истов и поэтов спилось в Мекленбурге за последние два века, себя он по скромности в этот список не зачислял. -- У вас нет бокала из тонкого стекла? -- закапризничал я совершенно искренне. -- Да вы эстет! -- Он поставил передо мною довольно симпатичную чашу с изображением горы, очень похожей на Химмельсберг в Дании, где я однажды целую неделю, изнемогая от безделья, ожидал прибытия агента из соседней Швеции. Виски мгновенно затянул кровоточащие раны, сосуды надулись и запели бравурный марш, распустились бутоны души и весь мир опять предстал странным, закутанным в ночной туман. В полированной глади буфета отражалась обаятельная физиономия, правда, пробор своей неухоженностью больше напоминал Кривоколенный переулок, смоченный струями поливальной машины, а не тщательно убранный Невский проспект, прямой и честный, как вся наша История. Я достал из пиджака алюминиевую расческу (презент от продавщицы2 из южного городка, где герой восстанавливал свое разрушенное здоровье, подпольная кличка Каланча,-- вершины всегда звали меня на альпинистские подвиги,-- бушевал июль, санаторные церберы бессердечно запирали двери в одиннадцать, в номер приходилось влезать в окно, коллеги встречали меня похабными улыбками и снимали со штанов колючки) и, аккуратно отделяя друг от друга каждую волосинку, прочертил сквозь жесткие кущи безукоризненную, как собственная жизнь, линию. 2 Всегда уважал парикмахерш, продавщиц, стюардесс, чего и всем желаю! Юджин между тем совершенно расслабился, словно и не совал совсем недавно мне в нос вонючую тряпку с отравой. -- Рита, покорми Алекса, чем можешь! Вы не хотите свекольника? Он стоит уже два дня и от этого стал еще вкуснее. Рита готовит его чудесно, кладет массу огурцов, лука и травки. Добавляет сметаны! Уверен, что вы давно не пробовали такой вкуснятины! -- Сказал он это подкупающе. Вот оно как случается в жизни: Бритая Голова, слуга царю, отец солдатам, товарищ по оружию, ничего не вызывал у меня, кроме неприязни и страха, а этого сурка, заложившего не одну резидентуру и достойного вышки, этого негодяя, заманившего меня в сети, хотелось дружески потрепать по плечу. Почему он сбежал? Некорректно работал, запутался в сетях, расставленных контрразведкой? Или просто плюнул на все, пришел в полицию и сдался? Только не надо громких фраз о свободе и демократии, о попранных правах мекленбургского человека -- все это так, но не причина для предательства родины. Неужели его потянули заваленные снедью, фраками и мокасинами витрины? Мой друг Аркадий, дорогой Юджин, прошу тебя, не говори красиво и не вздумай уверять меня в том, что мы все жертвы нашего несчастного строя, и поэтому ты логически пришел к заключению... все равно не поверю ни единому слову! Не изображай жертву, Юджин! А он и не изображал и совсем отвлекся от нашего разговора (представляю, как ему хотелось узнать о цели моего прихода!), впрочем, при Бригитте возобновлять его было сложно. -- Рита, а где у тебя селедочка в банке?3 Она стояла в холодильнике, я сам видел. Селедочка, между прочим, наша! -- Как будто два старых друга заскочили на огонек к подруге дней своих суровых, старушке дряхлой лет тридцати и разводят шуры-муры, треплются от нечего делать. 3 Опять задушевный тон, словно дома на заледеневшей улице спрашивают, обратив страждущий лик: "Отец, как пройти в винный магазин?" -- Ешьте свекольник, ешьте на здоровье! -- И я окунул ложку в малиновую массу, вполне достойную рекламы. Пока я вычерпывал из тарелки дары земли, Юджин вертелся на стуле, что-то напевал под свой крючок и мотал наброшенной на колено ногой в остроносом ботинке -- крике парижской моды прошлого века. -- Как сложно мы живем, Алекс! -- Он перескочил с тем прозаических на темы заоблачные.-- Ведь при царе самый радикальный эмигрант отнюдь не становился оружием в руках разведки другой страны. Наоборот, и английские, и французские службы помогали преследовать революционеров... -- Вы считаете себя революционером? -- Я наконец вылез из тарелки со свекольником, Ничего себе революционер! Все-таки каждый в своем глазу и бревна не видит, воображает о себе черт знает что, так и я, наверное, кажусь самому себе национальным героем, а на самом деле мало чем отличаюсь от кривоногого филера или громилы-рецидивиста. -- Не дай Бог! -- Он аж подпрыгнул.-- Не оскорбляйте меня. При одном упоминании обо всех этих Робеспьерах и Лениных у меня начинается аллергия. Я не о том. Просто раньше эмиграция не означала автоматически перехода в стан вражеской державы. Все революционеры стояли по одну сторону баррикад, а власти -- по другую. Англичане помогали царской охранке разрабатывать Герцена. А сейчас... Нет места свободному человеку: или -- или! И даже если вы сами настолько отважны, что можете отвергнуть прямые предложения, скажем, американской разведки, то все равно она вас может легко использовать "втемную". Вы и знать об этом не будете. Подставит вам дружка -- агента, которому вы поверите, а вы, допустим, независимы, и заклятый враг Мекленбурга, и вообще гений, строчите себе статьи или книги, а друг вам помогает устроить их публикацию. Вы радуетесь, а потом узнаете, что давно работаете на американскую разведку и ваши издания субсидируются ЦРУ. А если вы проявите характер, глядишь, и местные власти откажут вам в виде на жительство... -- К чему вы об этом? -- Странные проблемы мучили его. -- К тому, что я ненавижу шпионаж! И ни с кем не хочу сотрудничать! Ни с вашими, ни с нашими! Слышите? Ни с кем! Лучше я вернусь в Мекленбург на верную смерть! Мое предложение, видимо, задело его, и он его переваривал, словно гвоздь, попавший в желудок. Валяй, валяй, предатель Мазепа, думай о своей судьбе, очень хорошо, что ты понимаешь: никуда тебе не деться, в любом месте подкатимся к тебе, нарушим твой призрачный покой. Думал до конца жизни преспокойно жить в Каире и жрать свекольники своей эстонки? Бригитта унесла тарелку и супницу, она переоделась в розовую блузку и сняла очки, мигом потеряв свой вопросительный вид. Мягкая улыбка бродила по полным губам, под блузкой неутомимо подрагивала грудь и просвечивали широковатые плечи, находившиеся в неразрешимом конфликте с узкой талией,-- дальше кисть Леонардо Алекса не осмеливается сползать: мстительная природа подарила ей кривые ноги, обросшие, как у фавна, темными волосами. Юджин послал ей вдогонку многозначительный взгляд, который она правильно прочитала и оставила нас вдвоем. -- Не хотите ли вы сказать, что перешли на сторону американцев? -- Видимо, не до конца дошли до него мои объяснения. -- Совершенно верно. -- Знает ли об этом Центр? -- Разумеется, нет. -- И вы не боитесь? А вдруг это станет известно? -- Конечно, боюсь. Но риск есть риск. Он хмыкнул и прошелся изгрызенными ногтями по своим волосам. Чеши, чеши голову, уважаемый Юджин, только не думай, что тебе удастся снова провести лису Алекса! Так я и поверю, что ты не связан ни с какими спецслужбами, а просто честный Дон-Кихот, внезапно возненавидевший шпионаж! Ломай, дружок, комедию. Как там вмазал юный принц Розенкранцу и Гильденстерну, игравшим на нем, как на флейте? "Вы собираетесь играть на мне; вы приписываете себе знание моих клапанов; вы уверены, что выжмете из меня голос моей тайны; вы воображаете, будто все мои ноты снизу доверху вам открыты". -- Интересно, как вы узнали, что я нахожусь в Каире? -- спросил он. За какого дурака он меня принимал! Ломать Ваньку таким наглым способом! Неужели он считал, что его ночной визит к Генри мог остаться незамеченным? Что Генри испугается и не скажет мне ни слова? Валяй, валяй, запутывай меня, пудри мне мозги! А вдруг он действительно не врет и никогда не был в Лондоне? Вдруг это чистейший Фауст, с которым ведет беседу коварный Алик -- Мефистофель? -- Что мы толчем воду в ступе? Давайте решим главный вопрос. Поедете ли вы в Лондон или нет? -- Я нажимал на него как мог. -- Значит, вы не можете доказать, что выступаете от имени американцев? -- снова спросил Фома неверующий, -- Я готов связать вас с ними, если вы выедете в Лондон. Как говорили великие, для доказательства существования пудинга его необходимо съесть. Я покрутил бокалом, вглядываясь в очертания горы (в Химмельсберге я забыл поставить на тормоз машину и она скатилась на основную магистраль -- полиция тут же отбуксировала ее к себе на участок и с меня потом содрали огромный штраф, хорошо, что не начали разыскивать и не накрыли на встрече с агентом),-- лед уже растаял, и виски приобрел милый сердцу мочеподобный цвет. -- Допустим, я вам верю. Но что конкретно предлагают мне американцы? О, святая простота! Что же тебе предлагают американцы? Контрольный пакет акций в "Дженерал моторс", роль вождя индейцев в ковбойском фильме, Что еще могут предложить тебе, мой невинный друг? -- Естественно, вас допросят, снимут всю информацию... Дадут какую-нибудь работу по линии разведки. Не сомневаюсь, что получите хорошую зарплату... Некоторое время он раздумывал, потом вдруг вышел из комнаты и вернулся с Бригиттой, снова водрузившей на нос свои вопросительные очки. -- Я хочу, чтобы ты слышала, Рита Он говорит, что он не мекленбургский боевик, а американский агент. Как тебе это понравится? Он предлагает мне сотрудничество! Как они все одинаково устроены, как у них у всех все просто! Ведь он не поверил, что я все это ненавижу, решил, что ломаюсь, набиваю цену! Говорит, что платить будут неплохо! Поедем в Лондон, Рита? Я злился, что он втянул в это дело свою бабу,-- зачем нам лишние люди? Терпеть не могу этих слизняков, быстро попадающих под новый каблук и ни шагу не делающих без совета со своими благоверными. Бригитта молчала, как та самая Валаамова ослица (никогда на картинках не видел это библейское существо, но представлял, как оно упирается копытами в дорогу, стискивая зубы и выкатывая красные от натуги глаза). -- Вот так, дорогой мой. Как говорят англичане. There is nothing more to be said 4, Извините, Алекс, я ничего не имею против вас, понимаю, что это не ваша инициатива, но никуда я не поеду!.. Как вы меня разволновали! Даже выпить захотелось! Как жаль, что я завязал! 4 Не о чем больше говорить. Я молча ему посочувствовал: не хочешь -- и не надо, расстанемся, как в море корабли (снова вспомнилась почему-то парикмахерша Каланча и расставание навеки под песню "Не уходи, побудь со мной еще немного", в глазах у нее стояли слезы, но жизнь моряков всегда в море -- я выдавал себя за судового врача), насильно мил не будешь. А вдруг это действительно одинокий Фауст, ищущий истину? -- Не спешите, подумайте. Неужели вам хочется жить в Каире? Сегодня преподаете, а завтра будете подметать улицы! -- Лучше уж дерьмо жрать, чем на вас работать! -- сказал он с подкупающей прямотой,-- это острое словечко любил Сам и употреблял его иногда на совещаниях для характеристик самых неистовых врагов Мекленбурга.-- Извини, Рита. И тут я вдруг понял, что он не играет, а говорит без всякой задней мысли и самое главное, я с ужасом осознал, что миссия моя закончена, возвращайся в Лондон, товарищ Том, докладывай о срыве вербовки. Как будет реагировать Хилсмен? А если это не проверка? Думай, думай, мудрец Алекс, не зря дядька в семинарии считал тебя сообразительным парнем ("Этот Алекс, как уж: всегда найдет способ соскочить со сковородки!"), не зря хватал ты самые большие очки на тестах! И не ошиблись, коллеги! Упало ньютоново яблоко на гениальную голову, озарило мятущиеся мысли. -- Напрасно вы отказываетесь, ведь штатники дадут вам не только деньги. Они обещают помочь вызволить семью из-за занавеса. Сказал и подумал: а на черта ему семья? Если он попросил убежища, то уж наверняка семь раз примерил, прежде чем отрезать. Кем ему доводится Бригитта? Может, он и рад, что отделался от своих чад и домочадцев? Но он оживился, -- Вот как? А как они смогут помочь? Кто же пойдет на воссоединение семьи предателя? Конечно, никто, уважаемый сэр. Собаке собачья смерть. Если враг не сдается, его уничтожают. Вырвем с корнями гадючью поросль. -- Американцы -- деловые люди. У них есть что предложить Мекленбургу взамен. В конце концов обменяли же Пауэрса на Абеля, а Лонсдейла на Винна... -- Ну, это из другой оперы Что-то я не очень в это верю -- Знаете что,-- продолжал кот Алекс, распушив хвост,-- я могу и уйти, -- Тут я встал и залпом допил виски -- В конце концов я не могу вам ничего навязывать. Не хотите -- и не надо! -- И решительным шагом двинулся к двери. Нервы у него не выдержали -- Черт возьми! Да садитесь же! Вы меня разволновали. -- Он взглянул на бутылягу скотча, а потом на Бригитту, которая стояла, прислонившись к стенке и внимала нашим речам -- Может, мне развязать, Рита? Хотя бы на сегодня? У него было такое страдальческое лицо, даже нос уменьшился от переживаний, жалость проснулась во мне, будто я сам завязал и пер на горбу целый мешок неразряженных нервов, жаждущих окунуться в ведро водки и вырваться на вольные просторы. 5 5 Завязки не были чужды жизнелюбу Алексу, очищавшему временами свой мотор от шлаков и грязи,-- о литр теплой воды и целительные клизмы! О два пальца в рот! о яблочная диета! о молоко до судорог, утренние пробежки, пятьдесят отжимов от пола, эспандер и снова клизма -- лучшее лекарство от всех недугов! И тихая счастливая жизнь без алкоголя неделю или две! Как писал святой Августин* "Даруй мне чистоту сердца и непорочность воздержания, но не спеши, о Господи..." -- Выпейте немного, все-таки сегодня у вас обоих было много впечатлений. -- Благостная Матильда кивнула головой -- Ах, как я пил в свое время. Как я пил. -- говорил он, со смаком наливая в стакан виски и закладывая туда лед -- Знаете, Алекс, сейчас я не успеваю жить, я думаю о сне, как о печальной необходимости и, засыпая, уже с нетерпением ожидаю утра. А было время, когда от пьянства я уставал жить и мечтал заснуть пораньше, чтобы не видеть ни знакомых лиц, ни телевизионный ящик, чтобы ничего не слышать, ничего. Напиться и свалиться в постель. -- Он сделал большой глоток. Щеки Фауста сразу порозовели и крючковатый нос принял благообразные формы. Он выпил до дна и даже поперхнулся от счастья. -- Что вы знаете обо мне? Небось получили циркуляр сбежал предатель, неприятный толстяк с висячим носом, правда, Рита? Иуда, законченный подлец, переметнувшийся к врагу Вы спрашиваете почему? Да я никогда бы в жизни на это не пошел если бы если бы -- Он налил себе виски до самых краев, разбавлять, видимо, так и не научился -- Да вы меня заинтриговали. Я бы никогда не ушел, но мне грозила смерть! Вы действительно думаете что можно вызволить семью? Скажите, а если я соглашусь на сотрудничество, я мог бы определить его рамки? Я не хотел бы выдавать людей, но я могу писать в газеты это все-таки не шпионаж? Могли бы американцы помочь мне организовать газету? Я бы такое написал. -- Думаете, что в этом случае наши не будут на вас в претензии? -- съязвил я. -- Плевал я на ваших, дело во мне самом. Ненавижу я ваших -- И Фауст засосал хорошую дозу скотча. -- В Лондоне вы будете в безопасности, вам организуют негласную охрану. Кстати, сколько вы получаете в каирском университете? Что вы там делаете? -- Как ни смешно, преподаю мекленбургскую историю, платят гроши, но нам хватает спросите у Бригитты. Вот пиджачок, вот брюки, ем я скромно пытаюсь худеть Машина мне не нужна, пользуюсь машиной Риты, женщина она добрая и сравнительно состоятельная. Он взял руку Бригитты и прикоснулся к ней губами -- виски уже затуманил ему голову -- Вы самоуверенны, Алекс, и это, конечно, хорошо. Но вы ничего не знаете обо мне, я ведь в отличие от вас не со стороны пришел в службу, я ведь белая кость, я ведь вырос в шпионской среде и, если угодно, с пеленок впитал дух организации Что вы поднимаете брови? Не знали? Не пейте много, а то не запомните, вылетит все из головы Послушайте меня. А насчет американцев и вашего предложения я подумаю Если честно, не нравится мне это. Хотелось трахнуть его кулаком по голове, как по мекленбургскому телефону-автомату, в котором застряла монетка,-- так надоели мне эти рассусоливания, сказал бы просто берите билеты в Лондон, Алекс,-- и точка. Но я налил себе виски и сделал вид, что меня дико интересуют все его дурацкие россказни. ГЛАВА СЕДЬМАЯ О ДЕТСТВЕ ГЕРЦОГА, ОБ ИСКУСИТЕЛЕ КАРПЫЧЕ, О БЕЗУМНОМ ТАНГО ПОД ЗЕРКАЛЬНЫМИ ПОТОЛКАМИ И О СПИНКЕ СТУЛА, ЗАСЛОНИВШЕЙ СОЛНЦЕ " Опять началась какая-то чушь",-- заметил Воланд. М. Булгаков И он затянул свою песню -- я не перебивал его, попивал себе виски и прикидывал временами, псих он или просто так. -- Мой отец служил в лагере, где я и родился; сам он деревенский, приехал в семнадцатом посмотреть на большой город и накупить гостинцев, а попал в заваруху -- принял в суматохе сторону трудящихся, получил пару пуль в гражданку. Потом призвали его в интересную организацию... Но человек был добрый, незлобивый, на балалайке хорошо играл... До сих пор помню: воскресенье, луна над тайгой, он в гимнастерке и сапогах, с балалайкой в руках, она то хихикает, то плачет... Мы сидим -- мама, я и он -- на скамейке у дома. Я, конечно, полагал, что отец сторожит отпетых преступников -- что я тогда понимал? -- да и уголовников там хватало, не только политических. Однажды двое бежали, убили часового, взяли оружие. Отец возглавил группу преследования, беглецы яростно отстреливались, и оба погибли. Отец рассказывал, как убил одного их них, просто рассказывал, как нечто совершенно обыденное: зашел сбоку, встал за дерево, прицелился, мягко нажал на курок, выстрелил. Потом взял свою балалайку и заиграл, а я все пытался себе представить: как это?.. Есть человек, и вдруг его нет?.. Неужели так когда-нибудь произойдет и со мною? В детстве, Алекс, смерть чувствуешь гораздо острее, она кажется ужасной и невозможной, с годами дубеешь и привыкаешь к этой мысли, постепенно, но привыкаешь... А потом вытянул один дружок моего отца в столицу и устроил в известное костоломное подразделение, где не миловали ни чужих, ни своих, доводили все дела до победного конца. Правда, отец по малограмотности был там на подхвате, на следствия его не допускали, а для палаческих функций он не подходил: тут тоже подбирали с учетом характера, а он был мягковат... так мне казалось по крайней мере. Однажды подсадили его в камеру к редактору одного журнала, а тот на другой день возьми и напиши записку начальнику: "Уберите от меня этого дурака, мне тошно от его глупых вопросов!" Довелось ему быть и на обыске жены Троцкого, рассказывал об этом скучно: мол, кричала все время: "Кого обыскиваете? Отца нашей революции! Вам еще зачтется все это!" И зачлось в скором времени. Дальний знакомец папы, один директор завода, был арестован и после допросов выбросился в пролет лестницы -- тогда еще железных сеток там не было,-- но умер не сразу. И по мистической причине, хотя они лишь пару раз где-то с отцом выпивали, на каменном полу, весь разбитый и окровавленный, начал повторять, словно в бреду, имя отца. Его тут же взяли. Отсидел он полтора года во внутренней тюрьме, ожидая расстрела, но тут царица-случайность помогла. Клеили ему обвинения в троцкизме, и дело попало к дружку по отделению, а тот порядочным человеком оказался, взял дело и к начальству: "Да какой он троцкист, если грамоте лишь недавно выучился и с трудом рабфак окончил?" И убедил. Выпустили отца и выгнали со службы... Правда, отправили из столицы в далекий городок, помогли устроить на должность инженера в какую-то инспекторскую организацию -- у нас же все инженеры, правда? Началась война, и он сразу пошел на фронт. Отвоевал, и снова взяли отца в отвергнувшую его организацию, тем более что после войны дел не поубавилось, с запада шли пленные, их приходилось фильтровать, отсеивать, высылать и сажать. Назначили отца большим начальником в приграничный областной город, где, между прочим, пошаливали местные враги режима. Знаете, как у нас в провинции, Алекс? Три там хозяина: партийный босс, начальник округа и глава карательной организации. Жили мы... куда там аристократам! Двухэтажный особняк с часовым у входа, яблоневый сад с забором, над которым заграждение из колючей проволоки, две немецкие овчарки. В общем, голода и разрухи я не ощущал, радовался жизни и собакам, раскатывал на отцовских автомобилях с его личным шофером (у отца были "ауди" светло-кофейного цвета с открытым верхом, "опель-капитан" и "опель-кадет"), раскатывал и не понимал, почему люди смотрят на меня угрюмо, без всяких восторгов, а со страхом... Я уже в школу ходил и кое-что понимал, читал серьезные книжки, самообразовывался и даже отца просвещал. Народ вокруг него крутился боевой, энергичный, словами не бросались, обстрелянный был народ, закаленный. Иногда напивались до чертиков. Помню друга отцовского, генерала в красных трофейных кальсонах, орал он что-то о бандитах на постели в подпитии -- рядом девка полуголая,-- вдруг как вытянет из штанов на стуле пистолет и давай палить в потолок... Хорошо помню юбилей отца. Собралась местная элита со своими бабами -- все глупые как пробки, в тысячу раз тщеславнее мужей, все помешаны на трофейных тряпках -- кто-то встал и говорит: "За юбиляра мы еще выпьем. А первый тост наш, товарищи, за вождя народов, за гения человечества",-- и так далее. Впервые я почувствовал какую-то несправедливость: почему за него, если у папы юбилей? Все это я вам сейчас рассказываю с ухмылочкой, Алекс, но тогда вся эта братия вызывала у меня восхищение, да и вбили мне уже в голову, что нет ничего более святого, чем наша служба, в которой самые честные и кристально чистые, преданные навеки! Капитализма никто не видел, но ненавидели его люто, собственность презирали, но не отказывались, если что плохо лежало... Не все, правда. Отец, например, рвачом не был, деньгами швырялся налево и направо, ни о какой машине или даче и не заикался, хотя все это легко мог приобрести... И в то же время роскошный особняк, часовые, денщики, государственные машины. Но это считалось вполне в порядке вещей. Учился я прилежно, но сейчас думаю, что отметки мне завышали, стараясь угодить отцу, хотя он и в школе ни разу не был, никого там не знал. Мать в больнице работала, жила своей жизнью и вскоре ушла от отца к какому-то доктору в коммуналку. Передо мною встал выбор, и я остался с отцом, хотя мать любил больше, а еще больше любил особняк и яблоневый сад, где стрелял воробьев из мелкокалиберной винтовки. Если бы только все это были ошибки незрелой юности, Алекс! Когда я впервые попал в Париж, прошелся по Монмартру, осмотрел Лувр и другие красоты города, не восторг и благоговение охватили меня, а снисходительное презрение к ухоженным газонам, к горничным с детьми в тенистых парках, к благоустроенным квартирам и хорошо одетым людям в автомобилях. Понятно, если бы я жил в нищете, хотя эта проклятая зависть перевернула нашу страну кверху дном, а я ведь... что говорить? Возмущался я, что трудящиеся обуржуазились и забыли о великом будущем и великих принципах, которыми дышит Мекленбург! Почему не уничтожают они свой прогнивший строй и не создают царство свободы, равенства и братства? Верил во все это, говорю как на духу. Помню, еще дома, когда я был в гостях у знакомого художника, собиравшего иконы и антиквариат, в большой квартире, обставленной старинной мебелью, я спросил его: зачем нужны ему все эти вещи? Он аж растерялся: все это прекрасно, друг мой, ибо сделано рукой мастеров, рукой человека. "Но это же собственность!" -- воскликнул я, не понимая, как прогрессивный человек может жить мещанским собирательством. Боже мой, Алекс, какую жизнь мы прожили! Сплошной туман! А жили ли вообще или только казалось, что живем? Юджин схватился за голову, потом за свой стакан. Мысли его удивительно перекликались с моими, мне даже стыдно стало, что у нас существует нечто общее -- что общего может быть между солдатом незримых окопов Алексом и сбежавшим подонком? Впрочем, я слушал внимательно его исповедь (если это не была полная лажа) и кое-что наматывал на свой гусарский ус. Одновременно я посматривал на чуть-чуть приоткрытые пухлые губки Матильды и прикладывался к виски, вдруг запахнувшему вересковыми полями, бутылка таяла на глазах, ибо вылезший из трясины воздержания Евгений подливал и подливал в свой бокал, щедро смачивая свою исповедь. А на кой леший тащить его в Лондон? Почему не попытаться нейтрализовать прямо в Каире, в оазисе восточной цивилизации? И снова идефикс с пирамидой Хеопса: "Какая красота, Юджин, взгляните вниз! Как блестят на солнце минареты..." (и кончиком зонта в спину). Ты что, спятил, Алекс? О чем ты думаешь? Как там у Святого Матфея? Не убивай, кто же убьет -- подлежит суду. А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата... своего... Хватит виски, кровожадный Алекс, оно распаляет твою фантазию, лучше прикинь, можно ли вывезти его прямо из города? Куда? В какую-нибудь соседнюю страну, идущую славным мекленбургским или некапиталистическим путем... Не убивай, кто же убьет -- подлежит суду. И не надо убивать, надо нейтрализовать! Ха-ха и еще три ха-ха. Сколько подобных историй я наслушался в своей жизни! Что там счастливая смерть на каменных плитах и приключения папочки Юджина! И о быстрых выстрелах в затылок арестованным, уверенным, что их ведут на концерт тюремной самодеятельности, и о сваленных в навозную яму мертвых и полумертвых телах, и об избиениях привязанных к стульям заключенных... А впрочем, все можно выкрасить в один цвет и вымазать грязью. Бывало ведь и весело, люди жили, дарили цветы женщинам, любили, ели семгу, занимались спортом. И в работе была масса незабываемых хохм. Философ и поклонник ливерной колбасы не раз рассказывал за бутылкой, как он брал крупного шпиона, скрывающегося на тайной квартире, как грозно стучал в дверь и угрожал сорвать ее с петель, как орал на хозяев, утверждающих, что в квартире никого нет. И вдруг в тишине звуки пишущей машинки из чулана в дальней комнате (О, вот он где! Он там печатает прокламации! Взвод, в ружье!), рука сама собой вырвала из кобуры маузер, рывок к чулану -- и перед бойцами в кожаных куртках... кролики! Сидели себе и стучали лапами по полу, усеянному крошечными шариками... О, как мы хохотали и как славно шла белая под ливерную колбасу за шестьдесят четыре цента фунт -- такие цены в капиталистическом раю и не снились! -- Вам все это, наверное, скучно,-- услышал я голос Фауста,-- но я все-таки продолжу! -- И Алекс встрепенулся и снова превратился в гнусную черную собачонку, бегущую за доктором Фаустом и еще не принявшую облика зловещего Мефистофеля, поющего "Сатана там правит бал!". -- Я слушаю вас очень внимательно, Юджин. -- Я немного нуден, но иначе вы не поймете, почему я порвал со своим прошлым и возненавидел шпионаж... Итак, я осмысливал житье и делал жизнь с того товарища в шинели, который одиноко высится на постаменте, повернувшись спиною к известному зданию. Я окончил школу с золотой медалью, поступил в престижный институт... А мать, между прочим, ушла от своего доктора и вернулась к отцу, вышедшему на пенсию, до сих пор живут они и здравствуют в этом зеленом городе. Думаю, что отец проклял меня, если ему сообщили... во всяком случае, на словах. Что стоят слова, если пенсии можно лишиться? Что-то у вас сонный вид, Алекс... Постарайтесь понять меня, вы, как мне кажется, неплохой человек и сохранили остатки совести1. Но вы, Алекс, принадлежите к породе людей, созданных для служения государству, и это не оковы для вас, а высшее предназначение. Вы, Алекс, прирожденный служака, не обижайтесь, Бога ради, в этом смысле вы выдающийся человек! Я, например, всегда в сомнениях, всегда мечусь, ни в чем у меня нет уверенности. А вы... вы из другого теста, вы человек действия и отлично могли бы служить всем: и Робеспьеру, и Бонапарту, и Рузвельту, и Гитлеру, и папе римскому; не обижайтесь, это прекрасное качество. Такой уж вы человек! Не зря вас высоко ценит начальство!2 -- Не отвлекайтесь, Юджин,-- заметил я сухо.-- Мне очень интересно слушать вас. Итак, вы оказались в институте... -- Извините, я действительно склонен отвлекаться... Рита, ты не сходишь еще за бутылкой? Как говорит отец, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Матильда махнула грудью, еще раз опалив ею мое задремавшее либидо, и молча вышла из комнаты. Вернулась она с бутылкой довольно быстро, словно боялась пропустить исповедь. -- Поехали в Лондон, Юджин,-- сказал я прочувствованно.-- Я обещаю, что все устроится так, как вы хотите!3 1 Я тут же вспомнил, что у Шакеспеаре какой-то кровавый циник изрекал, что величайшая фантазия, именуемая совестью, ничего не значит и лишь делает человека трусом. 2 Я уже начал подозревать, что и в моем личном деле он покопался. Спасибо начальству, если в нем лежали такие лестные характеристики! 3 Как говорил Учитель, обещания похожи на корку пирога, и дают их для того, чтобы нарушать. Но он словно пропустил мои слова мимо ушей. -- В институте я решил вылепить из себя просвещенного человека,-- продолжал он,-- составил себе программу, включил древних греков, современных полузапрещенных поэтов, стенографические отчеты... Разрывали меня там мечты и амбиции великие, хотелось мне стать Талейраном, полковником Лоуренсом, Кузнецовым или каким-нибудь другим великим разведчиком. И все ожидал я, что меня пригласят и осчастливят,-- на кого же, как не на меня, потомственного охранителя устоев, обратить внимание? Ведь я принадлежал к почетному шпионскому клану (разницы между разведкой и контрразведкой я тогда не усматривал), самому надежному, самому проверенному и безраздельно преданному Великому Делу. Все ожидал я, что меня пригласят в какой-нибудь высокий кабинет и из-за стола выйдет человек в штатском, с уставшим лицом и грустной улыбкой. Я представлял, как он усаживает меня рядом на кожаный диван, говорит об огромном доверии ко мне и предлагает совместно работать во имя высших государственных интересов. Конечно, не против своих, не в роли стукача, хотя в общем-то я и на это пошел бы, если предложили бы под благородным соусом: скажем, студент такой-то часто бывает в американском посольстве... Ну как на него не доносить? Тут уж сам Бог велел, это же не анонимная записочка о том, что некто слушает регулярно Би-би-си. Нюанс ведь есть, правда? Какой все-таки сукой я был! Но институтские годы шли, и никто не прибегал к моим услугам, никто не вызывал! Сначала я объяснял это тем, что мудрая служба ожидает моего дозревания до такого амплуа, и удесятерял усилия в деле самоусовершенствования, но минул четвертый курс, а все не появлялся на горизонте человек с грустной улыбкой. Тут я уже начал нервничать: уж не попал ли я в число недостойных или, не дай Бог, подозреваемых? Я всегда был осторожен в связях, но еще раз взглянул на круг своих знакомых (близких друзей я не имел, ибо не находил среди окружения равных по уму и таланту) и быстренько вычистил из него и тех, чьи родственники отсидели, и тех, кто иногда высказывал спорные мысли. Но и после этого не пригласили меня в таинственный кабинет... Тогда я пошел еще дальше и отсек от себя знакомых из мира богемы и евреев: может быть, они пугали моих ангелов-хранителей? Но и тогда лед не тронулся, а учеба шла к концу, и многие уже прикидывали, каким образом устроить свою судьбу. А тут еще небольшая практика за границей, кое-кто выехал, а меня не взяли! Я совсем в панику впал и решил, что это из-за Каутского, да! да! стоял у меня на полке томик Каутского о "Капитале", изданный у нас, но по тем временам способный навести на определенные размышления. Жалко было Каутского жечь, а оставлять где-то еще опаснее: ведь могли и по отпечаткам пальцев, и по пометкам на страницах легко определить владельца... Пришлось закопать Каутского, так он до сих пор в земле и лежит, тлеет себе преспокойно. Но и тогда не раздалось долгожданного приглашения! Молчали компетентные органы, словно обиделись на меня за что-то. И тут грянул фестиваль молодежи 1957 года, помните, как он прорубил окно в Европу? Событие революционное, я сказал бы, эпохальное, у многих тогда раскрылись глаза... Боже, как жрали бесплатную икру и осетрину и мы, и иностранцы! До победного конца, до поноса! Какую коммунистическую скатерть-самобранку расстилали прямо на воздухе, с проходом по фестивальному пропуску! Куда там парижскому "Максиму", двери которого открыты для всех -- для богатых и бедных, но только взглянешь на цены, и пропадает аппетит! Меня определили на фестиваль переводчиком, представили руководителя и его заместителей, среди которых своим чутким натренированным годовыми ожиданиями нюхом я сразу выделил низкорослого улыбчивого человека -- улыбка, правда, была не грустная, наоборот, бодрящая, вселяющая вечный оптимизм... Звали его Василием Поликарповичем, или, нежнее, Карпычем,-- так мы его называли за глаза. Переводчики при упоминании имени Карпыча как-то значительно поджимали губы и придавали лицу чрезвычайную серьезность -- ведь сами понимаете: засмейся некстати, и кто-то настучит, что не уважает или пренебрегает,-- он ведал, естественно, общими вопросами, не владел иностранными языками, не видел особой разницы между, скажем, японцами и китайцами, не разбирался в премудростях пропаганды -- в общем, по всем параметрам принадлежал к нашей уважаемой внутренней организации, ловящей шпионов. Решительности у меня никогда не хватало, но тут уж ситуация сложилась отчаянная, я решил пойти ва-банк и постучался однажды в дверь его кабинета. Встретил меня Карпыч ласково, угостил чаем, слушал, не перебивая, лишь ложечкой иногда позванивал, а я поведал ему с пафосом, что мой отец -- старый сотрудник службы, и так далее, и тому подобное, и вот сейчас, когда вокруг иностранцы, я счел своим долгом... Ну что вам, Алекс, рассказывать? Разве мало вы встречали добровольцев даже среди англичан, которых уж никто силой не тянет в нашу повозку? И не ради денег, а из высоких побуждений, из ненависти к частной собственности и из восхищения самыми передовыми идеями! Карпыч поблагодарил меня, но не дал определенного ответа -- это меня совершенно убило. Как же так? Я ведь уже среди своих испаноговорящих вычислил и агентов Франко, и агентов ЦРУ! Уже потом я узнал, что до меня просто не доходили руки: и институт, и фестиваль обслуживался целыми полками агентуры. К тому же, как известно, агентов лучше вербовать не из своей среды, а в стане обиженных, репрессированных, диссидентствующих. Им ведь верят больше! И вдруг после фестиваля подарок судьбы: телефонный звонок, и рокот приятного баритона Карпыча. -- Здравствуйте, Женя! Узнаете? -- Обычный вопрос малоинтеллигентного человека, уверовавшего в запоминаемость своей исключительной личности, включая голос. Но я узнал его сразу, и сердце рванулось из груди от радости и гордости, я уже знал, что меня оценили и взяли! взяли! словно приобщили к лику святых. А потом пошло-поехало. На следующий день встретились мы с моим благодетелем и его рыжим товарищем по имени Жорж, веснушчатым парнем лет тридцати, который раскрывал рот лишь в те моменты, когда Карпыч пил или жевал, прошли в ресторан, где Карпыча хорошо знали и почитали, столик накрыли с невиданной для нашей державы скоростью и сразу принесли бутылку трехзвездочного... Я кое-что представлял о секретной работе и все ожидал, когда Карпыч возложит на меня, как говорится, конкретные задачи -- так мы привыкли к задачам неконкретным, что вынуждены употреблять дополнительный эпитет -- и раскроет тайны моей миссии. Но мы пили себе, Карпыч заказал еще бутылку и по второму шашлыку... Шла обычная пьяная болтовня, Карпыч за что-то отчитывал рыжего, красиво пили, ничего не скажешь, ребята были здоровые, правда, через десять лет обоих выгнали за пьянство, но это уже другой разговор! Больше всего поразил меня финал нашей трапезы: Карпыч оплатил счет, положил его в карман и вдруг достал из пиджака небольшой блокнот. -- Женечка, ты напиши расписочку: "Мною... как тебя назвать покрасивее, не возражаешь против... "Рема"? Мною, "Ремом", получено на оперативные расходы пятьдесят". Подпись. Число. Я, естественно, написал. -- А теперь давайте, ребята, на посошок! И за твой день рождения, "Рем"! Мы выпили, и я заглянул ему в глаза, ожидая, что сейчас он передаст мне конверт с деньгами, поставит конкретные задачи, объяснит, на кого их тратить. Но он не передавал, и я совсем смутился. -- Ты что? -- улыбнулся он. -- А на что я должен эти деньги истратить? Карпыч лишь расхохотался в ответ, расхохотался тихо, профессионально, не привлекая внимания окружающих. -- А мы их уже истратили, Женечка! Понимаешь, наша бухгалтерия на угощения выделяет мало, еле-еле на бутерброды хватит. В тридцатые годы, видно, нормы утверждали... Так что привыкай! Так состоялось мое боевое крещение, мое посвящение в рыцари, и вскоре подключили меня к какой-то группе, как говорится, прогрессивных журналистов, исходивших любовью к нашей стране и жаждущих описать все достижения. И поехали мы по отечеству. То ли группа подобралась такая, то ли слишком большие я питал иллюзии, но ничего, кроме отвращения, не оставили они у меня в душе: бессовестные иждивенцы, им бы пожрать и попить за чужой счет, встречал я таких потом тысячи раз, и каждый раз обида и ненависть мучили меня, обида за наш обобранный народ, позволяющий себя околпачивать. Как ненавидел я этих иностранных жуиров, друзей пролетариата, попивающих водочку и в наших посольствах, и в наших южных санаториях! Во время поездки я завербовал одного левака, впрочем, он сам себя завербовал давно, что-то есть в этих леваках противное, как вы думаете, что? Карпыч оценил мое рвение и решил специализировать меня на ролях Дон-Жуана -- видимо, мой солидный нос производил на него впечатление, человек он был простой, без затей... Первая примерка новых одежд состоялась в шикарной гостинице, куда наш агент, лысый старик из какого-то издательства, приволок двух секретарш голландского посольства, я же вроде бы случайно оказался в зале ресторана и проходил мимо столика, за которым они пировали. Старик меня окликнул, обнял, как давнего знакомца, усадил, несмотря на мое разыгранное сопротивление, представил дамам... В общем, простенькая комбинация на уровне сельпо, хотя простые методы работы никогда не устаревают, они ведь рождены жизнью -- куда уйдешь от случайных встреч? Убежден, что и Фуше, и Гиммлер, и Брюс Локкарт работали теми же методами, что и неприметный Карпыч. "Конт" опорожнил бокал, а мне вдруг захотелось прижаться к груди Матильды: Мефистофель уже был подшофе, да и вообще я обожал танцевать с незнакомыми женщинами, вдыхать их новый, еще не познанный запах4, жадно пожирать его, запах так много значил для меня, видимо, моя жизненная сила скрывалась в ноздрях, как у карлы Черномора -- в бороДе. -- Включите что-нибудь веселенькое, Бригитта,-- попросил я и сверкнул глазами, перед которыми никто не мог устоять, 4 И снова Вилли: "Роскошная смесь запахов