчики обли­жешь. Маслова -- хозяйка хорошая. -- Выходит, Ирина Сергеевна, мы вас тягаем за про­фессиональное мастерство и заботу о качестве. Как забота осуществлялась на практике? -- В крем доливали воду... Вместо сливочного масла клали маргарин... В некоторое тесто полагается коньяк -- лили водку... Искусственно увеличивали припек... Много способов. Неловко ей, потупилась. Удивительное дело -- пройдя кудряшовскую школу, сохранить стыд. Когда опять осталась со Знаменским вдвоем, передо­хнула с облегчением, и все тянуло выговориться. Что ж, долго молчала -- перед мужем, перед матерью, знакомы­ми. Знаменский ей не мешал. -- Наверно, был какой-то выход. Но связал он меня этими "премиями", имей, говорит, в виду, ты за них расписывалась!.. И, бывало, все разжигал. Приведет свою девицу и велит показывать, какая на ней шубка, какое белье... Я не оправдываюсь, хочу, чтобы вы поняли, до чего постепенно... Выход у нее был один: найти другую совсем работу, где волчий билет Кудряшова не имел бы значения. Но на это нужна решительность, воля. И готовность расстаться с даровыми деньгами. Между прочим, мать у нее была продавщица. Правда, в иные времена, когда не обяза­тельно липло к рукам, да и липли-то сравнительно крохи. И все же она ее растила, она выводила в люди, отцом не пахло. -- Вы не представляете, как сначала все незаметно! Вот, например, прибегают: "Ирина Сергеевна, какао-порошок высшего сорта кончился, можно класть первый сорт?" Ладно, говорю, кладите, только побольше, чтобы мне калькуляцию не переделывать. А разве есть время проверить, сколько положат? Снова бегут: "За нами сто "эклеров", подпишите вместо них "наполеоны", на "эклеры" крема не хватает!" Одного недостача, другого совсем нет, а третьего вдруг излишек вылез. И не разберешь, когда правда, когда для отвода глаз. Понимаете? -- Я -- да. А муж что-нибудь понимал? -- Ну, Коля... -- улыбнулась нежно. -- Вы же его видели -- не от мира сего... -- Не сказал бы. -- Да что вы! Большой ребенок, -- она мысли не допускала, что муж может кому-то не нравиться. -- Я когда второе заявление об уходе подала, то немножко дома объяснила осторожненько. Коля и говорит: ты стала мнительная, издергалась, надо больше доверять людям... И как раз день его рождения, побежала в комиссионку -- такой лежит свитер французский! А Кудряшов будто учуял: приносит двести рублей, прогрессивка, говорит, за полгода... и в мое заявление обернуты... Не устояла. До того привыкаешь покупать -- это страшно!.. Ночью чего не передумаешь, а придешь на работу -- все, как у людей, совещание об увеличении выпуска, в интересах потребителя, наш покупатель, борьба с ненормированными потерями, ваши соображения, товарищ Маслова. Все вроде воюем за правильные лозунги во главе с товарищем Кудряшовым... Знаменский отключился. Он предвкушал то, что собирался сообщить. Глянул на часы и прервал: -- Ирина Сергеевна, подследственного не обязательно держать в заключении до суда. И я думаю... Она прижала руки к груди, боясь поверить. -- Господи, неужели возможно?! Знал, понятно, что обрадуется, но она так рассиялась, таким светом озарилась, что он и сам согрелся в ее счастливых слезах. -- Пожить дома... с Колей, с девочками... наглядеться... Но это пока было в прожекте. Еще предстояло прота­щить через Скопина. И закавыка была не в нем, а в Смолокурове, который к Масловой не благоволил. Он увязался вместе идти по начальству и станет, разумеется, гнуть свою линию. -- Только быстро, -- сказал Скопин. -- Через двадцать минут ко мне пожалует делегация польской милиции. -- Вот справка по Масловой. Я думаю, можно изме­нить меру пресечения. Скопин отодвинул записку. -- Вообще-то, арест был необходим? -- Необходим и обоснован. -- Что же изменилось? -- Маслова все рассказала. Если я что-то понимаю в людях, искренне раскаивается. Сердце у нее неважное, часто приступы. На воле следствию не помешает. -- Разрешите, товарищ полковник? -- заскрипел сбо­ку Смолокуров. -- Да? -- Я -- против. -- Возражения? -- Маслова -- не заштатная фигура. Без нее хищения в "Ангаре" не имели бы половины того размаха. Расхити­тель ведь не карманник: украл и убежал. -- Михаил Константинович, обойдемся без пропис­ных истин. Но Смолокуров упрям. -- Разрешите, закончу мысль. Расхитителю бежать не­куда. Надо, значит, воровать так, чтобы воруемое как бы не уменьшалось. Вот это и обеспечивала Маслова. Вагон изобретательности! Ее прозвали "наш Эдисон". Малень­кий пример. Она разработала рецептуру фирменных було­чек, на которые шло все то же самое, что на пирожные. А разница в цене -- сами понимаете. Со склада продукты выписывали на булочки, отсчитывались выручкой за бу­лочки, а выпускали пирожные! Скопин прищурился на Знаменского, в прищуре юморок. -- Однако Смолокуров нарисовал выразительный пор­трет вашей подследственной. -- У нее двое детей, Вадим Александрович, а муж... словом, он уже осведомлялся, при каком сроке заключе­ния дают развод. -- Они не ладили? -- Да нет, по-своему он очень к ней привязан. Но трясется за собственную репутацию. Карьера -- прежде всего! Если Маслова проживет дома несколько месяцев, может быть, все уладится, в колонии он будет ее навещать, сохранится семья, ей будет куда вернуться. У Смолокурова любая эмоция грозит пиджачным пу­говицам. Чуть что -- он нещадно крутит пуговицу. Ну, так и есть, открутил, зажал в кулаке: -- У нас не благотворительная организация! -- Тоже верно, -- вежливо согласился Скопин, стара­ясь не видеть измочаленного пучка ниток на животе оперативника. -- Но я за то, чтобы следователь мог сво­бодно принимать решения. Кроме неправильных, безус­ловно. Готовьте документы на освобождение, Пал Палыч. Засим желаю здравствовать. Он, кажется, нарочно протянул руку Смолокурову, и тому пришлось перекладывать пуговицу в левый кулак. Вечером того же дня (казенное время истекло) Зна­менского ждал сюрприз. У двери своего кабинета он застал старшего следователя горпрокуратуры по кличке Фрайер. Меняя одну букву фамилии, кличка удачно вы­являла его пижонское нутро. Кроме пижонства, Сема Фрайер отличался самонадеянностью и высокомерием. Сталкивался с ним Знаменский и сцеплялся уже не раз -- но до сих пор по мелочи. -- Добрый вечер, Пал Палыч, я вот тебя караулю, -- с подозрительной любезностью произнес Фрайер. Они были на "ты", поскольку Сема мог говорить "вы" исключительно вышестоящим. Уселся на стул Знаменс­кого, вынул из портфеля бумагу с печатями. -- Ознакомься, -- из-за стола протянул бумагу, как просителю. -- Мы забираем дело Рябинкина. Тут Знаменский прямо рот раскрыл. В подобных слу­чаях из прокуратуры присылали письменное указание, и дело -- через канцелярию -- отвозил спецкурьер. Но чтобы старший следователь прискакал сам! Да еще пос­ле работы! Да ждал под дверью! И совсем неправдоподобно, когда все это -- Сема Фрайер! Некоторое время Знаменский подержал рот открытым. Сема улыбался чуть натянуто. -- Хорошо. Завтра отошлю, -- сказал Знаменский. -- Нет, я заберу сейчас. Ты же видишь, постановление подписано самим. Подпись прокурора города Знаменский видел. Но Ря­бинкина задержали утром, показания он давать отказался. В папочке сиротливо лежали материалы обыска и заявле­ние потерпевших. -- У меня даже не подшито. -- Не волнуйся, дела шить не хуже вашего умеем! -- и Сема заржал на всю Петровку. Понимая, что бесполезно, Знаменский все же зауп­рямился. Кому бы другому с удовольствием отдал -- заг­ружен был под завязку и ."Ангарой", и прочим. Да и Рябинкина ему ткнули абы куда, и не вызывал тот у него аппетита. Однако Фрайер автоматически порождал желание сопротивляться. -- Что за спешка? То к опечаткам -- и к тем придира­етесь, а то... -- Не о чем спорить, -- Сема нервно дернул голо­вой. -- У меня указание, у тебя постановление. Давай выполнять! -- Воля твоя, я доложу. Скопин, которому Знаменский позвонил на дом, задумчиво покряхтел. -- Черт с ними, не будем связываться. Только составь­те опись всего, что в деле, и пусть распишется... Дело Рябинкина имело предысторию грязную и мутную. С полгода назад двое дельцов -- прозванных в своей среде Дринк и Финк -- погорели с налаженным производством ремешков для наручных часов. Нелегальная шарага, естественно. Это вообще была пора, когда вне государственных предприятий обильно произрастало изготовление раз­ных недорогих и ходовых товаров. Самый знаменитый ловчила выпускал всего-навсего резинку для трусов -- используя мастерские трудовой терапии при психоле­чебницах. Взяли у него рекордную сумму -- семь милли­онов с хвостиком. Каких сбережений достигли Дринк и Финк, неизвес­тно. Но, попавшись, решили откупиться. И смогли. При­чем мгновенно, их даже из КПЗ отделения милиции не успели переправить в тюрьму. А постановление на арест, санкционированное райпрокурором, выдрали из дела и заменили постановлением о прекращении следствия за недоказанностью и малозначительностью. Освободить их потребовал ни много ни мало -- пер­вый секретарь райкома Галушко. Кричал, что прокурор и начальник милиции позорят район, попирают восста­навливаемую партией соцзаконность. Грозил поснимать погоны, растоптать и выгнать. Ну и поджали хвосты. Но количества экземпляров постановления они не знали, и молоденький милицейский следователь одно из них припрятал. За акцию по "восстановлению соцзаконности" Га­лушко взял с жен Дринка и Финка 60 тысяч. Между тем в Москве происходило очередное сокра­щение числа районов, и Железнодорожный с Куйбы­шевским объединили. Группировки их еще не сработались, куйбышевцы оказались второсортными и боролись с железнодорожниками. Это-то и подтолкнуло события дальше. Галушко и начальник милиции были из железнодо­рожников, а начальник райобэхаэс -- из противного ла­геря. По своим каналам он добыл сведения, что Дринк и Финк отпущены за мзду. Если б историю удалось раскру­тить, железнодорожники получили бы нокаут. Мельком он доложил начальнику милиции (железнодорожнику): дескать, поступил такой странный сигнал -- и бегом с пятого этажа. Встревоженный начальник глянул ненароком в окно, видит -- обэхаэсник садится в машину. -- Куда поехал? -- выскочил в приемную. -- В город, в ОБХСС, -- ответила секретарша. -- Мать-перемать! -- начальник ухватил китель и ши­нель и скатился кубарем по той же лестнице старинного здания без лифта напротив метро "Краснопресненская". Комиссар милиции -- который смахивал на сурового матроса -- выслушал сообщение о Дринке и Финке с большим вниманием. (Был он ярый враг коррупции, что через некоторое время ему отлилось: начал интересовать­ся порядком распределения квартир Моссоветом -- и тотчас отстранили от должности). Конечно, персона типа Галушко почиталась в начале 60-х неприкосновенной, но комиссар решительно под­нял телефонную трубку: -- У меня начальник ОБХСС Куйбышевского района. Острый сигнал. -- Знаю, -- ответил шеф Петровки. -- Мне как раз докладывают. Заходите. Чудом спасся начальник раймилиции, не зря одевал­ся уже в мчавшейся машине. Успел с обэхаэсником нозд­ря в ноздрю. Вечером к Галушко, выходившему с работы, прибли­зились три фигуры. -- Вас немедленно просит прокурор города! Струхнул секретарь: 60 тысяч топорщились в его кар­манах. Как сотрудники органов сумели ему внушить со­мнение в надежности служебного сейфа, осталось тайной. Но действовали они дальновидно, санкции на обыск в кабинете им бы не получить ни в жизнь. А "прокурор просит" -- допустимо. Понадеялся секретарь, что высокий пост обезопасит, поехал на Пятницкую. А там и говорят: -- Извольте показать, что в карманах. Ход, рассчитанный на внезапность, -- обыскивать Га­лушко не рискнули бы. Он растерялся и выложил кипы денег. -- Поясните их происхождение. Галушко стал каяться. Полагал, что отделается отстав­кой. Вместо этого прямиком повезли в тюрягу. Туда же водворили Дринка и Финка. В такой ситуации и возник Рябинкин в небесно-голубом костюме. Женам Дринка и Финка он заявил, что могущественные друзья за 60 тысяч (навязчивая сумма!) закроют дело, потому что руководство не желает сканда­ла из-за ареста секретаря райкома. Жены поверили и раскошелились. Дальше Рябинкин разыграл историю, что 60 тысяч его вынудил отдать майор с Петровки, который каким-то образом обо всем проведал. Женам было пред­ложено готовить новую порцию денег. Те посулились, но не поверили и донесли. Так Рябинкин и подзалетел. Дома у него Знаменский нашел странный набор, достойный Остапа Бендера: папки с копиями различных юридических документов (постановления о прекращении дел, обвинительные заключения и т. д.). Человек явно занимался составлением досье на крупных дельцов -- уже осужденных и гуляющих на свободе. Не забыты были в архиве и Дринк с Финком. Содержимое этих папок Фрайер тщательно сверил с протоколом обыска. И утащил, оставив по себе некое облачко тухлятины. Чем-то оно приводило на память инцидент с "аферистом" Капустиным. Впрочем, задело Знаменского слабее, и он долго о Фрайере не думал. Только года три спустя разразился гром. Похватали в полном составе следственный отдел Московской област­ной прокуратуры. Потом обнаружились и ответвления. Главная банда, базировавшаяся в прелестном старин­ном особняке на Тверском бульваре, орудовала бесцере­монно. Наемные сыщики изыскивали компрометирую­щие материалы на денежных тузов. На основании их в облпрокуратуре создавали пухлые тома якобы ведущихся уголовных дел. Подшивались показания ложных свидете­лей, многостраничные "заключения" бухгалтерских или строительных экспертов и прочая липа, которая местами соответствовала правде (сыщики не напрасно кушали хлеб с маслицем). Тут в "делах" были закладочки, дабы знать, что оглашать. Намеченную жертву официально призывали на рас­праву. Жестко, напористо допрашивали, требуя призна­ния. А затем неожиданно предлагали: нам -- огромный куш, тебе -- шагай на все четыре стороны. Не веришь? Айда со мной, поверишь. И следователь (обязательно в форме) вел "обвиняе­мого" в покои с табличкой "Начальник следственного отдела". Покои были роскошные, с камином, где на этот случай невзирая на погоду пылал огонь. За необъятным резным столом восседал внушительный дядя (тоже в форме). -- Петр Петрович, -- почтительно рапортовал следо­ватель, -- сопротивляется дуралей. -- Что ж ты, братец, -- укоризненно басил дядя. -- Сколько тебе сказано? Сто двадцать кусков? Вот и неси. Принесешь -- можешь свое дело хоть у меня в камине сжечь. -- Да я... да вы... да больно дорого... -- Доложи дело, -- командовал начальник. Следователь, прыгая по правдивым местам, демонст­рировал, что "нам все известно", после чего разыгрывал­ся "добивающий номер". Начальник распоряжался по селектору: "Всех ко мне!" Кабинет заполняли упитанные молодые люди (в форме же). Именно контраст сугубой официальности обстановки и одежды с наглостью ноч­ных налетчиков был наиболее впечатляющим средством. -- Вот, -- начальник делал широкий жест, -- все мои следователи. Честно при них обещаю: платишь -- катись. Ребята, скажите ему, разве мы кого обманывали? -- Никогда!! Никого!! -- дружно, как на плацу. У дуралея волосы дыбом. Уже не мекает "да я... да вы". Лишь бы ноги унести, а шерсти клок пропади пропадом! Сделка заключалась, и откупившийся сжигал том I, том II, том III. Компания в старинном особнячке сложилась не слу­чайно, то была установка свыше -- набирать из очень обеспеченных семей. Именовали их -- "дети высоток". Подразумевалось, что они не будут хапать, поскольку не нуждаются. Но родительские дотации к их, в общем-то мизерным, зарплатам оказались слабым барьером против постоянных соблазнов. Ведь деньги сулят следователю беспрерывно, если не открытым текстом, то упорными намеками. А чиновничьи отпрыски выросли с представ­лением, что словчить не грех. Готовность на подкуп в умелых руках начальника превратилась в коллективную оголтелость. К их делу была приобщена красноречивая фотография: вся кодла на фоне "Волги", оклеенной сто­рублевками. Каким образом обладателем кабинета с камином стал отъявленный мафиози? Жена его с давних пор за­ведовала крупнейшей овощной базой -- возможно, это проливает свет. Так или иначе, банда сложилась и увлекла на ту же стезю группу из городской прокуратуры, где фигурирова­ли уже не "сынки", в том числе и некоторые гремевшие асы криминалистики. Например, вместе с "областника­ми" влип легендарный следователь, о ком рассказывали студентам, писали в книжках по соцзаконности. Взявши себе занюханное дело о самоубийстве немо­лодой одинокой женщины, он проделал чудеса. Нашел всю ее мебель и привез в комнату, где давно поселились другие жильцы. С помощью знакомых погибшей размес­тил мебель так, как размещалась она в день смерти. Нашел у портнихи записи, позволившие точно опреде­лить рост покойной, длину ног ее и рук (тело было кремировано). И тогда, сведя все воедино, доказал: кто первым вошел в дверь и якобы увидел самоубийцу, лжет! Пове­ситься, влезши на табуретку, поставленную на стол, женщина при ее росте не могла -- не дотянулась бы до крюка. Самоубийство оказалось инсценировкой, а свиде­тель -- корыстным лиходеем, повесившим свою соседку. Следователь был фанатик, виртуоз. И он же брал взят­ки с хозяйственников. Такая вот случалась диалектика... Немудрено, что у Знаменского отняли Рябинкина. Его любовно составленное досье обернулось золотым дном для "дел", жарко сгоравших в камине. Прокурор города, по отзывам, порядочный человек, вероятно, заметил бы нечто подозрительное за ширмой следствия, да он на много месяцев был отвлечен другим. В уборной прокуратуры ежедневно появлялись на стенах нелестные для него, непечатные, но остроумные афориз­мы. На Пятницкой в голос хохотали. Посадить в уборную вахтера или установить милицейский пост прокурор не посмел. Выручила бы телекамера, но подобной техники еще не водилось. Говорят, пытался он посоветоваться с опытным дру­гом -- одним из светлейших умов тогдашнего следствия. Однако тот, обремененный возрастом и немыслимым числом прошедших через него запутанных дел, целиком отдался поискам истины столетней давности. Богатый московский барин -- драматург Сухово-Кобылин -- был некогда взят под стражу по обвинению в убийстве фран­цуженки Диманш. Справедливо ли обвинение?! Отстань­те, мне не до сортирных текстов! На совещаниях прокурор города мучительно всматри­вался в приближенных. Кто? В конце концов он тайно провел графологическую экспертизу. Экспер