Ольга Лаврова, Александр Лавров. Любой ценой --------------------------------------------------------------- Источник: О. Лаврова, А. Лавров. Полуденный вор. М., 1991. Подготовка текстов: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского --------------------------------------------------------------- В тюремной камере, которая служит для содержания под стра­жей до суда, -- двухъярусные койки, небольшой тяжелый стол, четыре тумбочки, четыре табуретки. Высоко расположенное, забранное решеткой окно. И все. Вынужденное безделье, глухота грязноватых стен. Скучно. Нервно: судьба еще не окончательно решена. Люди, что рядом, с тобой временно, ты им никто, они тебе -- никто. Словом, скверно... В камере трое. Один -- молодой коренастый парень, другой, долговязый, -- постарше. Третий -- лет сорока, с мягко очерчен­ным лицом и живыми карими глазами. Это Тобольцев, подслед­ственный Знаменского. Компания "забивает козла". Игра идет без азарта, под харак­терный "камерный" разговор. -- Сейчас главный вопрос -- как она меня видела: спереди или сбоку, тревожится парень. -- Если сбоку, пожалуй, не опознает, а? -- Одно из двух: либо опознает, либо не опознает, -- говорит Тобольцев. -- Если опознает, скажу, что полтинник на том месте обронил. Поди проверь, чего я искал. -- Ну-ну, скажи, -- Тобольцев спокоен, почти весел. -- Хорошо тебе, Тобольцев. Твоя история смирная, бумажная. А ему думать надо!.. -- Не думать, а выдумывать, -- роняет Тобольцев. Парень вскидывается: -- Да если не выдумывать, это ж верный пятерик! Тогда все, что там, -- машет он на окно, -- все только через пять лет! Через пять лет, ты понимаешь? -- Понимаю. Я отсюда тоже не на волю пойду. С лязгом открывается дверь, арестованные встают -- положе­но. Конвоир вводит новичка. Тот упитан, смазлив, с юношеским пушком на щеках; одет щеголевато, на плече сумка иностранной авиакомпании. -- Старший по камере! -- вызывает конвоир. Тобольцев делает шаг вперед. -- Укажите койку, объясните порядок поведения. -- Слушаюсь, гражданин начальник, -- говорит Тобольцев. Дверь запирается, щелкает глазок. Холина молча разглядыва­ют: он кажется чужаком здесь, среди заношенных пиджаков. -- Здравствуйте, -- с запинкой произносит Холин. -- Здравствуйте, -- вежливо отзывается Тобольцев. -- С благополучным прибытием! -- фыркает парень. -- Раз прибыли, давайте знакомиться. Холин поспешно протягивает руку. -- Холин, Вадим. -- Тобольцев. Холин оборачивается к парню -- тот демонстративно усажива­ется за стол, а долговязый вместо руки Холина берется за его сумку. -- Разрешите поухаживать... Ишь, вцепился в свой ридикюль. Там указ об амнистии, что ли? -- В основном белье, -- Холин пугливо выпускает сумку. -- Есть хорошие сигареты, -- Холин, торопясь, лезет в карман, пускает пачку по кругу. Парень с удовольствием затягивается. -- Каким ветром в нашу преступную среду? -- Даже не знаю... взяли прямо на улице, совершенно неожи­данно... Говорят, "по приметам"... -- Садись, -- приглашает Тобольцев. -- И, вообще, начинай учиться сидеть. Холин осторожно опускается на табурет. -- А все-таки -- за что ж такого молодого и культурного? -- Не говорит -- не приставай, -- урезонивает парня Тобольцев. -- Нет, пожалуйста... но ведь меня, собственно, ни за что... Нет, вы не смейтесь. Ну якобы я кого-то ограбил, чуть ли не убил... а я там даже и не был, честное слово! -- Якобы кого-то якобы ограбил. Может, при якобы свидете­лях? И дома якобы вещи нашли? Оба -- молодой и пожилой -- гогочут. Рады развлечься. Холин снова встает, озирается: нары, зарешеченное окошко, чужие руки роются в его сумке... И этот издевательский смех. -- Нет, я тут не смогу, -- отчаянно говорит он Тобольцеву. -- Я должен вырваться! Любой ценой!.. -- Бывалые люди утверждают: вход руль, выход -- два, -- серьезно сообщает Тобольцев. x x x Рабочий стол Знаменского завален пухлыми бухгалтерскими папками. Расчищен только уголок для диктофона. Крутятся кас­сеты, доверительно звучит негромкий, чуть картавый говорок Тобольцева. Знаменский сосредоточенно вслушивается, останав­ливает запись, думает. Стучат в дверь. -- Входите! Появляются Томин и Кибрит. Вид торжественный. -- Дорогой Паша! -- начинает Томин. -- Знаешь ли ты, что пятнадцать лет назад, день в день... -- Может, мне тоже встать? -- озадачен Знаменский. -- Пожалуй. Так вот, пятнадцать лет тому назад... что произош­ло? -- Мм... Всемирный потоп состоялся несколько раньше. Чем­пионат Европы наши выиграли позже... -- Безнадежно, -- смеется Кибрит. -- Пал Палыч, пятнадцать лет назад ты впервые пришел на Петровку! -- Да бросьте!.. Неужели целых пятнадцать?.. -- Да, поздравляем. -- От благодарных сослуживцев! -- говорит Томин, водружая поверх папок новенький "дипломат", который прятал за спиной. -- Ну прямо с ног сбили. С вашего позволения... -- он садится на диван. -- А ты помнишь свой первый протокол. "Я, такой-то и такой-то..."? -- спрашивает Кибрит, пристраиваясь рядом. -- Еще бы! -- А первого подследственного помнишь? -- Первое дело, Зиночка, я не двинул с мертвой точки. Подслед­ственных у меня вовсе не было. Только потерпевший. Но потер­певшего вижу как сейчас. Длинный, энергичный блондин по кличке "Визе"... однорукий. Он лежал с ножевым ранением в больнице на Стромынке. Посмотрел на меня умными глазами и очень любезно объяснил, что пырнули его свои же блатные друж­ки, но он надеется выздороветь. А когда выздоровеет, то сочтется с кем надо без моей помощи. И он таки, наверное, счелся. Хвати­ло одной руки! -- Рассказываешь, как о первой любви, -- хмыкает Томин. -- Да ведь и сам помнишь первого задержанного. -- Увы. Ma-аленький такой спекулянтик. До того маленький, до того хлипкий и несчастный -- прямо неловко было вести в милицию. Я вел и очень, очень стеснялся... пока в темном переулке он не треснул меня промеж глаз и не попытался удрать. И так, знаете, резво... -- А мне поначалу доверяли такие крохи, что и вспомнить нечего, -- вздыхает Кибрит. -- Знаешь, Пал Палыч, когда-то ты казался мне удивительно многоопытным, почти непогрешимым! С тех пор въелась привычка величать по имени-отчеству. -- Между нами, первое время я и себе казался многоопытным. Не сразу понял, что за каждым поворотом подстерегает неожи­данность. За любым. -- Вообще или конкретно? -- уточняет Кибрит, почуяв в тоне горчинку. -- Конкретно. Есть минут пять? Знаменский нажимает кнопку диктофона, с легким жужжани­ем перематывается лента. Новый щелчок -- и возникают голоса: -- Гражданин следователь, я, конечно, для вас ноль... -- Ну почему так, Тобольцев? -- Да ведь должность моя самая простецкая и преступления соответственные. Чего со мной беседовать? Даже по делу интерес небольшой -- двадцатая спица в колесе... А если про жизнь, то какая моя судьба? Сплошная глупость. Но вы... вы сейчас очень важный для меня человек. Только и жду, что скажете да как посмотрите... Я ведь двум детям отец! На мне долг неимоверный, а я -- вот... Эх!.. Знаменский останавливает запись. -- Диагноз? -- Очень искренно, Пал Палыч, -- говорит Кибрит. -- Этой записи полтора месяца. Были на полном доверии. А неделю назад Тобольцев отказался выйти из камеры на допрос. -- И потому ты забуксовал в бумажных дебрях? -- Томин кивает на горы папок. -- Да нет, "заело" чисто по-человечески. x x x И как еще заело! Все уже в этой хозяйственной тягомотине распутано, рассортировано, еще чуток -- и с плеч долой. Поведе­ние Тобольцева ничего не изменит. Но -- весьма любопытно. Да и самолюбие задевает. Надо вызвать его сюда, решает Знаменский. Давненько в тюрь­ме, смена обстановки встряхнет. Однако если б Знаменский понаблюдал, как Тобольцев в соп­ровождении конвоира поднимается по внутренней лестнице Петровки, то понял бы, что номер не удался. Явственно постарев­ший, безучастный, Тобольцев не проявляет никакого интереса к окружающему, свойственного любому человеку, запертому в че­тырех стенах и вдруг попавшему "наружу". К Знаменскому он входит не здороваясь и мешковато садится у стола. -- Неделю назад я оставил вас в покое, Василий Сергеич, думал, накатило нелюдимое настроение. Но сегодня, вижу, вы тот же. Объяснять ничего не намерены? Тобольцев молчит. -- Вы слышите меня, Тобольцев? -- Да, гражданин следователь. Знаменский открывает одну из папок. Пустяки в ней, предлог, чтобы Тобольцева раскачать. -- Осталось уточнить пять-шесть цифр. Они пока со слов Беля­евой. Она возлагает на вас вину за приписки в нарядах с июля по сентябрь. Вот, ознакомьтесь. -- Вы мне зачитывали на прошлом допросе, -- не поднимает головы Тобольцев. -- Да. И тогда вы собирались опровергнуть ее показания. Так? Почему не слышу ответа? -- Все верно говорите, гражданин следователь. -- И что же, Василий Сергеич? Будете опровергать? -- Как хотите... Как проще. -- Я ищу не простоту, а правду, -- сердится Знаменский. -- Убедите меня, что Беляева лжет. -- Июль и половину августа я был на втором участке, -- безо всякого выражения сообщает Тобольцев. -- Там велись срочные работы, и был приказ по тресту. На первом и четвертом участке в то время я не бывал и нарядов не закрывал. Знаменский переворачивает несколько листов дела. -- Но вот подшит наряд, на нем подпись: "Тобольцев". Рука ваша или нет? Тобольцев равнодушно взглядывает. -- Моя, гражданин следователь. Подсунули, небось, среди бума­жек, подписал дуриком. Знаменский всматривается в Тобольцева, почти не слушая его. -- Василий Сергеич... Что стряслось? Обойдя стол, он становится перед Тобольцевым, чтобы попасть в поле его зрения. -- Что на вас навалилось?.. Вы здоровы? Тобольцев роняет лицо в ладони: -- Пал Палыч... очень прошу... свидание с детьми. x x x Случается, когда Пал Палычу нужно что-то понять и об этом можно рассказать, не нарушая служебной тайны, он советуется с матерью. Подследственные -- частенько люди с изломанной психикой, а Маргарита Николаевна -- чуткая женщина, да к тому же психиатр. Вот и сегодня встревожил Пал Палыча Тобольцев, и дома покоя нет. -- А ты не усложняешь, Павлик? -- за разговором Маргарита Николаевна хлопочет на кухне. -- Может, просто реакция на окончание дела? Пока следствие, голова занята: как сказать, да что сказать. Человек до поры мог почти не думать о наказании. А теперь заслониться нечем, и разом навалилось то, что ждет. Вот и срыв. -- Это, мать, не про Тобольцева. У него другая тактика выжива­ния: чего нельзя миновать, к тому надо приспособиться. Мы с ним толковали о суде, о колонии, он был готов все это перенести. -- Стало быть, что-то личное... дурное известие... Достань сто­ловую ложку. -- Я бы знал. Мне обязаны сообщать то, что сообщают ему. -- Ну, не герметически же он закупорен. Плохая новость щелку найдет. -- Да все, что могло случиться плохого, вроде бы уже случилось. Давай нож поточу, не режет ведь... Жена от него ушла пять лет назад и уехала с новым мужем куда-то аж в Каракумы. Дети остались с ним и с тещей. -- Дети маленькие? -- Десять и семь. -- С ними благополучно? -- Попросил свидания, значит, живы-здоровы... Пахнет уже вкусно... Этот Тобольцев, как заноза в мозгах! -- Хорошо, хоть аппетит не пропал. -- Аппетит зверский! x x x А дня через три утром не успел Знаменский снять плащ, как позвонили из Бутырки. Тобольцев слезно и в срочном порядке просится побеседовать. Пал Палыч покачал головой над густо исписанным листком календаря, но поехал... На этот раз Тобольцев здоровается и не отворачивается, но снова на себя не похож: им владеет мрачное возбуждение. -- Итак, явился на ваш призыв, -- говорит Знаменский. -- Слушаю. Тобольцев набирает воздуху, смотрит круглыми карими глазами и молчит. -- Вы собираетесь сообщить новые обстоятельства по делу? -- подсказывает Знаменский, хотя чувствует: вряд ли. Не в силах усидеть, Тобольцев вскакивает с привинченного к полу табурета. -- Нет, я... -- Он топчется у стола, опираясь на него нетвердой рукой. -- Пал Палыч, я убил человека! Знаменский реагирует, словно на шутку: -- Убили? Это кого же? -- Фамилию не знаю... то есть тогда не знал. -- Странные вещи с вами творятся, Василий Сергеич. Сядьте, постарайтесь успокоиться... Ребята приезжали? -- Да, вчера. Поглядел, простился, -- от волнения он картавит порой до непонятности. -- Почему "простился"? -- Больше вряд ли увижу. Спятил мужик, что ли? Помолчав, Знаменский включает дик­тофон. -- Ну ладно, выкладывайте. -- Четырнадцатого июня, примерно в семь тридцать вечера я зашел в винный магазин на Таганской улице, чтобы выпить, -- начинает Тобольцев заученно. -- Там ко мне привязался пожилой незнакомый человек, полный такой, в черном плаще. Из магазина он вышел вместе со мной и что-то все говорил, но я его не слушал. -- Он приостанавливается, обеспокоенный: -- Вы не пишете протокол? -- Успеется. Дальше? -- Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы, вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все... А он там же умер. -- С чего вы взяли? -- Потому что он умер. -- Место, где это произошло? -- резко спрашивает Знаменский, уже с внутренним ознобом. -- В Товарищеском переулке. Выключив диктофон, Знаменский звонит, представляется. -- Вечером четырнадцатого июня в Товарищеском переулке зарегистрировано нападение на мужчину?.. Да, жду. -- Вы мне что -- не верите? Знаменский не отвечает, прижимая трубку к уху. На том конце провода начинают зачитывать текст с карточки учета преступле­ний: "... обнаружен труп Киреева Д.Т., шестидесяти четырех лет. По заключению судмедэксперта, причиной смерти явился удар по голове, вызвавший разрыв сосудов в части мозга, пораженной недавно перенесенным Киреевым незначительным инсультом. Подозреваемый был задержан дружинниками при попытке огра­бить тело потерпевшего, однако..." Знаменский машинально записывает, переспрашивает: -- Когда?.. Его фамилия?.. И кто ведет дело?.. Ясно, спасибо. Потом долго смотрит на Тобольцева. -- Вы правы, тот человек умер. За время телефонного разговора Тобольцев снова ушел в себя. -- Не угадаешь, где она подстережет, стерва безносая, -- бормо­чет он. -- Слушайте, Тобольцев, откуда вся эта дичь? Пухнет, обраста­ет подробностями! -- Не обременяйте вы себя, Пал Палыч... Мне так и так хана. Знаменский снова включает диктофон и стремительно задает вопросы: -- Итак, он упал, а вы сразу ушли? -- Да. -- Тихо-мирно потопали себе дальше? -- Да. Такой вот подлец перед вами. -- А сегодня, одиннадцатого сентября, вдруг приспичило пока­яться? -- Я больше не мог. Мысль, что за мое преступление сидит невиновный... Знаменский перебивает: -- Да если вы сразу ушли, Василий Сергеич, откуда вам знать, что пристававший к вам человек умер, что кого-то арестовали! -- Да парень уже месяц со мной в камере. Знаменский поражен. Верить? Не верить? Нажимает кнопку вызова конвоира. -- Будьте добры, список содержащихся в тридцать первой камере. Дожидаясь списка, меряет шагами следственный кабинет. -- Бурное утро... Сюрприз за сюрпризом. -- Такая уж моя злая судьба, -- после долгой паузы шепчет Тобольцев. Возвращается конвоир. Да, задержанный по подозрению Холин сидит с Тобольцевым. -- Подследственного отправите отсюда в другую камеру. -- Переселяете меня? -- По одному делу вместе находиться нельзя. Тобольцев выпрямляется, вытягивается в струну. Вялости как не бывало. -- Разве Холина не выпустят? -- вскрикивает он. -- Как же это: я признался, а его не выпустят? Ни разу он при Пал Палыче не впадал в столь лихорадочное волнение. x x x Слово в слово повторил Тобольцев свою историю и в присутст­вии следователя, ведшего дело Холина. И теперь Знаменский отправляется к коллеге с ответным визитом. Ноги несут его быстро, проезжую часть пересекают недисциплинированно, на красный свет. Вот и здание прокурату­ры. Вестибюль, лестница, коридор. Перед нужной дверью Зна­менский приостанавливается, делает официальное лицо. -- Здравствуйте. -- День добрый, Пал Палыч. Прошу. Холин, сидящий за приставным столиком, впивается в Пал Палыча глазами. -- В разговоре примет участие еще один сотрудник, -- говорит ему Панюков. Холин привстает и даже отвешивает Пал Палычу нечто вроде поклона. -- Пожалуйста... Очень приятно. -- За приятность не ручаюсь, -- осаживает Холина Панюков. -- Расскажите, что произошло четырнадцатого июня. -- Черный день в моей жизни, -- произносит Холин печально. -- Представьте: иду по улице, хороший вечер, хорошее настрое­ние, хорошая сигарета. -- Он обращается к Знаменскому, понимая, что сегодня рассказ адресован ему. -- Завернул в подворот­ню, чтобы бросить окурок, и вдруг вижу: кто-то лежит у стены... -- В первом варианте Холин заметил лежащего, проходя мимо по переулку. На месте проверили -- выяснилось, что заметить невозможно: темно. Теперь возникла деталь с подворотней и окурком. -- Да, сначала я упустил эту мелочь, -- Холин неприязненно покосился на Панюкова. -- Но о чем она говорит? Только о том, что у меня есть привычка не сорить на тротуаре. Воспитанный человек поймет. Рассказывать дальше? -- Да, конечно. -- Уже столько раз повторял, что заучил наизусть. Значит, я увидел, что лежит пожилой мужчина, а рядом валяется бумажник с документами. Я решил, что человеку плохо, подобрал бумаж­ник, чтобы не пропал, и хотел бежать за помощью. Но вдруг налетели два парня, дружинники, и схватили меня. Вот так я был задержан "на месте преступления". -- Гражданин Холин забыл добавить, что при появлении дру­жинников он бросил бумажник, а по дороге в милицию сбежал и два месяца скрывался, -- снова вмешивается Панюков. -- Неужели лучше, чтобы я удрал с бумажником? Зачем мне чужой бумажник? Я думаю, в подобной ситуации любой испугал­ся бы. Представьте, парни вообразили бог знает что, никаких объяснений не слушали, бумажник считали "железной уликой"!.. Я хотел переждать, пока утихнет шум. Я не думал, что все так серьезно! Ведь, когда я побежал, я не знал, что он мертвый! Я же не знал! Вы верите? -- взывает он к Знаменскому. Последние фразы прозвучали с неожиданной искренностью, и Знаменский кивает: -- Пожалуй, не знали. -- Наконец-то! Наконец нашелся человек, который способен поверить! Я догадываюсь, кто вы и почему пришли, и вы понима­ете, что я догадываюсь. Зачем притворяться, Пал Палыч? Позвольте вас так называть. -- Хорошо, не будем притворяться. Но я пришел не ради вас, а затем, чтобы понять поведение Тобольцева. Если вы согласитесь кое-что разъяснить. -- Собственно, я готов. -- Расскажите Пал Палычу, как развивались ваши отношения с Тобольцевым, -- говорит Панюков. -- Видите ли, началось случайно. Мне было очень тяжело в камере, а Тобольцев казался симпатичнее других, и я поделился с ним своей бедой. -- Холин излагает историю гладко, без запин­ки. -- Он выслушал, расспросил и вдруг замкнулся, помрачнел... И вот однажды мы остались одни, и он во всем признался. Я его умолял меня спасти. Вчера он наконец решился. Такое счастье! -- Холин потупляется, а следователи обмениваются быстрым взгля­дом. -- Когда Тобольцев вам признался, то как он изложил суть преступления? Постарайтесь как можно точнее. -- У Панюкова скучающий тон, но он готовит небольшой проверочный трюк. -- Четырнадцатого июня вечером Тобольцев зашел выпить в магазин на Таганской улице, -- уверенно чешет Холин. -- Там к нему привязался незнакомый человек, полный, в черном плаще, и позже в Товарищеском переулке у них вышла ссора... -- В черном плаще? -- перебивает Панюков. -- Помнится, он сказал в синем. -- В синем?.. -- на мгновение Холин теряется. -- Да нет же, в черном! Неужели он перепутал, подонок?! Маразматик! -- Не вам бранить Тобольцева, -- одергивает Панюков. -- По-вашему, должен благодарить? Он кого-то ухлопал, а я мучайся? Еще неизвестно, почему он тот бумажник не спер! Может, это я его спугнул! -- А в бумажнике были деньги? Холин разом остывает и вспоминает, что он порядочный и благовоспитанный. -- Откуда я знаю? Не имею привычки копаться в чужих вещах. Я хотел только человеку помочь, а вы... -- А я, -- ничего. Кстати, цвет плаща Тобольцев мог и перепу­тать. -- Следователь для виду заглядывает в папку. -- Э-э, да я сам перепутал. Действительно, черный плащ. -- Ох... -- облегченно выдыхает Холин. -- Испугались? Чего ж вам пугаться? Скажите, беседа с Тоболь­цевым состоялась утром, вечером? Давайте восстановим для Пал Палыча картину во времени и пространстве. -- Раз мы были вдвоем, то, очевидно, других вызвали на допрос. Значит, с утра или после обеда... -- Вы стояли? Сидели у стола? -- Вероятно, сидели... -- И с чего он начал? -- Собственно... вряд ли я вспомню. -- Хоть некоторые фразы должны всплыть, если вы сосредото­читесь. -- Н-нет. В тот момент я настолько разволновался, все смеша­лось. Очень жаль, раз вам это важно, -- он по-прежнему обраща­ется к Знаменскому, стараясь выдерживать доверительный тон. -- Число тоже не вспомните? -- Примерно с неделю назад. В камере дни так сливаются. -- Мы за эту неделю дважды встречались, Холин. Вы и не заикнулись о Тобольцеве! -- Вы не из тех, кто верит! -- огрызается Холин и снова "со всей душой" к Знаменскому: -- Я не располагал уликами, Пал Палыч! А Тобольцев колебался. Он должен был морально дозреть. Следователь холодно наблюдает эти заигрывания Холина. -- Удовлетворены, Пал Палыч? -- Есть маленькая неясность. -- Знаменский в свою очередь хочет прозондировать Холина. -- Прошу. -- Для безвинно арестованного, Холин, вы ведете себя на редкость спокойно. Месяц в заключении -- и ни жалоб, ни возму­щенных писем в разные инстанции. Между тем темперамента вы не лишены. Какое-то неестественное смирение... -- Справедливо замечено, -- поддерживает Панюков. -- Если вы действительно не виновны. -- То есть как, "если действительно"? -- жалобно и вместе раздраженно вскрикивает Холин. -- А признание Тобольцева? Почему "если"? Может, он не все сказал? Пал Палыч! Он сказал, что был пьяный? -- Да. -- Сказал, что ударил по голове? -- Да. -- И что Киреев как упал, так и не поднялся? -- Да. -- И после всего вы... -- оборачивается Холин к Панюкову, -- вы намекаете, будто это против меня, что я не жаловался?! Ловко повернули! Человек верит в советское правосудие, что оно спо­собно разобраться, а вы -- вон как! Теперь стану жаловаться, будьте покойны! Выгораживаете убийцу! Считаете, нашли нес­мышленыша? Я требую освобождения! Панюков выглядывает за дверь. -- Арестованный больше не нужен. -- Прощайте, Пал Палыч! -- драматически произносит Холин с порога. -- Ну-с, я видел вашего "претендента на убийство", вы -- моего. Как говорится, дистанция огромного размера. Холин -- сплош­ное самообожание, самомнение и самосохранение... -- Однако при нынешнем положении вещей... -- вздыхает Знаменский. -- Согласен, может вывернуться, -- мрачнеет и Панюков. -- Даже не уверен теперь, что добьюсь продления срока ареста. Ох уж этот Тобольцев! Фокусник... Панюкову вспоминается добрая и несчастная физиономия. А Знаменский размышляет о Вадиме Холине. Следователь обязан быть объективным. Но обязан и соображать, когда ему врут. Парень врет. Его угодливые интонации вдвойне противны потому, что фальшивы. В действительности я для него -- мили­цейский придурок, -- думает Пал Палыч. "Сплошное самообожа­ние и самомнение", как сказал Панюков. Кратко и верно. И объективно. x x x С подобной характеристикой вполне согласился бы отец Вади­ма, если б вдруг решил открыть душу. Но этого он не делает никогда. И никому. Супруги Холины разительно не похожи друг на друга. Он -- высок, худ, замкнут и молчалив. По лицу трудно понять, какие чувства он испытывает, если испытывает вообще. Она -- неболь­шого росточка, кругленькая, румяная, говорливая. Любая эмоция сразу выплескивается наружу. Жизнь Холиной -- это дом, хозяй­ство и главное -- дети: двое сыновей, которых она страстно, безмерно любит. Старший, двадцатипятилетний Дмитрий, сидит за столом, отдавая должное материнской стряпне. А младший, ее малень­кий, ее Вадик, -- невыносимо даже подумать -- томится за решеткой! Сегодня впервые за долгие-долгие недели Холина утешена. В который раз уже перечитывает она какой-то рукописный листок. Ее немного выцветшие, но ясные глаза сияют, губы дрожат, и счастливая слезинка скатывается по щеке. -- Он снова будет дома, с нами! Ах, Митенька! Возблагодарим судьбу! -- Благодарить надо меня и Киру Михайловну. -- Кира Михайловна получила и еще получит, мне ничего не жалко! А для тебя награда -- само освобождение Вадика. Разве нет? -- Еще бы! Кому охота писать в анкете: "брат судим"? -- Митя, ты циник, -- ласково упрекает мать. -- Угу. А идеалист пальцем бы не шевельнул, чтобы расхлебы­вать вашу кашу. Она подсаживается к сыну и гладит его по плечу. -- Почему ты так говоришь: "вашу кашу"? -- А чью же? Если бы вы с ним поменьше нянчились... -- Вспомни, как часто мы бывали строги! -- перебивает мать. -- Ну да, ты прятала ботинки, когда он собирался на очередную пьянку. Но если братец влипал в историю, его вызволяли всеми средствами. -- Ах, Митя, о чем мы спорим? С тобой разве не нянчились? Нанимали репетиторов, устраивали в институт. Все твои покро­вители жуют папиными зубами. Холин-старший в это время укладывает в потрепанный чемо­данчик зубоврачебные инструменты и протезы. Руки двигаются автоматически, быстро и экономно. Захлопнув крышку, он выхо­дит в смежную комнату. -- Куда ты? -- удивляется мать. -- Примерить мост директору магазина "Ковры". -- И ты уйдешь сейчас, когда у нас такая радость? Отец молча направляется в переднюю. -- Подожди ликовать, -- замечает Дмитрий. -- Письмо получе­но не для того, чтобы перечитывать его на ночь. С ним надо идти в органы. Холина бежит за мужем. -- Отец, ты слышишь? Тот проводит расческой по жидким волосам и одевается. -- Отец, надо идти в органы! Холин разражается длиннейшей по его меркам речью: -- Хватит того, что я плачу. Мите нужна квартира -- плачу, у Вадика неприятности -- плачу. Зубными мостами, которые я сделал, я вымостил детям дорогу в жизнь. А уж куда они по ней придут, это... -- Он снимает дверную цепочку и отпирает серию замков. x x x У Знаменского маленькое заседание: друзья прослушивают признание Тобольцева. -- ...Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы: вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все... А он там же умер. -- С чего вы взяли? -- Потому что он умер. Знаменский прерывает запись: -- Ну и дальше в том же роде. Томин разводит руками. -- "Что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной, помню...". Вообще-то, среди уголовников оно не в диковинку. Какая-нибудь шестерка вешает на себя тяжеленный жернов, чтобы прикрыть туза. Но шестерке приказано и ей обещано. -- Саша, Холин для Тобольцева -- не туз. -- А что такое Холин? -- Пухленький, красивенький, наглый. Не слишком умен, но хитер бесспорно. Прямо кожей чувствует опасность. При всем том -- воспитанный мальчик, студент. Боюсь, нравится девушкам. Томин хмыкает. -- Сколько лет дочери Тобольцева? -- Семь, Саша. -- Какая версия рухнула! -- комментирует Кибрит. -- Смейся-смейся! Интересно, что ты предложишь? -- Совсем просто -- подкуп. -- Давайте обсудим, -- соглашается Знаменский. -- Тобольцев очень любит ребят, ценит свободу. За его провинности причита­ется два-три года. Ради денег принять чужой позор и большой срок?.. Да он и не корыстолюбив. -- А махинации с нарядами? -- Втянулся по слабодушию. Малосильная бригада села к концу месяца на мель, пришли женщины, ревут. Пожалел. Дальше -- больше. Разумеется, потом он имел и незаконную прогрессивку и прочее, но дышал не этим. Причина того, что с ним сейчас творится, спрятана глубоко... -- Между ним и Холимым должна существовать связь. Четкая и доказуемая! Иначе остается поверить, что их судьбы удивитель­но пересеклись над телом Киреева -- раз, в камере -- два. -- Томин увлекся: загадка всегда интересна. -- Вообще-то, поверить можно и в это, -- говорит он, оседлав стул. -- Тогда представим: на Тобольцева обрушился двойной удар. По его вине один чело­век умер, другой сел. И юный узник постоянно рядом, как живой укор. Следуют душевная борьба, отказы явиться на допрос и, наконец, решение покаяться. -- А в результате убийство с целью ограбления чрезвычайно удобно делится на двоих: одному -- случайное убийство, другому -- неверно истолкованная попытка помочь потерпевшему, -- протестующе доканчивает Знаменский. -- Ладно, Паша, ищем связь. -- Берешься? -- Что делать... Когда был убит Киреев? -- Четырнадцатого. Тобольцев арестован шестнадцатого. -- Очень хорошо. Кстати, на что Холин польстился? -- Киреев выиграл пятьсот рублей и прямиком из сберкассы забежал отметить. Продавщица помнит -- разменяла ему сотен­ную купюру. А, по словам кассирши сберкассы, возле Киреева крутился парень, похожий на Холина. Но на опознание она засмущалась: такой, говорит, молоденький, не возьму греха на душу... -- Ясно. Что-то наука примолкла. Начнешь по обыкновению прибедняться; ах, да что же я могу? -- А что я, по-твоему, могу? Работа проделана три месяца назад. Если следователь Холина не возражает, я бы поглядела протокол осмотра, экспертизы -- но только для очистки совести. -- Ну, а ты сам? -- Я, Саша, не буду лентяйничать за твоей широкой спиной. Намечена большая охота за мелкими подробностями. -- Разбежались. x x x Знаменский бродит по двору, где произошло убийство, разгля­дывает окружающее. Подворотня. Здесь, у стены дома, лежало тело. Фотографии и план места происшествия позволяют точно восстановить картину. Только тогда здесь было темно и безлюд­но... Узким проходом двор соединяется с соседним. И в этом, сосед­нем, Знаменскому бросается в глаза шеренга мусорных баков. Он останавливается и долго созерцает их: похоже, зрелище доставля­ет ему удовольствие... x x x Попасть на Петровку, 38 просто так нельзя. Но если бы Знамен­ский не разрешил выдать пропуск Ирине Семеновне Холиной (когда ему позвонили, что та уже минут двадцать плачет в проход­ной), она, кажется, проскребла бы дыру в стене голыми руками. Холина влетает с радостным, светлым лицом. -- Здравствуйте, Вы Павел Павлович, да? А я -- мать Вадика. Вот таким, в точности таким я вас и представляла! Разрешите присесть... -- Присаживайтесь. Но вы абсолютно не по адресу. Дело Холи­на веду не я. -- Когда речь идет о судьбе ребенка, мать не станет считаться с формальностями. Как мне было не прийти к человеку, от которо­го сейчас все зависит! -- От меня ровным счетом ничего не зависит. И в противопо­ложность вам я обязан считаться с формальностями. -- Но, Павел Павлович! Вообразите, что я бросилась бы вам в ноги прямо на улице?! Разве вы могли бы оттолкнуть меня? Забудьте, что мы на официальной почве. Я столько слышала о вашей отзывчивости... -- От кого же? -- Ах, достаточно взглянуть, чтобы убедиться: вы порядочный человек, выросли в приличной семье, и потому к вам обращаются словно к родному, вот как я. Нет-нет, не мешайте мне сказать правду. Вы честный, вы добрый, вы не отвернетесь от материнско­го горя! Знаменский согласился принять Холину, поддавшись импуль­су, в котором больше всего было, пожалуй, любопытства. Теперь сам не рад. Женщина заполняет комнату потоком взволнованных фраз, и выставить ее уже не так-то просто. -- Не знаю, чего вы ждали от меня с моими необычайными достоинствами, но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу. -- Как вы его... по фамилии... больно слышать. Если б только вы ближе знали Вадика! Конечно, это моя кровь, и я немного прис­трастна, но Вадик такой... такой... -- Она не находит достаточно красноречивых слов и вдруг выпаливает. -- Вы с ним похожи! Нет, серьезно, похожи! -- В ваших устах это, вероятно, комплимент... -- Еще бы! -- ...но мы нисколько не приблизились к цели вашего визита. -- Мне бы хотелось, чтобы вы поняли жизнь Вадика до того, как с ним случилось это несчастье. -- Убийство человека вы называете "несчастье с Вадиком"? -- Боже мой, Павел Павлович!.. Да ведь уже точно известно, что Вадик не убивал! -- А кто же? -- Разумеется, Тобольцев. До сих пор Знаменскому все казалось ясным: беззаветная, слепая родительская любовь, готовая горы свернуть ради "своей крови". Сколько их, таких отцов и матерей, которые месяцами, а то и годами высиживают в разных приемных и исступленно доби­ваются освобождения, оправдания, помилования... Но упоминание о Тобольцеве разом выводит Холину из разря­да просительниц и делает наступательной стороной. -- Откуда же это вам известно? -- Из его собственноручного письма! Она достает и протягивает Знаменскому письмо. Тот, все боль­ше хмурясь, читает. И если дотоле он вел разговор с сухой усмеш­кой, то теперь не на шутку озабочен, и болтовня Холиной приоб­ретает для него серьезный информационный интерес: послание это от Тобольцева. -- Как вы его получили? -- Вынула из почтового ящика. -- Когда? -- Позавчера утром. -- Позвольте взглянуть на конверт. -- Конверт?.. Конверт... -- она открывает сумочку, суетясь, что-то в ней перебирает, затем решительно щелкает замком. -- Я поищу дома... но вряд ли он сохранился... -- Он был надписан тем же почерком? -- Знаменский спраши­вает на всякий случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышишь. -- Да... или нет... Я спрошу мужа, письмо вынимал он... А вы недоверчивы. Но нет-нет, таким и должен быть настоящий следо­ватель -- бдительным, проницательным! Вами невольно любу­ешься, Павел Павлович. Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произ­носит искренне. Лишь бы он не задавал каверзных вопросов. -- Скажите, у вас есть мать? -- Есть. -- Громадный привет ей! Передайте, что она воспитала замеча­тельного сына! Уж я-то знаю, чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали. -- Недо... что? -- Недопитали. В смысле калорийности, витаминов. Ведь для растущего организма -- это все! Но Вадик рос не один. Митя, старший, то кончал десятилетку, то учился в институте, потом писал диплом, защищал, решалась будущая карьера. Нет-нет да и отрежешь кусочек пожирнее. А Вадика это ранило. Мы с мужем по старинке, не учитывая требований современной молодежи... словом, ограничивали Вадика. А на поверку вышло, что это его толкало... -- она запинается. -- На что? -- Ну... вынуждало занимать на стороне. А Вадик впечатли­тельный, нервный, ну просто как струна, как струна. Потому, я думаю, он и попал в эту глупую историю. -- Думаете, от нервов?.. На конверте был целиком проставлен ваш адрес? Или только фамилия? -- На конверте?.. Я спрошу мужа. Отчего вас интересует кон­верт? Ведь главное -- содержание, бесспорная вещественная улика! -- Кто вы по профессии? -- Я зубной врач, муж -- зубной техник. Ему шестьдесят семь, но он удивительный, просто удивительный труженик. -- Еще не на пенсии? -- Ах что вы, разве можно! Мы не мыслим себя без работы. Мой муж говорит: работа держит человека, как оглобли старую ло­шадь, убери оглобли -- лошадь упадет и не поднимется. Он замечательный мастер. Замечательный. С его протезами люди живут и умирают. -- Ирина Семеновна, объясните же наконец, каких результатов вы ждете от нашей беседы? -- Но... даже странно... я жду освобождения Вадика. -- Тут решает следователь Панюков. -- Однако вы должны передать Тобольцева в ведение Панюкову, и вот тогда уже... если мы правильно поняли в юридической консультации... -- Пока Тобольцев остается моим подследственным. -- Но это значит... Значит, его признание вас не убедило?! -- Всякое признание нуждается в проверке. Тобольцев не по­хож на убийцу. У Холиной перехватывает дыхание. -- Этот жулик и пьяница?! Он не похож, а мой сын похож?! Как вы можете говорить такое матери? Матери!! -- Вашего сына я не знаю. -- Но вы же видели Вадика! И я столько рассказала о нем, ответила на все интересующие вас вопросы! -- Мои вопросы были, скорее, данью вежливости, Ирина Семе­новна. Если бы я имел право допрашивать по-настоящему, я задал бы иные. К примеру, откуда вам известно, что я видел Холина? Почему вы поверили письму от человека, о существова­нии которого не должны были и слышать? Как успели собрать о нем сведения? Где в течение двух месяцев скрывался от следствия Вадим Холин? Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается. -- Я вижу... вероятно, мне лучше уйти. -- Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете? -- Нет... Она судорожно роется в сумочке и выкладывает на стол квадра­тик фотобумаги. -- Фотокопия? Даже это успели... Вы знаете, что у Тобольцева двое детей? -- И что же? -- с дрожью произносит Холина. -- Что?.. Пожер­твовать ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вади­ка?! -- Она трепещет от жестокости Знаменского, от негодова­ния, от сдерживаемых слез. -- О-о, как я в вас обманулась! Вы неспособны понять материн­ское чувство!.. x x x Томин, как и обещал, ищет связь. Вот сейчас беседует с тещей Тобольцева. Открытая швейная машинка, остывший утюг, сме­танное детское платьице, брошенное на спинку стула, свидетель­ствует о том, что визита Томина не ждали. А выражение лица женщины -- о том, что визит вдобавок и тревожный и неприят­ный. -- Ты ко мне пришел не чай пить, -- волнуясь говорит она, -- пришел по своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь. -- Верно. -- Чего же? Когда следователь вызывал, я все понимала, про что разговор. А вот твои какие-то вопросы... Дело-то на Василия, почитай, кончилось? -- уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу. -- Практически, кончилось. -- И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался? -- Нет. -- Ну раз честно повинился и все уж за ним записано, чего еще надобно? Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное? Томин обходит стол, стоящий посреди комнаты. Вокруг полуза­бытый "догарнитурный" уют... Томин вздыхает. -- Ваш зять, Прасковья Андреевна, последнее время начал вести себя несколько... неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило. -- Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой... -- На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого, что ему уже и жизнь не мила? Прасковья Андр