не тянул и тряпку в нос не совал. Я выполнил честно
просьбу американцев. Вот и все. Дальше уж решайте все сами, я в ваши дела
путаться не собираюсь! Мы можем даже не общаться в Лондоне!
Нагонять на себя искусственный гнев умел я превосходно, правда,
пребывание в самолетном кресле мешало в полную меру размахивать руками и
ногами, но зато я умеренно побрызгал слюной справедливого возмущения,
растрепав для пущей убедительности исторический пробор.
Больше мы не разговаривали и летели, сосредоточенно углубившись в
газеты, словно в мекленбургском метро...
Самолет сделал большой круг, небо опрокинулось, потянув за собой всю
панораму фарисейского города, затем стало на место, мы пошли на снижение,
снова набрали скорость и спрятались за облака, словно для того, чтобы,
вырвавшись из них, еще раз увидеть и дальние очертания собора Святого Павла,
и змейку Темзы, и неприступный Биг Бен, и родной Хемстед (родной, подумал я,
неужели все, к чему мы привыкаем, становится родным? Хорошо, что Кадры не
читают мысли на расстоянии). Я почувствовал, что соскучился по Кэти и даже
по миссис Лейн с ее обаятельным сеттером: привычка -- вторая натура.
Глубоко вы, Алекс, однако, втянулись в свой маскарад -- уже не в силах
отличить, где враг, а где друг... Может, вообще вы никогда и не жили в
Мекленбурге и всю жизнь торгуете приемниками? Может быть, синьоры! Может
быть. Может быть.
Самолет пошел на посадку, и я незаметно перекрестился: в конце концов
по легенде я был верующим и покоился на церковном кладбище.
Самолет нежно прикоснулся к земле своими круглыми лапками, словно
раздумывая, скользить ли дальше или взмыть снова в поднебесье, пробежал
вперед -- ветер выл в элеронах -- и остановился. Пассажиры разразились
аплодисментами, блея от восторга,-- как мы ценим свои жалкие жизни! Вот и я
осенил себя крестиками. Нет, трус ты, Алекс, совсем измельчал, разве можно
обращаться к Богу по таким пустякам? Трус ты, Алекс, тьфу!
Победившим Цезарем я возвращался в Рим и ожидал ликующую толпу
црушников во главе с Хилсменом прямо у трапа (нечто вроде встречи на
аэродроме Самого-Самого после очередной триумфальной поездки в республику
Баобаб) с корзинами роз и мешками, набитыми тугриками.
Но у трапа нас встретили лишь гулящий ветер и два скромных автобуса,
доставившие нас к залу, куда через десять минут приплыли чемоданы, затем --
таможня и, наконец, церемонно-формальные рукопожатия с Рэем.
-- Извините, что я вас не встретил и не провел без досмотра... не
хотелось беспокоить по пустякам англичан... все-таки они тут хозяева.
Молодец, Рэй, конспирация -- прежде всего, это и Ландера поставит на
место, а то небось он тоже решил, что нас встретят с оркестром.
Молодой водитель с военной выправкой открыл двери, я занял место на
козлах рядом с кучером, вспомнив о своих наставлениях Челюсти, сидевшему
всегда с шофером: "Не совсем это прилично, Николай Иванович, в этом есть
налет затхлого провинциализма, на прогнившем Западе все солидные люди сидят
только на заднем сиденье!" Между прочим, через неделю он уже сидел за спиной
у водителя, послушал умного человека, надо отдать ему должное. И на риск
небольшой шел: Маня всегда сидел на козлах и по нему равнялись остальные
настоятели -- демарш Челюсти привел их в состояние шока.
Мы медленно ползли от Хитроу к центру, перебрасываясь время от времени
плоскими остротами.
Я уже прокручивал в мозгах сладкий фильм о предстоящем ужине с
непременным "гленливетом", куском мягкой малосольной семги, грушей авокадо с
креветками, успокоительным супом из бычьих хвостов -- желудочный сок заливал
чрево, как Ниагара.
-- Я очень рад, господа, что вы благополучно прибыли... очень рад. Вы,
Алекс, наверное, очень устали с дороги, вам надо отдохнуть. Я сейчас устрою
вашего друга в гостинице, номер уже заказан, а шофер отвезет вас домой.
Лимон выжали и вышвырнули в помойное ведро, даже не угостив за труды,
-- убил бы я этого скупердяя, впрочем, делал он это не из жадности: меня
сразу решили отсечь, да и зачем я был нужен, не в правилах разведки сводить
вместе сразу двух агентов.
Около отеля мы распрощались и уже двинулись в Хемстед, когда на пути
встала тусклая физиономия коллеги Хилсмена Вика, испещренная вдоль и поперек
морщинами, огромное печеное яблоко, зажатое очками. Он провел меня на
консквартиру рядом, где я записал на магнитофон всю повесть о поездке в Каир
и встречах с Ландером,-- сейчас три машинистки перепечатают со скоростью
света всю эту абракадабру и Вик подсунет мой отчет Хилсмеку.
Сорванный ужин и мрачные мысли о выжатом лимоне давили на меня, тут еще
вспомнилось, как меня обмишурила Матильда, а вдобавок ко всему у самого дома
я вдруг поскользнулся на совершенно ровном асфальте и картинно рухнул в
лужу, воздев ноги к кебу, словно мистер Пиквик на катке.
Дом встретил меня глухой тишиной, я подумал, что нужно купить попугая
-- живности мне всегда не хватало,-- и набрал телефон Кэти. Мгновенного и
страстного свидания не получилось, говорила она со мной холодно и
остраненно, будто все эти дни я sowed my wild oats1. Где вы,
Пенелопы, Ярославны и Лорелеи, верно прядущие мужнины носки и бегущие к
двери, лишь заслышав далекие звуки шагов? О бедный дядя Том, ты умрешь в
своей хижине, пропахшей куревом и водкой, так и не познав женской
преданности! Римма тоже никогда не ждала меня, даже если знала о дате моего
приезда, не пекла праздничный пирог, не зажигала свечи и не ставила в центр
стола внушительную свиную ляжку, обложенную молодым картофелем с укропом.
Никто не ждал бедного дядюшку Тома -- неужели ничего в жизни больше не
оставалось, как мчаться в Сохо на поиски Черной Смерти -- Утоли-Моя-Печали?
1 Сеял дикий овес, точнее, прожигал жизнь. Английская идиома
XVI века, обожаемая моей преподавательницей английского, много мы насеяли
овса в те славные денечки!
Спина ныла после позорного падения в лужу, и пришлось открыть желанный
"гленливет". Но пить я не стал: пить хорошо в минуты побед и душевного
подъема, на виноградниках Шабли и после взятия планки с первой попытки;
сейчас пить я не стал, черт с ними со всеми, одна поездка в Каир стоила трех
лет жизни, пора подумать о здоровье, открыть новую страницу в жизни,
регулярно ходить в бассейн, делать утреннюю зарядку с гантелями, выезжать
каждый день на прогулки в Ричмонд-парк, обнимать там оленей и играть в гольф
с выжившими из ума сквайрами.
Я еще раз позвонил Кэти и голосом кошки, съевшей чужое мясо, тактично
пожаловался на свое болезненное состояние (журчал я, как горный ручеек в
необъятных Андах), граничащее с желтой лихорадкой -- о грязный Каир! -- один
вздох, другой, по идее, она уже видела мой обострившийся нос и смертельный
цвет щек.
-- Ты был в Каире? -- Голос ее оживился.
-- И кое-что тебе привез... Зачем нам ссориться, Кэти? Жизнь так
коротка, мы любим друг друга, конечно, в прошлый раз я был не прав, прости
меня! Если бы ты знала, какие удачные контракты я заключил...
Она обнадеживающе подышала в трубку, но позиций не сдала, несмотря на
все мои увещевания.
-- Я тоже неважно себя чувствую, давай созвонимся завтра...
Нет, звезды сегодня не располагали к удаче, все шло шиворот-навыворот,
не случайно я шлепнулся в лужу, плюнь на все, Алекс, залезай на диван,
укройся теплым пледом и лежи, не бухти! Вся наша жизнь качается между
радостью и бедою и уравновешивается в конце концов самым невероятным
образом. Плати, брат Алекс, падением в лужу за удачное приземление самолета,
которое стоит подороже,-- вот тебе и баланс, и равновесие на весах жизни и
смерти. Застыли они, чуть-чуть покачнулись -- ты сделал свое дело в Каире, и
одна чаша взлетела вверх. А вторая... Закрой двери и окна, Алекс, жди грозы
и шаровой молнии, и вообще лежи тихо под пледом, и не рыпайся, не высовывай
коса из дому в этот вечер, дай весам постепенно возвратиться в норму, с
помощью разной мелочи, вроде несварения желудка, севшего аккумулятора, фунта
гнилых орехов, подсунутых на рынке в Портабелло, читай свои газеты, Алекс,
опять они, гады, хают Мекленбург за военную угрозу и нарушение прав
человека, а Мекленбург тоже не лыком шит и вставляет в ответ возмущенному
Западу те же обвинения.
Часы пробили одиннадцать тонким расстроенным голосом, и я начал
медленно отходить ко сну, гоня от себя паскудную тень Бритой Головы (он в
последний момент вдруг залез в коробок) и призывая туда толстую бабу,
которая торговала урюком, сидя на крыльце и высоко задрав юбки, было это в
далеком эвакуационном детстве, сидела она враскорячку, и мы, пацаны,
располагались около нее на земле и жадно всматривались в темную бездну,
обтянутую голубыми трусами, притворяясь, что поглощены расчерчиванием земли
для игры в "ножики". Баба являлась ко мне во сны регулярно лет до
восемнадцати, потом исчезла, словно обиделась на что-то, и появилась, как ни
странно, совсем недавно, после возвращения из Мекленбурга. Сгорал я от
стыда, но все равно лез почти под самое крыльцо и предавался грешным
созерцаниям.
Баба уже рассаживалась на крыльце и раскладывала на полотенце
грязноватый урюк, когда раздался телефонный звонок. Я даже плюнул от злости:
кому понадобился Алекс в эту пору? Трубка ответила короткими гудками, я
подождал немного, думая, что это звонил Хилсмен или раскаивающаяся Кэти (с
ужасом я представил, как она вдруг примчится ко мне и нужно будет вставать и
причесываться. Боже! Как я устал от всего этого!). Но второго звонка не
последовало, и я с удовольствием залез под одеяло, воссоздавая картины
крыльца и урюка.
Меня разбудил звонок в два часа ночи.
-- Извините, господин Уилки.-- Голос был хриплый и сдавленный.-- Это
говорят из полиции. Вашу машину, которая стоит у дома, задел пьяный
водитель. Вы не могли бы на несколько минут спуститься вниз?
Я быстро натянул на себя спортивный костюм (мекленбургская привычка, в
последнее десятилетие там прочно вошли в моду такие костюмы, их носили дома,
на курортах и в поездках с таким же самозабвением, с каким после войны
носили пижамы) и выскочил на улицу. Моя машина стояла на обычном месте по
другую сторону улицы, ярдах в ста от подъезда, ни одной человеческой фигуры
не крутилось вокруг.
Лишь только я сошел с тротуара, направляясь к своей машине, как
раздался мощный рев мотора, словно взлетал в воздух самолет, и справа
полетела на меня черная громада с потушенными фарами -- доля секунды -- и
лежать бы раздавленному Алексу с раскроенным черепом, окропляя гениальными
мозгами хемстедские булыжники!
Но реакцией я всегда владел первоклассной в волейболе успевал взять мяч
почти у земли, дядьку на тренировках по самбо сбивал с ног прежде, чем он
успевал двинуть рукой), рванулся, как спринтер на финишной ленточке, грудью
вперед и почувствовал легкий удар по бедру, сбивший меня на землю. Тип за
рулем тут же дал задний ход, пытаясь переехать меня колесами, но не на
дурака напал: покатился Алекс быстрым колобком к другой стороне дороги.
Водитель газанул, но я успел разглядеть некую миледи в собственном,
очевидно, чулке, натянутом на голову в стиле грабителей банков,-- на дикой
скорости она домчалась до поворота и, визжа тормозами, скрылась за углом.
Марка машины показалась мне какой-то допотопной, хотя, катаясь по асфальту,
я при всем желании не мог фиксировать детали.
Нет, сегодня на моих звездах стояла каинова печать, весы жизни и смерти
раскачивались опасно.
Как ни странно (а может быть, это вполне естественно?), настроение мое,
как и у любого уцелевшего смертного, резко пошло вверх; чуть прихрамывая, я
направился домой, содрал с себя замызганный любимый костюм и залез в ванну.
Покушение планировалось по незамысловатой схеме дешевого боевика:
сначала проверочный телефонный звонок, установивший мое пребываше в замке,
затем такой же ложный вызов на улицу (стало понятно, почему незнакомец
говорил голосом застрявшего в клозете геморроидального старца,-- как это
профурсетка сумела изменить голос?) -- работала она классно, еще немного - и
готова глубокая яма, Алекс, и мы жертвою пали в борьбе роковой!
Работала изящно, но рука чувствовалась любительская,-- во всяком
случае, ни ЦРУ, ни Монастырь никогда не пошли бы на такую примитивщину --
есть способы поэффективнее: и письмо, пахнущее "духами" (смерть через
неделю), и легкое прикосновение портфелем к коже руки в метро, и брызги
аэрозоля в глаза, инфаркт, и никаких следов при вскрытии.
Весьма похоже на действия отчаявшегося одиночки, но кто так жаждет
угробить Алекса?
И тут вдруг меня осенило: да это дело рук Крысы! Или ее подручных!
Крыса пронюхала, что я начал ее разматывать... Но с кем она, черт побери,
связана? С американцами? Или с англичанами? Или с Израилем? Или с
наркобизнесом? А вдруг Крыса -- террорист? Или банда? Или масоны? Крыса со
своей международной организацией, наблюдающей сверху за дракой наших
служб... Крыса идет своим путем к установлению мирового господства... тьфу!
Почему бы и нет?
Голова моя разрывалась от догадок вместе с задом, дико болевшим после
кувырканий на асфальте (и все-таки падение в лужу было знамением Божьим,
если вспомнить, как граф Плеве поскользнулся на сливовой косточке за
несколько часов до того, как его ухнули террористы), звонить в полицию я,
естественно, не стал, погладил друга по зеленому горлышку и выпил бутылку в
четыре приема, смешивая ее с чистой водой в любимой чаше, прихваченной в
свое время в Орвальском монастыре, что на границе Бельгии с Францией,-- в
конце концов лучше быть алкоголиком, чем покойником.
Утром после изнурительного сна я вышел на улицу и обнаружил на затекшем
от дождей столбе, который словно скорбел все мое долгое отсутствие, полоску
мела, что означало вызов на встречу от неутомимого Генри, который явно не
желал подчиняться условиям консервации и рвался в бой, несмотря на все мои
запреты.
Согласно заранее обусловленным условиям связи (о Чижик, помяни меня в
своих молитвах, о твой великий и могучий язык!), рандеву имело быть не на
кладбище, где я любил побродить меж дубов и изваяний плачущих вдов на
надгробиях, размышляя о непостижимой сути земного бытия и беседуя с
приятными мне тенями2, а в небезызвестном лесу Эп-пинг Форест на
севере столицы.
2 "Вступим вместе в вечную ночь, и я отворю перед тобой
могилы... слышалась беспомощная возня, и всем было тягостно и тревожно, и в
глубинах каждой из бессчетных ям слышался тоскливый шелест погребальных
одежд. А среди тех, что, казалось, мирно почили, я увидел великое множество
лежащих не в той или не совсем в той торжественной и принужденной позе, в
которой укладывают покойников в гробу..." -- на этом месте из Эдгара По у
меня была кожаная красная закпадочка с видом дома-музея шведской
писательницы Сельмы Лагерлеф, там я ее и приобрел несколько лет назад на
пути к тайнику, заложенному для меня на пустынных брегах озера Веттерн, и
одно время использовал этот текст в качестве кода.
Но кладбища я не миновал и не хотел миновать, ибо Истбурн-фейвярд
лежало на пути к Эппинг Форесту, а Истбурн-фейвярд -- это фейерверк, это
плачущий от хохота, увязший в излишествах Фальстаф (между прочим, так звали
собаку моего австралийского родителя, в деревушке пса помнили и любили:
однажды он прокусил икру самого английского генерал-губернатора, который
проезжал мимо, пожелал выйти из автомобиля и побеседовать с народом -- тут
он его и хватил и вошел таким образом в анналы истории деревни), тут
забываются и городской грохот, и бензиновая вонь, и ошалевшие толпы на
Оксфорд-стрит и в Холборне, я ездил сюда иногда без всяких оперативных нужд,
чтобы отдохнуть от людей и умиротворить мятущийся дух, да и просто погулять
и поразвлечься: томился там целый сонм безвестных остряков, выдохнувших на
прощание эпитафии на радость живым. Бродя меж потрескавшихся плит, я
всматривался в побледневшие надписи, и их авторы словно выскакивали из-под
земли и декламировали хорошо поставленными голосами: "Тут покоится Мэри
Лизард, почившая в возрасте 127 лет. Она пришла пешком в Лондон сразу же
после Большого пожара 1666 г., была добросердечна и здорова и вышла замуж за
третьего мужа в 92 года" (вижу: краснолицая, вся в прожилках, в белом
чепчике и показывает всему свету остренький язычок); "Тут лежит бедный, но
честный Брайан Тансталл. Он был заядлым рыбаком, пока Смерть, завидуя его
искусству, не вырвала у него удочку и не посадила на свой крючок" (бледный
спирохет, продремавший всю жизнь на берегу, где и выдумал себе эпитафию);
"Жизнь похожа на таверну, где останавливаются проезжие. Одним удается лишь
позавтракать -- и они уходят, другие остаются до обеда и хорошо насыщаются,
и только самым старым достается ужин, после которого они отправляются спать"
(а это Огромная Голова, облысевшая от умствований уже в юности, вот она
наморщила кожу на лбу, усмехается, скребет ногтем по виску, сейчас на нее
сядет воробей) -- да! Мекленбургу такие эпитафии и не снились, все едино,
все просто и без выкрутасов в родной стране, в крайнем случае: "Любимому
мужу и отцу от неутешных вдовы и детей".
На Истбурн-грейвярд, как всегда, тянуло на космические размышления
("Истлевшим Цезарем от стужи замазывают дом снаружи... Пред кем весь мир
лежал в пыли, торчит затычкою в щели" -- однажды я это процитировал за
столом у Челюсти, когда Капулетти и Монтекки еще общались дворами; "Что?
Что? Что?" -- выпустила очередь его Большая Земля -- Клава, а Коленька
усмехнулся и заявил, что это утешение слабых бездельников, которые ничего не
могут сделать в жизни. "Совершенно верно!" -- поддакнула Римма, словно мне
приговор произнесла. "Безумно завидуя Цезарям,-- продолжил Челюсть,-- многие
льют себе на сердце бальзам, крича, что могила уравнивает всех. Не надейся,
друг, это только мираж, тайна Смерти еще не открыта, но уверен, что и там
неравенство!"), и тут отдыхала моя душа, хотя если по чести, то больше всего
я все же почитал военные кладбища, особенно Арлингтонское и мюнхенское,
каменные плиты, выстроившиеся в ряды, среди которых я мысленно застывал по
стойке "смирно", и не было места для мелких чувств, которые обычно обуревали
меня на Венском кладбище, или на Сент-Женевьев де Буа, или на Новодевичьем.
"Ах, это -- Моцарт!" -- радуется дама-энциклопедистка. "А это -- Штраус!" --
"Посмотрите, тут лежит Бунин! Говорят, что он был злой!" -- "А почему у
Хрущева голова состоит из двух половинок -- черной и белой?" -- Пересуды
заглушают чириканье птиц и скрипы дубов.
Сладостно вдыхая чуть затхлую, но пахучую влажность Истбурн-грейвярда,
я побродил меж склепов и вышел из ворот к автобусу.
Вызов меня на встречу анархистом Генри раздражал: старик явно шалил и
бунтовал, боясь, что мы бросили его навсегда без фунта в кармане, начинил
себя какими-нибудь новыми идеями по разработке Жаклин или просто
запаниковал; любой агент считает себя пупом земли и думает, что, кроме его
забот, иных дел нет. Я твердо решил всыпать ему по первое число, чтобы не
высовывался, а лежал, как потонувший "Титаник" на дне океана, пока его не
позовет на помощь страна.
Мысленно плюясь от злости (буквально делать это опасно: иные англичане,
подобно немцам, могут заставить поднять окурок, брошенный на тротуар, ну, а
плевок просто вызовет паралич, это вам не свободный Мекленбург, где
сморкаешься на ходу прямым в угол, как в бильярдную лузу, зажав одну ноздрю
большим пальцем,-- у нас люди просты, демократичны и терпимы, идут себе
спокойно и им легко на сердце от песни веселой), я на автобусе добрался до
Эппинг Фореста и пошел по дороге к обусловленному (о Чижик!) пню.
Генри на точке не оказалось, я покрутился в районе положенные четверть
часа, потоптался около скамейки, где должно было произойти наше падение друг
другу в объятия, и уже собрался уходить, как прямо из дуба над моей головой
в глаза мне прыснули осколки древесной коры,-- пуля просвистела совсем
рядом, только после этого я услышал за спиной глухой выстрел.
Выхватив "беретгу", я спрятался за дерево, но повторного выстрела не
последовало; вокруг не было ни души, тишь и благодать -- утро туманное, утро
седое, нивы печальные,-- я даже поднял глаза: не из ковра ли самолета
покушались на меня вороги.
Недалеко оголтело застучал по дереву дятел, белка упала с дерева, не
замечая еще живого Алекса. Я вышел из-за укрытия и направился в сторону, где
мог прятаться стрелок. Подул ветер, зашевелились, зашумели листья деревьев,
казалось, что за каждым кустом сидит по снайперу, я еще раз пошуровал по
лесу, но наткнулся лишь на холмик земли, напоминавший свежую могилу (так и
хотелось раскопать ее и порыться в гробике -- не даст ли это ключ к
разгадке?).
Тут на меня налетела паника: а вдруг на выстрел примчится полиция,
осмотрит мои карманы и найдет "беретту"? Я быстро выбрался из Эппинг
Фореста, остановил такси и смылся с места происшествия, словно был не
потерпевшим, а преступником.
Охота так охота, шла она всерьез, и ниточка вела к Генри, который
вызвал на встречу в этом лесу. Впрочем, тут же это предположение полностью
переворачивалось: с таким же успехом обо всем могли знать и американцы,
державшие Генри и меня под своим колпаком, и Центр, и, конечно же, стоявший
в тени, беспощадный мистер Икс -- Крыса, холодно наблюдающий за моей сложной
тройной (или четверной) жизнью. Генри? Какого черта старику палить в меня,
он и пистолета наверняка в руках не держал. Но почему он не вышел на
встречу? А может, все это неким образом связано с Юджином и его визитом к
Генри, с которого начался весь сыр-бор? Но Юджину сейчас не до меня, Юджин
отвечает, как Соломон, на все вопросы публики, обвитый электродами детектора
лжи. И зачем ему моя смерть? Кому вообще нужна моя смерть? Только Крысе,
если она существует. Только Крысе при условии, что ей известно о моих
поползновениях. Крыса может нанять террористов, в Европе их -- как нерезаных
собак, стреляют и в правых, и в левых, и в богатых евреев, и в бедных
палестинцев, и в профессоров, проводящих эксперименты над кроликами (делают
это друзья животных), и в директоров центров ЭВМ, которые, по мнению
новоявленных луддитов, нарушают права человека, концентрируя у себя огромные
массивы информации. Крыса это, Крыса! И я с благоговением вспомнил свирепое
клокотание бритой Головы на нашей последней конфиденциальной аудиенции:
"Расстрелял бы его, суку, собственными руками! Кожей чувствую, что он где-то
рядом... бродит здесь на наших этажах, дышит одним воздухом с нами со всеми
и, возможно, даже заходит в мой кабинет! -- Помощник его напрягся, как пес
перед командой "фас!", и еще больше раздвоил свою фаллическую бульбу.-- Нам
нужно получить о нем хоть кусочек информации,-- говорил Голова,-- лишь самую
малую толику, лишь небольшой намек... Я мобилизую все силы, вы знаете мощь
наших аналитиков... Мы быстро нащупаем его в своей норе! Или ее, если это
баба!"
А я сидел, умирая от скуки на этом балагане, смотрел ему прямо в
переносицу, и бродила в моем воспаленном воображении церемония вручения мне
ордена по окончании "Бемоли". И мучила мысль: сможет ли Бритая Голова
дотянуться до моей геройской груди? Не получится ли конфуз? Вдруг не
дотянется? Не побежит же Раздвоенная Бульба за табуреткой, чтобы подставить
ее патрону! И я представлял, как подгибаю колени и чуть приседаю, дабы
облегчить положение Бритой Головы, если он решит осчастливить меня
троекратным поцелуем.
Происшествие в лесу окончательно утвердило меня в мысли, что бессмертие
мне не грозит, и я решил с головой окунуться в радости надвигающейся
семейной жизни. Священный Союз с Кэти был полностью восстановлен, вечера мы
снова проводили в чтении захватывающих объявлений о сдаче в аренду квартир и
даже не поленились съездить в Илинг для осмотра недорогого двухэтажного
дома, который освобождался через полгода.
Перерыв в нежных общениях с Рэем продолжался целую неделю (я сам не
досаждал ему звонками, зная, что он выдергивает ногти Юджину), чувствовал я
себя, как в заслуженном отпуске.
Наконец великий Гудвин вызвал меня на встречу. Поил он меня, как
обычно, низкосортным виски и был похож на несвежий холодец, который не
успели дожрать гости.
-- Ну и орешек ваш Евгений! Впервые встречаюсь с таким перебежчиком.
Капризничает, ставит условия и вообще ведет себя странно. Да, он согласен с
нами сотрудничать при условии, что мы поможем его семье. Кстати, за ваш
экспромт я получил нагоняй из Лэнгли. Какой идиот будет связываться с этим
обменом? Что мы дадим взамен? Мне лично все это неприятно, ибо из-за вас я
вынужден врать и поддерживать эту версию. Но ладно, вернемся к нашим
баранам. Этот "Конт" заявил, что, поскольку он дал присягу, он не намерен
разглашать какие-либо секреты. Как вам это понравится? Он утверждает, что
если он кого-либо выдаст, то его тут же убьют! Даже если мы запрячем его на
самую заброшенную ферму в штате Арканзас. В то же время он готов заниматься
любой пропагандистской деятельностью, не прочь вести изучение своих
сограждан...
-- Так устройте его в "Свободу", найдите что-нибудь подобное. Это
настроение у него пройдет... не спешите... -- Хороший подарочек я привез
дорогому дружку из Каира!
-- Подумаем. Но кое-что мне неясно. Он божится, что не знает Генри и
никогда не был у него дома! Кто же дал тогда Генри его адрес? Полная чушь!
Мы проверили его на детекторе лжи и должен признаться, что не получили
результатов.
-- Надеюсь, вы ему не говорили, что я связан с Генри?
-- Мы не такие идиоты, как вы полагаете!3 Конечно, мы
попытались проверить, был ли он у Генри или нет, никаких следов. Проверили
его по отпечаткам пальцев... ничего! Запросили все информационные системы в
Европе и Штатах -- ничего! Интерпол тоже ничего не дал.
3 Иногда в минуты черной тоски именно так я и полагал.
Впрочем, любезный сердцу Монастырь недалеко ушел.
-- Выходит, вы зря заварили всю эту кашу с поездкой в Каир?
-- В общем, мы не жалеем... любой перебежчик может пригодиться. Знаете
что? Иногда мне кажется, что этот Ландер -- сумасшедший. Он бывает очень
странным.
-- Вполне вероятно. У нас всегда хватало психов,-- не стал спорить я.
-- Совершенно не могу понять его верности присяге. Это даже смешно. Он,
видимо, считает себя великим политологом или философом, чьих откровений ждет
изголодавшийся Запад. Оказывается, он пишет стихи и какую-то книгу о своей
жизни и все это хочет издать за наш счет. Но мы не благотворительное
общество!
-- В конце концов вы же помогаете многим изданиям, которые борются за
свободу! Устройте его туда, совсем неплохо иметь там еще одного агента
влияния...
-- Честно говоря, я не знаю, что делать. Мы столько надежд на него
возлагали, думали, что удастся раскрутить целый клубок... Кроме того, он
пьет, как лошадь, и каждый день. Вы по сравнению с ним просто
младенец!4 Он очень скучает по Бригитте, но на черта она нам тут
нужна? Послушайте, а он не может быть подставой?
4 Большего оскорбления я сроду не слышал.
-- Все может быть. Но мы же сами его разыскали! Подставы обычно
проявляют инициативу. В конце концов если вы не можете найти ему применения,
отправьте его в Каир!
-- Это преждевременно. Потратить столько сил и денег -- и обрезать все
дело!
-- Что же вы предлагаете? Чем я могу вам помочь? Начать с ним вместе,
пить?
-- Надо вывести его из состояния тоски, этим страдают почти все
перебежчики из вашей страны. На первых порах. Даже вас это не миновало,
дорогой сэр5. У меня к вам просьба: развлеките его! Поводите по
Лондону, покажите достопримечательности. Заодно прозондируйте, чем объяснить
его странное условие насчет присяги. Воспринимайте это не только как мою
личную просьбу, но и как серьезное задание. Потом доложите.
5 Не иначе, как этот простак из Канзаса намекал на мой загул
с Черной Смертью. Просто в Принстоне плохо изучают "Гамлета": подобно тому,
как принц разыгрывал свое сумасшествие, лицедей Апекс имитировал внезапный
взрыв загадочной мекленбургской души. Вранье, конечно, но как оправдание
перед Кадрами вполне сойдет.
Докладывать так докладывать, ваше высокоблагородие, нам к этому не
привыкать, с детства приучены докладывать и сигнализировать, правда,
выводить человека из состояния тоски, увы, не научились.
-- Как вам угодно, сэр! -- Я был подчеркнуто официален и вроде бы
обижен после Каира (пусть в следующий раз не дает мне под зад и не отшивает,
как прислугу, на кухню), но, как обычно, холоден, блестящ, спокоен и угрюм.
-- И еще одна просьба: мы перефотографировали некоторые бумаги, которые
Ландер привез с собой. Личные записи и прочее... Помогите разобраться,
ладно? Мы очень ценим ваше мнение.
Последнее звучало уже как щедрая похвала верному агенту, и вообще в
этот раз я впервые почувствовал, что Рэй, несмотря на всю его дремучесть,
проникся ко мне определенным (это слово Чижик и К° обожали и привили эту
любовь Мане, который размазывал им любую ясную мысль) доверием и даже
некоторой (определенной) симпатией.
Дома я углубился в целую папку ума холодных наблюдений и сердца
горестных замет беглеца Юджина.
"Лет двадцать тому назад в районе Филадельфии обнаружили вид горошка,
который стелется по обочинам дорог на тысячи километров. Он выбирает канавы,
рытвины, глину, гравий и осколки камней, он образует своего рода зеленую
плоть, сквозь которую не может пробиться даже трава. Он сам создает для себя
почву для зимней спячки и -- о чудо!-- не только делает изуродованную землю
зеленой, но и спасает ее от эрозии и украшает сгнившую листву удивительными
бледно-лиловыми цветами.
Многие пророки утверждают, что западная цивилизация подошла к концу и
катится в пропасть. Футурологи предупреждают американцев о росте монополий,
безличностного образования, военно-промышленного комплекса,
индивидуалистического нигилизма, бессмысленного насилия, о перегруженной
психике и падших нравах. Всем нам нужен новый пласт, новый слой ценностей,
который, как горошек, затянет все шрамы земли. Точно в такое же раздираемое
противоречиями время Святой Павел сказал жителям Колосса: "Все собрано во
Христе". В дни сверхобразованности и отсутствия мудрости кто из нас решится
утверждать, что одна идея о Боге и человеке, один опыт народов, уходящий
корнями в историю, может связать вместе, спасти, собрать воедино на попавшей
под угрозу территории? Иисус Христос всегда один и тот же вчера, сегодня и
завтра (Ветхий Завет, 13:8), Он будет стабильностью нашего времени (Исайя,
33:6)".
Прочитал я это с интересом, я уважаю людей верующих и сам верю, хотя
толком не знаю своего Бога. Не знаю, но верю, что Он существует и печется
обо мне и о всех людях. Ах, Юджин, мой альтер эго, двойник мой, мой образ
печальный. Неужели с самого начала он мне не врал? Неужели он не предатель,
а просто беглец? Дальше было еще забавнее:
Когда ты высишься достойно
Среди нечитаных газет,
Простой, возвышенный, довольный,
К народу близкий с детских лет.
Когда я вижу эту муть,
Когда я чую этот запах,
Мне представляется внезапно
Абстрактной живописи суть.
Твой честный нос стянуть до пят,
Твой череп расколоть на части
И вместо лба поставить зад...
О Бог, какое это счастье!
И дальше:
"...если бы он не увидел случайно этот томик Исаича, все могло бы
сложиться по-другому, и моя жизнь не покатилась бы кувырком. Но поздно уже,
я оказался в болоте: коготок увяз -- всей птичке пропасть! "
"...и страна дураков казалась землею обетованной. Разорвать бы мне
путы, тогда еще не такие прочные, и начать жизнь простого и честного
человека, зарабатывающего на хлеб не воровством, освященным государством, а
достойным трудом".
И снова стих:
Так кто же однажды посмеет
Прорвать заколдованный круг?
И пальцы распялив на стенах,
Чертог почерневший качнуть?
"...Он крепко держал меня в руках и знал, что я не пикну. Все началось
с небольшого одолжения: посмотреть, сядет ли на скамейку около театра
человек в серой шляпе типа "Генри Стэнли". Ждать от семи до семи пятнадцати
вечера. Естественно, на скамейку никто не сел. Это больше, чем убийца, это
Каин".
Все эти темы, словно наваждение, то налетали, то отступали, но
пронизывали насквозь, словно шилом пропирали, все сорок листов рукописного
текста, написанного в разное время и явно еще а Мекленбурге,
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ОБ ОТРУБЛЕННОЙ ГОЛОВЕ СЭРА УОЛТЕРА РЭЛИ И О ТЫСЯЧЕ И ОДНОМ СПОСОБЕ
БЕГСТВА ИЗ СЧАСТЛИВОГО МЕКЛЕНБУРГА
"Одна из неприятных сторон тюремной жизни ^~ крысы Социал-демократы в
камере для борьбы с ними создали дружину, которую возглавляя Яков Михайлович
Свердлов, Дружинники хватали крыс, кидали их в парашу, чтобы они там
утонули, сапогами отталкивали крыс от краев, не давая им вылезти, и при этом
от души смеялись. Другим развлечением дружинников было повешение крыс".
Из газет.
Чрез суетливый малохольный Сити, запруженный котелками и зонтами,
решающими на ходу глобальные проблемы, we followed our noses1 в
грузный Тауэр, запертый в серый камень, отбитый от прославленных скал
Альбиона, будоражащих путешественников вокруг света при подходе фрегата к
порту Дувр.
1 Мы направили наши носы или пошли вперед -- и эту идиому
вдохнула в меня милая преподавательница семинарии, чудом попавшая в это
богоугодное заведение. А я прерывал ее словами из Донна: "For God's sake
hold your tongue and let me love" - "Ради бога, придержи язык и дай мне тебя
любить".
Тауэр, как ни странно, я ни разу не визитировал, несмотря на изобилие
вековых трупов, тлеющих в его подземельях, не тянуло меня сюда раньше,
обходился я вполне традиционными кладбищами, соединяющими в единой гармонии
желтые листья, желуди, пряную затхлость, тусклое солнце, еле сквозящее из
тьмы ветвей, кресты и плиты, плиты и кресты.
И правильно я делал, что не спешил в этот туристский бедлам: одиозная
крепость со стенами, изгаженными жирными воронами, которые за долгие века
одурели от выклевывания глаз у трупов и тупо вертела клювами, испачканными
человеческой кровью.
Мы прилепились к туристской группе с гидом (вертлявая коза с худыми
ляжками, вызывающая ностальгию по крупнотелым матронам Рубенса), и полились
душераздирающие истории о жизни английских королей, и я сверял все эти
страсти со своей нескучной биографией и ужасался: что жизнь твоя, Алекс, не
мучная ли патока? Что твои мелкие измены и элегантные запои? Что вранье,
коварство и жестокости твои в сравнении с буднями королей и баронов?
Шел рассказ о каком-то рыцаре, который во время дружеского ужина
заколол мечом двух своих братьев, тут же скальпировал и очистил от серого
вещества их головы, а затем зачерпнул черепом прямо из бочки с мальвазией и
опрокинул в глотку,-- да ты просто святой, Алекс, ты ангел по сравнению с
этими чудовищами, поедающими друг друга, палицами разламывающими башки,
сующими в уши яд, ты просто нежный ангел, Алекс, верный муж и прекрасный
отец и заслужил еще двух-трех Кэти!
И Сам, и Бритая Голова, и другие товарищи тоже, как апостолы, несут
свой крест в добрейшем из добрейших государств, процветающем Мекленбурге,
хотя, конечно, имеются и недочеты, и срывы, и ошибки. Но ведь не льется же
рекою кровь, не летят же головы, все решается келейно и деликатно, в
сумасшедших домах или на просторных восточных землях, где целебный климат и
тайга, правда, комары кусают. В конце концов не пытают же каленым железом, а
законным образом высылают, и не куда-нибудь, а в Париж, прямо на Монмартр,
где художники, жареные лягушки и перно, разве это так уж плохо?
Генри VIII не только разорвал брачные узы с Аннушкой Болейн, но и
распорядился отрубить ей голову, дочь Елизавету объявил незаконнорожденной,
потом дядя подвесил на дыбу ее возлюбленного, а католичка Мэри заточила
будущую королеву в Тауэр, где бедняжка бродила вот по этим булыжникам в
парчовом, расшитом золотом платье и не знала, что ее звезда восходит и будет
светить 45 лет. Невиданный срок для любого короля, даже в Мекленбурге,
занявшем первое место в мире по запасам старческого маразма наверху, никто
не правил так долго. И что ты привязался к Мекленбургу, печеночник Алекс, не
знающий, куда девать свою желчь?
Люди мирно живут (главное -- чтобы не было войны), трудятся, ходят на
субботники. Народ доверчив и боязлив (основания имеются), все повязаны одной
цепью и напуганы насмерть, все сидят с полными штанами и больше всего
Самый-Самый (вдруг свергнут?).
Темноволосый, привлекательный (один пробор чего стоит!), чарующий
женщин (о Черная Смерть!), сэр Уолтер Рэли метеорически взлетел к славе в
1551 году, когда швырнул свой плащ под ноги королеве Елизавете и помог ей
перейти через вонючую лужу в районе деревушки Гринвич, где ныне знаменитая
обсерватория. Женщины обожали его всю жизнь, а жена после его казни даже
испросила королевского разрешения на хранение его отрубленной головы.
Держала она голову в заспиртованном виде в спальне, недалеко от кровати...
Ты слышишь, Римма? Что будет с головой великолепного Алекса? Сохранится ли
его пробор, если ты сунешь его голову, скажем, в аквариум с рыбками? Ах,
Римма, Римма, что ты делаешь сейчас там? Где вы теперь, кто вам целует
пальцы? Куда ушел ваш китайчонок Ли? Пошла к подруге? Занимаешься с
Сережкой, который ленив и мечтает работать за границей? Смотришь телевизор,
надев японское кимоно с драконом? Принимаешь гостей? Танцуешь? Представляю,
как ты танцуешь, как вскидываешь рыжую голову и смотришь прямо в лицо, что
создает впечатление необыкновенной открытости и прямоты, и подкупает, и
тянет к себе...
Алик, не сравнивай себя с Рэли, это был философ, поэт, авантюрист, а ты
всего лишь шпион! Слышишь, Сережка, что она говорит? Как там у Рэли? Три
вещи есть, не ведающих горя, пока судьба их вместе не свела. Роща. Поросль.
Подросток. Роща -- в бревнах виселиц мосты. Заросли конопли -- веревка для
захлесток. Ну, а подросток... это я? Или ты, Сережка, платящий по крупному
счету за грехи отца? Сводим три эти вещи воедино... Помнишь, Сережка, ты
однажды заорал на отца: "Уходи из нашего дома, шпион!"
Из нашего дома. Да, мой дом -- вселенная. Ха-ха. К 1586 году (коза чуть
вихляла пчелиным задом -- так увлеклась собственным рассказом) Рэли стал
капитаном гвардии, обласканным почестями и землями, фаворитом королевы, bete
noire2 двора, первооткрывателем Вирджинии в Новом Свете. В 1592
году отлучен от двора за увлечение одной из фрейлин и обречен лишь на
занятия математикой и поэзией... Постаревшая королева перед смертью простила
ему измену, но трон занял новый король, возненавидевший Рэли и отправивший
его сначала на 15 лет в Тауэр, а потом и на виселицу.
-- Интересно, зачем вас приставили ко мне? -- услышал я голос Юджина.
-- Чтобы я вывел вас из депрессии.
-- И только?
-- Я никогда не вру3.
2 Черный зверь, объект ненависти (франц.). Иногда таким я
казался себе в кругу коллег.
3 Каждый раз, когда я произносил нечто подобное, мне
казалось, что разверзнется земля и полетит лжец Алекс вниз головой на пламя
адского костра.
-- Без надобности,-- добавил он гнусно.
-- Что вы нервируете американцев?
-- Я ожидал, что мне предложат политическое сотрудничество. А от меня
требуют выдачи секретов. Ведь я же давал присягу...
-- Вы морочите голову или серьезно так считаете? Может, вам нужна и
аудиенция в Белом доме?