т сличил по­черки всех руководящих работников прокуратуры с надпи­сями. Вслух ничего не объявили, но непосредственный подчиненный перевелся в другое ведомство. Вновь окра­шенные стены туалета пребывали отныне незапятнанными. Но примерно тогда же очередной шантажируемый у камина взял да и отправился в ЦК. И грянул процесс в Верховном суде. Знаменский получил правительственную телеграмму: вызывали свидетелем. Он повествовал об обстоятельствах умыкания Рябинкина и глядел на скамью за барьером, где было столько знакомых лиц. Перед иными он -- в профессиональном смысле -- чувствовал себя щенком. Чтобы оклематься от бурных противоречивых ощуще­ний, уехал он тогда на два дня в деревню на рыбалку. Была у него такая заветная полувымершая деревенька и заветная неродная старуха, которая всегда ему радовалась и затевала топить баню. Шелестя накладными, они со Смолокуровым гонялись за партией "картошек", видимо, уплывших настолько "на­лево", что никакого следа в документах не осталось. -- Где-нибудь с лотка толкнули, -- бормотал опера­тивник, хмуря кустистые брови, вкупе с тяжелым лицом и монументальным телом делавшие его до смешного похожим на первого человека в государстве. -- Где-ни­будь на вокзальной площади, мигом. Зараза! -- это он честил Кудряшова. До полудня небо серело и грозило дождем, но те­перь солнышко проморгалось, светит. На природе все хорошо, там все как-то гармонично. А в городе Знамен­ский дождя не любил: с зонтом чувствуешь себя старич­ком, тогда уже просятся впридачу галоши. Между про­чим, разумная была обувка, и как потешно красива новая галошина -- сверху черное сверкание, изнутри алая свежесть. Но изгнали их из обихода. Если же не зонтик, то плащ. А плащи как один промокают. Пустили словечко "пыльник", ни к чему не обязывает. Раньше, вероятно, не промокали. Когда-то назывались по имени изобретателя: "макинтош". Надо думать, спасали от воды, иначе в чем изобретение?.. Нет, не поймать нам ту партию "картошек". Смолоку­ров, зануда, уже надоел. Какая разница на фоне разгула "левака", что эта партия укатилась во тьму! Кое в чем Миша Смолокуров незаменим как раз благодаря упрям­ству, но, убрав до его прихода с глаз долой томик Марселя Пруста, Знаменский понял, что считает его несколько ограниченным. В Прусте пленяли редкостная способность рассматривать чувство и мысль как процесс и столь же уникальное внимание к мельчайшим деталям. И, конечно, завораживала стихия внутренней речи. В дверь постучали -- деликатно, вопросительно: изви­ните, есть ли хозяин? можно ли? Свои так не стучат, сторонний посетитель. -- Да! -- громко сказал Знаменский. В проеме картинно обрисовалась фигура Маслова. Сол­нце падало на него из окна, и был он весьма хорош собой. Шевелюра волнится и зачесана волосок к волоску, пробор безупречный, руки холеные, как у манекенщицы. Да все холеное и безупречное. -- Разрешите, Пал Палыч? -- Добрый день. Но я приглашал вас к четырем часам. -- В четыре у меня важное собрание, я же не могу сказать, что... А сейчас обеденный перерыв. Взял такси -- и к вам. Может быть, примете? -- Мне нужно вас не принять, а допросить. Маслов поежился. Честно говоря, не о чем было его допрашивать, доп­рошен уже. Но Знаменский не способен был удержаться, не попугать. Маслова ужаснулась бы, загляни она в мысли следователя о ее муже. Вот и стул выдвинул подальше от стола, где муж оказался весь на виду, что дополнительно нервирует чувствительного человека. Маслов -- чувстви­тельный человек. -- Здравствуйте, -- обратился он к Смолокурову. Оперативник рассматривал пришедшего критически, и тот, ощущая неуют, делал мелкие ненужные движения (поправить галстук, одернуть манжеты, подтянуть брючину), выдававшие неустанную заботу о своей наружности. Знаменский неторопливо заполнял "шапку" допроса. Маслов не стерпел молчания: -- Вы не представляете, до чего нелепо я себя чув­ствую!.. Никогда в жизни не думал, что вдруг придется... И, вообще, вся эта история... Дочки замучили вопроса­ми, теща плачет. Кошмар! Он определенно ожидал сочувствия, но Знаменский не отозвался на его смущенный лепет. -- Вы допрашиваетесь в качестве свидетеля, -- произ­нес, дописав. -- Напоминаю, что закон обязывает вас говорить правду. Отказ от показаний или заведомо лож­ные показания являются уголовным преступлением. Про­шу расписаться, что я вас предупредил. Маслов элегантно расписался и возвратился на стул. -- Я понимаю, так полагается, -- огорченно мямлил он. -- Но какие с моей стороны могут быть ложные?.. Пожалуйста, любые вопросы. Даже рад, если могу помочь следствию! Знаменский тянул паузу. -- Впечатление, что вы не верите... Но поймите, конечно, я муж, но как честный человек я глубоко осуждаю Ирину! И мой гражданский долг... Фу ты! Чтоб его с этой мишурой! Он, видите ли, чист, как... как ненадеванная галоша! -- Николай Семенович, мне надо уточнить некоторые обстоятельства. Скажите, кто-нибудь из работников pecторана бывал у вас дома? -- Бывали. Это ведь естественно, не правда ли? -- Кто, когда? -- На дне рождения жены. Еще в какой-то праздник... затрудняюсь сказать, кто именно, я их мало знаю. -- Кудряшов не бывал? -- Это ее начальник, толстый такой? Нет, его Ирина не приглашала. -- Но вы были знакомы? -- Встретились однажды на стоянке такси. Я был с Ириной, а он с братом. Знаменский навострил уши. -- Кудряшов так и представил своего спутника? -- Не помню... они чрезвычайно похожи, только тот помоложе. -- Так... -- Знаменский переглянулся со Смолокуровым. -- Каковы были отношения Кудряшова с Ириной Сергеевной? -- Ну... иногда она жаловалась. -- На что конкретно? -- Вот ведь... -- сожалеюще пожал плечами, -- как ни странно, не могу припомнить с определенностью. -- Другими словами, не обращали внимания на жа­лобы. Красавчик обиделся. -- Позвольте, зачем так формулировать? Начальство есть начальство: всегда могут быть неприятности. -- Вы не советовали жене уйти из "Ангары"? -- Я же ничего не знал! -- Пал Палыч, -- Смолокуров решил поучаство­вать. -- Хотелось бы услышать, где товарищ Маслов обычно обедал? -- То есть... почему вы спрашиваете? -- Да так -- небезынтересно. Неужели? Миша зарылся в бухгалтерию и, вероятно, забыл мне сказать. Кажется, наконец-то Маслов ощущает неловкость! -- Видите ли, "Ангара" в пяти минутах от моей рабо­ты... я стал заходить... тем более, что трестовская столо­вая -- не очень, знаете, а у меня иногда печень... и, вообще, приятно посидеть в культурной обстановке... Вы полагаете, это могут счесть предосудительным? -- Вы расплачивались за обеды? -- резко хлестнул Зна­менский. -- Ирина как-то... оформляла. -- Как? -- Боюсь напутать... вам лучше справиться у нее... Нет, посмотрите на него! "Я как честный человек осуждаю Ирину"! Он осуждает. У него иногда печень... и гражданский долг. Ему нравилось в культурной обстановке! Смолокуров издал губами презрительный звук. Зна­менский кое-как проглотил то, что гневно набегало на язык. Он намеревался еще раз повидать мужа Масловой до ее освобождения, настроить его должным образом, но почувствовал, что ничего не сообщит сидящему посреди комнаты честному человеку, не будет ему делать приятностей. Пусть поскорей уходит! Но сейчас Маслову что-то от него понадобилось: -- Пал Палыч, у меня просьба... -- Передачу можно свезти в любое время, я дам раз­решение. Нет, не угадал, про другое речь. Маслов сник, даже плечи ссутулились. -- Передачу?.. Разве я соображу, что купить... Выско­чил вот в перерыв... Этим ведает теща... Не могу себе представить Ирину в тюрьме на нарах, -- прошептал угнетенно. -- Просто не могу себе представить... -- Нар в следственном изоляторе нет, у каждого своя койка. Но веселого, конечно, мало. Ирина Сергеевна: просила вас не тревожить, но она была больна. -- Сердце?! -- Да. -- Как же она там одна? Там хоть врач-то есть? -- застрадал он. -- Есть. Было сделано все необходимое. -- И Ирочке лучше? -- Да, она поправилась. -- Слава богу! -- он промокнул лоб отглаженным пла­точком, чуть повеяло одеколоном. -- Теперь я понимаю, почему вы не давали свиданий. Свиданий я не давал потому, что во время следствия нельзя. Но этого я тебе тоже не скажу. -- Она пока не хочет с вами встречаться. -- Почему?! -- Оберегает вас от неприятных впечатлений. Маслов сложил платок по сгибам, но, забывшись, скомкал в ладони. Он не уловил в интонации следователя желчи. -- Знаете, возможно, она права. Я так люблю красоту, а там... брр... До чего же это дико! Наверное, конечно, ее обманули, запутали, но все равно -- как она могла так легкомысленно, зная всю опасность... и что ставит под удар мое будущее!.. Почти в слезах. О себе! -- Вы что-то хотели просить. -- Ах, да... огромная просьба! Погода теплая, а вещи описаны. Там два дедероновых костюма... -- Исключить из описи? Подайте заявление, рас­смотрим. Смолокуров раздраженно забарабанил пальцами: он бы турнул Маслова к такой-то матери. Едва за ним закрылась дверь, Знаменский быстро проговорил: -- По анкете у Кудряшова нет никаких братьев. -- Да, на всякий случай я проверю, что за двойник... Довольно нагло насчет дедеронов. По-моему, до него не вполне доходит, за что посадили жену. -- Она просила сказать, за халатность -- пока. -- И ты послушался? И обкладываешь ваткой этого самовлюбленного дурака? Ох, Знаменский, Знаменский! Носился с идеей освободить до суда, а в проходной тюрьмы что-то загрустил. Она бросилась к мужу, как... ну как бросается человек из каземата к свободе и свету? Обняла, обвилась -- счас­тье до боли. На прощание обернулась, но слов к следова­телю не было и глаза незрячие. Маслов радовался и ликовал, уводя ее на волю. Если б тем и кончилось, за эту пару можно бы не бояться. Но впереди столько всего. Маленькая, слабая, справится ли она? Хватит ли ее миловидности? Знаменский незаметно проследил, как шли к машине. Муж придерживал ее за талию, поминутно наклонялся и целовал в волосы. Он был в дедероновом костюме. Они уехали, Знаменский вернулся в проходную. Де­журная спросила: -- Пал Палыч, что вам приятней: поймать или выпу­стить? -- Это, Ниночка, смотря кого. Мне Кудряшова, по­жалуйста. Вдыхая тоскливый капустный запах Бутырки, Зна­менский придирчиво перебирал подробности супружес­кой встречи. Нет, сегодня ничто не царапнуло в поведе­нии красавчика в дедероне. И тем не менее... Кудряшов по-прежнему боек и курит "Мальборо", но к концу разговора слишком много окурков в пепельнице и с лица таки спал. Понемногу копятся в деле улики -- на шаг отступает. Впрочем, еще верится ему, что заступятся, вызволят. Пытались. После намеков "авантюриста" Капустина Знаменский ждал заступничества. И вот его посетил мужчина нечеловеческой ухоженности, словно он при­нимал ванну восемь раз на дню, а в остальное время пребывал в руках массажистов и парикмахеров. Был он директором Мосресторантреста, глаза имел всепонимающие и добрые. Что руководитель хотел знать о неполадках в своем ведомстве -- это нормально. Но слишком демонстративно он вздыхал, жалея Кудряшова. Когда Знаменский проиг­норировал вздохи, высказался более вразумительно -- мол, куда бы лучше, если б выяснилось, что люди не хищениями занимались, а лишь злоупотребляли служеб­ным положением. Разумеется, лучше: и статья полегче, и без конфискации. -- Тут ведь подчас такая тонкая грань! -- улыбка его была обезоруживающей. -- Разберемся, -- сказал Знаменский, внимательно глядя в пустой открытый ящик стола. Через полмесяца в высокую канцелярию пришло письмо от замминистра торговли республики. Он сетовал, что аресты среди работников ресторанов проведены без консультаций с руководством министерства. Что методы, применяемые следствием, дезорганизуют систему общепита. В заключение просил принять меры против нагнета­ния нервозности вокруг ресторанного дела низовыми милицейскими сотрудниками. То бишь Знаменским и иже с ним. Пришлось составлять объяснительную записку с приложением копий документов и допросов. (Этот замминистра сел спустя два года за феодальные поборы с подчиненных, попался на жадности). Кудряшов все вызывал на идеологические дискуссии. Знаменский осаживал его, не щадил: -- Вы думаете: я делал, что хотел, я сильный человек. А я считаю -- слабак. Лежит мешок муки -- руки дрожат, дай украду. Масло привезли -- опять стащить хочется. -- Как это вы говорите... будто я простой воришка! -- Если украли очень много муки и очень много мас­ла, разве стали лучше? Тот хлопнул себя в досаде по колену. -- Выставляете меня примитивным жуликом! А ведь сколько ума надо! Сколько мы, бывало, комбинировали да выдумывали, чтобы выходило и нам, и потребителю! -- Это наш старый спор. Есть, знаете ли, закон сохра­нения вещества. В применении к вам: если хочешь, чтобы у тебя было погуще, где-нибудь обязательно должно стать пожиже. Ладно, вернемся к сбыту "левых" пирожных и тортов. Как вы установили контакты с магазинами? -- Наш отдел сбыта получал заявки. Были свободные кондизделия -- мы отправляли. -- Но почему в магазины одного-единственного торга? -- Случайность. -- А не потому, что в этом торге работает ваш брат? -- Какой еще брат? -- Кудряшов хмуро почесал тол­стый нос. -- Да младший, Валентин Петрович. Не припоминае­те? Он судился за должностное преступление, когда ос­вободили, женился и взял фамилию жены. Вы -- Кудря­шов, он нынче -- Муратов. Припомнили? В наступившей паузе Кудряшов все сильнее пыхтел, соображая, от кого пошла молва. -- Ага... -- протянул, озлившись, -- вот оно что... Ну, Иринушка, ну, лапочка! Один раз случай вместе свел, а до сих пор не забыла! Нет, скажите на милость, какой ее черт за язык тянет?! Теперь вот братана припутала. Э! -- спохватился он. -- Нашел кому жаловаться! Знаменский улыбнулся. -- Обошла она вас, даю слово! Что ни скажет -- все­му верите. Известное дело -- баба, собой недурна, вот и растаяли. А следователь должен какой быть? На три мет­ра под землю видит, а в душе сталь!.. Нет, по-вашему, я злодей, а она невинная овечка, да? Только об меня замаралась, с детским мылом помыть -- и порядочек. Да если хотите знать, иной месяц ей куш больше моего доставался! Вся между нами разница, что я расходовал на разных кошечек, а она -- на одного своего кота с котятами! Насчет кошечек -- да, падок Кудряшов до женского пола. И все они у него пышнотелые, цветущие первой молодостью. Но, пожалуй, не похотлив, сами летели на огонь. Щедр он был порой с кошечками до безрассудства. Гуляй, Манька, ешь опилки, я директор лесопилки. А с женой разведен и не детолюбив: платил алименты с зарплаты -- и только. -- Я Маслову не оправдываю. Куда человек тратит деньги -- это кому что нравится. -- Вот наконец вы здраво рассуждаете. Но, Кудряшов, мне небезразлично, как кто пришел к преступлению. Сам искал, где плохо лежит, или втянули по слабоволию. И второе: как относится к своему прошлому -- жалеет, что воровал, или жалеет, что попался. Маслова отдала деньги и ценности, а не устраивала тайников в ванной, как вы. Она... -- Думаете, все отдала? -- прервал Кудряшов. -- Ни в жизнь не поверю! Сережки с брильянтами отдала? -- При мне из ушей вынула. -- А золотые часы? -- Отдала. -- Три колечка? -- Да отдала, не волнуйтесь, -- потешался над его усилиями Знаменский. -- Поговорим лучше о вас. -- Погодите. Портсигар гравированный, по краям по изумруду, отдала? Знаменский рад бы оглохнуть. Неужели мордой в грязь? Непохоже, что врет. -- Откуда вы знаете ее вещи? -- Знаю, я ее к своему ювелиру пристроил, хорошую вещь просто так не достанешь. Так вот, портсигар и еще -- отличный браслет с камушками, сам сначала хо­тел взять. Отдала? -- Опишите портсигар и браслет подробней. -- Ага-а!.. Вот вам ваша Маслова! Уел он меня, подлец. Ох, как уел! Масловой Знаменский едва дозвонился, короткие гуд­ки выводили из себя. Подошел муж, заорал нервно: "Да! Да!" Знаменский назвался, и на том конце провода будто умерли. Что с красавчиком стряслось? Ни бе ни ме. Но все-таки прорезался голос, и по мере того, как он гово­рил, Знаменский мрачнел и стискивал трубку. -- Куда?! -- заорал и он. -- Как не знаете?! Паспорт взяла с собой?.. Слушайте, меня не интересуют ваши эмоции! Я освободил вашу жену под подписку о не-вы-ез-де, понимаете?.. Жду вас немедленно!.. Что-что?.. Ах, время... -- действительно был восьмой час. -- Завтра к началу дня, минута в минуту! Еле разлепил пальцы, и тут вошел Томин. -- Не в духах? Томин вернулся из сыщицкого турне, настроен был рассказать, какой он молодец, и вообще поболтать за жизнь. -- Как насчет того, чтобы собраться у меня вечером? -- Обсудим, -- неопределенно ответил тот. -- Прости, секундный звонок... Смолокурова, -- попросил он в труб­ку. -- Миша, сидишь еще? Вынужден сообщить: по-ви­димому, Маслова скрылась... Зато Зина встретила Томина сердечно и приглашение приняла без раздумий. -- Зинуля, мать обещала тряхнуть стариной и состря­пать что-нибудь подлинно армянское! (Она наполовину армянка, отец наполовину украи­нец, вырос Томин в Киеве, и быт в семье сложился "винегретистый"). -- Роскошно, Шурик, у меня уже слюнки текут. Да и по друзьям она соскучилась. Шурика долго не было, а Пал Палыч погружен в ресторанные свои труды, в экспертизах не особо нуждается и забегает редко. -- Удачно съездил? -- Целая эпопея, за ужином изложу. Да, у Паши сбе­жал кто-то? -- Я ничего не знаю. -- Какая-то Маслова. -- Маслова?! -- ахнула Кибрит. -- Бедный Пал Палыч! О Масловой она слышала -- Знаменский делился ра­достью после визита к Скопину... И за ужином не обошлось без толков на ту же тему. Пал Палычу могло прилично нагореть. Наутро Томин отправился к Смолокурову, тот выдал полную информацию. Оба оперативника сошлись во мне­ниях относительно либерализма Знаменского. Томин сер­дито мерил ногами кабинет: -- Хотел бы, как поется, в единое слово, но меньше трех никак не получается!.. Воровать у них здоровья хвата­ет, а сидеть -- сразу все больные! Главное, зрение сла­бое, не могут видеть небо в клеточку! Смолокуров утонул в наваленных по комнате гроссбу­хах, одни брови шевелились в такт движению Томина. -- Давай вот что -- давай не кипятиться. Понимаешь, если прикинуть со счетной линейкой, бежать ей ни к чему. -- Да?.. А никто из коллег не был, случаем, заинтере­сован, чтобы ее того? -- Нет, такой вариант отпадает. -- Тебе видней. Что-нибудь предпринято для розыска? -- Прошло всего ничего, как мы узнали. Больно ты скор, чужими-то руками! -- Могу предложить свои. -- Серьезно? -- Если не сочтешь за обиду, что лезу в твое дело. Смолокуров улыбнулся редкой своей скупой улыбкой. -- Не сочту. Тем более что у меня горы документов непаханых. -- Я же чувствую -- надо помочь! -- оживился То­мин. -- Чем быстрее мы ее водворим на место, тем меньше будет шуму, верно? Есть у меня несколько отгу­лов за командировку... -- Валяй. Я не ревнив и уважаю преданность дружбе. С начальством утрясем. -- Что дашь для начала? -- Список ее родственников и знакомых. Фотографии. А прежде всего посмотри вот это, -- он вынул из ящика три скрепленные вместе отпечатанные на машинке лист­ка. -- Я тут составил справку на нее. Томин пораздумал над справкой, забормотал под нос: -- Сегодня пятница, завтра суббота... Скорей всего, ей сейчас вспоминается непорочная юность... и наверняка тянет поглядеть на детей... Послезавтра воскресенье... Так. Мне понадобятся координаты какой-нибудь закадычной приятельницы ее матери, если таковая имеется. Затем список ее институтской группы. Маршрут, каким стар­шая дочка ходит в школу... Что рассказывает муж? -- Еще не знаю. Он у Паши. Да, там он и был и, по обыкновению, предавался сетованиям на судьбу. -- Ирина все-таки знала, на что шла. Она все-таки расплачивается за то, что натворила. А я-то за что распла­чиваюсь?! Чисто отмытый, стройный, загорелый (выбирался за город или облучался кварцевой лампой), одежда обнима­ет его ласково, словно она любит его. Знаменскому было трудно смотреть на Маслова. Тот никак не понимал, почему следователь равнодушен к его горю. Господи, он все переживет, что угодно! Эгоизм дает воловьи силы. -- Вот жены нет дома третий день. Что вы предприняли? -- Обзвонил кого мог. Обращался в бюро несчастных случаев. Теща обегала знакомых. -- Почему не сообщили мне? -- Думал, вернется... -- Вы понимаете, что она нарушила условие, с кото­рым была освобождена из-под стражи? В какой-то мере и под вашу ответственность. -- Да... я понимаю... в какой-то мере... Боже мой, мало ей было всего прежнего, теперь еще пропала! Вы не представляете, сколько надо нервов! -- Вы говорили о записке. -- Да, вот. "Коля, прощай, не поминай лихом, береги детей". -- Накануне она не намекала, что собирается уйти? -- Нет, уверяю вас! -- Но такой поступок должен иметь очень серьезную причину. Женщина рвется домой, мечтает побыть с детьми и мужем и вдруг исчезает неведомо куда! Вы действи­тельно не знаете, где ее искать? -- Что вы! В чем вы меня подозреваете?.. -- Самое печальное, что мы будем вынуждены снова арестовать ее. Когда разыщем. -- Боже мой! А я сообщил на работе, что выпустили! Сразу вокруг меня разрядилась атмосфера!.. -- Ничего не поделаешь. Ваша жена виновна больше, чем вы полагаете. -- Я знаю. Знаменский отшатнулся, затем подался к Маслову, разом утратив официальную невозмутимость. -- Знаете?! С каких пор? -- В тот день, когда я привез ее домой... вечером... даже, скорее, ночью... Ирина мне призналась. Вот оно что! Успела рассказать... Но тогда совсем дру­гой вариант! Знаменский прямиком рванулся к правде: -- Как вы это приняли? -- Как гром, просто как гром! -- простонал муж-мученик. -- Да не о ваших переживаниях вопрос! Ваше пове­дение меня интересует! -- Я был совершенно растерян... не помню точно, что я говорил. -- Ну, хоть не точно, хоть общий смысл? -- Я могу быть с вами совершенно откровенным? -- Вы обязаны быть со мной откровенным! -- Знамен­ский стукнул кулаком. -- Видите ли, Ира выбрала такой момент... очень не­тактично... можно сказать, среди ночи... Нашла место и время! Вы меня понимаете? -- Что вы ответили Ирине Сергеевне? -- Ну, я вспылил, конечно... Но практически никако­го разговора у нас не было. Я предложил объясниться завтра. Надо было как-то прийти в себя... и потом, честно говоря, она стала мне в тот момент так... неприятна. Нетрудно вообразить. Среди ночи. Первая ночь после разлуки. То есть они в постели. Со всеми вытекающими отсюда супружескими обстоятельствами. Она нетактично выбрала момент. Она стала ему неприятна! Нет, я с ним не могу, сейчас затопаю ногами и заругаюсь, как извоз­чик. Надо посчитать медленно до десяти, прежде чем продолжить. -- Итак, вы ее не расспрашивали? -- Нет, что мне эти детали? Факт есть факт, как его ни поверни. Лезть еще глубже в эту грязь... Еще раз до десяти. И отвлечемся на эуфорбию -- опять цветет кровавыми лепестками. Не растение, а заготовка для тернового венца. -- Маслов, вы не догадываетесь, почему жена сбе­жала? -- Вы же ее знаете. Пал Палыч! Ирина -- женщина не очень уравновешенная, бывает у нее иногда... Может, первый раз осознала по-настоящему свое прошлое, а? Начала рассказывать и вдруг поняла, какое это произво­дит впечатление на честного человека. И убежала просто от стыда, просто не посмела взглянуть мне в глаза при свете дня! Это очень на нее похоже! -- При свете дня... Эх, Маслов, "я", "я" -- без конца "я"! А она? -- Но ведь я же... -- Снова "я"! Да подумайте и о ней тоже! Она ведь не с курорта приехала, многое пережила за это время. -- Я понимаю, и я радовался, что она вернулась. Но... -- Но узнали кое-что новое. Я-то уж меньше всего склонен забывать, что ваша жена совершила преступле­ние. Но к вам она пришла как к самому близкому чело­веку, кто-кто, а вы обязаны были выслушать. А вы ее грубо отталкиваете. И после того ее же обвиняете в нетактичности! -- Но позвольте! Неужели вы не понимаете моих чувств?! -- Чего тут не понять? В сущности, вы выставили жену из дому! -- Нет! Я ее не оскорбил, не ударил! А если что и сказал, так не могла она ждать, что я обрадуюсь! За что вы меня упрекаете? Да любой бы на моем месте! Если он порядочный человек! -- Хватит уже негодовать. Сотрите пену с губ. Не верю я в вашу беспредельную наивность! Не тот возраст. -- Но... о чем вы? -- О том, что в глубине души вы давно все знали. -- Как знал?! Ни минуты, ни секунды!! Действительно ошарашен. Что доказывает силу самообмана. Ничего иного не доказывает. -- Знали, Николай Семенович. Конечно, знали. Таких вещей нельзя не знать. Другое дело, что ни в коем случае не желали осознавать, запрещали себе думать. Потому избегали ее разговоров о неладах с Кудряшовым, не любили точных денежных расчетов, принимали на веру удивительное умение Ирины Сергеевны вести xoзяйство и за гроши покупать дорогие вещи. -- Нет... нет... вы ошибаетесь... -- Не ошибаюсь. Я вам больше скажу -- вас очень устраивало положение дел. Вольготная, обеспеченная жизнь, обеды в ресторане. Словно с неба, валятся дубленки и портсигары с камешками. Кстати, где портсигар? -- У меня... -- Вот видите, жена при вас снимала серьги и кольца, а вы промолчали о том, что в кармане лежит, благо вас не обыскивали. -- Но... это же моя личная вещь. -- У Ирины Сергеевны был еще браслет в виде змеи. Он где? -- Браслет Ира продала -- мы копили на машину. Ах, тебе еще машину хотелось! Ну, естественно, настоящий мужчина имеет машину. В рифму получается. А он куда противнее, чем Кудряшов. Оба ее эксплуатировали. Но тот не лицемерит, даже отстаивает свою филосо­фию. Этот -- кот. Не в смысле кошачьей грации. Муж Масловой -- кот. И потому тоже роковая фигура в ее судьбе. -- Кому продан браслет? -- Не знаю... Опять вы мне не верите! И, вообще, вы такого про меня наговорили!.. -- он в отчаянии стиснул руки. -- Давайте разберемся, -- Знаменский достал один из томов дела, раскрыл. -- Здесь список ценностей, сданных вашей женой, и опись домашнего имущества. -- Да, я вижу. -- Проанализируем эти документы с одной точки зре­ния: сколько сюда попало мужских и сколько женских предметов. И какова сравнительная стоимость. Прочтите. Маслов читал. -- Замечаете закономерность? У нее -- не ахти какие сережки, у вас, по характеристике Кудряшова, -- очень ценный портсигар. У вас две шубы -- у нее одна. И так во всем. -- Ей нравилось делать подарки. Я же не просил. -- Но с удовольствием принимали. И вспомните еще кое-что, не внесенное нами в опись, -- обилие детских вещей. Дескать, меня возьмут, а дети будут расти, им надо в чем-то бегать. Ирина Сергеевна понимала свою обреченность. А вы постоянно жили рядом и ничего не понимали? -- Я не знаю... нет-нет, я не сознавал!.. -- Ну, допустим. Человеческая слепота порой феноме­нальна. И все-таки в ее судьбе есть доля вашей вины, поэтому не вам от нее отрекаться! Бесполезно. Он будет только защищать себя. Святое "я". Вон уже еле шелестит: -- Возможно... но я просто не мог иначе... Гнев схлынул, Знаменский устал. -- Вы погубили все, чего я достиг: признание, раска­яние... Одним махом. До смерти испугались за свою репу­тацию. -- Нет, но нельзя же так! Вы меня считаете за бездуш­ного карьериста. А у меня исследования, как вы не пони­маете! Если меня отстранят, кто их закончит? Это просто катастрофа! Три года труда! -- Вы любите свою работу? -- с любопытством спросил Знаменский. Он любит что-то, кроме себя? -- Боже мой, неужели нет! -- Рад слышать... Хотелось бы верить, что вы неплохой человек. -- Попробуем сыграть на этой струне. -- Конечно! Я хороший человек! -- И привязаны к жене, хотя и наводили справки о разводе. -- Когда все так складывается, поневоле начинаешь думать... Но это же не потому, что я равнодушен к Ирине. -- Тогда, может быть, для нее не все потеряно. Слушайте. И ей, и вам предстоит еще много перенести. Будут очень трудные годы. Дайте Ирине Сергеевне надежду. От вас зависит, каким человеком она выйдет на волю. Бездомным, обозленным. Или готовым начать новую жизнь. -- Боже мой, как это тяжело!.. Вряд ли я смогу... Я понял. Ты вряд ли сможешь. Уже решил, что не будешь. Осталось последнее средство. Расчет на трусость. -- Вы полагаете, Маслов, достаточно во всеуслыша­ние отказаться от жены и можно уйти в сторонку? В чистеньком дедероновом костюмчике? Обязан разочаровать. С вашей работы пришло письмо. Коллектив просит сообщить, как следствие оценивает вашу роль во всей этой истории. Тон следователя сулил недоброе, Маслову сделалось душно, он расстегнул пиджак. -- Пока я не ответил. Вы нисколько не удерживали жену на честном пути, но вы можете помочь ей на него вернуться. Моя оценка будет зависеть от этого. Я достаточ­но ясно выразился? Жестокий удар. Впервые Знаменский наблюдал на красивом лице отражение напряженной мысли. Безуслов­но, Маслов понял. Как никогда, в нем сейчас свиреп­ствовал эгоизм: восставал против жертв, которые пред­стояло принести, и он же убеждал, что лишь ценой жертв удастся сохранить свою научную шкуру. Кажется, начал зябнуть -- застегнулся, да не на ту пуговицу. Для столь опрятного котика -- равносильно раздиранию рубахи. Знаменский встал. -- А сейчас постарайтесь найти Ирину Сергеевну. Раньше, чем найдем мы. До свидания. Маслов уходил на полусогнутых, не замечая, что одна пола ниже другой. -- А портсигар, между прочим, принесите, -- сказал Знаменский в спину. Маслов возвратился и положил портсигар на стол. Золотой, гравированный, с изумрудами. Хорош. И весьма тяжел. Внутри "Мальборо". Скажите, какое сход­ство вкусов! Но я-то, я каков! На кого понадеялся! Неспроста в проходной тюрьмы защемило сердце. Надо было расска­зать ему о статье, которая грозит жене, проследить его реакцию. Я по-глупому поддался на ее слезные просьбы -- и где она теперь? Паспорт дома, хлопнется на улице с сердцем, свезут в больницу. А если инфаркт? А если того хуже? Ну как я мог?.. Три дня от Томина не было ни слуху ни духу. Маслов отчитывался о проведенных мероприятиях (безрезультат­ных). Саша только раз позвонил спросить, получил ли уже Знаменский нагоняй от Скопина. Получил и еще получит. -- Поделом, Паша, -- и разъединился. На четвертый день Томин встретил ее в парке. Нельзя сказать, что смолокуровские фотографии соответствова­ли нынешнему оригиналу. Вид у женщины был загнан­ный, круги под глазами, ступала она на тонких каблуках торопливо, но неуверенно, можно подумать, хлебнула лишнего. Томин хищно обрадовался. -- Простите, вас зовут Ирина Сергеевна? -- этакий охотник за одинокими дамами. Масок в запасе много. Некоторые по необходимости он носил долго, иные менял с калейдоскопической ско­ростью. -- Общие знакомые уверяли, что фамилия ваша -- Маслова. -- У нас нет общих знакомых. Пустите, я спешу! -- У нас есть общие знакомые. Например, Кудряшов. Это Томин попутно проверял разные версии. Могла проявить интерес, могла испугаться. Маслова восприняла равнодушно. -- Да оставьте вы меня в покое! -- Куда бы ни спешили, должен проводить. Дело в том, что у нас еще один общий знакомый -- некто Пал Палыч Знаменский. -- Ах, вот вы откуда... Пришпилилась к песочку аллеи. -- Заглянем пока в беседку. А то дети могут вас увидеть, они направлялись сюда. Вошли, сели. -- Вот мы с вами и встретились, -- Томин был доволен. -- Земля, знаете, до того круглая, негде спрятаться. -- Кто вы такой? Томин показал удостоверение. Она обессиленно прислонилась к дощатой стенке, спросила бесцветным голосом: -- И что теперь? -- Немножко посидим. У Пал Палыча из-за вас не­приятности. -- А у меня радости? Мне своих бед хватает! -- с аллеи донеслись детские голоса, она встрепенулась. -- Ваши? -- Да вам-то что? -- Ну зачем ребятам видеть, как их мамочку уводит чужой сердитый дядя? -- Вы меня... заберете? -- Практически уже забрал. -- Ну и пожалуйста! Сажайте! Гори все ярким пламенем! -- Сами виноваты. Подразумевалось, что вы будете жить дома, а не неизвестно где. -- Не могу я дома! -- Но две копейки вы могли потратить? Могли набрать телефон и сообщить, где находитесь? -- Могла -- не могла, какая теперь разница? На по­верку моя свобода двух копеек не стоила, лучше бы я ее не получала вовсе! В гурьбе детей Томин не разобрал, которые -- дочери Масловой. Сказал наугад: -- Славные девочки. Они все были славные. Детей Томин любил. Своих не нажил, но с младшими в семье всегда возился и с родными, и с двоюродными. Маслова всхлипнула. -- Сколько им будет, когда я выйду?.. Вырастут без меня, станут чужие, стыдиться будут... Слезы ни к чему. Много их перевидано и мужских, и женских тем более. Но ни к чему. -- Разрешите поинтересоваться, какие у вас были планы на будущее? Дети скрылись за поворотом, доносился отдаленный смех. -- Может, пришла бы обратно в тюрьму проситься... А скорее, села бы в самолет и к морю. Последний раз на солнышке погреться. А там заплыть подальше и... -- Обидно за Пал Палыча, который с вами нянчился, хлопотал и даже сейчас защищает. Верит, что вы сами явитесь на Петровку. -- Я бы явилась. Да что теперь, когда вы... -- Да-а, как говорил один мой клиент: хорошая мыс­ля приходит опосля. Дилемма. Кроме того, что помочь Паше, хотелось еще сорвать аплодисменты. Ведь очень нелегко оказалось най­ти Маслову, в неожиданном уголке она затаилась. Сюда в аллею привела его удача, счастливый случай. С другой стороны, Паше плюс, если она сдастся добровольно, так сказать, оправдает доверие. -- Ладно, -- решился Томин, -- пожертвую лаврами! Пойдете по собственной воле. Только тогда так: мы с вами не знакомы, не встречались и не разговаривали. Ясно? Она кивнула со слабой улыбкой. Дежурному в проходной он шепнул, чтобы эту жен­щину не выпускали (мало ли что взбредет в шальную голову), и направился к себе. На лестнице столкнулся со Смолокуровым. -- Чем порадуешь? -- осведомился тот. -- Пока, Мишенька, ничем. Смолокуров оттянул один, потом второй карман Томина: -- Пусто. Где же обещанная Маслова? -- Подружка говорит, на юг собиралась, на солнце погреться, -- озабоченно поведал Томин. У Знаменского с утра была чехарда: официанты, повара, метрдотели, мойщицы посуды. В огромной "Ангаре" не водилось завсегдатаев. Словно мутная волна выносила в нее посетителей на вечер -- истерически-веселых и мрачно пьющих, расфранченных и помятых, заказывающих оркестру "Шаланды полные кефали" или вдруг полонез Огинского, иногда посылавших на кухню тридцатку, чтобы сварганили что-нибудь покачественнее. Откатывалась волна, набегала другая. Со­лидная публика "Ангару" не жаловала, попадала сюда ошибкой. Об этом ресторанщики рассказывали охотно, рисова­лась пестрая "Москва кабацкая". Кудряшова же еще пытались обелить. Лишь один из допрашиваемых -- бармен Валера -- не скупился на поношения по адресу хозяина. Место свое Валера купил по дешевке, за пятьсот рублей. Месяца два домогался он от Кудряшова точного ответа, сколько должен в месяц отстегивать. А тем време­нем в углу за столиком, прикрытым мраморной колон­ной, кормились и поились районные вожди с друзьями -- даром, разумеется. И бутылки шли им из Валериного "подотчета". Чтобы их скомпенсировать, прочим посети­телям не долей, разбавь, замени дешевеньким. О контрольной закупке всегда бармена предупрежда­ли заранее. А тут не предупредили -- и готова статья за нарушение правил торговли. Пошел парень отбывать по­ложенное. Вышел -- жена с ним развелась, любимую собаку продала и не говорит кому. Устроился на черную работу. Полон горького пессимизма. Судя по тому, что у Кудряшова бармены дольше трех месяцев не удерживались, он и с ними поступал так же. Раз в квартал делал себе подарок, продавая место за стойкой. Во второй половине дня Кудряшова привезли на Пет­ровку -- ревизорам потребовался. Не тащить же их в Бу­тырку, да еще пуды документации. Они поочередно подносили раскрытые тома: -- Гражданин Кудряшов, вот это списание трехсот коробок для тортов я буду считать фиктивным. -- Почему, гражданин ревизор? -- Акт о том, что они будто бы испорчены, подписали вы один. А в следующие два дня как раз было вывезено триста "левых" тортов. -- Ладно, валите до кучи. Знаменский присутствовал. Больше от нечего делать, чем всерьез, спросил: -- Если б вас не арестовали, вы бы когда-нибудь остановились? -- Честно -- вряд ли. Это как водка, присосался -- не оторвешься. Хуже водки, пожалуй. Кудряшов откровенно делит людей на две категории: "хомо с деньгами" и "хомо без денег". Без денег -- не человек, сор. -- Но у вас уже все было. И на черный день, и на серый, и на голубой. Чего вам не хватало, чего еще не успели? -- Э-э, мало ли! Не все выпито, не все съедено... -- За триста тортов кто стоимость получил? -- Ну, я. Все равно магазинщики вам скажут. -- Почему акт подписали в одиночку? -- Дай на подпись -- дай и за подпись. А так -- режим экономии. Ревизор ткнул Кудряшова в экземпляры накладной -- тексты непозволительно различались. Тот сослался на ошибку и возобновил свои оправдательные речи: -- Дело наше такое -- пищевое, торговое. Не нами это заведено, не нами и кончится. Если хотите знать, еще в древнем мире у торговцев и воров был один бог-покровитель, даю слово! -- Это Гермес, что ли? -- Не помню, как его там звали, а сам факт знаменательный. Вот сидите вы и честными ручками на меня протокол строчите. А ведь могла судьба сыграть иначе: вы бы кончили по товароведению, а я -- по юридической части. И могло бы сейчас все наоборот повернуться. Сколько угодно! Знаменский отмахнулся. -- Ну как вы не хотите понять? Сначала боишься проторговаться. Чтоб недостачи не было, создаешь запас. Получил излишки -- куда девать? За них же при ревизии тоже спросят! -- Все ставите с ног на голову. У купца были предусмотрены нормы естественной убыли? -- Раньше? Вроде нет. Естественная убыль, естественка. На случай, если усох; товар, попортился, мыши погрызли. Ох, эта естественка! Помоют пол в магазине перед ревизским снятием остат­ков -- повысится влажность, и сразу прибудут сотни килограммов всего, что хранится в подсобках, -- мука, крупа, сахарный песок, колбаса. На городских элеваторах малейшее изменение температуры дает лишние тонны продуктов. А на холодильниках? Подумать страшно: уба­вил на один градус заморозку (влага вымерзает или примерзает) -- и вывози сотни тонн неучтенного мяса, рыбы, масла и прочего. Старорежимный купец обходился без естественки, не было ее, зато был хозяин. Хозяин исчез. Радовались, что навсегда. И пошла естественная убыль. Если б только крупы! Бережливости, порядочности, совести. -- Что вы мне рассказываете? Зачем вам всем крутиться, ловчить? У вас есть нормы естественной убыли. И нормы такие