ий? -- Опять в рабочее время прикладываешься! От тебя за три метра... -- машет Чугунникова ладонью перед лицом. Васькин немного отодвигается. -- Ну, поддатый. А если я вторую смену подряд? Не железный. Могу принять для бодрости? -- Да не при следователе же! -- Да кто его знал, что он заявится! Никак не должен был прийти. Он уже, Антонина Михайловна, предмет с того света. Викулов тут... Чугунникова протестующе поднимает руку. -- Не желаю ничего знать! Оставь при себе. Уж нас с тобой черт веревочкой повязал, а остальные меня не касаются. -- Ничего тебя не касается, живешь за мной без забот. А ругаешься. -- Без забот?! Думаешь, легко распланировать загруженность цехов, чтобы тебе дефицит шел, а другим -- свекла с морковью?! И все вроде бы случайно, естественно. Думаешь, со мной не пыта­лись поговорить: дескать, Антонина Михайловна, трудно на од­ной естественной убыли. И с уголка стола уже, подлец, конвертик двигает. Васькин проявляет живейший интерес: -- А ты? -- Возмущаюсь! -- с ноткой горечи отвечает Чугунникова. -- Даже грожусь в обэхаэсэс позвонить. Потом, конечно, прощаю. Он забирает конверт и уходит. Рад, хоть естественку не отняла. -- Умная ты баба, Антонина Михайловна! -- восхищается Вась­кин. -- Так и надо. Нечего распускать, все разопрут, -- он подмигивает. -- Нам не останется. Если б ты на меня еще ласково глядела... -- Васькин!! Ты совсем пьян?! Разговорился! -- Чугунникова оскорблена даже больше, чем показывает. -- Пока народный контроль не ушел, замри! Считай, это приказ. -- Легко сказать! Они, может, полгода торчать будут, ты мне оброк скостишь? Не скостишь. -- И так перебьешься. Это Петр Иванович покойный все в железку просаживал, а у тебя небось кубышка битком. Васькин даже забывает свою мужскую обиду: -- У меня -- кубышка?! -- А куда ж ты деньги деваешь? Второй семьи нет, все домой тащишь. -- Да ты посчитай, во что мне этот дом обходится! Кооператив построил. Полсотни метров. Пятьдесят на четыреста -- сколько? Двадцать тысяч. Дальше. Ездить надо? Тачка, гараж, то крыло, то резина. Жена с дочками. Чтобы зимой попки не мерзли, тулупчи­ки надо? Три по куску. Себе надо -- еще кусок. Шапочки добавь, сапоги, шарфы из "Березки". Это тебе минимум пять без демисезона и всяких там сережек, только тело прикрыть. Они одних джинсов по сто пятьдесят сколько истаскали. За ними все посчи­тать -- уже под сорок потянет. А это мы с тобой еще квартиру не обставляли. -- Была я у тебя. Ничего особенного, не красное дерево. -- Ну и сколько? -- Тысяч шесть. -- Семь с полтиной. Без ковров и люстры. А я еще садовый участок взял. Избушку леплю. Чтобы воздухом дышать, без вся­ких излишеств. Знаешь, почем за все дерут? Да я еле концы с концами свожу! Недавно приличную музыку в комиссионке на­шел, девки одолели. Так, честное слово, бегал по людям, четыре тысячи занимал до получки! -- Как же ты жил, когда в школе работал? -- насмешливо спрашивает Чугунникова. Васькин отвечает не сразу, с каким-то тягостным удивлением и грустью. -- Знаешь, лучше... Сам не пойму... Вроде ничего и не нужно было... Его прерывает переговорник: -- Антонина Михайловна, вы распорядились, чтобы я не давала вам пропускать бассейн. -- Спасибо, Зоенька. Где-то в бухгалтерии Знаменский. Пре­дупредите, что через тридцать минут уеду... Вот что, Володя! -- обращается она решительно к Васькину. -- Зарвался ты! Всякий страх потерял. На тот факт, что ты в присутствии товарища из органов позволил себе быть в нетрезвом виде, я как руководитель обязана отреагировать. Завтра будет приказ. Сниму тебя с Доски почета. Васькин искренне пугается: -- Да что ты, Антонина Михайловна?! Да за что же?!.. То тринадцатую зарплату срезала, а теперь уж совсем... -- Нужна тебе тринадцатая! У тебя и четырнадцатая, и двадца­тая в кармане. -- Да ведь не рублем единым жив человек! Ты же меня на позор... Секретарша докладывает: -- К вам Знаменский. -- Проси. Входит Знаменский и Васькин поднимается, расстроенный и злой. -- Можете идти, товарищ Васькин, -- начальственно произно­сит Чугунникова. -- Надеюсь, вы сделаете надлежащие выводы из нашего разговора. Знаменский провожает его любопытным взглядом. -- Садитесь, Пал Палыч. -- Никак не добьюсь толку в бухгалтерии, Антонина Михайлов­на. Вместо детальной расшифровки, о которой мы договаривались, мне выдали до того общую бумажку... Практически она ничего не отражает. -- То, что вы хотите получить, Пал Палыч, требует людей более высокой квалификации, чем мои девочки. Уже на уровне ревизо­ра КРУ Министерства финансов. -- Простите, требует желания и честности! -- Запишем в коммюнике нашей встречи, что стороны обменя­лись мнениями по данному вопросу, -- заявляет Чугунникова. И сразу меняет тон на юмористически-кокетливый: -- В ваших глазах я угадываю вопрос: что за фрукт такой -- Чугунникова? Почему ничего не боится? Или притворяется Чугунникова? -- Притворяетесь. Но немножко. -- О, совсем капельку, Пал Палыч! Я действительно не боюсь. Ведь на базе нет кочна капусты, луковицы нет, за которую я лично отвечаю. Вся материальная ответственность -- на кладовщиках. Это их картошка, их апельсины, их виноград, у меня -- телефон и вот, -- поднимает авторучку. -- Все. -- Может быть, базе вообще не нужен директор? -- Нет, ну какую-то пользу я приношу, -- смеется Чугунникова. -- Вот пробила оборудование для длительного хранения -- это мое дело. А следить, чтобы при разгрузке лишний ящик не разбили... -- пожимает плечами. -- У вас что-нибудь еще? А то я собираюсь... -- Да, еще. Почему в середине месяца Васькин принял партию черешни? Четвертый же цех специализированно овощной. -- Вероятно, склады были забиты, Пал Палыч. Приняли, где нашлось место. А в какой связи?.. -- Меня заинтересовало крупное списание в те же дни. -- И сколько списали? -- Почти шесть тонн. Грубо говоря, две машины черешни. Две машины, которые, похоже, и свезли на рынок конкуренты Панко. Даты совпадают в точности. -- Ну, грузчики у Васькина привыкли со свеклой, она не бьется. А вообще-то шесть тонн -- мелочовка. Знаменский говорит негромко, но видно, что "взорвался": -- Шесть тонн -- мелочовка. Две мелочовки -- двенадцать. Четыре мелочовки -- двадцать четыре. Так что все можно списать. По мелочовке. И вы ни за что не отвечаете? Нет, не пойдет, Антонина Михайловна! -- Посмотрим, посмотрим... Извините, мне пора. -- Чугунни­кова встает, дружелюбно протягивает руку. -- Дорогой Пал Па­лыч, я сама кровно заинтересована в вашей работе. Но не спраши­вайте с нас невозможного. В сфере возможного всегда к вашим услугам. -- Спасибо. В сфере невозможного мне ваши уже устроили. -- Простите, не понимаю? -- Рад, если так. * * * В контору, где туча тучей сидит Васькин, входит Малахов. -- Котя, я пришел. Оклемался. -- Ну, молодец, -- безрадостно отзывается Васькин. -- А ты что? Не в себе? -- Схлопотал... от дорогой начальницы. -- Ой, Котя! Никакого тебе покоя нет! -- переживает Малахов. -- А, гори оно все!.. -- Васькин, подойдя к двери, выглядывает, нет ли кого поблизости, запирает дверь на ключ. -- Давай позанимаемся! Малахов достает из шкафа спрятанную гитару. Занятия прохо­дят в тайне. Неуклюже Васькин обхватывает гитару большими руками, долго прилаживается, пробует одну-другую струну. Малахов наблюдает за ним сочувственно, почти жалостливо. -- Ну, давай, -- решается Васькин и старательно берет несколь­ко аккордов: "Надежда -- мой компас земной..." Малахов тихонько мелодично подтягивает. На лице Васькина напряжение, он сбивается и фальшивит. -- Как-то ты ее не так, Котя... не так держишь. Ты не дави, ты играй! Вот, -- Малахов забирает гитару, привычно наигрывает мотив. -- Эту руку так, эту так. И ласково, понимаешь, ласково. -- Глядеть-то оно просто... Васькин в поте лица одолевает несколько музыкальных фраз и снова фальшивит. -- Ну, никак! -- горестно удивляется он. -- Ничего, Котя. Сегодня не в настроении... -- Малахов утеша­ет, понимая, что сейчас Васькину очень нужна песня. Душа про­сит. * * * Квартира Чугунниковой обставлена мебелью послевоенных лет. Ковры, люстра, вазы -- все очень добротное, но старомодное. А из современных вещей -- только большой цветной телевизор. На стене увеличенная фотография, где Чугунникова в молодости снята под руку со статным мужчиной лет сорока, в мундире с генеральскими погонами. На диване лежит дочь Чугунниковой -- Лена. Услышав, что хлопнула входная дверь, она отворачивается к стене. -- Как приятно видеть тебя дома, -- заглянув в комнату, гово­рит Чугунникова. -- Если не заболела. -- Нет. Чугунникова скидывает плащ, снимает туфли. -- Поругалась со своим мальчиком? -- спрашивает она из коридора. -- У "моего мальчика" есть имя, и ты его знаешь. -- Да, -- легко улыбается Чугунникова. -- Я помню имена всех мальчиков, с которыми ты поругалась. -- С ним я не поругаюсь никогда. Убежденный тон дочери заставляет Чугунникову на секунду замереть в тревоге. -- Леночка... -- осторожно начинает она. -- Я не стесняю твоей свободы... Но только, пожалуйста, не увязни раньше времени! Ты такая у меня красивая, умная. А Саша приятный парень, но... не нашего круга, согласись. -- Наш круг -- разряженная публика в Торговом центре? -- не поворачиваясь от стены, спрашивает Лена. -- Дочка, зачем тебе надо со мной поссориться? -- спрашивает Чугунникова, присаживаясь на диван рядом с Леной. -- Не пере­дергивай! Ты же знаешь, что я имею в виду. Моя работа связана только с тем, какой вуз я кончила. Будь жив твой отец... Лена резко поворачивается на диване. -- Молчи об отце!.. Не могу больше! Молчи! -- Почему? -- поднимается с дивана Чугунникова. -- Как ты гордишься, что умеешь выглядеть спокойной! А ты на всякий случай сядь! -- Не хочется. После бассейна всегда такая бодрость... -- Чугун­никова старается заглушить нарастающую тревогу. -- Жаль, что ты не... -- Мама, хватит! Хватит врать! Не был мой отец генералом! И не погиб, когда мне был годик. И не было у нас громадной дачи в Барвихе! Удар сокрушительный -- ноги у Чугунниковой действительно подламываются, однако она все еще цепляется за старую легенду. -- Но вот его фотография, -- мертвым голосом произносит она. -- Вокруг его вещи. Он не писал писем, потому что по роду службы... -- Мама, очнись! Ты слышишь, что тебе говорят?! Я была вчера в Барвихе у одной девочки. Ляпнула про дачу. Меня подняли насмех! При Саше, при всех! Дачу построила знаменитая писательница, потом купил знаменитый артист. Назвать фамилии? -- Ленку корчит от воспоминания о пережитом унижении. -- "Наш дивный дом в Барвихе"!.. Мать сидит оглушенная, молчит. -- Остальное мне объяснила вкратце тетя Вера. -- Мерзавка... -- без выражения произносит Чугунникова. -- А ты маньячка, сумасшедшая. Ты же плакала, когда мы туда ездили! Привезла показывать: "Вот здесь ты училась ходить...", смотрела на чужой дом... До сих пор помню, как ты горько плакала. О чем? Ну скажи мне, о чем?! Мама! Чугунникова отзывается не сразу. -- О том, что ничего... ничего этого не было... -- скрывая слезы, Чугунникова разбитой походкой идет к серванту, наливает рюмку коньяку, но, не выпив, ставит обратно. Спрашивает с мучением: -- Тебе нужна правда? -- Да. Что с отцом? Кто он? -- Кто? Студент. За ним следом я и пошла в Плехановский... Мы должны были расписаться. И тут... тут он дал задний ход. Мы, говорит, молоды, зачем связывать себя ребенком... то есть тобой. А у меня, слава богу, не поднялась рука. -- Она выпивает рюмку, и в ее тоне появляются вульгарные нотки. -- Мой красавчик захотел в аспирантуру, подкатился к деканской дочке. Меня побоку с моим пузом. -- Ты так специально? Чтобы стало больнее? -- Хочешь, чтобы я билась об стенку? Этим, доченька, я долго занималась. Ты представляешь, что такое мать-одиночка?.. -- Неужели ты не могла выйти замуж? Одну тебя, что ли, бросили! До того банальная история! -- в голосе Лены и жалость и презрение. -- Банально то, что случается с кем-то другим. А когда с тобой, это трагедия... Мне не встретился человек, за которого хотелось бы замуж. А кроме того, дать тебе отчима... -- Ну ладно, ну не вышла. Но зачем такой-то, бутафорский?! -- показывает Лена на фотографию. -- Нет, ты не понимаешь. Когда ты была маленькая, смотрели по-другому, стыдились. Вам выдавали позорную метрику с про­черком в графе "отец". Все про таких детей знали, и в садике и в школе, это было пятно... Никогда не скажу, чего мне стоило, но ты стала законной генеральской дочкой. И выросла гордая, без комплексов. -- И ты год за годом, год за годом... Материнский подвиг, да? А каково мне теперь? "Папин письменный стол", "папино кресло", "папина фуражка", "папин стакан", "папин день рожде­ния", "наша фамилия", "традиции семьи", -- она останавливает­ся, задохнувшись. -- Да здесь каждый стул лжет! Видеть не могу! -- Давай все сменим? Хочешь? Все до последней кнопки! -- Чугунникова зажигается надеждой увлечь дочь. -- Эту рухлядь -- вон. Самой надоело. Все по-новому. Сюда -- стенку... Сюда -- угловой диван... Медвежьи шкуры. Декоративный камин сложим. Хочешь? -- Где ты наберешься денег... -- Не твоя печаль! Все сделаю! -- на лице Чугунниковой уже пробивается улыбка, она не замечает, что потеряла осторожность и переборщила, "покупая" дочь. -- Мама, а на какие вообще доходы мы шикуем? -- медленно спрашивает Лена. -- Раз не было генеральского наследства... раз ты не продавала громадную дачу... а мы все живем и живем, восемнадцать лет на нее живем... шубы покупаем... за бешеные деньги встречаем Новый год... -- Разве это бешеные, дочурка? Бешеные -- когда совсем другое число нулей. Но Лена не слышит, смотрит широко открытыми глазами. -- Я даже не задумывалась, какая у тебя зарплата... Мама?! * * * Время поджимает друзей. Сколько еще рискнет Саковин удер­живать материал в рамках служебного расследования? -- Как у тебя, Зиночка? Много оказалось Старухиных? -- спра­шивает Пал Палыч. -- Нет. Росчерк отработанный. Выполняется от начала до конца единым штрихом. Во всех элементах идентичность. Так что фальшивок я не нашла. -- А еще что? -- Пал Палыч чувствует, что она не договорила. -- Да есть попутное наблюдение... -- Кибрит берется за под­шивки, лежащие на столе. -- Акты оформлены аккуратно. Под­пись Старухина обычно строго в линеечку. Вот: "Лобов -- Старухин", "Лобов -- Старухин". Но в некоторых случаях, погляди: здесь выше строки полезла, а тут ниже... или вот -- косо... -- Нетрезвый? -- Тогда при увеличении было бы видно, что нарушена коорди­нация движений. Я сидела и думала... По-моему он не всегда подписывает с остальными. Где-то в другом месте, где не очень удобно или плоховато с освещением. Носят на подпись? -- прикидывает Пал Палыч. Правдоподоб­но. Наспех подмахнул на лестнице или в подъезде... Он связывает­ся с оперативным отделом, просит спешно выяснить, что и где Старухин. А пока решает прибегнуть к помощи зампреда Комитета на­родного контроля. Зная положение Пал Палыча, тот держится подчеркнуто внимательно. -- Петр Никифорович, я встречаю на базе упорное сопротивле­ние. Вплоть до провокаций против меня. Вы, вероятно... -- Да-да, мне известно, -- мягко подтверждает зампред. -- Отчасти потому я в цейтноте. Факт разгрузки злополучных вагонов с помидорами подтвержден. И есть еще подозрительный случай с черешней. Но чтобы проследить, куда сбыли, нужны люди. Раздается телефонный звонок. -- Извините... -- зампред берет трубку и, не интересуясь кто, говорит: -- Попрошу через пять минут... -- и снова Знаменскому: -- Слушаю вас. -- Нужны человека три. Энергичных и сообразительных. -- Чтобы я понял смысл задачи. Коротко. -- Мною изъят журнал, где регистрируются номера выезжаю­щих с базы машин. Надо отыскать по автохозяйствам соответст­вующие путевые листы. Затем в торгах, которые заказывали машины, проверить накладные на приемку груза. И через это сито отцедить... Телефонный звонок. -- Извините... Попрошу через пять минут... Отцедить шоферов, возивших "налево"? -- доканчивает зампред. -- Добро. Параллельно и Томин мобилизует силы. То распинается перед директором рынка, добиваясь, чтобы тот подсказал, куда откоче­вали его прежние перекупщики и как нащупать выходы на Шишкина. То встречает на Курском вокзале Панко и устраивает так, чтобы он был под рукой. То кого-то инструктирует, то кому-то докладывает: ОБХСС с его подачи готовит операцию против перекупщиков на рынках. Периодически Томин крутит телефонный диск и взывает: -- Любочка! Удалось? Он пытается разыскать Пал Палыча. Наконец Любочка "берет след". -- В антиалкогольном профилактории? -- изумляется Томин. -- Какая широта интересов... Ну, тогда, Любочка, отбой. * * * В саду при антиалкогольном профилактории картина не отли­чается от той, которую можно видеть при любой терапевтической больнице -- вид на прудик, гуляющие пациенты. Идя по аллее, Знаменский спрашивает встречных: -- Извините, где-то здесь Старухин Николай Яковлевич. Не подскажете? Наконец кто-то реагирует: -- Вон там, под елкой сидел. На скамье под елкой подремывает красноносый, рано одрях­левший человек. На плечах у него потертое пальто, в которое он зябко кутается. -- Здравствуйте, -- говорит Пал Палыч. -- Здравствуйте... -- моргает Старухин. -- Но, извиняюсь, не узнаю. Память что-то опять... -- Я по поводу базы, -- нащупывает почву Пал Палыч. -- А-а, -- оживляется собеседник, -- Без дяди Коли никуда? -- он приосанивается. -- Ладно уж, помогу. -- Оглянувшись, отвора­чивает полу пальто. -- Давай. В кармане не видно будет. Знаменский переживает секунду растерянности -- беседа раз­вивается слишком стремительно и прямолинейно. -- Или не принес? -- строго вопрошает Старухин. -- Такого уговора не было! -- и наполеоновским жестом запахивается. -- Перерыв, дядя Коля, -- находится Знаменский. -- Не смог. -- Ну и что -- перерыв? Надо было зараньше. -- Через десять минут кончится и слетаю! -- обещает Пал Палыч. -- Какую хотите? -- "Сибирскую"! -- твердо говорит Старухин. -- Пора бы знать! -- Пока побеседуем? -- предлагает Пал Палыч. -- Ты тут впервой, что ли? -- Впервой. -- А-а, интересно тебе... Ничего тут интересного. Манная каша да процедуры, да обратно манная каша. -- Не пойму, от чего вам лечиться, дядя Коля, вы же в порядке, -- втягивает старика в откровенность Пал Палыч. -- От того лечусь, что пить нормально не могу, -- сетует Стару­хин. -- Раз! -- и забываю. Вот на тебя гляжу -- будто первый раз вижу. -- Надо же! Все забываете? -- Нет, ну главное помню. В городе я с любого конца домой доеду. -- Мысли его внезапно перескакивают. -- Эта вот сестра -- самая вредная! -- шепчет он, указывая куда-то в сторону. -- Так уколет -- три дня боком сидишь. Ты ей когда попадался? -- Я не здешний, дядя Коля. Насчет базы я. -- Знаменский быстро вынимает голубой бланк акта и протягивает Старухину. Тот пристально читает. -- Подписанный... -- говорит он непонимающе. -- Значит, я уж подписал? -- Это ваша подпись? -- Чья ж еще! Старухин сует бланк обратно Знаменскому и поспешно ощупы­вает карманы пальто. -- А где же?.. -- Вон как вы ее помните! -- улыбается Знаменский. -- А на память жаловались. Пожалуй, и Васькина по имени-отчеству помните? -- Васькина? Не, не помню. -- А Малахова? -- Малахова помню. Малахов Ваня. Он меня и рекомендовал по общественной линии. Малахов Ваня, как же. * * * Машина Томина, где кроме него и Панко сидят двое сотрудни­ков ОБХСС, стоит неподалеку от рынка. Приметив проезжаю­щий мимо грузовик с немосковским номером, нагруженный мешками, Томин спрашивает: -- Поглядим? -- Давайте, -- откликаются сзади. -- Похоже, первая картошка. -- Картошечка стандартная, через дуршлаг не проходит, -- усмехается Томин и трогает следом за грузовиком. Перед воротами рынка грузовик притормаживает, начинает осторожно маневрировать. Публика раздается в стороны, и тут к кабине подскакивают двое мужчин, делают знаки сидящему в кабине. -- Они! -- возбужденно вскрикивает Панко, прилипая к ветро­вому стеклу. -- Вот они ко мне и подходили тогда!.. Вот так же тогда взяли в клещи!.. -- Ну наконец-то! После энергичной жестикуляции один из перекупщиков вле­зает в кабину. Грузовик вползает в рыночные ворота. И вдруг обе дверцы его враз распахиваются. -- ОБХСС. Ваши документы, пожалуйста. -- А в чем дело? -- говорит протестующе усталый человек за рулем. -- Мы от колхоза, привезли молодую картошку. В чем дело? -- К вам лично никаких претензий, товарищ. Но, насколько я понимаю, картошку вы уже продали? Оптом. Верно? -- Ну, мы вроде условились. -- Чего условились? Чего условились? Ты чего болтаешь? -- нервной скороговоркой врезается перекупщик. -- Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. -- А вас, гражданин, не спрашивают, -- прерывает сотрудник ОБХСС. -- Он не знает, так мы знаем. -- Нижайшая просьба, -- говорит Томин человеку от колхоза, -- подъедемте с нами к отделению милиции. Чтобы задокументи­ровать эту сделку. * * * В лабораторию Томин входит с ощущением вчистую "отстре­лявшегося" человека. -- Я тут немножко посижу, Зинуля. -- Тебя Женя Саковин ищет. -- Ничего. Подполковник Саковин подождет майора Томина. Пятиминутная передышка. -- Закрывает глаза. -- Я, Зинаида, становлюсь фаталистом. Будь что будет. На сегодняшний день сделал все, что мог. Друзья Шишкина взяты с поличным. Если с ними грамотно поработать -- минимум полклубка можно размо­тать... А Пашу Саковин тоже ищет? -- Его тоже... Раза четыре звонил. И какой-то "раскочегаренный". -- Наверно, срок не терпит. -- Томин с удовольствием вытяги­вает ноги. -- Надо думать, наша история на контроле и тут, и там. Звонит телефон. -- Опять! -- восклицает Кибрит. -- Меня здесь нет еще целых две минуты. -- Так и сказать? -- Снимает трубку. -- Слушаю... Да, он здесь. Томин показывает ей кулак. -- Алло... Паша, ты! -- радуется Томин. -- Нет, слушай, не надо, я тут так хорошо сижу... Гм... -- он кладет трубку. -- Паша спрашивает, не пройдусь ли я по коридору. Он идет по коридору. Навстречу -- Знаменский с Малаховым. Вот пары поравнялись и разминулись. Малахов никак не отреаги­ровал на встречного. Разумеется, Знаменский проверяет не Томина, а Малахова. Пал Палыч оборачивается и зовет: -- Александр Николаевич! Томин возвращается. Он-то, конечно, узнал Малахова по сов­местной фотографии, но виду не подает. -- Хочу вас познакомить с моим лучшим другом, -- говорит Пал Палыч Малахову. -- Томин, Малахов. -- Очень приятно, -- стеснительно произносит Малахов. Томин отвешивает легкий поклон. -- Паша, мне тоже должно быть приятно? -- Очень... Хотя что я вас знакомлю, вы ведь встречались? -- Вопрос обращен к Малахову. -- Нет. Откуда? -- удивляется тот. -- Первый раз. -- Пал Палыч, Саковин тебя обыскался, -- говорит Томин. -- К нему и спешим, -- с неожиданным для момента благодуши­ем отвечает Знаменский. * * * -- Разрешите? -- входит он с Малаховым в кабинет Саковина. -- Где вы пропадали, Пал Палыч? -- Саковин сердит. -- Хочу представить вам кладовщика Малахова, -- спокойно отзывается Знаменский. -- Он только что встретился в коридоре с Томиным и утверждает, что в жизни его не видел. -- Вы не имели права этого делать! -- Уверяю вас, через три минуты вы измените точку зрения. -- Будьте добры, оставьте нас вдвоем, -- говорит Саковин Малахову. Малахов делает движение к двери, но Знаменский его останав­ливает: -- Погодите, Иван Степаныч. Убедительная просьба, товарищ подполковник, разрешите один вопрос к Малахову в вашем при­сутствии. -- И что дальше? -- Дальше вам самому захочется задать второй и третий. А потом нам с вами понадобится тайм-аут. Саковин смотрит на Пал Палыча с неодобрением, но и с любо­пытством. -- Хорошо, попробуйте. Не садясь и не усаживая Малахова, Знаменский спрашивает: -- Скажите, где вы познакомились с неким Старухиным? Малахов смущен и обстановкой и своей непонятной ему ролью. -- В Кащенке. В одной палате были. Знаменский делает приглашающий жест -- дескать, ваша оче­редь, товарищ подполковник. -- По поводу чего вы находились в Кащенко? -- спрашивает Саковин. -- На экспертизе. Я в телеателье работал. Ну и с одним клиен­том... Нервная работа. Понервничал. -- Подрались? -- Подрался. И еще словами. -- Вас судили? -- Нет. Домой отпустили. Порошки дали. Саковин откидывается на спинку стула. -- Да, Пал Палыч, тайм-аут. Счет в вашу пользу. -- Вы, Иван Степаныч, немножко посидите, пожалуйста, там есть скамеечка в коридоре. Хорошо? -- Чего ж. Посижу, -- соглашается Малахов и выходит. -- Под дверью Томин мается, -- с вопросительной интонацией говорит Пал Палыч. У Саковина, в сущности, камень с души, история обещает разрешиться "бескровно". Но есть неудовольствие, что как-то оно все без него сделалось. -- Ладно! Зовите. Знаменский выглядывает в коридор, машет Томину. Тот вхо­дит, пытается сориентироваться. Саковин показывает жестом, чтобы сел и слушал. И обращается к Знаменскому: -- Вам известны подробности? Заключение медицинской комиссии? -- Подробностями драки не интересовался. А заключение... -- читает по записной книжке: "Признан невменяемым в отноше­нии совершенного деяния". -- Малахов?! -- вскакивает Томин. -- Да-да, Малахов, -- обыденно подтверждает Саковин. Он успел уже свыкнуться с нежданной новостью. -- Надо было давно догадаться! Кто в трезвом уме станет давать Паше взятку! -- Садись. Побольше выдержки. Что еще вы можете сообщить, Пал Палыч? -- Естественно, я поговорил с врачом. Невменяемость Малахо­ва, -- дальше он читает, -- "...была связана с началом психическо­го заболевания, в основе которого лежали склеротические про­цессы и почечная интоксикация. Проведенное лечение дало более или менее устойчивое просветление сознания, возврат к трудос­пособности". -- И с чем же мы сегодня имеем дело? -- спрашивает Саковин. -- Отвечу, опять же цитатой: "Возможные дефекты психики: в состоянии резкого эмоционального подъема или спада может быть склонен плоды собственного фантазирования считать ре­ально происшедшими событиями". -- То есть склонен бессознательно завираться? -- Оригинальные у него фантазирования! -- снова не выдержи­вает Томин. -- Сумасшедший-сумасшедний, а воровать ума хвата­ло! И две с полтиной раздобыл и перевел куда надо. -- Даже не знаю, что делать, -- озадаченно произносит Саковин. -- Какой из него, к шуту, свидетель?.. Но, с другой стороны, кто сказал, что он и теперь "того?.. -- Женя, надо поговорить! Нам бы какие-то зацепочки, дальше сами размотаем. Шишкин у меня уже на крючке. -- Я считаю, Евгений Николаевич, -- поддерживает Знаменский, -- надо попытаться добыть из Малахова истину. Пусть хоть иска­женную. Если его начинает "заносить", это сразу заметно, мы сумеем отсеять фантазии. -- Ну... давайте попробуем, -- соглашается Саковин. -- Разрешите предварительно один звонок. Это существенно. Пал Палыч торопливо набирает номер. -- Знаменский беспокоит. Как у вас с шоферами?.. Да?.. Спаси­бо большое! -- и кладет трубку очень довольный. -- Помидоры вывезены на базар. Сданы Шишкину. И тогдашняя черешня тоже, -- добавляет он для Томина. -- И всем шоферам товар отпускал Васькин. Малахов сказал правду -- при нем вагоны уже стояли пустые. А ведь все было подведено так, чтобы отвечал он! -- Один раз признали невменяемым... -- подает голос Томин. -- Вот-вот! Для того и держали! Привезут груз при Васькине, он сразу кинет налево, сколько успеет, потом заступает на смену Малахов и... оформляет недостачу. Ценнейший человек. -- Женя, я зову? -- не терпится Томину. -- Зови. Малахов входит все такой же стеснительный, немного робею­щий. Саковин мягко приглашает его взглянуть: -- Иван Степаныч, вот есть у нас одна фотография, -- он кладет на стол снимок. -- Это вы, -- изумленно смотрит Малахов на Томина. -- Вы и я. -- Загадка. Не встречались же, -- округляет он наивные глаза. -- Но перед вами фотография, документ, -- говорит Саковин. -- Как вы можете это объяснить? -- Не знаю. А вы? -- снова адресуется он к Томину. -- Я тоже забыл. -- Загадка. Улыбаюсь. Выгляжу хорошо, да? -- А вы часто фотографируетесь? -- спрашивает Саковин. -- Нет. Зачем. -- Возможно, тогда вы вспомните... пусть не с этим товарищем, а еще с кем-то... но так же вот пожимаете руку... вас не фотографи­ровали? -- Недавно. Для стенгазеты. -- С кем же? -- С Котей мы, -- улыбается Малахов. -- Простите? -- С Васькиным, -- объясняет Знаменский. -- Я в галстуке, -- склоняет голову набок Малахов. Фотография интригует его. Он говорит о ней охотно. -- Поточнее не вспомните, когда именно вы фотографирова­лись с Васькиным? -- Неделя. От силы -- полторы. -- А по какому поводу? -- Выполнение соцобязательств. Вроде друг друга поздравля­ем. -- И помещена она в стенгазете? -- Нет еще. Скоро. -- Ну а кто вам предложил... кто сказал, что надо сняться? -- Котя. -- И снова рука тянется потрогать фотографию, повер­нуть так и эдак. -- Загадка! -- смакует он. -- Иван Степаныч, фотограф был ваш, базовский? -- Нет. Приглашали. По трешке взял. -- Хорошо, с этим вопросом ясно, -- подытоживает Саковин. Знаменский поднимает палец, прося слова. Саковин кивает. -- Иван Степаныч, это вы привлекли Старухина для составле­ния актов о недостачах? -- Я это. -- Но он же больной человек, подпишет что угодно. -- Нет, -- встает Малахов на защиту Старухина. -- Он когда как. Когда привлек, он в себе был. За три дома от базы. Скучает. Я и привлек. Без бюрократии. На свежем воздухе. Сиди, смотри. Чекушку поднесут. Но ребята портят. Нельзя ему много-то. Дяде Коле. -- Ясно, -- говорит Саковин. И, видя, что Томин хочет спро­сить. -- Давай. -- Что делает у вас на базе Викулов? -- Он бригадир. Над грузчиками. -- И все? -- Ну... Голова, вообще-то. Мозги в спецовке. Чего надо умное -- к нему. Большой человек был. Юрист. Так и зовем. За справед­ливость пострадал, -- переживает он за Викулова. -- С горы -- да к нам. Так человек пострадал! Страшное дело! -- Можно я про основное? -- спрашивает Знаменский. -- Пожалуй... -- соглашается Саковин. Знаменский подходит к Малахову, садится рядом, дружески кладет руку на колено. -- Иван Степаныч, вы ведь добрый человек, это видно. Скажи­те, за что вы меня старались в тюрьму посадить? Малахов очень расстраивается: -- Не старался! Что вы! Да боже мой! -- Но ведь мне за получение взятки полагается тюрьма. А вы мне эту взятку на книжку перевели. Перевели ведь? -- Перевел... -- шепчет Малахов. -- Зачем? Я вас просил? Намекал? Был хоть какой-то разговор -- мол, мне от вас что-то надо? -- Не было. -- Как же вам в голову пришла такая мысль? -- Это нет... -- со стоном говорит Малахов, -- не могу сказать! -- А номер сберкассы и счета вам тоже Котя продиктовал? -- Это юрист. -- Как он узнал номер счета? -- вмешивается Саковин. -- Не знаю. -- Примерно тогда я брал зарплату. Кто-то мог просто стоять за плечом, -- предполагает Знаменский. -- Все деньги ваши? -- спрашивает Саковин. -- Половина. Малахову стыдно, мучительно. Пал Палычу уже откровенно жаль его, а что поделаешь? Надо спрашивать. -- Тот, кто... вас надоумил, он объяснил, за что платить? -- Да вот те вагоны. Три вагона-то. Пропавшие. Говорит, не­приятности будут. Полагается, говорит. Все берут. -- Малахов вскидывает на Пал Палыча ясные глаза и спрашивает по-детски: -- Нет? -- И, прочтя на лице Знаменского ответ, отчаивается. -- Ошибся. Не хотел плохого... Говорит, давай скинемся. Человек на одну зарплату живет. Жалко стало. Я и принес. Воцаряется молчание. Томин давится подступающим смехом. -- Нам понятно, с кем вы скидывались, -- говорит Саковин, -- но, может, все-таки назовете имя? -- Что хотите! Не могу! -- Ну, хорошо, оставим... Вы знакомы с Шишкиным? -- помол­чав, продолжает Саковин. -- С рынка. Не люблю его. -- А откуда вы его знаете? -- Ходит к нам. -- Не слышали: был случай -- он пять суток отсидел? -- встав­ляет Томин. -- Слышал. Ох, злился! Ох, разорялся! -- с переменой темы Малахов оживает. -- Погоны, говорит, сниму! С опера того. Кото­рый посадил. Голым, говорит, в Африку пущу! -- Мерси, -- фыркает Томин. Малахов не замечает: -- Он такой. Если заведется. Азартный. Все просадит, чтобы по его! -- А почему вы его не любите? -- интересуется Саковин. -- Ну... между нами. Боюсь за Котю. Плохо влияет. -- Ой, Малахов! -- не выдерживает Знаменский. -- Восьмое чудо света! -- Зачем? -- Малахов готов, пожалуй, обидеться. -- Да я не в насмешку, Иван Степаныч. Саковин забирает "бразды правления": -- Есть одна неясность. Ну рассердился, Шишкин, как вы выражаетесь, на опера. Решил отомстить, так? -- Так. -- Ну а Знаменского-то почему вместе припутали? -- Не понял? Саковин в раздумье чешет подбородок и заходит с другой стороны: -- Не было слухов, что вместе с "опером" еще кого-то... в Африку? -- Это похоже. Опера сначала по бабьей линии хотели. Засту­кать -- и жене. Или на выпивке. Чтобы начальству. Потом юрист говорит: лучше сделаем. Обоих в один мешок. -- Про кого? -- "обоих"? -- Не знаю. Больше не знаю. Саковин вздыхает, обводит всех глазами. -- Ну что, товарищи? Томин поднимается. -- Я бы считал, пора кончать. -- Ох, Иван Степаныч, -- встает и Знаменский. -- Прибавили вы нам седых волос... -- Пал Палыч! -- душевно говорит Малахов. -- Я ведь предуп­реждал. Сразу же. Помните, говорил? Поостерегитесь, мол. Мафия. Империя. Не остереглись вы... И мам-Тоне небось неприятности. * * * Тут Малахов прав. Неделю спустя на заседании Комитета на­родного контроля оглашается весьма резкий доклад о проверке дел на базе. После короткой паузы зампред говорит: -- Хотим получить ваши объяснения, товарищ Чугунникова. Чугунникова в большом напряжении. Услышанное превзошло ее опасения. Но она решает придерживаться все-таки заранее заготовленного обтекаемого варианта своей речи: -- Спасибо, товарищам, принявшим участие в проверке, -- говорит она, умудряясь выдерживать естественный тон. -- Спаси­бо за их советы и замечания. Они будут доведены до сведения коллектива. Здесь было высказано много очень острых замеча­ний. Мы, хозяйственники, учимся понимать критику как руковод­ство к действию. Мы соберемся у себя, обсудим. Со своей стороны я просила бы уважаемых членов Комитета рассматривать вопрос шире, чем о неполадках на одной базе. Надо смотреть по-государ­ственному. Научная технология хранения овощей изобретена до первой мировой войны, а мы все перебираем картошку руками. Да еще узнаем из газет, что треть овощей остается в поле и уходит под снег... -- Товарищ Чугунникова, -- прерывает зампред, -- члены Комитета ждут от вас не общих рассуждений о чужих недостатках, а объяснения безобразных фактов и злоупотреблений, имевших место на вашей базе. У кого вопросы? Вопросы есть. Первый у пожилого рабочего: -- Перед приходом народных контролеров несколько тонн овощей вывезли на корм скоту под видом отходов. Чтобы не оказалось излишков. А что не успели, сбросили в канализацион­ные колодцы. Вы знали об этом? -- Нет, -- решительно отрицает Чугунникова. -- А я сам лично разговаривал с грузчиком, который прибегал к вам сказать, что же это делается -- прямо вредительство. А вы его, извините, я мужчина, и то не могу повторить, куда вы его... направили. Звучат и другие голоса, обличающие завбазой. Атмосфера сгу­щается, хотя у Чугунниковой находятся солидные защитники среди присутствующих (как и следовало ожидать). Она бьется до последнего: -- Разрешите ответить на конкретные пункты обвинений с цифрами в руках. Полагаю, это все же прояснит меру моей личной ответственности! Она раскрывает папку, которой до того не пользовалась. По­верх бумаг лежит записка -- крупные, неровные буквы: "Мама, чтобы я осталась с тобой, будь честной!" Чугунникова закрывает глаза и стоит молча. -- Мы ждем, -- напоминает озадаченный зампред. Знаменский смотрит сбоку пристально, пытается понять, что происходит. Чугунникова садится. Произносит приглушенно: -- У меня все... Как решит Комитет. Предлагают высказаться Пал Палычу. Зампред говорит заклю­чительные слова. Чугунникова от всего отгородилась. Мысленно она начинает уже примеряться к будущему, где ей предстоит пережить следст­вие, вероятно, суд... и как-то не потерять дочь. 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского [1] После показа по ЦТ телефильма "Из жизни фруктов" инструкция была изменена. -- Примеч. авторов.