ше без него... x x x У комиссионного магазина, торгующего антиквариатом, роят­ся группки людей. Интеллигентный пожилой человек сидит на выступе фундамента, веером держа в руке кисточки, предназна­ченные на продажу. Похаживает взад-вперед парень с книгой альбомного формата в яркой суперобложке. Кто-то стоит с объ­емистой хозяйственной сумкой; когда к нему обращаются, с дос­тоинством приоткрывает сумку, показывая, чем он торгует. Здесь нет атмосферы вульгарной толкучки. Скорее нечто вроде примагазинного уличного клуба по интересам, где собираются коллекционеры, но мелькают и "жучки". За широкой полосой газона, отделяющего комиссионку от проезжей части улицы, останавливается такси. В машине Томин и художник Орлов. Дальнейший разговор они ведут на ходу. -- Вы только представьте меня двум-трем завсегдатаям и бро­сайте. Опекать не надо. -- Хорошо, Александр Николаевич, постараюсь. Приближаясь к магазину, Орлов высматривает знакомых Какая-то женщина ему кивает, и он обрадованно представляет ей Томина. -- Томочка, познакомься, пожалуйста, мой друг. Я у него отды­хал на юге. Женщина нехотя отрывается от нескольких людей, с которыми разговаривала, и окидывает взглядом Томина. Перед ней досто­верный уроженец субтропиков -- из породы тех, кто весьма доход­но эксплуатирует климатическое преимущество этого края. -- Вот заболел человек любовью к прекрасному, -- смущенно сообщает Орлов. -- Тяжелый случай, -- роняет Тамара. За спиной Томина кто-то хмыкает: "Осложнение после урожая фруктов". Оттеснив Тамару немного в сторону, Орлов говорит: -- Томочка, моего друга потянуло на собирательство. -- Что же он собирает? -- в тон Орлову Тамара понижает голос, -- Бессистемно, как всякий новичок. Ему надо помочь... -- Лично у меня для новичка ничего нет. -- Ты хоть познакомь его с кем-нибудь. Я обещал, неудобно. -- Ну пойдемте, -- усмехается Тамара. Они направляются к ближайшей группе. -- Разрешите вам представить -- Саша с юга. Начинающий коллекционер. Томин энергично пожимает руки: "Саша... Саша... Саша... Очень приятно..." -- Насколько я понимаю, -- насмешничает Тамара, -- трех­этажная избушка на море или в горах, которая нуждается в укра­шении? -- Примерно, примерно, -- соглашается Томин. Тамара отходит, оставив его на милость новых знакомых. Но новым знакомым он тоже не интересен. -- Чем можем быть полезны? -- Решил коллекционировать что-нибудь настоящее, -- с энту­зиазмом объявляет Томин. -- Посоветуйте, чтобы не ошибиться. -- Это зависит от вкусов и, простите, средств. -- За средствами не постою! -- тон денежного олуха удается Томину в совершенстве. -- Но что вас все-таки привлекает? Я, например, собираю Хлебниковские эмали. Вот он гоняется за ранним Кандинским, за его стилизованными пейзажами а ля рюсс. А он имеет пристрастие к народной утвари и одежде. И так далее. -- Не знаю, понимаете, на чем остановиться. Хотелось бы сойтись с понимающими людьми. -- Слушайте, Саша, -- говорит наименее вежливый из собе­седников, -- вы интересуетесь искусством? Вон там, -- он ука­зывает на длинную витрину магазина, -- от угла до угла -- сплошное искусство! Идите и выбирайте. Нам надо поговорить. -- И демонстративно отворачивается к своим. -- Так вот, други, насчет красного коня. Еще у экспрессиониста Марка были "Три красных коня". У него же есть "Синие лошади", "Голубая ло­шадь"... Н-да, с налету не врежешься в среду любителей живописи, одержимых красными и синими конями. Но, в сущности, и Томи­ну не они нужны. Он явился сюда в виде откровенной наживки для дельцов при искусстве. Для более тонкой игры нет времени. И успокоительно кивнув огорченному Орлову, который издали наблюдает, как его протеже получил от ворот поворот, Томин входит в магазин. За ним с улицы направляется "жучок", угодливо приветствуя выходящего из магазина Альберта в сопровождении почтительного молодого человека. -- Вон та, Альберт Иваныч, -- указывает он на женщину, переминающуюся с ноги на ногу в сторонке. -- Что ж, позови, -- разрешает Альберт. Молодой человек подводит женщину. -- У меня старинный сервиз Поповского завода, -- говорит она, зябко сжимая руки. -- Это разве старинный? -- Он очень красивый! И весь цел, им почти не пользовались. -- Почему же в салоне не берут? -- Они не называют стоимость. Привозите, говорят, оценим. Но в нем столько предметов! Пришлось бы нанимать такси... и притом комиссионный сбор... Может, вы посмотрели бы? Мне срочно необходимы деньги. Этого женщина могла бы и не сообщать -- Альберт сам видит. x x x Томин бродит по салону, впитывая атмосферу. За ним по пятам слоняется "жучок". В отделе, где торгуют канделябрами, часами, шкатулками, Томин внезапно встречается взглядом с Ковальским -- бывшим мошенником по кличке "Хирург". Тот стоит за прилавком, занимаясь с супружеской парой, которая разглядыва­ет массивные настольные часы. -- Шесть тысяч -- дороговато, -- тянет покупатель. -- Но это ж не только художественная -- историческая цен­ность, -- агитирует Ковальский. -- Эти часы пережили пожар Москвы. И до сих пор день за днем тикают! -- Тут он видит Томина. -- Тикают... -- повторяет Ковальский уже машинально: он теряет интерес к покупателям. -- Я бы предпочла напольные, -- мечтает покупательница. -- В деревянном футляре и с боем. Представляете, что я имею в виду? -- Да-да, бывают... -- рассеянно отзывается Ковальский. -- Если мы вам оставим телефон, можно ли надеяться?.. -- Пожалуйста, отчего же. Покупательница записывает для Ковальского телефон. -- Будем очень, очень признательны! Посетители уходят. А Томин секунду-другую колеблется, не уверенный, сулит ли встреча удачу или провал. Когда-то он выслеживал Ковальского, а Знаменский вел дело. Вторично Томину случилось столкнуться с Хирургом в колонии, где тот отбывал срок. Они потолковали, в общем, дружелюбно, разоткровенничавшийся Ковальский попросил Томина о лич­ном одолжении. Но Томин просьбу не выполнил... Решившись, Томин делает шаг к прилавку. -- Здравствуйте, Сергей Рудольфович. Момент острый для обоих. Томину необходимо инкогнито. Ковальский может его раскрыть, если захочет. Захочет ли? Нет, не захотел. -- Здравствуйте... Не припомню, где встречались, -- осторожно говорит он. -- На юге, в теплых краях. -- Ах, да-да! Здравствуйте! -- Тихо: -- Как вас по имени-отчеству? -- По-прежнему. Дальнейший их разговор протекает с перерывами, поперемен­но то с глазу на глаз, то при покупателях, которые сменяют друг друга у прилавка. Соответственно меняется тон и содержание разговора. -- Вы для себя или... как обычно? -- Как обычно. Показывайте мне подряд, что подороже. Со стороны все вполне естественно: Саша с юга приобщается к искусству. -- Вот, пожалуйста, весьма интерьерная вещь. Сейчас в моде. -- Спасибо... Давно вы здесь? -- Больше года, Александр Николаевич. -- А какими судьбами? -- Целая одиссея... Для подарка мужчине советую пепельницу. Есть фарфоровые, бронзовые, это резьба по мыльному камню -- Китай... Пал Палыч здоров? -- В норме. Будет рад услышать о вас добрые вести. -- Александр Николаевич... -- нерешительно бормочет Ко­вальский, -- как-нибудь не выкроите для меня часок? -- Позвоните... Попрошу вон ту вазу поближе. Ваза "дворцового" ранга. "Жучок", до сих пор маячивший в отдалении, не выдерживает, подбирается к Томину, трогает за локоть. -- Слышь, пойдем на пару слов. -- Он отводит Томина от прилавка. -- Слышь, друг, на кой тебе эта мура, на кой?! Хочешь красный "Жигуль"? Клюнули на Сашу с юга, да только не те, кто требуется... x x x В отличие от Знаменского Зыков работает в более прямоли­нейной манере. Его допросы -- это допросы, а не доверительные беседы, как порой у Пал Палыча. Ведет их Зыков стремительно, напористо, без пауз. Последовательность вопросов, как правило, спланирована им заранее, и темп не оставляет допрашиваемому времени на формулирование уклончивых ответов. Приходится отвечать коротко и по существу. И тотчас Зыков, как фигуру в игре, двигает вперед новый вопрос, ни на секунду не выпуская инициативу из рук. Порой это приносит успех, порой нет: Зыкову недостает гибкости и чутья на людей. Сейчас он взял в оборот Кипчака -- того, кто сдал "Подпаска с огурцом" в комиссионку. Причастен ли он сколько-нибудь к афере с Веласкесом? Кипчак растерян, нервничает: -- Полная неожиданность... Я только-только с аэродрома... -- Мне это известно, товарищ Кипчак. Часто ли вы продаете картины через комиссионный магазин? -- Собственно... один раз всего. -- У вас там знакомый приемщик? -- Н-нет... -- Когда вы сдавали картину, была очередь или никого? -- Очередь. -- Долго ждали? -- Порядочно. Не меньше часу. -- Что принесли другие? -- Помню маленькую акварель Бенуа... -- Проверим, проверим. Сколько дней спустя вы наведались узнать о судьбе картины? -- Я не наведывался, я почти сразу уехал в санаторий. -- В очереди было много знакомых? -- В очереди? Нет. Случайные люди. -- А санаторий, где вы отдыхали, лечебного типа? -- Да... у меня язва. -- Сочувствую. Кстати, вспомните имя-отчество приемщика. -- Но... я понятия не имею. -- Однако договоренность о приеме "Подпаска" существовала? Вопросы так и сыплются: невинный оправдается, виновный запутается. -- То есть, загодя?.. Нет. -- Почему же вы были уверены, что его возьмут? -- Я не был уверен. -- Предложенная цена -- шестьсот рублей -- вас устроила? -- Даже сверх ожидания. Вещь плохонькая. -- С кем из сотрудников магазина вы раньше общались? -- Лично ни с кем. -- Если не лично, то, возможно, через посредника? -- Нет-нет. -- А после продажи? -- Да нет же! Вы будто нарочно сбиваете меня с толку... -- Следовательно, товарищ Кипчак, не имея ни предваритель­ной договоренности, ни какого-либо опыта реализации картин через комиссионный магазин, вы отправляетесь туда в разгар своего рабочего дня. И битый час стоите в очереди, даже без твердой надежды на успех, потому что вещь "плохонькая". Так? Кипчак беспомощно моргает светлыми ресницами: -- Ну... в принципе так. -- Очень хорошо, -- подытоживает Зыков первый этап допроса. -- Почему возникла острая необходимость продать "Подпаска"? -- Разве я сказал "острая необходимость"? Он просто не подхо­дил мне. -- Сколько у вас сейчас картин? -- Шестьдесят четыре. -- Сколько лет вы занимаетесь коллекционированием? -- Лет двенадцать. -- За это время вы расставались с некоторыми полотнами? -- Естественно. Иначе коллекцию не соберешь. -- Какие еще картины вы продавали в комиссионный? -- Больше никаких. Между прочим, вы уже спрашивали. -- Возможно. -- Зыков игнорирует обидные нотки в тоне Кипчака. -- Вам не кажется странным, товарищ Кипчак, что, впервые за двенадцать лет обратившись "на авось" к услугам магазина, вы получили неожиданно хорошую цену? И что "Подпасок" был немедленно куплен иностранным туристом? -- Да, немного странно. -- Как вы объясняете, что единственную сданную вами карти­ну, причем "плохонькую", купил человек, пожелавший увезти ее за рубеж? -- Откуда же мне знать! -- волнуется Кипчак. -- Мой приятель держит пошлый пейзаж за то, что там колодец напоминает ему родную деревню. -- Кому вы показывали пастушка до продажи? -- Да все видели, кто ко мне ходит. -- Уточняю вопрос: кому вы показывали картину, сообщая, что собираетесь сдать ее в комиссионный магазин?.. Жду ответа. -- Я пытаюсь припомнить... Нет, никому. -- Отчего же вы скрывали свое намерение? -- Скрывал?! -- Товарищ Кипчак, двенадцать лет вы реализовывали карти­ны через друзей-приятелей и, по-видимому, они всегда были в курсе, что именно вы готовы продать. Но вдруг вы решили прибег­нуть к помощи магазина. И никому об этом не заикнулись, ни с кем не посоветовались. Это ваши собственные слова, я ничего не присочинил. -- Да, но впечатление, будто я в чем-то повинен... -- Кипчак оскорбленно вздергивает подбородок. -- Помилуйте, задача следствия -- тщательно выяснить обсто­ятельства дела. Чем я и занимаюсь строго в рамках закона. Так почему вы скрывали намерение сдать "Подпаска" на комиссию? -- Как хотите, пусть скрывал... хоть я не скрывал, а получилось само собой. В нашем кругу он ровно никого не интересует. Что толку было разговаривать? -- Зачем же вы приобретали неинтересную вещь? Кстати, за сколько? -- Я не приобретал. Получил при обмене стенка на стенку. -- Не понял. -- Ну... ну это, когда говорят: давай махнемся -- все, что у тебя висит на этой стене, на все, что у меня на той. Стенка на стенку. -- Цель подобного обмена? Попрошу подробно и вразумитель­но. -- Пожалуйста. -- Кипчак обрадован возможностью погово­рить наконец по-человечески. -- Видите ли, каждое квалифици­рованное собрание отражает некий принцип. Даже развесить картины нельзя тяп-ляп. Должна рождаться гамма в цветовом сочетании, определенное взаимодействие полотен. Я, например, стараюсь найти в стене центр тяжести для глаз, от которого уже пойдет движение к периферии. Ну, словом, тут разные соображе­ния, годами бьешься. И вот иногда наступает момент, когда все выстроено, и кончено -- ни убавить, ни прибавить. То есть приба­вить можно бы, но квартира не резиновая. Получается, надо остановиться. Для коллекционера немыслимо! Тогда разом идешь на большой обмен и опять при деле: выстраиваешь заново. Но некоторые полотна начисто выпадают, как, например... -- Ясно, достаточно. С кем и когда вы произвели обмен "стенка на стенку"? -- С Васей Кротовым из нашего же НИИ. Три месяца назад. Зыков встает и поворачивает к Кипчаку "Подпаска", стоявше­го до тех пор лицом к стене. Кипчак, не заметив поначалу разницы, смотрит на Зыкова, ожидая новых вопросов. Затем физиономия его приобретает недоумевающее выражение. -- Позвольте... Это что же такое?.. x x x Нарядное, полуцерковного типа здание Центральных рестав­рационных мастерских уже издали манит стариной. Сюда входят Зыков и Пчелкин -- директор краеведческого музея. В одном из внутренних помещений они застают художников-реставраторов: ласкового пожилого мужчину и молодую женщи­ну. -- Здравствуйте. Следователь Зыков. -- Все понятно, все понятно. Милости просим, -- улыбается художник и представляет женщину: -- Ирина Александровна, моя верная соратница. Вместе изучали обе ваши картины. Вер­нее, даже три, ибо одна, так сказать, совмещенная. Присаживай­тесь, пожалуйста. -- Я попрошу вас популярно объяснить товарищу директору, к каким вы пришли выводам и каким путем. -- Ирочка, поверните холст. Женщина поворачивает "Инфанту", прибывшую из музея, лицом к сидящим. -- Прежде всего, голубчик, -- говорит художник Пчелкину, -- мы проверили белила. Вплоть до двадцатого века художники поголовно пользовались свинцовыми белилами, иных не сущест­вовало. С появлением же цинковых белил свинцовые из обихода исчезли. Так вот, мы берем картину и в темной комнате освещаем ее кварцевой лампой. Свинцовые белила при этом выглядят белыми, а цинковые -- зелено-желтыми. Ваша картина, к сожале­нию, написана цинковыми, следовательно, в двадцатом веке. -- Так просто? -- переспрашивает Пчелкин с некоторой даже иронией. -- Методика отработана, мы часто устанавливаем датировку полотен. -- А вы не могли бы наглядно продемонстрировать? -- просит Зыков. Женщина кивает с готовностью. -- Все под рукой. Хотите? -- обращается она к Пчелкину. -- Тогда пошли. Я возьму что-нибудь старое для сравнения. Пчелкин бережно поднимает "Инфанту" и уносит вслед за художницей в соседнее помещение. Там гаснет свет. -- Пусть полюбуется, ему полезно. -- Бедолага, -- сочувствует художник. -- Растяпа он! Если не хуже. Экспертизы у вас готовы? -- Да, вот одно заключение, вот второе. Он передает Зыкову акты экспертиз, затем поворачивает ли­цом к нему другое полотно. Это пресловутый "Подпасок". Расчи­щенный участок теперь значительно больше. -- Обнорский был совершенно прав. Там, внизу, подлинный авторский слой. Там -- "Диего де Сильва Веласкес. 1599-1660". Взгляните, какие мягкие, свободные, разнообразно положенные мазки различной величины, формы и плотности. Возвращаются художница и Пчелкин. С убитым видом он несет фальшивую "Инфанту". -- Действительно что-то светится... по-разному... -- Тут Пчел­кин замечает "Подпаска". Взор его зажигается ненавистью и сами собой сжимаются кулаки. Неряшливый парнишка кажется ему почти живым врагом, которого хочется отлупить нещадно. -- Это тот самый прохвост с огурцом?! И под этим пугалом огородным... Нет, этого просто не может быть! -- Рад бы вас утешить, голубчик, да нечем. Мы и второй способ испытали -- рентгено-флуоресцентный. В разные периоды, види­те ли, один и тот же цвет, например, синий, достигался красками разного химического состава. Синий пигмент в вашей "Инфанте" содержит и железо, и кобальт. Художник употреблял красители современного фабричного изготовления. -- Я не знаю про железо и про кобальт, но она же старая картина! -- Пчелкин снова хватается за свою "Инфанту". -- Вы посмотрите -- на ней трещинки по всей поверхности. Возьмите лупу... -- Без лупы вижу. Но ваши трещинки... Растолкуйте ему, Ироч­ка. -- Есть несколько мошеннических приемов, с помощью кото­рых можно быстро состарить полотно, -- объясняет женщина. -- Например, пишут картину в тепле, потом выставляют за окно, потом снова в тепло. Иногда откроют холодильник и прямо к нему привяжут. Естественно, краски трескаются, но трещинки другие. Это, -- указывает она на "Инфанту", -- не след веков, а холодильное производство. -- Не могу поверить, такая красивая! x x x Пчелкин немного оправился от пережитого потрясения и, сидя в кабинете Зыкова, намерен упорно защищаться. -- Ну теперь я жду подробного и правдивого, подчеркиваю -- правдивого, рассказа о том, как стало возможным, что в музее произошла кража, -- строго начинает Зыков. -- Не знаю, как стало возможным. Моей вины тут нет. -- Разве не на вас лежит забота о сохранности музейного имущества? -- Я ли не заботился! -- всплескивает руками Пчелкин. -- До меня был один сторож, при мне -- два, дневной и ночной. Вы представляете, что такое выбить лишнюю ставку? Я выбил! -- Проверим. -- Проверяйте. И сигнализацию, кстати, я выбил. Заставил купить новейшую усовершенствованную систему. Целый год докладные строчил. -- И потом монтировали ее при всем честном народе. -- Да никто не обращал внимания! -- Детский разговор, товарищ Пчелкин. Повторяю: почему вы не закрыли музей для посетителей на время работ? -- Чтобы не закрывать его для посетителей. -- Вы считаете ответ достаточен для протокола? -- Да поймите, товарищ следователь, бригада из областного центра возилась три дня, а тут разгар сезона, то и дело экскурсии. Наш музей -- обязательный пункт туристского маршрута. И вдруг мы запрем двери, и десятки людей, многие издалека... -- Иностранные туристы тоже были? -- Т-тоже, -- с заминкой выдавливает Пчелкин. -- Весьма характерно. И не исключено, товарищ Пчелкин, что именно вследствие этой халатности воры получили доступ к картинам. Следующий вопрос: с какой целью вы замяли историю с кражей? -- С целью оградить репутацию музея и вообще... не будора­жить общественное мнение. -- Я предупреждал, что жду от вас правды, товарищ Пчелкин. Где и кем вы работали прежде? -- Завотделом в области, в Управлении культуры. -- Назначение директором музея -- понижение? -- Ну... отчасти, -- мнется Пчелкин. -- За что вас сняли? -- Ну... не поладил с начальством. -- Повторяю, с какой формулировкой вас сняли? -- Строгий выговор за нарушение финансовой дисциплины. Но это сплошь интриги! -- Да? Пчелкин клятвенным жестом прижимает ладонь к сердцу. Однако на Зыкова клятвы не действуют. -- Если бы Управление было поставлено в известность о проис­шествии, вам угрожало бы новое взыскание, не так ли?.. -- Они, конечно, рады придраться, -- злится Пчелкин. -- Могли бы загнать в деревню. Сельский Дом культуры. -- То-то же! Не о чести города вы пеклись -- о собственной карьере. А в результате следствие началось полгода спустя. Вы оказали ворам неоценимую услугу своим молчанием, товарищ Пчелкин! Надеюсь, неумышленно. -- Надеетесь? -- вскидывается Пчелкин. -- То есть, вы не уверены, что я... Это уж слишком! Возможно, человек оплошал, однако это не дает вам права сомневаться в моей порядочности! -- Отчего же? Такое право у меня есть. -- Но... нелепо же подозревать, будто я сам у себя взял и... -- А чем может быть опровергнуто такое, к примеру, допуще­ние, что подмена в музее была произведена давно? И что имита­ция кражи послужила лишь средством замести следы? Пчелкин ошарашенно молчит. -- А, товарищ Пчелкин? Жду ответа. От отчаянности ситуации Пчелкин обретает даже некое спо­койствие. -- Если на то пошло, -- заявляет он, -- чем вы докажете, что эта замазанная "Инфанта" была украдена из музея? Может, у нас с самого начала висела копия с цинковыми белилами! Когда карти­ны принимали, их не просвечивали кварцем! Таланов мог сам заблуждаться относительно подлинности Веласкеса! -- Ход неглупый, товарищ Пчелкин, -- сухо усмехается Зыков. -- Вы могли бы на этом поиграть. Но есть одно досадное обстоя­тельство. Мы послали в музей группу экспертов, и сегодня утром мне сообщили, что из восьми похищенных полотен возвратились лишь два настоящих. Все остальные -- подделка. Таким образом, украдено шесть картин. -- Шесть? -- шепчет Пчелкин. -- Шесть, товарищ директор, шесть. Кто-то славно потрудился, заготавливая фальшивки для подмены. И, между прочим, на ваших глазах. Да-да, на глазах! Точную копию по памяти не напишешь, надо сидеть в музее. Вспоминайте, кто сидел. -- Я постараюсь вспомнить... Надо собраться с мыслями... сей­час не могу... -- Вы не фиксируете, кто допускается в зал для копирования? -- изумляется Зыков. -- Нет, у нас не принято... -- Мне придется писать целую поэму в Министерство культуры. -- В Министерство культуры... -- эхом вторит Пчелкин. -- И вы напишете, что во всем виноват я! -- Я изложу факты. -- Послушайте, я ведь уже и так пострадал! У меня лично тоже украли, я только не говорил. Замшевый пиджак был в кабинете. Блок сигарет "ВТ". Журнал иностранный, один турист мне оста­вил. Совершенно потрясный... для мужчин, понимаете? И еще несколько книг. Зыков немедленно берет на вооружение новую информацию. -- Пиджак? Размер, цвет, особые приметы? -- Пятидесятый, коричневый, прорезные карманы. Болгарс­кий. Почти не ношеный. -- Книги какие? Зыков спрашивает и одновременно быстро записывает: -- Каталоги живописи. И одна очень дорогая: "Искусство Фаберже". Редчайшая книга! -- Год выпуска, формат? -- Лондонское издание семьдесят второго года. На английском языке. Мелованная бумага, шикарные иллюстрации. Роскошная книга. -- Как она к вам попала? -- Наш местный художник подарил, Шапошников. Привез из поездки. -- Проверим, проверим. А теперь последний на сегодня вопрос. Картины, переданные музею Талановым, находились все вместе? -- В одном зале. -- И висели подряд? -- Да, под общей табличкой. Две стены целиком. -- Их расположение было неизменно? -- В общем, да. -- Что значит "в общем"? -- Ну, однажды я кое-что перевесил... -- Перевесили? -- настораживается Зыков. -- Что именно и куда? -- Врубеля и Венецианова поднял повыше, -- устало отвечает Пчелкин, -- а двух испанцев загнал вниз. Просто поменял места­ми в экспозиции. -- В чьем присутствии перевешивались картины? -- Антипыч помогал, сторож, и еще кто-то был... Какая разни­ца?.. -- Большая разница, товарищ Пчелкин. Это может стать един­ственным свидетельством в вашу пользу. -- Не понимаю. -- Понимать не обязательно. Но постарайтесь точно вспом­нить, когда вы перевешивали испанцев? x x x Первый, кому Зыков сообщает о результатах допроса, это Томин. -- Значит, две из восьми картин не поменяли? -- задумчиво произносит тот. -- Меня это уже навело на размышления, Александр Никола­евич. Надо отдать должное ворам: кража спланирована и выпол­нена отлично. И вдруг -- глупая неувязка. Вывод я сделал такой: непосредственно в музее орудовал кто-то некомпетентный. Он имел инструкцию брать определенные картины в соответствии с их расположением. Но что-то он напутал. И вот вам ответ на загадку: по инициативе Пчелкина за пять дней до кражи две картины были перевешены! -- Минутку, у меня фотографии, -- Томин достает два фотос­нимка. -- Собрание Таланова -- две стены. Что куда перевесили? -- Насколько я понял, эти -- вот сюда, а эти -- на их место. -- То есть, испанцев взяли по ошибке, считая за Венецианова и Врубеля? -- Вы уже наизусть помните, Александр Николаевич! -- Куда деваться. -- Да, безусловно, по ошибке. А в котельной начали разбирать­ся -- копии-то испанцев не заготовлены. Ну и оставили. -- Логично. Но тогда, боюсь, пан директор нас ни на кого не выведет. Соучастник не стал бы подкладывать друзьям свинью... Мне нужен список вещей -- что у него там стащили. Томин просматривает листок, протянутый Зыковым, и нас­мешливо качает головой: -- Ну судьбу журнала для мужчин проследить не берусь... Появился повод снова наведаться в город, где полгода назад был ограблен музей. Томин инструктирует и напутствует молодо­го сотрудника угрозыска Олега. Тот оглашает по списку перечень заданий. -- Первое. Замшевый пиджак: узнать, был ли, есть ли, куда делся. Второе. Художник Шапошников: дарил ли директору книгу и по какому случаю. Третье. Дневной сторож: правда ли, что Пчелкин добился второй ставки. Четвертое. Кто копировал кар­тины в музее из местных и из приезжих. Пятое. Два испанца: когда и кем перевешены. -- И еще: люди, которые имеют отношение к котельной, -- добавляет Томин. -- В чужом городе найти рядышком такой укромный тайничок -- это задача. Без местных трудно. Олег вносит в список шестой пункт. x x x Утро в квартире Боборыкиных. Альберт завтракает в домаш­нем халате с кистями. Муза уже перехватила что-то наспех и собирается уходить. -- Вернется папа из поликлиники -- заставь полежать. -- Угу, -- мычит Альберт. -- Да, знаешь какой сервиз ты притащил в пятницу? -- Знаю-знаю, элементарный Попов. Могу я иногда для развле­чения купить Попова? -- Самое смешное, что это не Попов. Да будет тебе известно, что в кайзеровской Германии работала фабрика, которая занима­лась исключительно подделкой поповского фарфора. Альберт уязвлен. -- И мне... мне! Всучили лимпопо?! Позор. -- Ну-ну, не расстраивайся. Где тебе было отличить. Ой, убегаю, -- она торопливо уходит. -- Лобзаю тебя! -- кидает вслед Альберт и, дождавшись, пока за Музой хлопнет дверь, звонит по телефону: -- Алло, Ким? Мне нужен каталог... Да, сейчас. Клиентка придет... Ничего ей неиз­вестно, сырой материал, ее еще надо обольщать... Давай не ори. А-а, так бы и сказал. И не проспался еще?.. Ну шут с ней, подождет, принесешь в четверг. Лобзаю тебя. Альберт убирает остатки завтрака, переодевается и причесы­вается, напевая свое "ля-ляля-ля!" И вот является гостья -- расфранченная дама лет тридцати пяти по фамилии Руднева. -- Если не ошибаюсь, Альбина Петровна? -- Да, Альберт Иваныч, по рекомендации Додика. Ах, в ваш музей даже боязно входить. Не знаешь, куда смотреть... -- внезап­но она делает охотничью стойку: -- Какой дивный торшер! -- Стиль вампир, -- это и шутка, и зондаж: каков уровень? -- А картин, картин... -- млеет гостья, не отреагировав на "стиль вампир". -- Живого места нет. Додик говорит -- оклеить стены сторублевыми бумажками, вышло бы дешевле. -- Значительно. -- Сколько же на это потрачено денег! -- Дорогая моя, имея дело с произведениями искусства, вы не тратите деньги, вы их вкладываете. Самое выгодное помещение капитала. Вот, к слову, взгляните: "Голубые фламинго", Матисс. Слышали такое имя? -- Мм... приблизительно. -- Очень известный художник. Когда я в начале пятидесятых приехал в Москву, то забрел однажды в антикварный на старом Арбате. Эти птички висели там на продаже и, как сейчас помню, стоили пятьсот рублей. Тогдашних, дореформенных. Теперь им цена минимум десять тысяч. Нынешних. -- О-о... -- Руднева таращится на "Фламинго". -- Фантастика! И вы предугадали? -- Приобрел их, к сожалению, не я -- мой будущий тесть. -- Во всем мире все удивительно дорожает. -- А знаете, почему? Наша Вселенная бесконечно расширяет­ся. -- В каком смысле? -- В самом буквальном, дорогая моя. Непрерывно расширяет­ся, расширяется и расширяется. -- Перестаньте, -- хихикает Руднева. -- Научно доказанный факт: Вселенная расширяется, а старых вещей не становится больше. Вот и дорожают. (Дура ты стоеросо­вая.) -- Вы шутник. -- Слегка, дорогая, слегка. Так чем могу служить? -- Додик называл мне мастера, такая французская фамилия... да, Фабержье! -- Фаберже, -- поправляет Альберт. -- Но Фаберже -- это серьезно. -- Я знаю. Мне нужна хорошая подарочная вещь, Альберт Иванович. Для мужчины. -- Ага... для мужчины... -- Точнее -- для мужа. -- Да, это точнее. -- К годовщине нашей свадьбы. -- А по какой он, простите, части? Продукты? Мебель? Авто­мобили? -- Стройматериалы. И не он, а я. -- Ха, это тоже серьезно! -- Альберт раззадорен. -- Обожаю красивых деловых женщин... Значит, Фаберже -- и никаких гвоз­дей? -- Додик сказал, это будет действительно ценный подарок. -- Очень ценный. И что вам мечтается? Портсигар? Пепельни­ца? -- Вы покажите -- я выберу... Но лучше всего... нельзя ли у вас купить торшер? Честно говоря, я прямо как вошла, как увидела -- сердце упало... А? -- Ми-милочка, -- урезонивает Альберт, -- здесь не базар. Вы в доме Боборыкина! -- Ах ну, конечно, извините... Нет, лучше я повернусь спиной, он меня околдовал. -- Она отворачивается от торшера. -- Мы говорили о Фаберже. -- Предложить вам на выбор нескольких? Вы смеетесь, доро­гая, одного добыть -- и то мудрено. -- Но Додик сказал... -- Ну кое-что на прицеле есть. Из наследства известной петер­бургской балерины, любовницы великого князя. -- О-о... -- Приходите, дорогая, в четверг. На боборыкинский четверг. Соберется, как всегда, цвет коллекционерства. Договорились?.. Очень приятно было познакомиться. По дороге к двери Руднева останавливается и ласкает торшер. -- Ах, что за красота, что за роскошь! Будь он поменьше, я бы просто украла, даю слово! -- Ха, вы мне нравитесь! Послушайте, Альбина Петровна, жизнь коротка, а до ужина далеко -- не пообедать ли нам как-нибудь на пленэре? "Русская изба"? или "Иверия"? -- С вами хоть сегодня! -- Сегодня -- нет. Категорически занят. x x x Школьный класс. Альберт ведет урок астрономии. Со школь­никами он совсем иной: по-доброму улыбчивый, открытый и при всей шутливости тона внутренне очень серьезный. Ребята дер­жатся с ним свободно, дружески, слушают с интересом. Дописав на доске очередную формулу, Альберт вытирает руки. -- Так что происходит при вспышке сверхновой? Урнов? -- Рождается большое количество электронов со скоростями, близкими к скорости света, -- отвечает светлоглазый мальчик. -- Они разлетаются во все стороны, в том числе и по направлению к нам. -- И называют их?.. Марина? -- Быстрые электроны. -- Да, на этом мы остановились в прошлый раз. Быстрые электроны. Они чересчур шустры для нашей Галактики и, разуме­ется, их приводят в норму, чтобы не обгоняли других. Каким образом -- кто сообразит?.. Помалкивай, Синельников, догады­ваюсь, что знаешь. -- Магнитное поле? -- раздается с задней парты. -- Совершенно верно. Магнитное поле нашей Галактики тор­мозит быстрые электроны. Те, естественно, протестуют. Нечего улыбаться, они довольно громко кричат. Чем могут кричать электроны? Басом, тенором -- ну, шевелите мозгами... Ладно, Синель­ников, давай. -- При торможении электроны испускают радиоизлучение на метровых и более длинных волнах, -- солидно поясняет Синель­ников. -- Вот именно. Усвойте: радиоизлучение. На секунду отвлечем­ся. Вы не задумывались над вопросом, где во Вселенной "право", "лево", "верх" и "низ"? Нет? Я понимаю, в нашей жизни и то не всегда ясно, что взлет, что падение, что к добру, а что к худу. А вот в бездонном космосе есть объективное "право" и "лево" и даже, как считают некоторые астрофизики, есть "верх" и "низ". Теперь вернемся к электрону, который выброшен в этот мир. Жизнь его -- миг и исчезновение. А его -- кричи не кричи -- тормозят, да еще вынуждают вращаться. Надеюсь, вы помните, что все элект­роны вращаются. Одни в правую сторону, другие в левую. Как это называется? Ирина? -- Забыла слово, Ал-Ваныч. -- Левый спин и правый спин. Задолби, спрошу. Итак, левый спин и правый спин. Казалось бы, что за разница, вращайся, куда хочешь. Но закон несохранения четности говорит: нет! Два направо, три налево, пять направо, семь налево. У электрона нет свободы выбора. -- Ал-Ваныч, значит, во Вселенной тоже больше крутятся налево? -- юмористически замечает мальчишеский голос. -- Не сбивай меня на балаган, Дорожкин. О несохранении четности догадались ученые Ли и Янг. Запиши, Ирина, это тоже спрошу... Мартынов, что ты крутишься? -- Альберт обращается к парнишке, сидящему между двумя девочками. -- И туда тянет и сюда? -- Класс отвечает легким смешком. -- Вот отчего все людские беды -- от свободы выбора. Не умеем выбрать и потому плутаем... Ребята, конечно, улавливают в речах учителя второй смысло­вой слой. Но не подозревают, насколько этот подтекст личный. -- Ну, а чтобы мы не плутали в космическом пространстве, -- продолжает Альберт, -- есть твердые ориентиры. Дорожкин, что мы называем маяками во Вселенной? -- Маяками во Вселенной служат яркие звезды -- цефеиды-гиганты. -- Чего он не сказал о цефеидах? -- Цефеиды -- пульсирующие звезды. То угасают, то разгорают­ся, -- добавляет светлоглазый Урнов. -- А почему? -- спрашивает Ирина. -- То, что звезда угасает и сжимается, означает, что внутри она начинает раскаляться. И когда будет перейден допустимый пре­дел сжатия, то... скажем так: терпение звезды лопается, и начина­ется ее возрождение. Нет ничего проще, чем определить рассто­яние до цефеиды. Стоит применить пятую формулу. Длинная рука Альберта поднимается и, четко постукивая мелом, пишет формулу на доске... Конец четверти, повторение пройден­ного. x x x -- Да-а, Сергей Рудольфыч, изрядно воды утекло, -- говорит Томин, сидя против Ковальского за столиком в кафе. -- И должен заметить, Александр Николаевич, течет она ужа­сающе быстро!.. Последний раз мы с вами встречались в местах лишения, вы приезжали из-за побега одного заключенного, помните? -- Багров. Да, Багрова я помню. Ковальский озадачен суровым тоном Томина. -- Что, так и не нашли его? -- Нашел... -- он потирает простреленное Багровым плечо. -- А вы, Сергей Рудольфыч, еще поете? "О, дайте, дайте мне свободу!", а? -- Редко, Александр Николаевич. И свободу дали, и прошлое отрезал, а что-то не поется... Знаете, я ведь имел глупость на вас обидеться. Тогда был у нас разговор в колонии, вы, наверно, забыли... -- Отлично помню, Сергей Рудольфыч. Помню вашу исповедь о Наде из Львова. Что она ждала ребенка, вы собирались женить­ся. Потом закрутились с какой-то аферой, уехали... и попали за решетку. У Ковальского удивленно шевельнулись брови: действительно все помнит инспектор. -- Понимаю обиду, Сергей Рудольфыч: вы просили разыскать ее и сообщить адрес, а я не сообщил. Но... -- Не надо, Александр Николаевич, -- прерывает Ковальский, -- не надо, какие оправдания! Я ведь сам нашел ее, дознался, где живет. Но было поздно: два месяца -- два месяца! -- как вышла замуж... И все-таки я туда поехал, -- продолжает он, помолчав. -- Стоял напротив дома, ждал. Увидел Надю с мальчиком, оба веселые. Рванулся подойти -- и только тут спохватился: а что я могу ей предложить? Себя? Которому уже не шестнадцать и не дважды шестнадцать? Что у меня за душой, кроме судимости? Словом, ушел. То ли поблагородничал, то ли струсил. А ведь она любила меня, и там мой сын... Если б на два месяца раньше! -- Сергей Рудольфыч, -- мягко говорит Томин, -- два месяца ничего не изменили бы. Надя давно была не одна, брак был предрешен. Я не сообщил адрес, потому что не счел себя вправе. Вламываться в чью-то жизнь с прошлым... Он умолкает, и Ковальский тоже молчит, потупясь, осмысли­вая услышанное. -- Что ж, -- произносит он наконец, -- по крайней мере не буду больше казниться. Значит, все верно. Избавил себя и ее от нап­расного стыда. -- У вашего сына хороший отец, Сергей Рудольфыч. -- Рад за него... -- Ковальский крепко сжимает пустую чашечку. -- Но горько... Ладно, оставим. Спасибо, Александр Николаевич. Вы торопитесь, или возьмем еще по чашечке? -- Давайте возьмем, время терпит. Ковальский приносит кофе, коньяк и решительно меняет тему разговора: -- В ваших сегодняшних заботах не могу быть полезен? -- Кто знает. В общем-то, вы причастны к миру, который меня интересует... Скажите, среди коллекционеров много мухляжа? -- Не без того, Александр Николаевич, бывает. Но по большей части -- чистый народ. Как один тут про себя говорит: "Я -- зажженный человек!" Вот в основном они такие -- зажженные люди. -- У вас постоянная клиентура, связи? -- Целая кипа телефонов записана. Я им нужен. -- Случаем, не хвастался кто-нибудь, что достал английскую книгу под названием "Искусство Фаберже"? -- Где-то есть на руках, краем уха слышал. На всю Москву два, много -- три экземпляра. Легче самого Фаберже достать, чем эту книгу. Фаберже я, например, в натуре видел, книгу -- нет. -- И каков он -- Фаберже, которого вы видели? -- любопытст­вует Томин. -- Хорош, спору нет. Работа тончайшая, изящная. Я видел бокал золотой и пресс-папье -- камень, а сверху спит серебряный лев. Производит впечатление. Но как представишь себе, что на то пресс-папье можно машину купить... -- Да будет! -- Честное слово! Мода, Александр Николаевич. Фаберже сейчас так превознесли -- куда твой Бенвенуто Челлини!.. Попробую аккуратно расспросить, у кого есть книга. -- И Ковальский, ста­рый плут, подмигивает. -- Буду благодарен, Сергей Рудольфыч. Мне вас послал счастли­вый случай. Начинаю подумывать, а не удастся ли через вас некому Саше, владельцу дачи в южных краях, затесаться в среду художников и коллекционеров? -- Хм... -- Ковальский чешет кончик носа. -- Если просьба бестактна -- скажите напрямик. -- Вот что я скажу напрямик, Александр Николаевич, -- не колеблется Ковальский. -- Вы и Пал Палыч -- люди, которым я верю. Так что готов... И, кстати, как говорит одна моя покупательница, "мне в голову зашла мысль". Есть пройдошный малый, общий любимец, он всюду вхож. А я с ним на короткой ноге. Представлю вас в лестных тонах, думаю, он познакомит с кем надо. x x x Старик Боборыкин с головой погружен в работу -- занимается своей картотекой. На к