Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Источник: О. Лаврова, А. Лавров. Полуденный вор. М., 1991.
     Подготовка текстов: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
---------------------------------------------------------------

     В  тюремной камере, которая служит для содержания под стра­жей до суда,
--  двухъярусные койки,  небольшой  тяжелый  стол,  четыре  тумбочки, четыре
табуретки. Высоко расположенное, забранное решеткой окно. И все. Вынужденное
безделье,  глухота  грязноватых   стен.   Скучно.  Нервно:   судьба  еще  не
окончательно  решена. Люди,  что  рядом,  с тобой временно, ты им никто, они
тебе -- никто. Словом, скверно...
     В камере трое. Один --  молодой коренастый  парень, другой, долговязый,
-- постарше. Третий -- лет сорока, с мягко очерчен­ным лицом и живыми карими
глазами. Это Тобольцев, подслед­ственный Знаменского.
     Компания "забивает  козла".  Игра идет  без  азарта,  под  харак­терный
"камерный" разговор.
     -- Сейчас главный вопрос  -- как  она  меня видела: спереди  или сбоку,
тревожится парень. -- Если сбоку, пожалуй, не опознает, а?
     -- Одно из двух: либо опознает, либо не опознает, -- говорит Тобольцев.
     --  Если  опознает,  скажу, что  полтинник на  том  месте обронил. Поди
проверь, чего я искал.
     -- Ну-ну, скажи, -- Тобольцев спокоен, почти весел.
     -- Хорошо тебе, Тобольцев. Твоя история смирная, бумажная. А ему думать
надо!..
     -- Не думать, а выдумывать, -- роняет Тобольцев.
     Парень вскидывается:
     -- Да если не выдумывать, это ж верный пятерик! Тогда все, что там,  --
машет  он  на  окно,  --  все только через пять  лет!  Через  пять  лет,  ты
понимаешь?
     -- Понимаю. Я отсюда тоже не на волю пойду.
     С лязгом открывается  дверь, арестованные встают -- положе­но.  Конвоир
вводит  новичка. Тот упитан,  смазлив,  с юношеским  пушком  на щеках;  одет
щеголевато, на плече сумка иностранной авиакомпании.
     -- Старший по камере! -- вызывает конвоир. Тобольцев делает шаг вперед.
-- Укажите койку, объясните порядок поведения.
     -- Слушаюсь, гражданин начальник, -- говорит Тобольцев.
     Дверь  запирается,  щелкает  глазок.  Холина  молча  разглядыва­ют:  он
кажется чужаком здесь, среди заношенных пиджаков.
     -- Здравствуйте, -- с запинкой произносит Холин.
     -- Здравствуйте, -- вежливо отзывается Тобольцев.
     -- С благополучным прибытием! -- фыркает парень.
     -- Раз прибыли, давайте знакомиться.
     Холин поспешно протягивает руку.
     -- Холин, Вадим.
     -- Тобольцев.
     Холин оборачивается к парню -- тот демонстративно усажива­ется за стол,
а долговязый вместо руки Холина берется за его сумку.
     -- Разрешите поухаживать... Ишь, вцепился в свой ридикюль. Там  указ об
амнистии, что ли?
     -- В основном белье, -- Холин пугливо выпускает сумку. --  Есть хорошие
сигареты, -- Холин, торопясь, лезет в карман, пускает пачку по кругу.
     Парень с удовольствием затягивается.
     -- Каким ветром в нашу преступную среду?
     --  Даже не  знаю... взяли  прямо на улице,  совершенно  неожи­данно...
Говорят, "по приметам"...
     -- Садись, --  приглашает Тобольцев.  --  И,  вообще,  начинай  учиться
сидеть.
     Холин осторожно опускается на табурет.
     -- А все-таки -- за что ж такого молодого и культурного?
     -- Не говорит -- не приставай, -- урезонивает парня Тобольцев.
     -- Нет, пожалуйста... но ведь меня, собственно, ни за что... Нет, вы не
смейтесь. Ну якобы  я кого-то ограбил, чуть ли не убил... а я там даже  и не
был, честное слово!
     --  Якобы кого-то  якобы ограбил.  Может, при якобы свидете­лях? И дома
якобы вещи нашли?
     Оба -- молодой и пожилой -- гогочут. Рады развлечься.
     Холин  снова встает,  озирается: нары, зарешеченное  окошко, чужие руки
роются в его сумке... И этот издевательский смех.
     -- Нет, я тут не  смогу, -- отчаянно говорит он Тобольцеву. -- Я должен
вырваться! Любой ценой!..
     --  Бывалые люди утверждают: вход  руль,  выход  --  два,  --  серьезно
сообщает Тобольцев.



     Рабочий  стол  Знаменского   завален  пухлыми  бухгалтерскими  папками.
Расчищен только уголок для диктофона. Крутятся кас­сеты, доверительно звучит
негромкий,  чуть  картавый  говорок  Тобольцева.  Знаменский  сосредоточенно
вслушивается, останав­ливает запись, думает. Стучат в дверь.
     -- Входите!
     Появляются Томин и Кибрит. Вид торжественный.
     -- Дорогой Паша! -- начинает Томин. -- Знаешь ли ты, что пятнадцать лет
назад, день в день...
     -- Может, мне тоже встать? -- озадачен Знаменский.
     -- Пожалуй. Так вот, пятнадцать лет тому назад... что произош­ло?
     -- Мм... Всемирный потоп состоялся несколько  раньше. Чем­пионат Европы
наши выиграли позже...
     -- Безнадежно, -- смеется Кибрит. -- Пал Палыч, пятнадцать лет назад ты
впервые пришел на Петровку!
     -- Да бросьте!.. Неужели целых пятнадцать?..
     -- Да, поздравляем.
     -- От благодарных  сослуживцев! -- говорит Томин, водружая поверх папок
новенький "дипломат", который прятал за спиной.
     -- Ну прямо с ног сбили. С вашего позволения... -- он садится на диван.
     -- А ты помнишь  свой первый  протокол. "Я, такой-то и такой-то..."? --
спрашивает Кибрит, пристраиваясь рядом.
     -- Еще бы!
     -- А первого подследственного помнишь?
     -- Первое дело, Зиночка, я не двинул с мертвой  точки. Подслед­ственных
у меня  вовсе не было. Только потерпевший. Но потер­певшего вижу как сейчас.
Длинный,  энергичный  блондин  по  кличке "Визе"... однорукий.  Он  лежал  с
ножевым ранением в больнице на Стромынке. Посмотрел на меня умными глазами и
очень  любезно  объяснил,  что пырнули  его свои  же блатные друж­ки,  но он
надеется выздороветь. А когда выздоровеет,  то сочтется с кем надо  без моей
помощи. И он таки, наверное, счелся. Хвати­ло одной руки!
     -- Рассказываешь, как о первой любви, -- хмыкает Томин.
     -- Да ведь и сам помнишь первого задержанного.
     --  Увы.  Ma-аленький  такой  спекулянтик. До  того маленький,  до того
хлипкий и несчастный -- прямо неловко  было вести в милицию. Я вел и  очень,
очень стеснялся... пока в темном  переулке  он не треснул меня промеж глаз и
не попытался удрать. И так, знаете, резво...
     --  А  мне  поначалу доверяли такие крохи, что  и  вспомнить нечего, --
вздыхает Кибрит. -- Знаешь, Пал Палыч,  когда-то ты казался  мне удивительно
многоопытным,  почти  непогрешимым! С тех пор  въелась привычка величать  по
имени-отчеству.
     -- Между нами,  первое  время я  и себе казался многоопытным. Не  сразу
понял, что за каждым поворотом подстерегает неожи­данность. За любым.
     -- Вообще или конкретно? -- уточняет Кибрит, почуяв в тоне горчинку.
     -- Конкретно. Есть минут пять?
     Знаменский    нажимает   кнопку   диктофона,   с   легким    жужжани­ем
перематывается лента. Новый щелчок -- и возникают голоса:
     -- Гражданин следователь, я, конечно, для вас ноль...
     -- Ну почему так, Тобольцев?
     --   Да   ведь   должность   моя   самая   простецкая   и  преступления
соответственные. Чего со мной беседовать? Даже по  делу интерес небольшой --
двадцатая спица в колесе... А  если про жизнь, то какая моя судьба? Сплошная
глупость.  Но вы... вы сейчас  очень важный для меня человек.  Только и жду,
что  скажете да  как  посмотрите...  Я  ведь двум детям  отец!  На мне  долг
неимоверный, а я -- вот... Эх!..
     Знаменский останавливает запись.
     -- Диагноз?
     -- Очень искренно, Пал Палыч, -- говорит Кибрит.
     -- Этой записи  полтора месяца. Были  на полном доверии. А неделю назад
Тобольцев отказался выйти из камеры на допрос.
     --  И  потому  ты забуксовал в бумажных дебрях? -- Томин кивает на горы
папок.
     -- Да нет, "заело" чисто по-человечески.



     И  как еще  заело! Все уже в этой хозяйственной  тягомотине  распутано,
рассортировано, еще чуток -- и с плеч долой. Поведе­ние Тобольцева ничего не
изменит. Но -- весьма любопытно. Да и самолюбие задевает.
     Надо вызвать его  сюда,  решает Знаменский. Давненько  в тюрь­ме, смена
обстановки встряхнет.
     Однако если б  Знаменский  понаблюдал, как  Тобольцев  в соп­ровождении
конвоира поднимается по внутренней лестнице Петровки, то понял бы, что номер
не  удался.  Явственно  постарев­ший,  безучастный, Тобольцев  не  проявляет
никакого  интереса к окружающему, свойственного любому человеку, запертому в
че­тырех  стенах  и вдруг попавшему "наружу".  К  Знаменскому  он  входит не
здороваясь и мешковато садится у стола.
     -- Неделю назад я оставил вас в покое, Василий Сергеич, думал, накатило
нелюдимое  настроение.  Но  сегодня, вижу, вы  тот же.  Объяснять ничего  не
намерены?
     Тобольцев молчит.
     -- Вы слышите меня, Тобольцев?
     -- Да, гражданин следователь.
     Знаменский  открывает  одну из  папок.  Пустяки  в  ней, предлог, чтобы
Тобольцева раскачать.
     --  Осталось  уточнить пять-шесть цифр. Они пока со слов Беля­евой. Она
возлагает  на вас  вину за  приписки в  нарядах  с  июля  по  сентябрь. Вот,
ознакомьтесь.
     --  Вы мне  зачитывали  на  прошлом  допросе,  --  не поднимает  головы
Тобольцев.
     --  Да. И тогда вы собирались опровергнуть ее показания. Так? Почему не
слышу ответа?
     -- Все верно говорите, гражданин следователь.
     -- И что же, Василий Сергеич? Будете опровергать?
     -- Как хотите... Как проще.
     -- Я ищу не простоту, а  правду,  -- сердится  Знаменский.  --  Убедите
меня, что Беляева лжет.
     --  Июль  и половину августа я был  на втором  участке, -- безо всякого
выражения сообщает Тобольцев. -- Там  велись срочные работы, и был приказ по
тресту.  На первом  и четвертом участке  в то время я не  бывал и нарядов не
закрывал.
     Знаменский переворачивает несколько листов дела.
     -- Но вот подшит наряд, на нем подпись: "Тобольцев". Рука ваша или нет?
     Тобольцев равнодушно взглядывает.
     -- Моя,  гражданин  следователь.  Подсунули,  небось,  среди  бума­жек,
подписал дуриком.
     Знаменский всматривается в Тобольцева, почти не слушая его.
     -- Василий Сергеич... Что стряслось?
     Обойдя стол, он становится  перед Тобольцевым, чтобы попасть в поле его
зрения.
     -- Что на вас навалилось?.. Вы здоровы?
     Тобольцев роняет лицо в ладони:
     -- Пал Палыч... очень прошу... свидание с детьми.



     Случается, когда  Пал  Палычу  нужно  что-то понять  и  об  этом  можно
рассказать,   не  нарушая  служебной   тайны,  он  советуется   с   матерью.
Подследственные  --  частенько  люди  с  изломанной  психикой,  а  Маргарита
Николаевна  -- чуткая  женщина,  да  к  тому  же  психиатр.  Вот  и  сегодня
встревожил Пал Палыча Тобольцев, и дома покоя нет.
     -- А  ты  не усложняешь, Павлик? -- за разговором Маргарита  Николаевна
хлопочет на  кухне.  --  Может,  просто  реакция  на  окончание  дела?  Пока
следствие, голова занята: как сказать,  да что сказать.  Человек до поры мог
почти не думать о наказании. А  теперь заслониться нечем, и разом навалилось
то, что ждет. Вот и срыв.
     -- Это, мать, не про Тобольцева. У него другая тактика выжива­ния: чего
нельзя миновать, к тому надо приспособиться. Мы  с  ним толковали о суде,  о
колонии, он был готов все это перенести.
     -- Стало быть,  что-то личное... дурное  известие...  Достань сто­ловую
ложку.
     -- Я бы знал. Мне обязаны сообщать то, что сообщают ему.
     -- Ну, не герметически же он закупорен. Плохая новость щелку найдет.
     -- Да все,  что могло случиться  плохого, вроде бы уже случилось. Давай
нож поточу,  не  режет ведь... Жена от него ушла  пять лет назад и уехала  с
новым мужем куда-то аж в Каракумы. Дети остались с ним и с тещей.
     -- Дети маленькие?
     -- Десять и семь.
     -- С ними благополучно?
     -- Попросил свидания, значит, живы-здоровы... Пахнет уже вкусно... Этот
Тобольцев, как заноза в мозгах!
     -- Хорошо, хоть аппетит не пропал.
     -- Аппетит зверский!



     А дня через три утром не успел Знаменский снять плащ,  как позвонили из
Бутырки.  Тобольцев  слезно  и в срочном  порядке просится побеседовать. Пал
Палыч покачал головой над густо исписанным листком календаря, но поехал...
     На этот раз Тобольцев здоровается и не отворачивается, но снова на себя
не похож: им владеет мрачное возбуждение.
     -- Итак, явился на ваш призыв, -- говорит Знаменский. -- Слушаю.
     Тобольцев набирает воздуху, смотрит круглыми карими глазами и молчит.
     --   Вы   собираетесь  сообщить  новые  обстоятельства   по  делу?   --
подсказывает Знаменский, хотя чувствует: вряд ли.
     Не  в  силах  усидеть,  Тобольцев  вскакивает с  привинченного  к  полу
табурета.
     -- Нет, я...  -- Он топчется у стола, опираясь на него нетвердой рукой.
-- Пал Палыч, я убил человека!
     Знаменский реагирует, словно на шутку:
     -- Убили? Это кого же?
     -- Фамилию не знаю... то есть тогда не знал.
     -- Странные вещи с вами творятся, Василий Сергеич. Сядьте, постарайтесь
успокоиться... Ребята приезжали?
     -- Да, вчера. Поглядел, простился,  -- от волнения он картавит порой до
непонятности.
     -- Почему "простился"?
     -- Больше вряд ли увижу.
     Спятил мужик, что ли? Помолчав, Знаменский включает дик­тофон.
     -- Ну ладно, выкладывайте.
     --  Четырнадцатого июня, примерно  в  семь  тридцать  вечера я зашел  в
винный  магазин  на  Таганской улице, чтобы  выпить,  -- начинает  Тобольцев
заученно. -- Там ко мне привязался пожилой незнакомый человек, полный такой,
в черном плаще. Из магазина он вышел вместе со мной и что-то все говорил, но
я его не  слушал. -- Он  приостанавливается, обеспокоенный:  -- Вы не пишете
протокол?
     -- Успеется. Дальше?
     -- Гражданин, который  привязался, мне  надоел, и  я  старался от  него
отделаться.  Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник  и совал  мне под нос
какие-то  документы,  вроде  раньше  он  был  начальник  и  прочее. Тогда  я
разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все... А он там же умер.
     -- С чего вы взяли?
     -- Потому что он умер.
     -- Место, где  это произошло? --  резко  спрашивает  Знаменский,  уже с
внутренним ознобом.
     -- В Товарищеском переулке.
     Выключив диктофон, Знаменский звонит, представляется.
     -- Вечером четырнадцатого июня в Товарищеском переулке зарегистрировано
нападение на мужчину?.. Да, жду.
     -- Вы мне что -- не верите?
     Знаменский не  отвечает, прижимая трубку  к уху. На том  конце  провода
начинают зачитывать текст с карточки учета преступле­ний:
     "...   обнаружен   труп  Киреева  Д.Т.,  шестидесяти  четырех  лет.  По
заключению судмедэксперта,  причиной смерти явился удар по голове, вызвавший
разрыв сосудов  в  части  мозга,  пораженной недавно  перенесенным  Киреевым
незначительным  инсультом.  Подозреваемый  был  задержан  дружинниками   при
попытке огра­бить тело потерпевшего, однако..."
     Знаменский машинально записывает, переспрашивает:
     -- Когда?.. Его фамилия?.. И кто ведет дело?.. Ясно, спасибо.
     Потом долго смотрит на Тобольцева.
     -- Вы правы, тот человек умер.
     За время телефонного разговора Тобольцев снова ушел в себя.
     -- Не угадаешь, где она подстережет, стерва безносая, -- бормо­чет он.
     --  Слушайте,  Тобольцев,  откуда  вся  эта  дичь?  Пухнет,  обраста­ет
подробностями!
     -- Не обременяйте вы себя, Пал Палыч... Мне так и так хана.
     Знаменский снова включает диктофон и стремительно задает вопросы:
     -- Итак, он упал, а вы сразу ушли?
     -- Да.
     -- Тихо-мирно потопали себе дальше?
     -- Да. Такой вот подлец перед вами.
     -- А сегодня, одиннадцатого сентября, вдруг приспичило пока­яться?
     -- Я больше не мог. Мысль, что за мое преступление сидит невиновный...
     Знаменский перебивает:
     --  Да  если вы сразу  ушли,  Василий Сергеич, откуда  вам  знать,  что
пристававший к вам человек умер, что кого-то арестовали!
     -- Да парень уже месяц со мной в камере.
     Знаменский поражен. Верить? Не верить? Нажимает кнопку вызова конвоира.
     -- Будьте добры, список содержащихся в тридцать первой камере.
     Дожидаясь списка, меряет шагами следственный кабинет.
     -- Бурное утро... Сюрприз за сюрпризом.
     -- Такая уж моя злая судьба, -- после долгой паузы шепчет Тобольцев.
     Возвращается  конвоир.  Да,  задержанный  по  подозрению Холин сидит  с
Тобольцевым.
     -- Подследственного отправите отсюда в другую камеру.
     -- Переселяете меня?
     -- По одному делу вместе находиться нельзя.
     Тобольцев выпрямляется, вытягивается в струну. Вялости как не бывало.
     -- Разве  Холина  не  выпустят?  -- вскрикивает  он.  -- Как же  это: я
признался, а его не выпустят?
     Ни разу он при Пал Палыче не впадал в столь лихорадочное волнение.



     Слово  в  слово  повторил  Тобольцев  свою  историю  и  в  присутст­вии
следователя, ведшего дело Холина.
     И теперь Знаменский отправляется  к коллеге  с ответным  визитом.  Ноги
несут его быстро, проезжую часть пересекают  недисциплинированно, на красный
свет. Вот и здание прокурату­ры. Вестибюль,  лестница, коридор. Перед нужной
дверью Зна­менский приостанавливается, делает официальное лицо.
     -- Здравствуйте.
     -- День добрый, Пал Палыч. Прошу.
     Холин, сидящий за приставным столиком, впивается в Пал Палыча глазами.
     --  В разговоре  примет участие  еще  один сотрудник,  --  говорит  ему
Панюков.
     Холин привстает и даже отвешивает Пал Палычу нечто вроде поклона.
     -- Пожалуйста... Очень приятно.
     --  За  приятность  не   ручаюсь,  --  осаживает  Холина   Панюков.  --
Расскажите, что произошло четырнадцатого июня.
     --  Черный  день  в  моей  жизни,  --  произносит  Холин  печально.  --
Представьте:  иду  по  улице, хороший  вечер, хорошее  настрое­ние,  хорошая
сигарета.  -- Он  обращается  к  Знаменскому, понимая,  что сегодня  рассказ
адресован ему. --  Завернул в подворот­ню,  чтобы бросить  окурок,  и  вдруг
вижу: кто-то лежит у стены...
     -- В  первом варианте Холин заметил лежащего, проходя мимо по переулку.
На месте  проверили -- выяснилось, что  заметить  невозможно: темно.  Теперь
возникла деталь с подворотней и окурком.
     -- Да, сначала я упустил эту мелочь, -- Холин неприязненно покосился на
Панюкова. -- Но о чем она говорит? Только о том, что у меня есть привычка не
сорить на тротуаре. Воспитанный человек поймет. Рассказывать дальше?
     -- Да, конечно.
     -- Уже столько раз повторял, что заучил наизусть. Значит, я увидел, что
лежит пожилой мужчина, а рядом валяется бумажник с документами. Я решил, что
человеку плохо, подобрал  бумаж­ник,  чтобы  не  пропал, и хотел  бежать  за
помощью. Но вдруг налетели два парня, дружинники, и схватили меня. Вот так я
был задержан "на месте преступления".
     -- Гражданин  Холин забыл добавить, что при  появлении  дру­жинников он
бросил  бумажник, а по дороге в милицию сбежал  и два  месяца  скрывался, --
снова вмешивается Панюков.
     -- Неужели лучше, чтобы я удрал с бумажником? Зачем мне чужой бумажник?
Я  думаю,  в  подобной  ситуации  любой  испугал­ся  бы.  Представьте, парни
вообразили бог знает  что, никаких  объяснений не слушали, бумажник  считали
"железной уликой"!..  Я хотел переждать, пока утихнет  шум.  Я не думал, что
все так серьезно! Ведь, когда я побежал, я  не знал, что он мертвый! Я же не
знал! Вы верите? -- взывает он к Знаменскому.
     Последние фразы  прозвучали с  неожиданной искренностью,  и  Знаменский
кивает:
     -- Пожалуй, не знали.
     -- Наконец-то! Наконец  нашелся человек,  который  способен поверить! Я
догадываюсь, кто вы и  почему пришли, и  вы понима­ете,  что я  догадываюсь.
Зачем притворяться, Пал Палыч? Позвольте вас так называть.
     -- Хорошо,  не будем притворяться. Но я  пришел  не  ради вас, а затем,
чтобы понять поведение Тобольцева. Если вы согласитесь кое-что разъяснить.
     -- Собственно, я готов.
     -- Расскажите Пал Палычу, как развивались ваши отношения с Тобольцевым,
-- говорит Панюков.
     --  Видите  ли, началось  случайно. Мне было очень  тяжело в камере,  а
Тобольцев казался  симпатичнее других, и  я поделился с ним своей бедой.  --
Холин излагает историю  гладко, без запин­ки. -- Он  выслушал, расспросил  и
вдруг замкнулся, помрачнел... И вот  однажды мы остались  одни, и он во всем
признался.  Я  его  умолял меня  спасти.  Вчера  он наконец  решился.  Такое
счастье! -- Холин потупляется, а следователи обмениваются быстрым взгля­дом.
     -- Когда  Тобольцев вам признался, то как он изложил суть преступления?
Постарайтесь как можно точнее.  -- У Панюкова скучающий тон,  но  он готовит
небольшой проверочный трюк.
     --  Четырнадцатого  июня вечером  Тобольцев  зашел выпить в магазин  на
Таганской  улице,  --  уверенно  чешет  Холин.  --  Там  к  нему  привязался
незнакомый человек,  полный, в черном плаще, и позже в Товарищеском переулке
у них вышла ссора...
     -- В  черном плаще?  -- перебивает  Панюков.  -- Помнится, он сказал  в
синем.
     --  В синем?..  -- на мгновение Холин теряется. -- Да нет же, в черном!
Неужели он перепутал, подонок?! Маразматик!
     -- Не вам бранить Тобольцева, -- одергивает Панюков.
     -- По-вашему, должен благодарить? Он кого-то ухлопал,  а я мучайся? Еще
неизвестно, почему он тот бумажник не спер! Может, это я его спугнул!
     -- А в бумажнике были деньги?
     Холин   разом   остывает   и   вспоминает,   что    он   порядочный   и
благовоспитанный.
     --  Откуда я знаю? Не имею привычки копаться в  чужих  вещах.  Я  хотел
только человеку помочь, а вы...
     -- А я, -- ничего. Кстати, цвет плаща Тобольцев мог и  перепу­тать.  --
Следователь для виду  заглядывает в  папку.  --  Э-э, да  я  сам  перепутал.
Действительно, черный плащ.
     -- Ох... -- облегченно выдыхает Холин.
     -- Испугались?  Чего ж вам  пугаться?  Скажите,  беседа  с Тоболь­цевым
состоялась  утром, вечером? Давайте  восстановим  для Пал Палыча картину  во
времени и пространстве.
     -- Раз мы были  вдвоем, то, очевидно, других вызвали на допрос. Значит,
с утра или после обеда...
     -- Вы стояли? Сидели у стола?
     -- Вероятно, сидели...
     -- И с чего он начал?
     -- Собственно... вряд ли я вспомню.
     -- Хоть некоторые фразы должны всплыть, если вы сосредото­читесь.
     -- Н-нет. В тот момент я настолько разволновался, все смеша­лось. Очень
жаль,  раз вам  это  важно,  --  он  по-прежнему обраща­ется к  Знаменскому,
стараясь выдерживать доверительный тон.
     -- Число тоже не вспомните?
     -- Примерно с неделю назад. В камере дни так сливаются.
     -- Мы за  эту неделю дважды встречались, Холин.  Вы  и не заикнулись  о
Тобольцеве!
     -- Вы не из тех, кто верит! -- огрызается Холин и снова "со всей душой"
к Знаменскому: -- Я не располагал уликами, Пал Палыч! А Тобольцев колебался.
Он должен был морально дозреть.
     Следователь холодно наблюдает эти заигрывания Холина.
     -- Удовлетворены, Пал Палыч?
     --  Есть  маленькая  неясность.  --  Знаменский  в  свою очередь  хочет
прозондировать Холина.
     -- Прошу.
     --  Для  безвинно  арестованного,  Холин,  вы  ведете себя на  редкость
спокойно. Месяц в заключении -- и ни  жалоб,  ни возму­щенных писем в разные
инстанции.  Между  тем темперамента  вы  не лишены.  Какое-то неестественное
смирение...
     --  Справедливо   замечено,   --  поддерживает  Панюков.   --  Если  вы
действительно не виновны.
     --  То  есть как, "если действительно"? -- жалобно и вместе раздраженно
вскрикивает  Холин.  -- А признание Тобольцева? Почему "если"?  Может, он не
все сказал? Пал Палыч! Он сказал, что был пьяный?
     -- Да.
     -- Сказал, что ударил по голове?
     -- Да.
     -- И что Киреев как упал, так и не поднялся?
     -- Да.
     -- И  после  всего  вы...  --  оборачивается Холин  к  Панюкову, --  вы
намекаете, будто это  против меня,  что  я не  жаловался?!  Ловко повернули!
Человек верит в советское правосудие, что оно спо­собно разобраться, а вы --
вон  как! Теперь  стану  жаловаться, будьте  покойны! Выгораживаете  убийцу!
Считаете, нашли нес­мышленыша? Я требую освобождения!
     Панюков выглядывает за дверь.
     -- Арестованный больше не нужен.
     -- Прощайте, Пал Палыч! -- драматически произносит Холин с порога.
     -- Ну-с, я видел  вашего  "претендента  на убийство", вы --  моего. Как
говорится,  дистанция  огромного  размера. Холин  -- сплош­ное самообожание,
самомнение и самосохранение...
     -- Однако при нынешнем положении вещей... -- вздыхает Знаменский.
     -- Согласен,  может  вывернуться,  --  мрачнеет и  Панюков. -- Даже  не
уверен теперь, что  добьюсь  продления срока  ареста. Ох  уж этот Тобольцев!
Фокусник...
     Панюкову вспоминается добрая и несчастная физиономия.
     А  Знаменский  размышляет  о  Вадиме Холине.  Следователь  обязан  быть
объективным. Но  обязан и  соображать, когда  ему  врут.  Парень  врет.  Его
угодливые   интонации   вдвойне    противны   потому,   что   фальшивы.    В
действительности я для него -- мили­цейский придурок,  --  думает Пал Палыч.
"Сплошное самообожа­ние и самомнение", как сказал Панюков. Кратко и верно. И
объективно.



     С  подобной характеристикой  вполне  согласился бы отец Вади­ма, если б
вдруг решил открыть душу. Но этого он не делает никогда. И никому.
     Супруги Холины  разительно не похожи друг на друга.  Он -- высок,  худ,
замкнут и молчалив. По лицу трудно понять, какие чувства он испытывает, если
испытывает  вообще.  Она  --  неболь­шого  росточка,  кругленькая,  румяная,
говорливая. Любая эмоция сразу выплескивается наружу.  Жизнь  Холиной -- это
дом,  хозяй­ство  и  главное --  дети: двое сыновей,  которых  она страстно,
безмерно любит.
     Старший, двадцатипятилетний Дмитрий,  сидит за столом,  отдавая должное
материнской стряпне. А младший, ее  малень­кий, ее Вадик, -- невыносимо даже
подумать -- томится за решеткой!
     Сегодня впервые за  долгие-долгие недели Холина утешена.  В который раз
уже  перечитывает  она  какой-то рукописный листок. Ее немного выцветшие, но
ясные глаза сияют, губы дрожат, и счастливая слезинка скатывается по щеке.
     -- Он снова будет дома, с нами! Ах, Митенька! Возблагодарим судьбу!
     -- Благодарить надо меня и Киру Михайловну.
     -- Кира Михайловна получила  и  еще получит, мне ничего не жалко! А для
тебя награда -- само освобождение Вадика. Разве нет?
     -- Еще бы! Кому охота писать в анкете: "брат судим"?
     -- Митя, ты циник, -- ласково упрекает мать.
     --  Угу. А  идеалист пальцем  бы не шевельнул, чтобы расхлебы­вать вашу
кашу.
     Она подсаживается к сыну и гладит его по плечу.
     -- Почему ты так говоришь: "вашу кашу"?
     -- А чью же? Если бы вы с ним поменьше нянчились...
     -- Вспомни, как часто мы бывали строги! -- перебивает мать.
     --  Ну да, ты прятала ботинки, когда он собирался на очередную  пьянку.
Но если братец влипал в историю, его вызволяли всеми средствами.
     -- Ах,  Митя, о  чем  мы спорим? С тобой разве не  нянчились?  Нанимали
репетиторов, устраивали  в институт. Все  твои  покро­вители  жуют  папиными
зубами.
     Холин-старший  в   это  время  укладывает  в   потрепанный  чемо­данчик
зубоврачебные инструменты и протезы. Руки двигаются автоматически,  быстро и
экономно. Захлопнув крышку, он выхо­дит в смежную комнату.
     -- Куда ты? -- удивляется мать.
     -- Примерить мост директору магазина "Ковры".
     -- И ты уйдешь сейчас, когда у нас такая радость?
     Отец молча направляется в переднюю.
     -- Подожди ликовать, -- замечает Дмитрий. --  Письмо  получе­но не  для
того, чтобы перечитывать его на ночь. С ним надо идти в органы.
     Холина бежит за мужем.
     -- Отец, ты слышишь?
     Тот проводит расческой по жидким волосам и одевается.
     -- Отец, надо идти в органы!
     Холин разражается длиннейшей по его меркам речью:
     -- Хватит того, что я плачу.  Мите нужна квартира  --  плачу, у  Вадика
неприятности --  плачу. Зубными мостами,  которые я сделал, я вымостил детям
дорогу в жизнь.  А уж  куда они по ней придут, это... -- Он  снимает дверную
цепочку и отпирает серию замков.



     У  Знаменского  маленькое  заседание:  друзья   прослушивают  признание
Тобольцева.
     --  ...Гражданин, который  привязался, мне надоел, и я старался от него
отделаться. Тогда он  стал  мне грозить,  вынул бумажник и совал мне под нос
какие-то  документы:  вроде  раньше он  был  начальник  и  прочее.  Тогда  я
разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все... А он там же умер.
     -- С чего вы взяли?
     -- Потому что он умер.
     Знаменский прерывает запись:
     -- Ну и дальше в том же роде.
     Томин разводит руками.
     --  "Что-то с  памятью моей стало, то, что было не со  мной, помню...".
Вообще-то,  среди  уголовников  оно  не  в диковинку.  Какая-нибудь шестерка
вешает на себя тяжеленный жернов, чтобы прикрыть туза. Но шестерке приказано
и ей обещано.
     -- Саша, Холин для Тобольцева -- не туз.
     -- А что такое Холин?
     --  Пухленький,  красивенький,  наглый.   Не  слишком  умен,  но  хитер
бесспорно. Прямо кожей чувствует опасность.  При  всем  том  --  воспитанный
мальчик, студент. Боюсь, нравится девушкам.
     Томин хмыкает.
     -- Сколько лет дочери Тобольцева?
     -- Семь, Саша.
     -- Какая версия рухнула! -- комментирует Кибрит.
     -- Смейся-смейся! Интересно, что ты предложишь?
     -- Совсем просто -- подкуп.
     -- Давайте обсудим, -- соглашается Знаменский. -- Тобольцев очень любит
ребят,  ценит свободу. За  его провинности  причита­ется  два-три года. Ради
денег принять чужой позор и большой срок?.. Да он и не корыстолюбив.
     -- А махинации с нарядами?
     -- Втянулся  по  слабодушию. Малосильная бригада села к концу месяца на
мель, пришли женщины, ревут. Пожалел. Дальше -- больше. Разумеется, потом он
имел и незаконную прогрессивку и прочее, но дышал не этим. Причина того, что
с ним сейчас творится, спрятана глубоко...
     -- Между ним и Холимым должна существовать связь. Четкая  и доказуемая!
Иначе  остается поверить, что  их  судьбы удивитель­но пересеклись над телом
Киреева -- раз, в камере -- два. -- Томин увлекся: загадка всегда интересна.
--  Вообще-то, поверить можно и в это, -- говорит он, оседлав стул. -- Тогда
представим: на  Тобольцева обрушился двойной удар. По его вине один чело­век
умер,  другой  сел. И юный узник постоянно рядом,  как  живой  укор. Следуют
душевная борьба, отказы явиться на допрос и, наконец, решение покаяться.
     --  А  в результате  убийство  с целью  ограбления  чрезвычайно  удобно
делится  на  двоих:  одному  --  случайное  убийство,  другому  --   неверно
истолкованная  попытка  помочь  потерпевшему,   --  протестующе  доканчивает
Знаменский.
     -- Ладно, Паша, ищем связь.
     -- Берешься?
     -- Что делать... Когда был убит Киреев?
     -- Четырнадцатого. Тобольцев арестован шестнадцатого.
     -- Очень хорошо. Кстати, на что Холин польстился?
     --  Киреев  выиграл  пятьсот  рублей  и прямиком из  сберкассы  забежал
отметить. Продавщица помнит -- разменяла ему сотен­ную купюру. А,  по словам
кассирши сберкассы, возле Киреева крутился парень, похожий на Холина.  Но на
опознание она засмущалась:  такой, говорит, молоденький, не возьму греха  на
душу...
     -- Ясно.  Что-то наука примолкла. Начнешь по  обыкновению прибедняться;
ах, да что же я могу?
     -- А  что я, по-твоему, могу? Работа проделана три  месяца назад.  Если
следователь Холина не возражает, я бы поглядела протокол осмотра, экспертизы
-- но только для очистки совести.
     -- Ну, а ты сам?
     --  Я, Саша, не буду лентяйничать  за  твоей  широкой  спиной. Намечена
большая охота за мелкими подробностями.
     -- Разбежались.



     Знаменский  бродит  по двору,  где  произошло  убийство,  разгля­дывает
окружающее. Подворотня. Здесь, у стены дома, лежало тело. Фотографии  и план
места происшествия позволяют точно  восстановить картину. Только тогда здесь
было темно и безлюд­но...
     Узким проходом  двор  соединяется  с  соседним.  И  в этом,  сосед­нем,
Знаменскому бросается в  глаза шеренга мусорных  баков. Он останавливается и
долго созерцает их: похоже, зрелище доставля­ет ему удовольствие...



     Попасть  на Петровку, 38 просто так нельзя. Но  если бы Знамен­ский  не
разрешил выдать пропуск Ирине Семеновне Холиной (когда ему позвонили, что та
уже минут двадцать плачет в  проход­ной), она, кажется, проскребла бы дыру в
стене голыми руками.
     Холина влетает с радостным, светлым лицом.
     --  Здравствуйте, Вы Павел Павлович, да? А я -- мать Вадика. Вот таким,
в точности таким я вас и представляла! Разрешите присесть...
     -- Присаживайтесь. Но вы абсолютно  не по адресу. Дело  Холи­на веду не
я.
     --  Когда  речь  идет  о  судьбе ребенка,  мать не  станет считаться  с
формальностями. Как мне было не прийти к  человеку, от которо­го сейчас  все
зависит!
     --  От меня ровным счетом ничего не зависит. И в противопо­ложность вам
я обязан считаться с формальностями.
     -- Но, Павел Павлович! Вообразите, что  я бросилась бы вам в ноги прямо
на  улице?!  Разве  вы  могли  бы  оттолкнуть  меня?  Забудьте,  что  мы  на
официальной почве. Я столько слышала о вашей отзывчивости...
     -- От кого же?
     --  Ах, достаточно взглянуть,  чтобы убедиться:  вы порядочный человек,
выросли в  приличной семье,  и потому к вам обращаются словно к родному, вот
как я. Нет-нет, не  мешайте мне сказать правду. Вы честный, вы добрый, вы не
отвернетесь от материнско­го горя!
     Знаменский  согласился принять Холину, поддавшись  импуль­су, в котором
больше  всего  было,  пожалуй,  любопытства.  Теперь  сам  не  рад.  Женщина
заполняет комнату потоком  взволнованных  фраз, и выставить ее уже не так-то
просто.
     -- Не знаю, чего  вы ждали от меня с  моими необычайными достоинствами,
но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу.
     -- Как  вы его... по фамилии... больно слышать.  Если б только вы ближе
знали Вадика! Конечно, это моя  кровь,  и я немного  прис­трастна, но  Вадик
такой... такой... -- Она не  находит достаточно  красноречивых  слов и вдруг
выпаливает. -- Вы с ним похожи! Нет, серьезно, похожи!
     -- В ваших устах это, вероятно, комплимент...
     -- Еще бы!
     -- ...но мы нисколько не приблизились к цели вашего визита.
     -- Мне бы хотелось, чтобы  вы поняли жизнь  Вадика  до того, как с  ним
случилось это несчастье.
     -- Убийство человека вы называете "несчастье с Вадиком"?
     -- Боже мой, Павел Павлович!.. Да ведь уже точно известно, что Вадик не
убивал!
     -- А кто же?
     -- Разумеется, Тобольцев.
     До   сих  пор  Знаменскому  все  казалось  ясным:  беззаветная,  слепая
родительская любовь,  готовая горы свернуть ради  "своей крови". Сколько их,
таких отцов и матерей, которые месяцами, а то  и годами высиживают  в разных
приемных и исступленно доби­ваются освобождения, оправдания, помилования...
     Но   упоминание   о   Тобольцеве   разом  выводит  Холину  из  разря­да
просительниц и делает наступательной стороной.
     -- Откуда же это вам известно?
     -- Из его собственноручного письма!
     Она достает и протягивает Знаменскому письмо. Тот, все боль­ше хмурясь,
читает. И  если  дотоле он вел  разговор с  сухой усмеш­кой, то теперь не на
шутку  озабочен,  и  болтовня   Холиной  приоб­ретает   для  него  серьезный
информационный интерес: послание это от Тобольцева.
     -- Как вы его получили?
     -- Вынула из почтового ящика.
     -- Когда?
     -- Позавчера утром.
     -- Позвольте взглянуть на конверт.
     --  Конверт?.. Конверт...  -- она открывает сумочку, суетясь, что-то  в
ней перебирает, затем решительно щелкает  замком. -- Я поищу дома... но вряд
ли он сохранился...
     -- Он был надписан тем же почерком? -- Знаменский спраши­вает на всякий
случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышишь.
     --  Да...  или  нет...  Я  спрошу  мужа,  письмо  вынимал  он...  А  вы
недоверчивы.  Но нет-нет, таким  и  должен  быть настоящий  следо­ватель  --
бдительным, проницательным! Вами невольно любу­ешься, Павел Павлович.
     Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произ­носит искренне.
Лишь бы он не задавал каверзных вопросов.
     -- Скажите, у вас есть мать?
     -- Есть.
     -- Громадный привет  ей! Передайте,  что  она воспитала замеча­тельного
сына! Уж я-то знаю,  чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что
могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали.
     -- Недо... что?
     -- Недопитали.  В  смысле калорийности, витаминов.  Ведь  для растущего
организма  --  это все!  Но  Вадик рос не  один.  Митя,  старший,  то кончал
десятилетку,  то учился в институте, потом писал диплом,  защищал,  решалась
будущая  карьера.  Нет-нет  да  и  отрежешь кусочек пожирнее. А  Вадика  это
ранило.  Мы  с  мужем  по  старинке,  не  учитывая  требований   современной
молодежи... словом, ограничивали Вадика.  А  на  поверку вышло, что  это его
толкало... -- она запинается.
     -- На что?
     --  Ну...  вынуждало занимать  на  стороне.  А  Вадик впечатли­тельный,
нервный, ну просто как струна, как струна. Потому, я думаю, он и попал в эту
глупую историю.
     -- Думаете, от нервов?.. На  конверте был целиком проставлен ваш адрес?
Или только фамилия?
     --  На  конверте?.. Я спрошу мужа. Отчего вас интересует кон­верт? Ведь
главное -- содержание, бесспорная вещественная улика!
     -- Кто вы по профессии?
     --  Я зубной врач, муж  -- зубной  техник.  Ему шестьдесят  семь, но он
удивительный, просто удивительный труженик.
     -- Еще не на пенсии?
     -- Ах  что вы,  разве можно!  Мы  не  мыслим себя без работы.  Мой  муж
говорит: работа держит человека, как оглобли  старую ло­шадь, убери  оглобли
-- лошадь упадет и не поднимется. Он замечательный мастер.  Замечательный. С
его протезами люди живут и умирают.
     -- Ирина Семеновна, объясните же наконец, каких результатов вы ждете от
нашей беседы?
     -- Но... даже странно... я жду освобождения Вадика.
     -- Тут решает следователь Панюков.
     -- Однако вы должны передать Тобольцева в ведение Панюкову, и вот тогда
уже... если мы правильно поняли в юридической консультации...
     -- Пока Тобольцев остается моим подследственным.
     -- Но это значит... Значит, его признание вас не убедило?!
     --  Всякое  признание  нуждается  в проверке.  Тобольцев не  по­хож  на
убийцу.
     У Холиной перехватывает дыхание.
     -- Этот жулик и пьяница?! Он не похож, а мой  сын похож?! Как вы можете
говорить такое матери? Матери!!
     -- Вашего сына я не знаю.
     -- Но вы же видели Вадика! И я столько  рассказала  о  нем, ответила на
все интересующие вас вопросы!
     -- Мои вопросы  были, скорее, данью вежливости, Ирина Семе­новна.  Если
бы  я имел  право допрашивать по-настоящему, я задал  бы  иные.  К  примеру,
откуда вам  известно, что  я  видел  Холина? Почему вы  поверили  письму  от
человека, о  существова­нии  которого не должны  были и  слышать? Как успели
собрать  о  нем сведения?  Где в течение двух месяцев скрывался от следствия
Вадим Холин?
     Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается.
     -- Я вижу... вероятно, мне лучше уйти.
     -- Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете?
     -- Нет...
     Она  судорожно  роется  в сумочке  и  выкладывает  на  стол  квадра­тик
фотобумаги.
     --  Фотокопия?  Даже это  успели... Вы  знаете, что  у Тобольцева  двое
детей?
     -- И  что же? --  с дрожью  произносит  Холина. -- Что?.. Пожер­твовать
ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вади­ка?! -- Она трепещет  от
жестокости Знаменского, от негодова­ния, от сдерживаемых слез.
     --  О-о,  как  я  в вас обманулась! Вы  неспособны понять  материн­ское
чувство!..



     Томин,  как   и  обещал,  ищет  связь.  Вот  сейчас  беседует  с  тещей
Тобольцева.  Открытая  швейная  машинка, остывший утюг,  сме­танное  детское
платьице,  брошенное  на  спинку стула, свидетель­ствует  о том, что  визита
Томина не  ждали. А выражение  лица женщины -- о том, что  визит вдобавок  и
тревожный и неприят­ный.
     -- Ты ко мне пришел не  чай пить, -- волнуясь говорит она, -- пришел по
своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь.
     -- Верно.
     --  Чего  же? Когда  следователь  вызывал,  я  все  понимала,  про  что
разговор.  А вот твои  какие-то  вопросы...  Дело-то  на  Василия,  почитай,
кончилось? -- уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за
внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу.
     -- Практически, кончилось.
     -- И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался?
     -- Нет.
     -- Ну раз честно повинился и все  уж за ним записано, чего еще надобно?
Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное?
     Томин  обходит  стол,  стоящий  посреди  комнаты.  Вокруг  полуза­бытый
"догарнитурный" уют... Томин вздыхает.
     --  Ваш  зять, Прасковья Андреевна,  последнее  время начал вести  себя
несколько... неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.
     -- Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой...
     -- На  здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого,
что ему уже и жизнь не мила?
     Прасковья Андреевна внезапно улыбается.
     --  Это  надо, чтобы мы  с ребятами в одночасье  перемерли, Василий  --
мужик легкий, сроду не задумывается.
     -- На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?
     -- Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.
     -- А Холины вам кем доводятся?
     -- Не слыхала про таких.
     -- Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?
     --  Сроду не  слыхала.  А памятью  бог не обидел. Спроси, какая  погода
прошлым годом на Покров стояла, -- и то скажу!
     --  Замечательное  качество... Прасковья Андреевна,  буду  отк­ровенен.
После свидания  ваш  зять  сообщил о  себе  новые  факты,  которые следствие
вынуждено учитывать.
     -- Новые факты? Хуже прежних?
     -- Увы.
     -- И что же... могут срок набавить?
     -- Могут.
     -- Господи, да как же  я  с  детьми?.. Ведь ему срок -- и мне срок! Три
года я себе  назначила...  Три  года,  бог даст, вытяну...  а коли больше...
Батюшки мои, батюшки!
     -- Прасковья Андреевна, ваши показания могут...
     -- Нет уж! Я теперь и совру, -- недорого возьму.
     -- Врать вы не умеете.
     --  Соврала бы,  коли догадаться, что  ему  на  пользу.  Только  навряд
догадаюсь. А значит, мое дело молчать.
     -- О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное?
     -- Про Васю?  Даже ни словечка! И ко  мне -- ровно к  матери, и отец --
каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода  написала,
что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой  отрезало. В субботу грамм двести  --
больше ни-ни. Сер­дечную  ответственность  за ребят имел... Ты его, конечно,
за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за  бумаж­ки.  Этих
бумажек  расплодилось,  что  клопов,  и  в  каждой подвох,  ее и так и  эдак
повернуть  можно.  Вот  и повернули...  Засадите Васи­лия надолго -- что нам
тогда?
     -- Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся!
     -- При твоей должности резону нет за Василия биться.
     -- Есть  резон  биться, Прасковья Андреевна,  и, надеюсь, добь­емся. Но
для этого нужна вся правда... Я дам вам честное слово, -- помолчав,  говорит
Томин.  -- И вы мне поверите. И  ради зятя, ради детей  скажете то,  чего не
договорили... когда рассказывали о свидании.
     Женщина  вздрагивает  и  в  замешательстве  тычется  по комнате  -- тут
поправит,  там  подвинет...  Наконец   опускается  на  продав­ленный  диван,
обнаруживает в руке скомканное платьице, разг­лаживает на  коленях. И глядит
на Томина испытующе и сурово.
     -- Ну,  смотри. Иначе ты -- не человек, так и  знай на всю  жизнь!.. На
работе Васю сильно  любили.  Он много  кому, бывало, помогал.  И решили люди
тоже  помочь в беде. Собрали на  детей  вроде как складчину. Большие деньги.
Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел
продать, не трогаю. Пенсию носят,  а еще с прошлого месяца хожу  в  семью по
соседству -- подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята
сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть.
     -- Кому?
     -- Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это
дело моей совести. Тогда я взяла.
     Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нече­го.  Надо из
этого выжимать максимум.
     -- Вы зятю сумму назвали?
     -- Само собой.
     -- Удивился?
     -- Вроде бы и нет, -- женщина озадачена.
     -- Обрадовался?
     -- Тоже вроде не очень...
     -- Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?
     --  Перевод   пришел   по  почте.  А  раньше   женщина   позвонила:  от
сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.
     -- У вас сохранился корешок перевода?
     Женщина  отворачивает накидку на комоде -- под накидкой разные памятные
бумажки и среди них -- почтовый бланк.
     -- Бери... Навел ты на меня сомнение.
     -- Не говорите о  своем  сомнении никому. И обо мне  тоже  ни другу, ни
врагу,  понимаете?  Это  важно.  -- Он вырывает  листок  из блокнота. -- Мой
телефон. Если хоть соринка новая -- немедлен­но звоните!
     Женщина сует  бумажку с номером туда же, под  накидку.  Томин встает  и
делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.
     -- Проверю  напоследок вашу память. Чем  занимался  Тобольцев  накануне
ареста?
     -- А  ничем, --  печально  отвечает  Прасковья  Андреевна.  --  Три дня
безвылазно  дома сидел...  Нет, вру,  в  воскресенье  водил  ребят  в  кино.
Приключения этих... непобедимых... то ли неукротимых...
     -- Неуловимых?
     -- Вот-вот. В понедельник  даже на работу не пошел,  отгул, говорит. Со
стиркой  мне  подсобил,  рыбу  чистил.  Не  знал,  чем  угодить  напоследок,
сердешный... А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.
     -- Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?
     -- С кем  же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет,
те дни он в рот не брал.



     Знаменский и  Холин появляются в проходной Бутырки  почти одновременно.
Пал Палыч  входит  с  улицы,  а  из  внутренних  две­рей  конвоир  выпускает
возбужденного Холина.
     --  Премного  благодарен,  товарищ сержант,  дальнейшее  сопро­вождение
излишне. -- Тут Холин замечает Знаменского. -- О-о, товарищ  следователь? Вы
сюда? А я отсюда.
     -- Вижу.
     -- И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!
     Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.
     --  Вадик!  Сыночек!..  Ах,  как  мило  --  Павел  Павлович  тоже  тебя
встречает!
     "Как мило, как мило, как мило..."  -- звучит в ушах  Знаменско­го, пока
он   идет  долгими,  тоскливыми  тюремными   коридорами.   Ему  навстречу  с
противоположной стороны ведут на допрос То­больцева...
     В следственном кабинете  не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре  в
ширину.  Но сегодня  знакомая дежурная, оценив расст­роенную  физиономию Пал
Палыча,  дала  ему  кабинет  особый  --  таких  у  нее  всего  два-три,  для
"парадных", что называется,  случа­ев. Здесь просторно,  и  можно вышагивать
туда-сюда,  что  Знамен­ский  и  делает,  то  удаляясь  от   Тобольцева,  то
приближаясь, то  оказываясь  у  него за  спиной.  И  это  кружение  поневоле
заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.
     -- Имеются две психологические загадки, -- говорит Знаменс­кий на ходу.
--  Номер  первый.   Человек   после   мучительных  коле­баний   сознался  в
преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю,
ничуть не полегчало.
     Тобольцев молчит.
     --  Номер  второй.  Ни разу  вы не поинтересовались, что  же мне за это
будет? Хотя  по  поводу приписок  срок волновал  вас чрезвы­чайно.  Молчите.
Собственная судьба вам безразлична... Тогда порадуйтесь за Холина.
     -- Отпустили?
     -- Отпустили. Свеженький, побритый.  Мамаша  встретила с цветами...  Не
наблюдаю восторга.
     -- Злитесь вы нынче.
     -- Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собесед­ника -- и вы и
Холин -- дружно  забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать.  -- Он
мимоходом включает диктофон: -- В магазине на Таганке было много народу?
     -- Обыкновенно.
     -- Пиво было?
     -- Не знаю, при мне не спрашивали.
     -- Никто не спрашивал пива?!
     -- Откуда оно вечером, Пал Палыч?
     -- Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.
     Знаменский   поворачивается  к   столу  и  быстро  раскладывает  веером
несколько фотографий.
     -- Прошу поближе. Который из них Киреев?
     -- Не вспомню... -- мается Тобольцев.
     -- Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!
     -- Нет, Пал Палыч, мне уже  будет все  равно,  -- произносит  Тобольцев
вдруг совершенно безмятежно.
     "Почему?!" -- просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого
вслух.  Если прозвучала  не  пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное,
Тобольцев уклонится от ответа и все.
     --  Мать Холина  нанесла  мне  визит, --  сообщает Пал Палыч в  затылок
Тобольцеву.
     Тобольцев живо оглядывается.
     -- Да?
     -- Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.
     -- А!.. -- отмахивается Тобольцев.
     -- Подарила копию трогательного письма:  "Глубоко раскаива­юсь в  своем
ужасном поступке... не сплю ночей... обещаю загла­дить  перед вами..." Слеза
прошибает.
     -- Считал долгом попросить прощения.
     -- Логичней бы у семьи Киреева, не находите?
     Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав.
     -- Там  оплакивают  мужа,  отца, деда троих внуков... Как  вы переслали
письмо, минуя администрацию?
     -- Пал Палыч, лишнего  врать  не  хочется, а  если  правду,  то поврежу
человеку, который ни при чем... А какая она -- мать Холина?
     -- Его мать? -- Знаменский удивлен.
     -- Ну да. Любит его?
     --  До  полной  бессознательности. Чтобы накормить  своего волчонка, не
жаль чужих ягнят.
     -- Ага, это хорошо.
     -- Хорошо?!
     -- А что ж? Я ради своих тоже готов в лепешку. Ради ребят не грех...
     Знаменский останавливается против него и спрашивает в лоб:
     -- Что за история со складчиной в их пользу?
     -- Теща проболталась? -- дрогнув, картавит Тобольцев.
     -- Поскольку идет допрос, ваша функция -- отвечать.
     --  Понял,  куда  клоните... Кто  же я  есть  в  ваших  глазах? Что  я,
по-вашему, продал?! У меня  дети растут, им отец  нужен. Какие  деньги  отца
заменят?.. Да если б возможность вырваться... какие тут деньги... да я бы...
я бы стены разнес! Но судьба заставляет... Надо.
     -- Тот же старый добрый вариант: "заела совесть"?
     -- Заела совесть.
     -- И гложет раскаяние?
     -- Гложет, -- упрямо повторяет Тобольцев.
     -- И убитый Киреев в глазах стоит?
     -- И стоит!
     Знаменский не напоминает  про неопознанную фотографию.  Его  устраивает
как раз та точка, к которой он подвел Тобольцева.



     К   подворотне   в   Товарищеском   переулке   подъезжает  милицей­ский
микроавтобус.   Из  него   выходят  Знаменский,  Панюков,  Тобольцев,   трое
конвойных, фотограф, сотрудник с магнитофо­ном, понятые.
     --  Сейчас, Василий Сергеич,  проверим,  что у  вас в  глазах стоит, --
весело говорит Знаменский.
     Все  входят  в  подворотню.  Тут  тон Знаменского  делается  казен­ным:
началась официальная процедура, следственный экспери­мент.
     --  Будьте добры, Тобольцев,  укажите  место, где, по вашим  словам, вы
совершили убийство.
     Тобольцев осматривается, как бы  сверяясь с внутренним пла­ном. Арочная
подворотня выводит в небольшой дворик.  Справа и слева от подворотни  -- две
двери,  перед  ними  ступеньки,  над  ступеньками двускатные навесы,  крытые
железом, -- бывший "собственный дом, вход со двора".
     Между сумрачной пещерой подворотни и  одной из дверей перпендикулярно к
стене в две шеренги выстроены шесть  мусорных баков --  те самые, которыми в
соседнем дворе прошлый раз любовался Знаменский.
     -- Вон там, у подъезда, -- говорит Тобольцев.
     -- Подойдите ближе. И понятых прошу. Где упал Киреев?
     Тобольцев огибает мусорные баки, не обращая на них внима­ния.
     -- Тут вот... слева от дверей.
     -- И как лежало тело?
     Тобольцев неопределенно поводит рукой.
     -- Поточнее, пожалуйста. Куда головой? На спине, на боку?
     -- Лицом вниз.
     -- Параллельно стене или под углом?
     -- Нетрезвый я был... Кажется, вот так.
     Он  очерчивает над  землей силуэт.  Знаменский  и  следователь  Панюков
переглядываются.
     -- А место происшествия имеет прежний вид? -- продолжает Знаменский. --
Чего-нибудь не хватает? Что-то лишнее?
     Тобольцев растерянно переступает с ноги на ногу.
     -- Я правильно показал, где лежал-то он?
     --  Не  совсем.  Кроме  того, тут  кое-что  нарочно  изменено, чего  не
заметить нельзя.
     Тобольцев вскидывает на Знаменского печальные карие глаза:
     -- Эх, Пал Палыч, напрасно вы...



     Пользуясь   записной   книжкой,   ластиком  и  карандашом,  Зна­менский
изображает для Кибрит картину места происшествия.
     -- Подворотня. Стена дома. Дверь.  Мусорные баки мы постави­ли вот так.
Их приходится огибать по дороге к подъезду.
     -- Очень хорошо!
     -- Хорошо,  да  не  совсем.  Сегодня  получаю  от Тобольцева письменное
заявление...
     Входит Томин.
     -- Привет, Саша, как раз вовремя. Тобольцев сумел  связаться с Холиным.
Теперь он припомнил, что баков раньше не было!
     -- Связь у меня в кармане! -- Томин усмехается, довольный произведенным
эффектом.  -- Но  прежде  вынужден огорчить --  при всех твоих  симпатиях  к
Тобольцеву он вульгарно куплен! Складчина --  выдумка, опросил сослуживцев и
ручаюсь.
     --  Между прочим, вариант  с  подкупом  выдвинула  я!  --  вворачи­вает
Кибрит. -- Только Пал Палыч отверг.
     -- И продолжаю отвергать. Давай связь!
     -- Паша, ты непрошибаем. -- Сдвинув в сторону построение Знаменского из
ластика и  карандашей,  Томин  разворачивает свои заметки. --  Круг знакомых
Тобольцева.  Круг друзей-прияте­лей  Холиных.  Одну фамилию  обнаруживаем  в
обоих списках.
     -- Грибеник Кира Михайловна, -- читает Знаменский.
     -- Да, гражданка Грибеник. Отбывает срок, работая в медчасти Бутырки. В
прошлом -- комбинации с бюллетенями.  А ее муж -- сослуживец Дмитрия Холина,
старшего брата.
     -- Шурик, умница...
     --  Погоди, Зинаида, сольный номер инспектора  Томина не кончен.  -- Он
достает новый листок. -- Это график посещений Тобольцевым врача, а это даты,
когда Грибеник имела свидание с мужем. Что-нибудь просвечивает?
     Знаменский подсчитывает в уме.
     -- Ярким светом! Саша, ты своротил гору!
     -- Еще бы! Но предстоит еще покрутиться в медчасти. Поедем вместе?
     -- Поехали. Возьму Тобольцева в оборот.
     Повеселевший  Знаменский  открывает  сейф,   чтобы  убрать  папки,   но
спохватывается:
     -- Да, Зина, ведь ты с чем-то пришла!
     -- Это по поводу следов крови.  Я выписала из протокола осмотра. Видишь
-- форма капель, высота  падения, дорожка брызг...  а  тут снова...  По пути
прочтешь и разберешься.



     На  сей раз кабинет  обычный, следователь  с допрашиваемым  сидят  друг
против друга как пришитые.
     -- И не  надоело со  мной возиться, Пал Палыч? -- безучастно спрашивает
Тобольцев.
     -- Надоело.  Сегодня решил твердо:  я не я, но докажу, что ваша история
-- чистейший самооговор!
     -- Я буду стоять на своем.
     --  Не устоите, Василий  Сергеич.  Начнем  с  картины преступле­ния. Вы
ударили. Он упал. Вы ушли. Так?
     -- Так.
     -- А вот и не так!  У  меня в руках копия документа, которого Холин, по
счастью, не видел. Беднягу Киреева сначала, оказыва­ется, били в подворотне.
Он,  вероятно, упал на  колени --  кровь  капала  с небольшой  высоты. Затем
тянется  редкая  цепочка ка­пель к  подъезду  --  человек  вскочил и пытался
убежать. Его настигли  и  добили. И  все  это  сделали  вы?  С  досады,  что
привязал­ся безобидный старик?
     От сознания, что все рушится, Тобольцев вскипает:
     --  А  если  я  хотел  его  убить?..  Да  вот,  хотел!..  Понимал,  что
сегодня-завтра арестуют, все вокруг ненавидел!
     --  Полно,  Василий  Сергеич,  Вы же дома сидели.  Возились с ребятами,
помогали теще  стирать. Не  выпивали.  Никуда не выхо­дили.  Это  называется
алиби. Прошу -- показания Прасковьи Андреевны.
     Тобольцев берет протокол, читает, закусив губу, шепчет:
     -- Она меня выгораживает.
     -- Да откуда  ей знать,  что нам важно  ваше поведение  четырнад­цатого
июня?
     -- Могла напутать... -- Он хватается за последнюю надежду. --  И  я мог
напутать. Ошибся же про мусорные баки! Вспомнил -- поправился!
     --  Потому  что  держали  связь  с  Холиным. Через Киру Михай­ловну. --
Знаменский невольно улыбается, видя  глубокую расте­рянность  Тобольцева. --
После выезда в Товарищеский переулок немедленно побежали в  медчасть --  зуб
заболел.  Ну  и, естествен­но,  "вспомнили" и  поправились...  Все,  Василий
Сергеевич. Вам остается только объяснить, ради чего вы  рвались в убийцы. Ни
один суд не признает вас виновным!
     --  Суд? --  горько  хмыкает Тобольцев. -- До  суда, Пал Палыч,  дожить
надо...
     -- Что за настроение?
     Тобольцев  роняет голову на  руки. Больше у него нет сил  таить­ся.  Он
рассказывает, что с ним случилось -- рассказывает взахлеб, с  подробностями,
крепко впечатавшимися в память.
     А  случилось вот что. Недели две  назад вызвали  его в медсан­часть  на
осмотр: можно ли разрешить прогулки (добаливал анги­ной).
     В  коридоре  ожидали  еще  несколько  арестованных.  Кира  Ми­хайловна,
сестра, сидя за столиком  возле  стеллажа с  историями болезни, распределяла
кого  к  какому  врачу.  С  зеками  держалась  участливо,  душевно.  Сама  в
аккуратном  халатике, приятная  такая  женщина.  Тобольцев,  грешным  делом,
засмотрелся и не против был, что  сестра очереди не соблюдала -- всех вперед
него выклик­нула.
     Оставшись с  Тобольцевым наедине,  она медлила  и вроде  бы  смущалась.
Потом вдруг ласково спрашивает:
     -- Что у вас... с горлом?
     -- Застудил немножко. Курил в форточку.
     -- Такой молодой! -- "нечаянно" вырывается у Грибеник.
     Тобольцев понимает ее внимание по-своему:
     -- Не старый, конечно. Хотя -- двое ребят.
     -- И дети есть!.. -- ахает женщина.
     -- А что?
     -- Нет-нет, ничего... Извините... Вот порошки, принимайте по  одному на
ночь. Когда боли резко усилятся, придется увеличить дозу.
     -- У меня что-нибудь нашли?.. Доктор что-то сказал не по-русски...
     -- Дайте я сама прощупаю. Сглотните. Да-а... Под мышку не отдает?
     -- С какой стати -- под мышку?
     --  В  подобных случаях бывает... Я ведь врач-онколог, это по опухолям.
Хороший специалист.
     -- И что же со мной?
     Грибеник "спохватывается" и говорит наигранно-бодрым то­ном:
     -- Поболит -- пройдет.
     -- Вы скрываете...
     -- Ах, дернуло же меня!..
     -- Что-то серьезное?
     -- Я не имею права, Тобольцев!
     -- Опухоль, да?.. Неужели рак?!
     Грибеник горестно молчит.
     -- Операция?
     --  Вы  толкаете  меня  на служебное  преступление.  Но  я  не  в силах
обманывать... Эту форму пока лечить не умеют.
     Тобольцев  отшатывается  и  что-то  беззвучно шепчет. Он  прик­ладывает
ладонь к горлу, сглатывает, прислушивается к ощуще­нию.
     -- Но... я нормально себя чувствую...
     -- Вот и чудесно! И забудьте  все, что я сказала!  -- снова подчеркнуто
бодро советует Грибеник.
     -- Никакой надежды?.. -- Тобольцева начинает бить дрожь.  -- И  сколько
же я?..
     -- Не могу... не поворачивается язык.
     -- Очень вас прошу!.. Надо хоть как-то подготовиться...
     -- Месяц-два -- предел. Такая форма,  что под конец будет, как взрыв...
бедный  вы, бедный... Если надо что-то передать близким, я для вас рискну --
и погладила по плечу...
     -- Вот так в пять  минут жизнь рухнула! -- убивается теперь Тобольцев в
следственном кабинете.
     Сведя  брови,  Знаменский  пишет несколько фраз,  вызывает  конвоира  и
передает ему записку со словами: "Майору Томину".
     --  Ну вот, я силком вырвал  правду у  нее. Вы  -- силком  у  меня. Что
толку?..
     -- Очень болит, Василий Сергеич?
     Тобольцев осторожно поводит шеей.
     -- Пока терпимо.
     -- Она могла ошибиться.
     -- Она  же не  от  себя  только --  прочла в истории  болезни. Это  все
пройдено:   перестрадал,  смирился...   Холин,   конечно,  погань,  но  если
рассудить,  что  я  ему продал? Два месяца  за решеткой, никому  не  нужных.
Восемь тысяч посулили.  Четыре вперед, четы­ре  после. Семье без отца ой как
пригодятся!  А моих забот  -- запомнить,  где и кого стукнул. Да перед  вами
стыд стерпеть.
     -- До суда дотянуть не надеялись?
     -- Ни в коем случае -- детям такое пятно!.. Хотели вы добра, Пал Палыч,
а последнее утешение отняли. Далась вам эта правда!
     Входит Томин, держа историю болезни,  здоровается с Тобольцевым, тот не
отвечает.
     Знаменский раскрывает тонкую медицинскую папочку.  В ней две-три записи
на одной странице.  Прочтя их, Пал Палыч обме­нивается с Томиным понимающим,
облегченным взглядом.
     -- Введите, -- говорит Томин в коридор.
     Конвоир впускает Грибеник.
     -- С этой женщиной вы беседовали в медчасти?
     -- Она не виновата. Она меня пожалела и помогла...
     -- Погодите с  рыцарскими порывами. Вам известен  человек, который  вам
благодарен, гражданка Грибеник?
     -- Похоже, один из наших арестантов.
     -- Ваша медицинская специальность?
     Грибеник молчит.
     -- Забывчивы женщины, беда! -- вмешивается  Томин.  -- Не  по  опухолям
она. Окулист у нас Кира Михайловна. По глазным болезням.
     -- Горло не меньше болит, Василий Сергеич? -- спрашивает Знаменский.
     Тобольцев  машинально  щупает  горло и сплевывает,  неотрывно  глядя на
Грибеник.
     -- Зачем вы сказали Тобольцеву, что у него злокачественная опухоль?
     -- Может  быть,  мне  показалось... там написано по-латыни... в истории
болезни.
     --  Будьте  добры,  пальчиком: где  тут  по-латыни  или  по-англий­ски,
по-испански, по-марсиански написано "рак"?
     Грибеник отворачивается от папки.
     -- Вы поняли, Василий Сергеич?
     -- Нет, я не... Невозможно же... Да как же так?!
     -- Грибеник -- добрая знакомая Холиных.
     Тобольцев  вскакивает как  подброшенный,  беспорядочно  ме­чутся  руки,
душат бессвязные слова:
     -- Ты!.. Заживо похоронила... Гадина ты подлая... подлая.  Тебе бы, как
мне...
     Захлебываясь слезами,  он  странно топчется и шатается, словно пьяный в
гололед.
     -- Неужели жить буду?.. Буду жить...
     -- Гражданка Грибеник, вы когда-нибудь слышали слово "со­весть"?
     --  Это  понятие  не  юридическое,  --  она  смотрит  на   Знаменско­го
вызывающе.
     -- Давайте о юридических понятиях. Вам оставалось по старому делу...
     -- Пять месяцев, -- подсказывает Томин.
     --  А нового  не  будет. Нет  статьи.  Я ведь тут  не  врач, а так,  на
побегушках. Мало ли что сболтнешь в коридоре?
     --  Номер не пройдет.  Вы участвовали в организации двух прес­туплений:
укрывательство убийцы и самооговор невинного чело­века!
     -- Ничего я не организовывала... Не докажете!
     Слово берет Томин.
     --  Кира Михайловна,  вы самонадеянны.  О  вашем  знакомстве  с  семьей
Холиных   людям  известно.   Обман   Тобольцева   очевиден.  Если   добавить
оригинальную деталь, что последнее время на свидания с вами приходит не муж,
а Дмитрий Холин, то, пожалуй, для начала довольно. А дальше еще поработаем.
     Грибеник начинает всхлипывать.
     Томин подходит к Знаменскому, который отвернулся к зареше­ченному окну,
тихонько спрашивает:
     -- Паша, ты  что? Тобольцев  плачет  с радости,  Грибеник со  страху, а
ты-то что невесел?
     -- Да знаешь, ненавижу, когда приходится ненавидеть!..



     В квартире Холиных семья за ужином.
     --  Кушай,  Вадик, кушай,  ты так осунулся, -- приговаривает счастливая
мать.
     -- По-моему, мы больше осунулись, пока  он сидел... -- замечает старший
брат. -- Иди же, папа!
     -- Сейчас, -- тот в соседней комнате возится с протезами.
     -- А можно не  стучать челюстями, когда люди едят? -- обора­чивается  к
нему Вадим.
     -- Он у себя в камере привык к тишине! -- качает головой отец.
     -- Вадик, нехорошо, -- на мягких тонах журит мать. -- Папа для  вас всю
жизнь, не разгибая спины...
     -- Оставь его, он глуп, -- бормочет отец, садясь за стол.
     Некоторое время все едят в молчании. Но вот Вадим отодвига­ет тарелку и
поднимается.
     -- Куда? -- настораживается отец.
     -- Прогуляться-проветриться.
     -- Твои прогулки слишком дорого обходятся семье.
     -- Мама, он спятил! Он хочет снова запереть меня в четырех стенах!
     -- Сядь, говорю  тебе!  И  затихни до  суда.  Еще неизвестно,  чем  все
кончится, -- поддерживает отца Дмитрий.
     -- Митя, но  Вадик  столько перестрадал,  --  робко вступается мать. --
Иногда ему все-таки нужно развлечься?
     -- Он не умеет развлекаться прилично, мама.
     -- Ах, Вадим, Митя по-своему прав. Он опытней, прислушивай­ся  к мнению
брата. Митя все имеет, добился хорошей должности и пожинает плоды...
     -- Доби-ился! Без вас он заведовал бы в бане мочалками!
     -- А где бы ты был без родителей?
     -- Между прочим, в институт я прекрасно поступил сам!
     -- Мальчики, мальчики,  перестаньте  ссориться! --  страдает  мать.  --
Вадик, ведь разговор только о том, чтобы ты немножко потерпел.
     --  А я не могу терпеть.  Организм не  позволяет. Я  не  желаю пожинать
плоды, когда на макушке засветит плешь!
     -- Он глуп, -- повторяет отец, который один еще продолжает жевать.
     --  Зачем ты  так,  Вадик?  Ведь ты всех нас  любишь!  -- Мать пытается
обнять его. Вадим увертывается.
     -- Люблю? Да чем вечно клянчить у вас то трояк, то сотнягу, лучше пойти
и трахнуть кого-нибудь по башке!
     -- Вадик, мы  никогда ничего  для тебя не жалели! -- скорбно восклицает
мать.
     --  Да,  кое-что  я получал.  Периодически.  Но когда  мне  нужно  было
позарез, вы в воспитательных целях показывали мне кукиш.
     -- Заткнись! -- обрывает  Дмитрий. -- Не хватает обвинять мать с отцом!
Ты  хоть представляешь, во сколько обошлось тебя выта­щить? А еще во сколько
обойдется!
     -- Отдайте половину этого мне, и я внесу гениальное рацпред­ложение.
     -- Какое?
     --  С Тобольцева  довольно.  Купите против него  свидетеля. Очевидца  и
дешевле и надежней.
     -- Откуда же очевидец? -- изумляется мать. -- Митя?
     Митя задумывается.
     -- Вообще-то... найти, пожалуй, можно.
     -- Отец, ты слышишь?
     -- Оставьте меня.
     -- Но как умный человек...
     -- Я  не умный человек. Я не имею на это времени -- я делаю зубы.  Кому
вставить? Пожалуйста, хоть в три ряда, как у акулы. Дальше меня не касается.
     -- Не сердись, семье нужен твой совет.
     -- Сколько с меня причитается  за право спокойно жить в своем доме?! --
Он встает, уходит в свою комнату, и слышно, как запирает дверь.
     Пока Холина провожает его взглядом, Вадим быстро выпивает рюмку коньяку
и выскакивает в переднюю, закусывая пирожком. Дмитрий  направляется  следом.
Вадим уже кинул на руку пальто, брат  преграждает ему  дорогу. Кажется,  они
готовы подраться. И тут раздается звонок в дверь. На площадке стоят  Томин и
два милиционера.
     -- Добрый вечер, -- говорит Томин.
     -- Здрасьте, -- автоматически откликается Дмитрий и пятится.
     Вадим застывает с недоеденным пирожком.
     -- Вадим Холин?
     -- Д-да...
     -- Старший инспектор уголовного розыска Томин.
     Пятясь, Дмитрий кричит:
     -- Мама, к вам пришли!
     Кругленькой, растревоженной наседкой выбегает мать.
     -- Вадик, что такое? Кто вы? В чем дело?! -- налетает она на Томина.
     Вадим на мгновение приободряется:
     -- Да, собственно, в чем дело?
     --  О  вас, Вадим, тюрьма плачет,  -- доверительно сообщает Томин. -- В
три ручья.
     -- Опять?! -- Глаза  Холиной мечут голубые  молнии.  -- Это провокация!
Вам здесь нечего делать! Мы будем немедленно жаловаться прокурору!
     -- Именно он  подписал постановление  на  арест. Я только  выполняю его
поручение.
     --  Вадик,  не бойся!..  Не  волнуйся... Мы все  сделаем!  Я послед­нюю
рубашку!.. Митя!.. Отец!..
     Но Митя скрылся в комнате, и отец не отзывается.
     -- Вадик, мальчик мой! Мы спасем тебя! Любой ценой. Любой ценой!



     Холина  потом  часами толклась в  районной  прокуратуре, в городской, в
судах  всех инстанций, в  приемных мыслимого и немыслимого  начальства.  Она
нанимала  адвокатов, писала бесконечные кассации, жалобы и прошения; из года
в  год   слала  посыл­ки  по  далекому  северному  адресу;  она  поседела  и
сморщилась. Она перенесет все и останется любящей матерью.
     Осуждать?  Крутить  пальцем  у  виска?  Или  снять  шляпу  перед  такой
верностью чувства?


     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского


Last-modified: Sat, 15 Sep 2001 07:36:46 GMT
Оцените этот текст: