Никишины забегали сюда лишь однажды, когда старик лежал простуженный и просил купить ему кефиру. Он и сейчас встретил их с бутылкой кефира и обрадовался -- на долю секунды, пока не разглядел позади незнакомых людей, один из которых был в милицейской форме. -- Сергей Филиппович, ради бога, извините, что так получилось... товарищам было необходимо вас видеть... -- заспешил Игнат, болезненно переживая неловкость положения. -- Что-то я не пойму: вы ко мне привели или вас сюда под конвоем? -- он медленно, тяжело ворочал языком. -- Дело в том, что... Пал Палыч отстранил Игната, выступил вперед. -- Позвольте, лучше я. Старший следователь Знаменский, -- и протянул руку. Сергей Филиппович перехватил бутылку, нехотя подал свою. Но пожатие не состоялось: следователь быстро повернул его ладонь к свету и увидел на ней след пореза. -- Зина! Та, кошкой скользнув в тесноте передней, была уже рядом и жадно всматривалась в розовый еще, недавний шрам. Время пореза, расположение, форма -- все совпа­дало. Вот он -- "искомый гражданин". Нашли! От торжествующего ее взгляда "искомый" прянул в комнату, но там уже неким образом очутился Томин и предупредил: -- Тихо, без глупостей! (Пока они ехали сюда -- против ветра, сорвавшегося с цепи, в струях летевшего горизонтально дождя, ехали бок о бок с ребятами в машине, -- ничего практически не было сказано. Зина подчеркнуто нейтрально сообщи­ла, к кому они направляются -- пожилой человек, друг Никишиных, -- Игнат назвал адрес. Но по дороге шел переброс информацией, почти безмолвный -- "м-м", "угу" И скупые жесты -- и в результате было решено, что пожилой друг на подозрении и надо действовать соответственно). -- Ваши документы, -- распорядился Пал Палыч. -- В кармане, гости дорогие, -- Сергей Филиппович указал на пиджак, висевший на стуле. -- Какой карман? -- спросил Томин. -- Правый внутренний. Томин извлек паспорт, передал Пал Палычу, а тот Зине. Она достала лупу. Все произошло столь стремительно, что Никишины, задохнувшиеся от изумления, лишь теперь обрели голос. Младший рванулся вперед. -- Сергей Филиппович, это недоразумение! Сейчас все разъяснится! -- и возмущенно обернулся к Кибрит: -- Уж от вас никак не ожидал! -- С удовольствием посмотрю, как вы будете изви­няться! -- едко добавил старший. -- Не торопитесь, Игнат. А получше у вас нет, граж­данин Митяев? -- Чем этот не устраивает? -- Тщательная, но подделка. Игнат сдавленно ахнул. -- Игнаша, в тебе пискнул обыватель. Документ есть документ, клочок бумаги, а человек есть человек. И человека ты знаешь. Согласен? -- Помолчите, Митяев, -- вмешался Томин и, приподняв ему руки, обхлопал по бокам от подмышек до низа брюк. (В соответствии с инструкцией -- "на предмет обнаружения оружия"). -- Почему с ним обращаются, как с преступником?! -- взвился Афоня. "Нам повезло. На сей раз чудо как повезло! -- думала Кибрит. -- А ребятам, конечно, не сладко". Она ответила с сожалением: -- Для этого есть основания. -- Неправда! Вы даже не пытаетесь разобраться! Мы же ехали только спросить! -- Пожалуйста, спрашивайте, -- предложил Пал Палыч, уже писавший постановление на обыск. -- Сергей Филиппович, понимаете, надо найти человека, которому стало известно про экспертизы. Мы на днях говорили -- помните? -- вы заинтересова... В отчаянной надежде Афоня прижимал кулаки к костлявой мальчишеской груди. Сергей Филиппович открестился, не дослушав: -- Бог с тобой, Афоня, разве я упомню, кому мог рассказать! -- Но это очень важно! -- Теперь уже нет, -- Знаменский кончил писать. -- Вынужден произвести у вас обыск. -- Не имеете права без санкции прокурора! -- В случае экстренной необходимости имею. Распишитесь. -- Нет. -- Как угодно. Никишины побудут здесь, не возражаете? -- Категорически возражаю! Судя по всему, на меня повалятся идиотские обвинения. Не хочу, чтобы ребята их слушали. Они меня любят, будут зря переживать. Тре­бую, чтобы их отпустили! -- Саша. Томин понял, отправился добывать понятых. Протестует. Еще бы. При них ему труднее врать. А соврет, так по ребятам удастся засечь. Пускай побудут для пользы следствия. И пускай все узнают из первых рук -- для собственной пользы. -- Никишиных мы не держим. Но они вроде сами хотят разобраться, что к чему. -- Но я не хочу! Афоня вцепился в угол стола. -- Никуда мы не пойдем, пока все не уладится. Верно, Игнат? Старший с трудом разомкнул зубы: -- Мы останемся с вами, Сергей Филиппович. Тот молчал, что-то обдумывая и решая. После первых секунд растерянности в передней он сделался обманчиво спокоен. Только рот непрестанно кривился, искажая зву­чание слов. -- Что ж... попробуйте остаться со мной, -- прогово­рил он наконец, разумея нечто большее, чем простое их присутствие. -- Но тогда давайте без слюней! Ясно? Без слюней! Афоня закивал с готовностью. Кибрит покосилась на старшего: как он? Этот понял, что худшее впереди, совсем потемнел. Сейчас оба ненавидят ее, Пал Палыча, Шурика. Да, мы их немножко обманули, а что по­делаешь? -- Сядьте, -- сказала она. -- Разговор будет долгий. Братья сели на диван, Пал Палыч заполнял "шапку" протокола допроса. -- Назовите себя. -- Михеев. Все остальное так же. Пал Палыч выписал паспортные данные. Вот он -- "не травоядный". Идеал интересного человека для Афони. Крутой мужик. Владеет собой. Похоже, с уголовным про­шлым. Очень незаурядное лицо, волевое и... вертится сло­вечко... ага, сардоническое. Несколько старомодно, но соответствует. -- С какой целью подделан паспорт? -- Простите, ваше имя-отчество? Переводим беседу на доверительные рельсы? Пожалуйста. -- Павел Павлович. -- Так вот, Павел Павлович, все по-житейски просто. Был я, грешным делом, судим. Отсидел, вышел, решил начать новую жизнь. Не хотелось, знаете, чтобы кто-то косился, поминал прежнее. Зачем мне хвосты на старости лет? -- На какие средства существуете? -- Наследство получил, и довольно порядочное. От сестры. Пока хватает. -- Чья сестра -- Михеева или Митяева? -- Моя, Михеева. -- Стало быть, паспорт подделан после получения наследства. Или есть еще один? -- Другого нет. Вернулся Томин с понятыми, провел их в запроходную комнату, сделал Михееву приглашающий жест. Тот отрицательно качнул головой. Отказывается участвовать. Внесем в протокол. -- Приступайте, -- сказал Пал Палыч, радуясь, что Зина с ними: на обыске она клад. Тем более когда неведомо, что искать, и хозяйские вещи перемешаны с вещами жильца. То, что квартиру он снимает, стало известно на лестнице от Никишиных. -- За что судились? Очень нехотя Михеев выдавил: -- Теперешняя восемьдесят седьмая. Восемьдесят седьмая?! Вон что! Быстро-быстро нача­ли сцепляться звенышки, замыкаться контакты. Пал Па­лыч встретился взглядом с Томиным, вошедшим взять михеевский пиджак. Томин слышал и тоже оценил. И оба, как по команде, посмотрели на Игната. Тот не был удивлен -- пожалуй, знал про судимость. Но что за восемьдесят седьмая и как она может касаться лично его -- этого нет, не знал. -- По делу проходили один? -- Один. -- И давно освободились? -- Полгода. -- Та-ак. Значит, по восемьдесят седьмой статье... Ка­кой был срок? -- Пятнадцать и три ссылки. Афоня приподнялся на диване, вероятно, огорошен­ный сроком, Игнат рывком посадил его обратно. -- Фотоувеличитель вносить в протокол? -- громко спросил Томин. Само собой, в протокол он внесет. Просто подкиды­вал Знаменскому фактик -- в связи со статьей. -- Фотоувеличитель хозяйский, -- быстро сказал Михеев. -- Недавно им пользовались, -- возразила соседняя комната голосом Зины. -- Вот видите, Михеев. Вы упустили хороший случай помолчать. С Серовым отбывали срок вместе? Михеев не поддался на мелкую "покупку": -- А кто он такой? Понятия не имею. -- Запишу, хотя не верю. Никишиных давно знаете? -- С детства. Ихнего, естественно. Еще родителей знал. Освободился, чувствую -- одиноко как-то. Разыскал, под­ружились. -- Подружились? -- усомнился Пал Палыч. -- Почему нет? -- Что же вас могло связывать? А, Игнат? Игнат сощурился. -- К вашему сведению, Сергей Филиппович большой знаток живописи. Он мне давал немало советов. -- Какого рода? -- В профессиональных тонкостях вы вряд ли разбира­етесь. -- Намек на прежнюю иронию пробился в тоне. Ах ты, дурень, какой дурень! -- Зато в советах Михеева я разбираюсь гораздо лучше вашего. Чем вам предстоит заниматься после училища? -- Я... еще не знаю точно. -- Разве распределения не было? -- Я взял свободный диплом. -- Тоже по совету Михеева? Тот вмешался, опередив Игната: -- Игнат совершеннолетний. И, вообще, какое это имеет значение! Интересно, на что он надеется? А он, подлец, наде­ется, даже в глаза рискует смотреть. Томин принес стопочку бумажек, одна вызвала у Пал Палыча приятнейшее удовлетворение и внешне небреж­ную реплику: -- Рецепт из той самой поликлиники. Вам не кажется, что это просчет -- хранить? Михеев предпочел "не уловить смысла". Кражу из регистратуры трудно будет доказать, коли сам не покает­ся. Но шут с ней пока. Приближается главное. -- Расскажите, как вы провели вечер, когда в подъез­де Никишиных был ранен человек. -- Если вы назовете число... -- Пятница, десятое. -- Пятница... Насколько понимаю, вопрос касается алиби, -- подчеркнул он для ребят ("элиби" -- произнес­ли кривившиеся губы). -- Пятница... дай бог памяти... пятница... Афоня бросился на выручку. -- Мы были на матче! -- Правильно, Афоня! Играли "Крылышки" с "Локо­мотивом". А после матча втроем пошли ужинать в "Эльб­рус". Салатик с крабами, филе под соусом, пили сухое. -- Сколько вы там пробыли? -- Часа три, не больше. Афоне же в школу вставать. Вот на что ставка! Пал Палыч обернулся к братьям, Михеев тоже, и взгляд его умолял, заклинал, требовал. Игнат первым сообразил, чего он хочет: подтверждения фальшивого алиби. Потом сообразил и младший и заер­зал на диване, словно стало припекать снизу. Оба в открытую маялись. Афоня пролепетал: -- Действительно... мне вставать... -- Хорошо так посидели, -- подхватил Михеев. -- С футбола всегда аппетит зверский, как будто сам мяч гонял. Гнев поднял Пал Палыча из-за стола, бросил между ребятами и Михеевым с его горячечным, нестерпимым взором. -- Игнат! Афанасий! Были вы в пятницу в ресторане? Афоня вытер мокрый лоб. -- Салат вот помню... и филе... -- балансировал он на краю обрыва в ложь и ждал поддержки старшего, ждал от него знака -- что дальше? -- Я не спрашиваю, что вы ели, я спрашиваю когда? В пятницу, десятого -- да или нет, Игнат? Глядя на него, Пал Палыч вдруг отчетливо понял, что если тот сейчас соврет, то на этом и упрется, хоть режь. С его характером не так стыдно, что соврешь, -- стыдно признаться, что соврал! -- Однозначно, Игнат. Да или нет? Но прежде поду­майте! Это не просто ответ -- это поступок. Это будет решение! Игнат сдался то ли Знаменскому, то ли сгущавшемуся вокруг ощущению непоправимой беды. -- Я не уверен... кажется, это было в субботу... -- Не успел трижды пропеть петух! -- воскликнул Михеев. -- Эх, Игнаша! Тот съежился. -- Оставим Священное Писание. С вас вполне хватит Уголовного кодекса! -- сказал Пал Палыч через плечо, празднуя победу. -- Знаете, ребята, за что Серов получил нож в спину? Слушайте. Он увидел вас на стадионе в компании вашего друга. Он, вероятно, хорошо представ­лял себе, что это за человек. Серов махал вам, но вы не догадались подойти. Тогда он пошел вас предостеречь. Последние его слова были: "Надо предупредить парней насчет одного гада". -- Сергей Филиппович...-- одними губами прошеп­тал Игнат. Михеев яростно ощерился: -- Неужели вы не видите: начальнику нужно раскрыть дело, а кишка тонка! Вдруг удача -- подвернулся человек с судимостью! Вали на него, все равно замаранный! Где этот ваш Серов, Чернов, знать его не знаю, давайте очную ставку! Пал Пальм пережил пронзительный миг печали и радости, сплавленных воедино. Серов умер -- убийца пойман. Переждал, пока сердце нашло привычный ритм, и сказал с холодной душой: -- Вашего главного обвинителя нет в живых, и все-таки мы здесь. Безнадежно, Михеев. Вы уничтожили свою историю болезни, но кровь-то у вас прежняя. Удар ножом был слишком силен, вы порезались, кровь -- ваша кровь -- затекла под рукоятку и была исследована экс­пертом. Стоит теперь сделать сравнительный... -- Не верю! -- заорал Афоня. -- Ну, узнали бы мы, что Сергей Филиппович сидел, ну и подумаешь! Разве за это убивают?! -- Правильно, Афоня, спасибо! -- просветлел Михеев. Пал Палыч сел записать течение допроса. На бумагу ложилась схема диалога, лишенная жестов, интонаций, пауз. Вопрос -- ответ, вопрос -- ответ. Вот это сердечное "спасибо, Афоня" сюда, конечно, не попадет, как несу­щественное. Хотя ухо Пал Палыча его зафиксировало и запомнило. И где-то парень был прав со своим выкриком "За это не убивают!". То есть убивают и не за то, совсем ни за что. Но в данном случае... Знаменский сознавал -- мотивы сложнее, чем он обрисовал их ребятам. Пока далеко не все с Михеевым ясно. В смежной комнате своим чередом двигался обыск. Кибрит подсвечивала ручным фонарем в пыльное пространство между стеной и немного отодвинутым буфетом. Томин исследовал его содержимое. Заглянул в чайник, в сахарницу. Начал тонкой струйкой переливать в тарелку сгущенное молоко. Понятых он довольно настырно извлек из квартиры на той же лестничной площадке. Супружеская чета, сильно на возрасте. Мужа, лысенького и сонного, оторвал от телевизора, жену от постирушки, которую ей досадно было бросать. К тому же оба совестились (в чужое жилье на ночь глядя) и долго не могли взять в толк, какова их роль при столь пугающем и неприятном событии. Обыск! Мужу, судя по обрывочным репликам, померещился при­зрак тридцатых годов. Впрочем, вел он себя лояльно, даже -- презрев ра­дикулит -- помогал двигать буфет и держал для Зины стул, когда она полезла снять сверху керамическую вазу, где обнаружила трех дохлых мух и грязную соску-пустышку. Жена же, сидевшая возле двери, была поглощена допросом. Не все долетало сюда внятно, не все она пони­мала, но сочувствовала жильцу своих соседей и мальчи­кам, что так горячо за него заступались. Молодой человек в милицейской форме, наверно, путает, не может этот представительный культурный мужчина быть уголовни­ком. Правда, она расслышала, будто он раньше сидел, да ведь кто раньше не сидел. Потом мальчики испугались, что ли? Милицейский работник сказал, что кого-то убили, мужчина на него закричал, худенький мальчик тоже закричал, а рядом муж раскашлялся, мешая слушать. Потом все замолчали, женщина вспомнила про обыск и, обернувшись, застала Томина за нелепым переливанием сгущенки. Перед понятой Томин был в долгу за прерванную стирку и потому объяснил: -- Недавно в клубничном варенье нашел три брилли­антовых кольца. -- Нет, правда? -- Честное слово. Он снял картон с початой банки консервов, потыкал туда вилкой, глянул на картон. -- Зинаида. Гордая Маргарита среди гостей Воланда. Жирное пят­но искажало ее фигуру, делало смешной. -- О! Надо показать. Как положено, предъявила Пал Палычу и после разрешающего кивка старшему Никишину. Он схватил гравюру, испорченную масляным кругом. -- Где вы нашли? -- Были шпроты накрыты. За буфетом есть еще. Игнат бросился к буфету, покопался за ним, вернулся, держа несколько гравюр с налипшими ошметками паутины. -- Ни одна не продана! -- воскликнул он, глубоко уязвленный. -- Прости, Игнаша! -- взмолился Михеев. -- Помочь хотел! Ведь просто так ты бы не взял. Ну, считай, я их купил! -- Консервные банки покрывать?! -- Игнат шагнул к окну, за штору, отгородился от всех выцветшим бежевым полотнищем. Афоня, болтун и непоседа, застыл на диване в камен­ной неподвижности, только хохолок подрагивал. Трудно переносят ребята разочарование, расставание с Михеевым. А впереди еще один удар. Пал Палыч пошуршал протоколом. -- Вернемся к убийству Серова. -- За каким дьяволом мне ваш Серов нужен? Даже ребенку ясно, что за это не убивают! -- Ребенок не знает, что такое восемьдесят седьмая статья. -- И незачем ему знать! Хватит ворошить мое про­шлое! Я отбыл наказание -- все! Кибрит и Томин между тем принялись исследовать дно буфета. Он был высокий, громоздкий -- явно пере­ехал сюда из прежнего жилища, где располагался при­вольно, не достигая потолка, может быть, на метр. У хозяев либо не было средств на новую мебель, либо не отличали они старины от старомодности и почитали за ценность многоэтажный гроб с бутылочно-зелеными стеклами в дверцах. Это был наиболее обжитой Михеевым предмет обстановки, и обыск на нем задержался. Томин подстелил газету, лег на пол и ощупывал дно снизу. -- Ваш друг, -- обратился Пал Палыч к бежевой што­ре, -- судился за изготовление фальшивых денег. Это и есть восемьдесят седьмая статья. -- Игнатовы ноги в стоп­танных ботинках переступили, словно ища опоры более прочной, чем пол. -- И, думаю, хотел вернуться к пре­жнему. Но возраст не тот, сноровка потеряна. Понадобил­ся помощник. И тут он разыскал вас. Есть подозрение... Батюшки, что вытворяет глазами, испепелить готов! -- Гражданин Михеев, у меня будут ожоги. Так вот, есть подозрение... Зиночка. Что-то выкопала... Ну конечно! То самое! -- Уже не подозрение, -- сказала она, понимая, что прямо-таки артистически вписывается в ситуацию. -- Это называется "следствие располагает убедительными дока­зательствами", -- и повернула лицом к публике склеен­ную из нескольких фотографий сильно увеличенную двадцатипятирублевку. -- Обалдеть! -- выдохнул Афоня. -- Была прикреплена снизу к дну буфета. Игнат показался из-за шторы. -- Видите, расчерчена по зонам трудности. Заготовка для вас, Игнат. Зина вышла, оставив на столе гигантскую купюру. "Следствие располагает доказательствами, -- думал Пал Палыч. -- Располагает. А я и теперь не знаю, почему он убил... истинной причины. Серов открыл бы глаза. Да разве он сам не готовился открыть глаза? И скоро... Если б они с Игнатом уже печатали, Серов грозил разоблачением -- то понятно. А так..." -- Вы ведь привязаны к ребятам, верно, Михеев? И во что собирались втянуть. На Михеева будто кипятком плеснули. -- Я должен был отдать их вам, да?! Чтобы они надры­вались, как все?! Приносили пользу обществу? Я не хотел, чтобы вы приносили пользу! -- воззвал он к Никишиным. -- Я хотел, чтобы вы по-настоящему жили, для самих себя! Чтоб все могли! Свободные, сильные! -- и снова Знаменскому: -- Плевать я хотел на ваше общество! Что вы можете им предложить? Им лично? -- То, что делает человека человеком. А не просто двуногим. С крепкими зубами, а иногда и с ножом. -- Прописные истины на скорую руку. Михеев красноречивей. Но что-то надо отвечать. -- Свобода... Совершать преступления? А потом расплачиваться годами за решеткой? -- Нет, Игнаша, клянусь! -- страстно заговорил Михеев в последней попытке сохранить хоть что-то от отношений с ребятами. -- Ты сделал бы мне одно клише! Одно-единственное клише -- и все! И живи, как хочешь, пиши свои картины, остальное я беру на себя! Вам с Афоней идут чистые, настоящие деньги! Ведь все преступления ради денег, а это -- самое честное: не взятка, не кража, никому в карман не лезешь, не отнимаешь. Делать деньги! Как таковые. Хрустящие, переливчатые! И ты властелин, король! Он зашелся, застонал от картины несбывшегося счастья и в бешенстве потряс кулаками в сторону Пал Палыча: -- Ох, если б не вы, проклятые! Из двери выглядывали понятые. Живой фальшивомонетчик! До конца дней хватит рассказывать. -- Если б не мы? Как, Игнат? -- тихо спросил Пал Палыч. -- Н-нет... все равно нет... -- Игнат швырнул на пол забытые в руке, поруганные свои гравюры. "Как знать, хорошо, что мы поспели вовремя", -- подумалось Знаменскому. Афоня сполз с дивана, собирал гравюры, давясь слезами, что-то бормоча. Пал Палыч расслышал "благодетель" и, кажется, "санитар истории". Михеев поник, раздавленный. И Пал Палыч чувствовал -- не он уложил Михеева на лопатки, тот еще сопротивлялся бы, если б не отшатнулись от него ребята, не отвергли его. На секунду возник Томин, вручил записную книжку и письмо. Книжку Пал Палыч полистал бегло -- немно­гочисленные адреса и телефоны. Взял конверт. Чистень­кий, совсем свежий, он заключал в себе пожелтевший от времени, до ветхости затертый листок. Ему, пожалуй, лет пятьдесят. Но тотчас Пал Палыч поправил себя: тогда писали перьевыми ручками, с нажимом и волося­ными линиями. Этот же листок истрепался потому, что хранили его не в ящике для бумаг, а долго-долго носи­ли в кармане. Пробежал первые строки. Письмо от женщины, с которой Михеев был когда-то близок. Вероятно, и его отложил бы Знаменский на потом: читать чужие пись­ма -- не привилегия, а обязанность следователя, всегда немного стыдная, особенно на людях. Но Михеев, громко задышал, заворочался, привлекая к себе внимание. -- Я вас очень прошу, Павел Павлович, -- почти уни­женно произнес он, -- наедине. Пожалуйста! Все разоблачения претерпел публично и вдруг застес­нялся давней любовной истории? Странный тип. Боится, что я процитирую ребятам набор интимных фраз?.. Лад­но, уважим. -- Никишины, посидите в той комнате. Дверь за собой закройте. Братья вышли. Пал Палыч дочитал письмо -- надрыв­ное, прощальное -- осмыслил дату, подпись и концевую строчку: "Мальчик здоров". Да-а, жизнь горазда на выверты! -- Афоня? -- спросил он. -- Афоня, -- трагически шепнул Михеев. -- И вы им не говорили? -- Ждал случая. -- Или приберегали для решительного разговора с Игнатом. Если заупрямится. Крупный козырь. -- Для вас, естественно... с вашей точки зрения, я зверь хищный... и ничего мне больше не надо. А я человек. Мне надо! -- Он с тоской оглядывался на дверь, за которой скрылись Никишины, не стремился приукраситься во мнении следователя, просто рухнули все бастионы и прорвалось самое сокровенное. -- Надо, чтобы на свете кто-то свой был... от кого хоть не прятаться. Не то что напарник, напарника проще заиметь... А тут свои, понимаете, свои! Вот они, нашел я их, и они меня приняли, разве нет? Из моих рук пили, ели, в рот мне смотрели, что я скажу... Только момента ждал, чтобы открыться... Почти семья... -- И тут появился Серов, -- вставил Пал Палыч, направляя исповедь в русло допроса. -- Да, нанесло на мою дорогу. -- Почему же сразу с ножом? Или пробовали говорить с ним? -- Пустое дело. Он бы про меня такого нарассказал -- на телеге не свезешь. Я в колонии жил соответственно. По тамошним законам. Либо ты -- либо тебя. Чтобы выжить. Не знаю, насколько вы представляете... Пал Палыч представлял. Зубами скрипел, думая, кем могут стать его подследственные, отбыв срок. Одна из тайных язв профессии: ловишь воришку -- получаешь после колонии ворюгу, сажаешь хулигана -- выходит бандит. Потому особенно жалко сумевших "завязать", как Серов. -- А Серов и там разговаривал на "ч". То есть... В переводе с блатного -- прикидывался честным. -- Увидал меня с ребятами, глаза выпучил, руками машет. Гадина. Ну и пришлось... А что еще я для них мог сделать, по-вашему? Что?! Сирые, голодные. Игнат -- талантливый парень, значит, будет прозябать, жиреет одна посредственность. А Афоня... Гражданин следова­тель, отдайте мне письмо! -- Для чего? -- Порву. Не надо это уже. Ни им, ни мне. Разве теперь Афоня меня примет? Зачем я ему?.. Пал Палыч колебался. Негоже, конечно. Но приоб­щишь к делу -- где-нибудь выплывет. На следствии, в суде. А ребята нахлебались горькой правды под завязку. Хорошо, если ее сумеют переварить. Взвалить на них еще альковные тайны родителей -- нет, это слишком. Не вся­кая правда благотворна, от иной впору удавиться! Он протянул письмо. Михеев осторожно разорвал его пополам и еще пополам -- по светящимся сгибам. Лицо исказилось в гримасе, и Пал Палыч отвернулся. Отворившаяся дверь впустила Томина. -- Эй-эй! Из-ви-ните! -- он прыгнул и отобрал письмо, сочтя, что Пал Палыч недоглядел за допраши­ваемым. -- Саша, я разрешил, -- сказал Пал Палыч. -- Уничтожение вещественных доказательств на обыс­ке? Ты, случаем, не переутомился? Знаменский встал, притворил дверь. -- Это письмо матери Афони к его отцу. -- Он?! Отец Афони Никишина? -- Тише. Отец. Ну, подумай, каково будет парню? Для него это отрава. Для обоих отрава. И вообще, кому нужно знать? Адвокату, если захочет выжать слезу? Или обвини­телю для пафоса. "Глубокое моральное падение подсуди­мого, не пощадившего собственного..." Михеев переводил с Томина на Знаменского глаза умирающей собаки и по-нищенски держал на весу ла­донь, прося письмо. Рука казалась дряхлой, как весь он сейчас, но это она двенадцать дней назад бестрепетно всадила нож в спину Серова. Легко представить, каким он был жестоким паханом в местах отдаленных, как повелевал жизнью и смертью заключенных, душил ос­татки достоинства и человечности. Он преподнес бы Никишиным свое прошлое живописно и значительно -- умел красно говорить, умел подавать зло в обли­чье силы и свободы. Серов -- успей он сделать это пер­вым -- рассказал бы все, низменно и страшно, с гад­кими подробностями. И уже не отмылся бы Михеев от грязи перед ребятами, перед Афоней. Не обрел бы сына. Вот что решило судьбу Серова А. В., тридцати четырех лет от роду. Томин повертел в пальцах клочки, сложил часть тек­ста. "Пусть никогда не узнает... Прощай, не пиши..." -- Я не совсем понимаю. -- Она вернулась к мужу. Потом я сел. Письмо пришло уже в колонию. Томин в сомнении тер подбородок. Между прочим, ради этого конверта он перетряс четыре полки пыльных книг. "Не в этом суть, разумеется... просто то, что выгодно преступнику, невыгодно нам... как правило". -- Пока не кончат с обыском, давайте составлять ваше жизнеописание, Сергей Филиппович, -- взял Пал Палыч ручку. "Уже по имени-отчеству?" -- неодобрительно отметил Томин. -- Какое жизнеописание? -- вяло ворохнулся Михеев. Траурные круги у глаз. Борозды на лбу и щеках налились густой чернотой. -- Сгинул я. Был человек, и нет человека. -- Звучит гордо, а толку чуть, -- в сердцах припечатал Томин, хлопнул на стол обрывки письма и ушел к Зине. Михеев смахивал на головешку. Может быть, от этого сходства Знаменский ощутил себя чем-то вроде пожарного. Когда горит и рушится дом, заботятся, как бы не занялись соседние. А отстояв их, можно покопаться на пепелище: не уцелело ли и там что-нибудь? Вот только недолго копаться -- завтра он передаст дело в прокуратуру. --------------------------------------------------------------- 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского