еевна внезапно улыбается. -- Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли, Василий -- мужик легкий, сроду не задумывается. -- На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям? -- Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету. -- А Холины вам кем доводятся? -- Не слыхала про таких. -- Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери? -- Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода прошлым годом на Покров стояла, -- и то скажу! -- Замечательное качество... Прасковья Андреевна, буду отк­ровенен. После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие вынуждено учитывать. -- Новые факты? Хуже прежних? -- Увы. -- И что же... могут срок набавить? -- Могут. -- Господи, да как же я с детьми?.. Ведь ему срок -- и мне срок! Три года я себе назначила... Три года, бог даст, вытяну... а коли больше... Батюшки мои, батюшки! -- Прасковья Андреевна, ваши показания могут... -- Нет уж! Я теперь и совру, -- недорого возьму. -- Врать вы не умеете. -- Соврала бы, коли догадаться, что ему на пользу. Только навряд догадаюсь. А значит, мое дело молчать. -- О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное? -- Про Васю? Даже ни словечка! И ко мне -- ровно к матери, и отец -- каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода написала, что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой отрезало. В субботу грамм двести -- больше ни-ни. Сер­дечную ответственность за ребят имел... Ты его, конечно, за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за бумаж­ки. Этих бумажек расплодилось, что клопов, и в каждой подвох, ее и так и эдак повернуть можно. Вот и повернули... Засадите Васи­лия надолго -- что нам тогда? -- Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся! -- При твоей должности резону нет за Василия биться. -- Есть резон биться, Прасковья Андреевна, и, надеюсь, добь­емся. Но для этого нужна вся правда... Я дам вам честное слово, -- помолчав, говорит Томин. -- И вы мне поверите. И ради зятя, ради детей скажете то, чего не договорили... когда рассказывали о свидании. Женщина вздрагивает и в замешательстве тычется по комнате -- тут поправит, там подвинет... Наконец опускается на продав­ленный диван, обнаруживает в руке скомканное платьице, разг­лаживает на коленях. И глядит на Томина испытующе и сурово. -- Ну, смотри. Иначе ты -- не человек, так и знай на всю жизнь!.. На работе Васю сильно любили. Он много кому, бывало, помогал. И решили люди тоже помочь в беде. Собрали на детей вроде как складчину. Большие деньги. Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел продать, не трогаю. Пенсию носят, а еще с прошлого месяца хожу в семью по соседству -- подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть. -- Кому? -- Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это дело моей совести. Тогда я взяла. Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нече­го. Надо из этого выжимать максимум. -- Вы зятю сумму назвали? -- Само собой. -- Удивился? -- Вроде бы и нет, -- женщина озадачена. -- Обрадовался? -- Тоже вроде не очень... -- Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги? -- Перевод пришел по почте. А раньше женщина позвонила: от сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все. -- У вас сохранился корешок перевода? Женщина отворачивает накидку на комоде -- под накидкой разные памятные бумажки и среди них -- почтовый бланк. -- Бери... Навел ты на меня сомнение. -- Не говорите о своем сомнении никому. И обо мне тоже ни другу, ни врагу, понимаете? Это важно. -- Он вырывает листок из блокнота. -- Мой телефон. Если хоть соринка новая -- немедлен­но звоните! Женщина сует бумажку с номером туда же, под накидку. Томин встает и делает вид, что готов уйти, но приостанавливается. -- Проверю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне ареста? -- А ничем, -- печально отвечает Прасковья Андреевна. -- Три дня безвылазно дома сидел... Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино. Приключения этих... непобедимых... то ли неукротимых... -- Неуловимых? -- Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со стиркой мне подсобил, рыбу чистил. Не знал, чем угодить напоследок, сердешный... А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа. -- Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно? -- С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет, те дни он в рот не брал. x x x Знаменский и Холин появляются в проходной Бутырки почти одновременно. Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних две­рей конвоир выпускает возбужденного Холина. -- Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопро­вождение излишне. -- Тут Холин замечает Знаменского. -- О-о, товарищ следователь? Вы сюда? А я отсюда. -- Вижу. -- И не рады, да? А вы закройте на меня глаза! Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом. -- Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило -- Павел Павлович тоже тебя встречает! "Как мило, как мило, как мило..." -- звучит в ушах Знаменско­го, пока он идет долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с противоположной стороны ведут на допрос То­больцева... В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расст­роенную физиономию Пал Палыча, дала ему кабинет особый -- таких у нее всего два-три, для "парадных", что называется, случа­ев. Здесь просторно, и можно вышагивать туда-сюда, что Знамен­ский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос. -- Имеются две психологические загадки, -- говорит Знаменс­кий на ходу. -- Номер первый. Человек после мучительных коле­баний сознался в преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю, ничуть не полегчало. Тобольцев молчит. -- Номер второй. Ни разу вы не поинтересовались, что же мне за это будет? Хотя по поводу приписок срок волновал вас чрезвы­чайно. Молчите. Собственная судьба вам безразлична... Тогда порадуйтесь за Холина. -- Отпустили? -- Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами... Не наблюдаю восторга. -- Злитесь вы нынче. -- Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собесед­ника -- и вы и Холин -- дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать. -- Он мимоходом включает диктофон: -- В магазине на Таганке было много народу? -- Обыкновенно. -- Пиво было? -- Не знаю, при мне не спрашивали. -- Никто не спрашивал пива?! -- Откуда оно вечером, Пал Палыч? -- Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина. Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером несколько фотографий. -- Прошу поближе. Который из них Киреев? -- Не вспомню... -- мается Тобольцев. -- Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде! -- Нет, Пал Палыч, мне уже будет все равно, -- произносит Тобольцев вдруг совершенно безмятежно. "Почему?!" -- просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное, Тобольцев уклонится от ответа и все. -- Мать Холина нанесла мне визит, -- сообщает Пал Палыч в затылок Тобольцеву. Тобольцев живо оглядывается. -- Да? -- Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом. -- А!.. -- отмахивается Тобольцев. -- Подарила копию трогательного письма: "Глубоко раскаива­юсь в своем ужасном поступке... не сплю ночей... обещаю загла­дить перед вами..." Слеза прошибает. -- Считал долгом попросить прощения. -- Логичней бы у семьи Киреева, не находите? Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав. -- Там оплакивают мужа, отца, деда троих внуков... Как вы переслали письмо, минуя администрацию? -- Пал Палыч, лишнего врать не хочется, а если правду, то поврежу человеку, который ни при чем... А какая она -- мать Холина? -- Его мать? -- Знаменский удивлен. -- Ну да. Любит его? -- До полной бессознательности. Чтобы накормить своего волчонка, не жаль чужих ягнят. -- Ага, это хорошо. -- Хорошо?! -- А что ж? Я ради своих тоже готов в лепешку. Ради ребят не грех... Знаменский останавливается против него и спрашивает в лоб: -- Что за история со складчиной в их пользу? -- Теща проболталась? -- дрогнув, картавит Тобольцев. -- Поскольку идет допрос, ваша функция -- отвечать. -- Понял, куда клоните... Кто же я есть в ваших глазах? Что я, по-вашему, продал?! У меня дети растут, им отец нужен. Какие деньги отца заменят?.. Да если б возможность вырваться... какие тут деньги... да я бы... я бы стены разнес! Но судьба заставляет... Надо. -- Тот же старый добрый вариант: "заела совесть"? -- Заела совесть. -- И гложет раскаяние? -- Гложет, -- упрямо повторяет Тобольцев. -- И убитый Киреев в глазах стоит? -- И стоит! Знаменский не напоминает про неопознанную фотографию. Его устраивает как раз та точка, к которой он подвел Тобольцева. x x x К подворотне в Товарищеском переулке подъезжает милицей­ский микроавтобус. Из него выходят Знаменский, Панюков, Тобольцев, трое конвойных, фотограф, сотрудник с магнитофо­ном, понятые. -- Сейчас, Василий Сергеич, проверим, что у вас в глазах стоит, -- весело говорит Знаменский. Все входят в подворотню. Тут тон Знаменского делается казен­ным: началась официальная процедура, следственный экспери­мент. -- Будьте добры, Тобольцев, укажите место, где, по вашим словам, вы совершили убийство. Тобольцев осматривается, как бы сверяясь с внутренним пла­ном. Арочная подворотня выводит в небольшой дворик. Справа и слева от подворотни -- две двери, перед ними ступеньки, над ступеньками двускатные навесы, крытые железом, -- бывший "собственный дом, вход со двора". Между сумрачной пещерой подворотни и одной из дверей перпендикулярно к стене в две шеренги выстроены шесть мусорных баков -- те самые, которыми в соседнем дворе прошлый раз любовался Знаменский. -- Вон там, у подъезда, -- говорит Тобольцев. -- Подойдите ближе. И понятых прошу. Где упал Киреев? Тобольцев огибает мусорные баки, не обращая на них внима­ния. -- Тут вот... слева от дверей. -- И как лежало тело? Тобольцев неопределенно поводит рукой. -- Поточнее, пожалуйста. Куда головой? На спине, на боку? -- Лицом вниз. -- Параллельно стене или под углом? -- Нетрезвый я был... Кажется, вот так. Он очерчивает над землей силуэт. Знаменский и следователь Панюков переглядываются. -- А место происшествия имеет прежний вид? -- продолжает Знаменский. -- Чего-нибудь не хватает? Что-то лишнее? Тобольцев растерянно переступает с ноги на ногу. -- Я правильно показал, где лежал-то он? -- Не совсем. Кроме того, тут кое-что нарочно изменено, чего не заметить нельзя. Тобольцев вскидывает на Знаменского печальные карие глаза: -- Эх, Пал Палыч, напрасно вы... x x x Пользуясь записной книжкой, ластиком и карандашом, Зна­менский изображает для Кибрит картину места происшествия. -- Подворотня. Стена дома. Дверь. Мусорные баки мы постави­ли вот так. Их приходится огибать по дороге к подъезду. -- Очень хорошо! -- Хорошо, да не совсем. Сегодня получаю от Тобольцева письменное заявление... Входит Томин. -- Привет, Саша, как раз вовремя. Тобольцев сумел связаться с Холиным. Теперь он припомнил, что баков раньше не было! -- Связь у меня в кармане! -- Томин усмехается, довольный произведенным эффектом. -- Но прежде вынужден огорчить -- при всех твоих симпатиях к Тобольцеву он вульгарно куплен! Складчина -- выдумка, опросил сослуживцев и ручаюсь. -- Между прочим, вариант с подкупом выдвинула я! -- вворачи­вает Кибрит. -- Только Пал Палыч отверг. -- И продолжаю отвергать. Давай связь! -- Паша, ты непрошибаем. -- Сдвинув в сторону построение Знаменского из ластика и карандашей, Томин разворачивает свои заметки. -- Круг знакомых Тобольцева. Круг друзей-прияте­лей Холиных. Одну фамилию обнаруживаем в обоих списках. -- Грибеник Кира Михайловна, -- читает Знаменский. -- Да, гражданка Грибеник. Отбывает срок, работая в медчасти Бутырки. В прошлом -- комбинации с бюллетенями. А ее муж -- сослуживец Дмитрия Холина, старшего брата. -- Шурик, умница... -- Погоди, Зинаида, сольный номер инспектора Томина не кончен. -- Он достает новый листок. -- Это график посещений Тобольцевым врача, а это даты, когда Грибеник имела свидание с мужем. Что-нибудь просвечивает? Знаменский подсчитывает в уме. -- Ярким светом! Саша, ты своротил гору! -- Еще бы! Но предстоит еще покрутиться в медчасти. Поедем вместе? -- Поехали. Возьму Тобольцева в оборот. Повеселевший Знаменский открывает сейф, чтобы убрать папки, но спохватывается: -- Да, Зина, ведь ты с чем-то пришла! -- Это по поводу следов крови. Я выписала из протокола осмотра. Видишь -- форма капель, высота падения, дорожка брызг... а тут снова... По пути прочтешь и разберешься. x x x На сей раз кабинет обычный, следователь с допрашиваемым сидят друг против друга как пришитые. -- И не надоело со мной возиться, Пал Палыч? -- безучастно спрашивает Тобольцев. -- Надоело. Сегодня решил твердо: я не я, но докажу, что ваша история -- чистейший самооговор! -- Я буду стоять на своем. -- Не устоите, Василий Сергеич. Начнем с картины преступле­ния. Вы ударили. Он упал. Вы ушли. Так? -- Так. -- А вот и не так! У меня в руках копия документа, которого Холин, по счастью, не видел. Беднягу Киреева сначала, оказыва­ется, били в подворотне. Он, вероятно, упал на колени -- кровь капала с небольшой высоты. Затем тянется редкая цепочка ка­пель к подъезду -- человек вскочил и пытался убежать. Его настигли и добили. И все это сделали вы? С досады, что привязал­ся безобидный старик? От сознания, что все рушится, Тобольцев вскипает: -- А если я хотел его убить?.. Да вот, хотел!.. Понимал, что сегодня-завтра арестуют, все вокруг ненавидел! -- Полно, Василий Сергеич, Вы же дома сидели. Возились с ребятами, помогали теще стирать. Не выпивали. Никуда не выхо­дили. Это называется алиби. Прошу -- показания Прасковьи Андреевны. Тобольцев берет протокол, читает, закусив губу, шепчет: -- Она меня выгораживает. -- Да откуда ей знать, что нам важно ваше поведение четырнад­цатого июня? -- Могла напутать... -- Он хватается за последнюю надежду. -- И я мог напутать. Ошибся же про мусорные баки! Вспомнил -- поправился! -- Потому что держали связь с Холиным. Через Киру Михай­ловну. -- Знаменский невольно улыбается, видя глубокую расте­рянность Тобольцева. -- После выезда в Товарищеский переулок немедленно побежали в медчасть -- зуб заболел. Ну и, естествен­но, "вспомнили" и поправились... Все, Василий Сергеевич. Вам остается только объяснить, ради чего вы рвались в убийцы. Ни один суд не признает вас виновным! -- Суд? -- горько хмыкает Тобольцев. -- До суда, Пал Палыч, дожить надо... -- Что за настроение? Тобольцев роняет голову на руки. Больше у него нет сил таить­ся. Он рассказывает, что с ним случилось -- рассказывает взахлеб, с подробностями, крепко впечатавшимися в память. А случилось вот что. Недели две назад вызвали его в медсан­часть на осмотр: можно ли разрешить прогулки (добаливал анги­ной). В коридоре ожидали еще несколько арестованных. Кира Ми­хайловна, сестра, сидя за столиком возле стеллажа с историями болезни, распределяла кого к какому врачу. С зеками держалась участливо, душевно. Сама в аккуратном халатике, приятная такая женщина. Тобольцев, грешным делом, засмотрелся и не против был, что сестра очереди не соблюдала -- всех вперед него выклик­нула. Оставшись с Тобольцевым наедине, она медлила и вроде бы смущалась. Потом вдруг ласково спрашивает: -- Что у вас... с горлом? -- Застудил немножко. Курил в форточку. -- Такой молодой! -- "нечаянно" вырывается у Грибеник. Тобольцев понимает ее внимание по-своему: -- Не старый, конечно. Хотя -- двое ребят. -- И дети есть!.. -- ахает женщина. -- А что? -- Нет-нет, ничего... Извините... Вот порошки, принимайте по одному на ночь. Когда боли резко усилятся, придется увеличить дозу. -- У меня что-нибудь нашли?.. Доктор что-то сказал не по-русски... -- Дайте я сама прощупаю. Сглотните. Да-а... Под мышку не отдает? -- С какой стати -- под мышку? -- В подобных случаях бывает... Я ведь врач-онколог, это по опухолям. Хороший специалист. -- И что же со мной? Грибеник "спохватывается" и говорит наигранно-бодрым то­ном: -- Поболит -- пройдет. -- Вы скрываете... -- Ах, дернуло же меня!.. -- Что-то серьезное? -- Я не имею права, Тобольцев! -- Опухоль, да?.. Неужели рак?! Грибеник горестно молчит. -- Операция? -- Вы толкаете меня на служебное преступление. Но я не в силах обманывать... Эту форму пока лечить не умеют. Тобольцев отшатывается и что-то беззвучно шепчет. Он прик­ладывает ладонь к горлу, сглатывает, прислушивается к ощуще­нию. -- Но... я нормально себя чувствую... -- Вот и чудесно! И забудьте все, что я сказала! -- снова подчеркнуто бодро советует Грибеник. -- Никакой надежды?.. -- Тобольцева начинает бить дрожь. -- И сколько же я?.. -- Не могу... не поворачивается язык. -- Очень вас прошу!.. Надо хоть как-то подготовиться... -- Месяц-два -- предел. Такая форма, что под конец будет, как взрыв... бедный вы, бедный... Если надо что-то передать близким, я для вас рискну -- и погладила по плечу... -- Вот так в пять минут жизнь рухнула! -- убивается теперь Тобольцев в следственном кабинете. Сведя брови, Знаменский пишет несколько фраз, вызывает конвоира и передает ему записку со словами: "Майору Томину". -- Ну вот, я силком вырвал правду у нее. Вы -- силком у меня. Что толку?.. -- Очень болит, Василий Сергеич? Тобольцев осторожно поводит шеей. -- Пока терпимо. -- Она могла ошибиться. -- Она же не от себя только -- прочла в истории болезни. Это все пройдено: перестрадал, смирился... Холин, конечно, погань, но если рассудить, что я ему продал? Два месяца за решеткой, никому не нужных. Восемь тысяч посулили. Четыре вперед, четы­ре после. Семье без отца ой как пригодятся! А моих забот -- запомнить, где и кого стукнул. Да перед вами стыд стерпеть. -- До суда дотянуть не надеялись? -- Ни в коем случае -- детям такое пятно!.. Хотели вы добра, Пал Палыч, а последнее утешение отняли. Далась вам эта правда! Входит Томин, держа историю болезни, здоровается с Тобольцевым, тот не отвечает. Знаменский раскрывает тонкую медицинскую папочку. В ней две-три записи на одной странице. Прочтя их, Пал Палыч обме­нивается с Томиным понимающим, облегченным взглядом. -- Введите, -- говорит Томин в коридор. Конвоир впускает Грибеник. -- С этой женщиной вы беседовали в медчасти? -- Она не виновата. Она меня пожалела и помогла... -- Погодите с рыцарскими порывами. Вам известен человек, который вам благодарен, гражданка Грибеник? -- Похоже, один из наших арестантов. -- Ваша медицинская специальность? Грибеник молчит. -- Забывчивы женщины, беда! -- вмешивается Томин. -- Не по опухолям она. Окулист у нас Кира Михайловна. По глазным болезням. -- Горло не меньше болит, Василий Сергеич? -- спрашивает Знаменский. Тобольцев машинально щупает горло и сплевывает, неотрывно глядя на Грибеник. -- Зачем вы сказали Тобольцеву, что у него злокачественная опухоль? -- Может быть, мне показалось... там написано по-латыни... в истории болезни. -- Будьте добры, пальчиком: где тут по-латыни или по-англий­ски, по-испански, по-марсиански написано "рак"? Грибеник отворачивается от папки. -- Вы поняли, Василий Сергеич? -- Нет, я не... Невозможно же... Да как же так?! -- Грибеник -- добрая знакомая Холиных. Тобольцев вскакивает как подброшенный, беспорядочно ме­чутся руки, душат бессвязные слова: -- Ты!.. Заживо похоронила... Гадина ты подлая... подлая. Тебе бы, как мне... Захлебываясь слезами, он странно топчется и шатается, словно пьяный в гололед. -- Неужели жить буду?.. Буду жить... -- Гражданка Грибеник, вы когда-нибудь слышали слово "со­весть"? -- Это понятие не юридическое, -- она смотрит на Знаменско­го вызывающе. -- Давайте о юридических понятиях. Вам оставалось по старому делу... -- Пять месяцев, -- подсказывает Томин. -- А нового не будет. Нет статьи. Я ведь тут не врач, а так, на побегушках. Мало ли что сболтнешь в коридоре? -- Номер не пройдет. Вы участвовали в организации двух прес­туплений: укрывательство убийцы и самооговор невинного чело­века! -- Ничего я не организовывала... Не докажете! Слово берет Томин. -- Кира Михайловна, вы самонадеянны. О вашем знакомстве с семьей Холиных людям известно. Обман Тобольцева очевиден. Если добавить оригинальную деталь, что последнее время на свидания с вами приходит не муж, а Дмитрий Холин, то, пожалуй, для начала довольно. А дальше еще поработаем. Грибеник начинает всхлипывать. Томин подходит к Знаменскому, который отвернулся к зареше­ченному окну, тихонько спрашивает: -- Паша, ты что? Тобольцев плачет с радости, Грибеник со страху, а ты-то что невесел? -- Да знаешь, ненавижу, когда приходится ненавидеть!.. x x x В квартире Холиных семья за ужином. -- Кушай, Вадик, кушай, ты так осунулся, -- приговаривает счастливая мать. -- По-моему, мы больше осунулись, пока он сидел... -- замечает старший брат. -- Иди же, папа! -- Сейчас, -- тот в соседней комнате возится с протезами. -- А можно не стучать челюстями, когда люди едят? -- обора­чивается к нему Вадим. -- Он у себя в камере привык к тишине! -- качает головой отец. -- Вадик, нехорошо, -- на мягких тонах журит мать. -- Папа для вас всю жизнь, не разгибая спины... -- Оставь его, он глуп, -- бормочет отец, садясь за стол. Некоторое время все едят в молчании. Но вот Вадим отодвига­ет тарелку и поднимается. -- Куда? -- настораживается отец. -- Прогуляться-проветриться. -- Твои прогулки слишком дорого обходятся семье. -- Мама, он спятил! Он хочет снова запереть меня в четырех стенах! -- Сядь, говорю тебе! И затихни до суда. Еще неизвестно, чем все кончится, -- поддерживает отца Дмитрий. -- Митя, но Вадик столько перестрадал, -- робко вступается мать. -- Иногда ему все-таки нужно развлечься? -- Он не умеет развлекаться прилично, мама. -- Ах, Вадим, Митя по-своему прав. Он опытней, прислушивай­ся к мнению брата. Митя все имеет, добился хорошей должности и пожинает плоды... -- Доби-ился! Без вас он заведовал бы в бане мочалками! -- А где бы ты был без родителей? -- Между прочим, в институт я прекрасно поступил сам! -- Мальчики, мальчики, перестаньте ссориться! -- страдает мать. -- Вадик, ведь разговор только о том, чтобы ты немножко потерпел. -- А я не могу терпеть. Организм не позволяет. Я не желаю пожинать плоды, когда на макушке засветит плешь! -- Он глуп, -- повторяет отец, который один еще продолжает жевать. -- Зачем ты так, Вадик? Ведь ты всех нас любишь! -- Мать пытается обнять его. Вадим увертывается. -- Люблю? Да чем вечно клянчить у вас то трояк, то сотнягу, лучше пойти и трахнуть кого-нибудь по башке! -- Вадик, мы никогда ничего для тебя не жалели! -- скорбно восклицает мать. -- Да, кое-что я получал. Периодически. Но когда мне нужно было позарез, вы в воспитательных целях показывали мне кукиш. -- Заткнись! -- обрывает Дмитрий. -- Не хватает обвинять мать с отцом! Ты хоть представляешь, во сколько обошлось тебя выта­щить? А еще во сколько обойдется! -- Отдайте половину этого мне, и я внесу гениальное рацпред­ложение. -- Какое? -- С Тобольцева довольно. Купите против него свидетеля. Очевидца и дешевле и надежней. -- Откуда же очевидец? -- изумляется мать. -- Митя? Митя задумывается. -- Вообще-то... найти, пожалуй, можно. -- Отец, ты слышишь? -- Оставьте меня. -- Но как умный человек... -- Я не умный человек. Я не имею на это времени -- я делаю зубы. Кому вставить? Пожалуйста, хоть в три ряда, как у акулы. Дальше меня не касается. -- Не сердись, семье нужен твой совет. -- Сколько с меня причитается за право спокойно жить в своем доме?! -- Он встает, уходит в свою комнату, и слышно, как запирает дверь. Пока Холина провожает его взглядом, Вадим быстро выпивает рюмку коньяку и выскакивает в переднюю, закусывая пирожком. Дмитрий направляется следом. Вадим уже кинул на руку пальто, брат преграждает ему дорогу. Кажется, они готовы подраться. И тут раздается звонок в дверь. На площадке стоят Томин и два милиционера. -- Добрый вечер, -- говорит Томин. -- Здрасьте, -- автоматически откликается Дмитрий и пятится. Вадим застывает с недоеденным пирожком. -- Вадим Холин? -- Д-да... -- Старший инспектор уголовного розыска Томин. Пятясь, Дмитрий кричит: -- Мама, к вам пришли! Кругленькой, растревоженной наседкой выбегает мать. -- Вадик, что такое? Кто вы? В чем дело?! -- налетает она на Томина. Вадим на мгновение приободряется: -- Да, собственно, в чем дело? -- О вас, Вадим, тюрьма плачет, -- доверительно сообщает Томин. -- В три ручья. -- Опять?! -- Глаза Холиной мечут голубые молнии. -- Это провокация! Вам здесь нечего делать! Мы будем немедленно жаловаться прокурору! -- Именно он подписал постановление на арест. Я только выполняю его поручение. -- Вадик, не бойся!.. Не волнуйся... Мы все сделаем! Я послед­нюю рубашку!.. Митя!.. Отец!.. Но Митя скрылся в комнате, и отец не отзывается. -- Вадик, мальчик мой! Мы спасем тебя! Любой ценой. Любой ценой! x x x Холина потом часами толклась в районной прокуратуре, в городской, в судах всех инстанций, в приемных мыслимого и немыслимого начальства. Она нанимала адвокатов, писала бесконечные кассации, жалобы и прошения; из года в год слала посыл­ки по далекому северному адресу; она поседела и сморщилась. Она перенесет все и останется любящей матерью. Осуждать? Крутить пальцем у виска? Или снять шляпу перед такой верностью чувства? 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского