мательно следил за тем, что происходит вокруг. Обстановка в кафе менялась. Зал заполнялся посетителями, живее заскользили между столиками официанты. Но атмосфера солидного бюргерства не нарушалась до тех пор, пока в зал не ввалился пьяный американский солдат. Расстегнутый ворот рубашки, всклокоченные волосы, красное лицо все говорило о том, что солдат посетил сегодня не одно такое заведение и не раз приложился к рюмке или кружке пива. Заказав целую батарею бутылок и швырнув на стол несколько пачек сигарет, солдат с пьяным упрямством принялся угощать всех, кто находился в это время в кафе. Посетителей, сидевших за соседними столиками, он просто дергал за рукав, в тех, кто сидел подальше, швырял сигареты. Увидев, что несколько человек поднялись со своих мест, солдат загородил проход, перенеся свой столик к самой двери. - Из кафе выйдет только тот, кто выпьет кружку пива и выкурит сигарету! - горланил он, хохоча. Кронне солдат пропустил, но юношу, шедшего следом за ним, силой усадил рядом с собой. Тот, испугавшись, залпом выпил пиво и, схватив сигарету, выскочил на улицу. Остальные посетители не решались последовать его примеру. Сбившись кучкой возле стойки, они требовали, чтобы хозяин кафе выпустил их черным ходом. Григорий был уверен, что ему, как и Кронне, удастся спокойно выйти из кафе. Расплатившись, он медленно направился к двери. - Э-э, нет! Так не пройдешь! - крикнул солдат и схватил Григория за руку. - Пей! - приказал он, протягивая до краев наполненную кружку. Тяжелый запах водочного перегара заставил Григория отшатнуться. - Нн-е нравится? - зло спросил солдат. Одним движением он выплеснул пиво из кружки, и лишь то, что Григорий успел вовремя отпрянуть, спасло его от неожиданного душа. Все остальное произошло в мгновение ока. Взмахнув рукой, Григорий сбросил бутылки на пол и, отодвинув столик, освободил себе путь к двери. Вдруг он заметил, что солдат схватился за пистолет. Молниеносный рывок - и оружие в руках Григория. Теперь лишь несколько шагов отделяли его от выхода из кафе. Он прыгнул и, разрядив пистолет на улице, швырнул его на середину мостовой. Нашел солдат оружие или нет, Григорий уже не видел. В соседний двор, куда он вскочил, долетали лишь злобные крики и угрозы. Всю ночь Григорий не спал, обдумывая подробности происшедшего и стараясь предугадать последствия. Много вариантов возникало у него в голове, но того, что произошло в действительности, он не мог даже предположить. Утром бывший гауптман фон Гольдринг был арестован и в тот же вечер состоялся суд. Два свидетеля - сам "потерпевший" и хозяин кафе - в один голос утверждали: подсудимый хотел овладеть оружием солдата; ему это даже удалось, и лишь мужество пострадавшего, который с голыми руками кинулся вслед за вооруженным преступником, лишило подсудимого возможности осуществить задуманное. Комедия суда продолжалась недолго. Все было расписано как по нотам, и заранее решено. Объяснения Григория судьи даже толком не выслушали. Еще бы! Ведь у них в руках такое неопровержимое доказательство его вины: фото, якобы присланное неизвестным фотолюбителем, который был свидетелем происшествия и заботливо зафиксировал все на пленку. Приговор прозвучал коротко: "Военнопленного Генриха фон Гольдринга, бывшего гауптмана немецкой армии, за попытку овладеть оружием, принадлежащим солдату оккупационной армии, - расстрелять". С какой целью был организован этот суд, собственно говоря, не суд, а инсценировка? Вывод один - скромная особа фон Гольдринга кому-то помешала... А может быть, иное кого-то очень заинтересовала?.. Взять хотя бы человека в очках - слишком уж этот тип беспокоился о его судьбе... Или отец Фотий... Штатский, правда, ничего конкретного не предлагал, только нащупывал почву. Так же, как Кронне... Кронне? А откуда он взялся там, в кафе? Почему солдат свободно его выпустил? Правда, несмотря на штатский костюм, чувствовалось, что Кронне офицер, - на солдат это производит впечатление. Хотя этот солдат был настолько пьян... Действительно пьян или притворялся? Гм... Похоже, что, вручая Гольдрингу увольнительную, комендатура лагеря сознательно направляла своего подопечного прямо в ловушку... Но опять же - с какой целью? Ясно с какой - нужен повод, чтобы избавиться от неугодного свидетеля: слишком много рассказал отец Фотий... Вот и распутана лента воспоминаний до конца. Нет, не фатальное стечение обстоятельств, а собственные ошибки привели его в камеру. Особенно столкновение в кафе. Заранее запланированное и спровоцированное. Словно молодой задиристый петух, ты сам полез в эту западню. Непреодолимое желание очутиться на свободе с такой силой овладело Григорием, что все: и его раздумья, и камера смертников, и то, что неминуемо должно свершиться, - показалось нереальным, увиденным во сне. И, словно сквозь дымку сна, на него пахнуло ароматом лозы. Так пахло там, на пологом берегу Днепра, где он еще так недавно удил рыбу. Родина! Родина, которую он больше не увидит! Это слово сейчас включало в себя все: отцовскую посеребренную сединой голову; последнюю предсмертную улыбку матери, необозримость безграничных полей; величие возведенных руками трудящихся строек; радость рассветов над родной землей и очарование ее вечеров.. И все то, что не укладывается в зримые образы, но является воплощением души родного народа, его славы и силы! Сколько раз во время войны он черпал из этого вечного источника живую воду, которая закаляла волю, укрепляла мужество, живила ум и сердце... Сделав несколько шагов по маленькой камере, Григорий сел на единственный, крепко привинченный к полу стул. Что бы ни было, а надо беречь силы, даже не силы, а те крохи времени, которыми он еще владеет... Короткий миг - это ведь тоже богатство, если насытить его дополна интенсивностью мысли и чувства. Подумай - ты вдохнул глоток воздуха, почувствовал, как пульсирует кровь в висках, шевельнул рукой... В твоем мозгу промелькнуло воспоминание - Моника в белом платье с букетом цветов в руках, вся залитая солнечным светом... Разве мало одного такого мгновения? В нем ты и весь мир! Ты можешь восстановить в памяти что-нибудь прекрасное, пережитое тобой, просто вспомнить строчку стихов любимого поэта, мысленно вдохнуть аромат розы, почувствовать прикосновение дружеской руки, увидеть огонь костра, представить стремительный полет ласточки в необозримом океане неба, по которому, словно парусники, плывут облака, еще раз пережить напряжение борьбы и радость победы, мысленно вернуться к каждому, кто обогатил твою жизнь плодотворной идеей, дружбой, любовью... - каким богатством ты еще владеешь! Незаметно за маленьким зарешеченным оконцем вечер перешел в ночь, а ночь отступила перед утренним рассветом. Григорий ни на секунду не сомкнул глаз. Такой роскоши он не мог себе разрешить - ведь ему еще так много надо было вспомнить. Под утро даерь камеры, скрипя, отворилась. Григорий быстро поднялся. Для раздатчика суррогатного кофе и эрзацхлеба слишком рано. Неужто?.. Но порог перешагнул не тюремщик с конвоем, не поп, на появление которого можно было рассчитывать перед расстрелом, а элегантный господин, и камера тотчас наполнилась ароматом туалетного мыла и духов. В тусклом свете красноватой лампочки, горевшей под потолком, залоснилась гладкая прическа с безукоризненным пробором, заблестели стеклышки старомодного пенсне на сухом, с горбинкой, носу. - Простите за вторжение, - проговорил господин так, словно находился не в камере смертника, а в светском салоне, - и разрешите представиться: здешний врач. - Очень сожалею, но медицинской помощи мне не потребуется, так что... Григорий продолжал стоять, надеясь, что непрошеный посетитель тотчас уйдет. Но тот, сняв пенсне, подул на стеклышки и принялся старательно протирать их, очевидно готовясь к осмотру и длинному разговору. - Повторяю, вы напрасно беспокоитесь. Очень вам благодарен, но я хотел бы остаться один, - уже нетерпеливо сказал Григорий. - Понимаю, понимаю и ваше возбуждение и ваше раздражение! Это так естественно... Мне не хочется быть навязчивым, но поверьте, не только обязанности официального тюремного врача привели меня сюда. - Тогда что еще? - Разрешите сесть? - А я имею право не разрешить? - Так, так, ирония, бравада... Мы все прибегаем к ним в трудную минуту жизни... - Господин доктор, минут у меня осталось в обрез. Напоминаю вам об этом. - Я долго не задержу вас, и вы не пожалеете, что выслушали меня. - Ну, что ж... - Григорий устало опустился на койку и вздохнул. - Говорите, и чем короче, тем лучше. - Хочу сразу же предупредить, что я пришел как друг. Вы удивлены, но это именно так. Григорию показалось, что его сильно толкнули в грудь сердце бешено заколотилось. Неужели появился шанс на спасение? А что, если это новая игра, попытка сломить его волю перед расстрелом, вывести из равновесия? Любой ценой надо сдержаться, не выдать волнения! - Странно. Меня вы не знаете, быть посредником между мной и еще кем-то не можете - ведь у меня здесь нет ни одного близкого человека. Следовательно... - Простите, а герр Кронне? - Кронне? - в голосе Григория прозвучало искреннее удивление. - Да, именно он попросил меня передать его глубокое сожаление по поводу того, что произошло. Он испробовал все возможности вам помочь, но оказался бессилен - с такой быстротой закружилась эта чертова мельница правосудия. И теперь он жаждет... - Откуда ему все известно? Вопрос словно повис в воздухе. Сокрушенно покачивая головой, врач сунул руку в карман, долго шарил там и, наконец, вытащил свернутый листок. Словно колеблясь, развернул его: даже в полутьме можно было разглядеть набранный готическим шрифтом заголовок газеты-листовки, которую вот уже две недели как издавали в лагере военнопленных. Основным материалом служили платные объявления - обращения отцов, матерей, жен, разыскивающих своих близких в лагерях для солдат и офицеров бывшей гитлеровской армии. Несколько скучнейших лагерных новостей и непременно ужасающий рассказ беглеца из Восточной зоны заполняли оставшееся место. - Прочитайте вот это! - врач протянул газету. - Вы забываете, у меня человеческие, а не кошачьи глаза. В такой темноте я ничего прочесть не могу. Неожиданно вспыхнул карманный фонарик и осветил обведенную красным карандашом заметку на первой полосе. Григорий впился в нее глазами. "Сегодня в пять часов утра, - сообщалось в информации, - приведен в исполнение приговор суда, приговорившего бывшего гауптмана немецкой армии Генриха фон Гольдринга к расстрелу за вооруженное нападение на солдата оккупационных войск. Перед смертью гауптман Гольдринг искренне раскаялся и подал прошение о помиловании. Командование оккупационных войск прошение отклонило". - Который час? - спросил Григорий и почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Да и голоса своего не узнал - он звучал хрипло и глухо. Доктор осветил фонариком циферблат ручных часов. - Без двенадцати четыре. - Значит, в моем распоряжении час и двенадцать минут. Для смертника час плюс двенадцать минут - это же целая вечность. Или один миг. Как воспринять... - Поверьте, эта газета жгла мне руки! - Нечасто приходится читать сообщение о собственной смерти. Не скажу, что это очень приятно, но... не лишено интереса. Кстати, вам неизвестно, почему они так торопятся избавиться от меня? - Ваша казнь - предостережение для других. Война всем осточертела, люди мечтают о мире и отдыхе. Попытка поставить во главе отрядов, перебрасываемых на Западную Украину, опытных военных руководителей - проваливается. Ваш пример должен устрашить остальных: при расстреле, я слышал, будут присутствовать все, кто колеблется. - Наглядная, так сказать, агитация? Ну и ну! Молодчики из союзного командования не слишком разборчивы в методах. - Совершенно с вами согласен. И поэтому я так охотно согласился выполнить просьбу герр Кронне. - Жаль, что он тогда так быстро покинул кафе. Если бы не... - О, он так казнит себя! - Передайте герр Кронне: страшны не мертвые, а живые, глядящие в лицо. Поскольку я вскоре выйду из игры... - Вы мужественный человек, герр Гольдринг! - Единственная роскошь, которую я могу себе позволить. Хотя, судя по информации, я умер как трус. - Ваши друзья узнают, что это не так. - Буду очень благодарен. А теперь... - Григорий поднялся, давая понять, что хочет остаться один. Врач нервно заерзал на стуле. - Одну минуточку!.. Герр Кронне хотел... и я сам, как человек гуманной профессии... Погодите, куда же я задевал ее? Ага, вот, берите, - в пальцах врача, отливая перламутром, блеснула маленькая ампула. - Надо ее проглотить, и вы уснете, тихо и без боли. - Чтобы никогда не проснуться? - Да! Григорий взял ампулку и почувствовал на ней тепло пальцев, только что державших ее. "Неужели у меня такие холодные руки?" - мелькнула мысль. - Интересно! - согнув руку лодочкой, Григорий задумчиво перекатывал ампулку по ладони. - В такой маленькой оболочке заключено так много: тихий, безболезненный сон, небытие, которое будет длиться вечно. А если взглянуть шире, то и больше. Гейне говорил, что каждый человек - это весь мир, который с ним рождается и с ним умирает. Что под каждым надгробием похоронена вся история человечества. Не помните, откуда это? - О, в такой момент... когда в мыслях такой разброд... Очень прошу вас, будьте осторожны с ампулой! Она может упасть, куда-то закатится, и тогда... Улыбнувшись, Григорий решительно протянул ампулу врачу. - Чтобы вы не волновались, возьмите! - То есть? - Я все равно не воспользуюсь ею. Отпущенное мне время я хочу прожить сполна и встретить смерть, как подобает человеку. - Именно этого Кронне и опасался! Что же касается меня, то я не понимаю вас, просто не понимаю... - Каждый живет по-своему и по-своему умирает. - У вас крепкие нервы. А мои, признаться... - от растерянности врач начал шарить по карманам, наконец вытащил портсигар и дрожащими пальцами прикурил сигарету. - Извините, что без разрешения, две-три затяжки меня успокоят... Простите, совсем не подумал, вы, верно, давно не курили? К сожалению, осталась только одна. Пожалуйста! Ах да, спички! - Вот за это большущее спасибо, - ноздри Григория с жадностью втягивали запах табачного дыма, и он едва удержался от желания закурить тотчас. - С вашего разрешения спички оставлю у себя для последней затяжки... - Конечно, конечно... - поспешно поднявшись, врач поклонился. - Не стану вам больше мешать. Мое почтение, герр Гольдринг! - И мое тоже. Советую переменить место работы. С вашими гуманными взглядами... - Да, да, это не для меня, никак не для меня... - Врач сделал вид, что не понял смысла, вложенного в последнюю реплику тем, кого он принимал за Гольдринга. ...Зажав сигарету между пальцами, Григорий подошел к окну. Предрассветная мгла рассеивалась, и теперь хорошо был виден квадратный тюремный двор. Там, несмотря на такую рань, было необычайно людно. Солдаты в форме оккупационных войск перебегали от одной группки пленных к другой, два офицера нетерпеливо отдавали команды и снова возвращались к прерванному разговору, очевидно очень веселому и далекому от того, что здесь готовилось, ибо время от времени они разражались хохотом. "Еще несколько минут, и за мной придут, - подумал Григорий. - Не дадут, черт побери, закурить..." Чиркнув спичкой, он зажег сигарету и с наслаждением затянулся. Но табак был невкусный. Возможно, потому, что Григорий закурил после долгого перерыва. Натощак. Конечно, дело в этом. Вот и голова затуманилась, а руки и ноги отяжелели. Деревенеют и все. И в глазах темнеет... Держась за стену, Григорий сделал несколько шагов в сторону койки и свалился на нее, как сноп. Словно из далекого далека донесся до него звук шагов, показалось, что кто-то склонился над ним. Григорий попробовал открыть глаза, хотел проверить, явь это или сон, но приподнять веки не смог, как ни старался. Они словно налились свинцом. Потом исчезло и это желание. Он больше ничего не хотел и не чувствовал...  * ЧАСТЬ I *  КАПРИЗНЫ СУДЬБЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ Берта была в восторге от Севильи. Собственно, не так от самого города, с которым она еще не успела ознакомиться, как от нового жилья. Подумать только! Вместо шаблонной берлинской квартиры в ее распоряжении домик с патио, то есть внутренним двориком посредине, где среди вечнозеленых деревьев и пышных цветов неугомонно журчит фонтан, наполняя кристально чистой водой небольшой, выложенный мраморными плитами бассейн. - Наш маленький эдем! - сказал Иозеф в день приезда, выйдя с женой на тенистую веранду. Она огибала домик со всех четырех сторон, замыкая патио. - О! - только и могла воскликнуть Берта в изумлении. - Скажи спасибо маврам за это чудо. Это их стиль сохранился в Севилье до наших дней. Местные жители очень любят патио и даже новые дома строят в стиле старинных мавританских. - И все с фонтанами? - насторожилась Берта, которая уже привыкла к мысли, что владеет чем-то исключительным, особым. - В большинстве, - улыбнулся Иозеф. - Но пусть это тебя не смущает, милая. Они не все действующие. Представь себе, значительная часть фонтанов снабжается водой из акведуков, построенных еще во времена Юлия Цезаря, когда Севилья была римской колонией. - Боже, какая старина! - О, в Севилье ты наглядишься на нее вволю! Будет чем похвастаться перед завистливой Гретой Эйслер, которая считает, что я завез тебя чуть ли не в ссылку. Один музеи чего стоит. Не зря испанцы говорят: "Кто не бывал в Севилье, тот ничего не видал". - Я вижу, ты стал настоящим испанцем, Зефи! - Пришлось. Не зная языка, я бы не смог ничего достичь. - О, эта твоя работа! Я, должно быть, никогда не привыкну к тому, что должна носить здесь фамилию фрау Нунке! Да, а как будет с письмами? Не могу же я написать родным и знакомым... - Письма будут приходить на другой адрес. Не волнуйся, я обо всем позаботился. - Все-таки я хочу знать, почему твоя фирма... - Секреты экспорта и импорта, моя милая! Бывают случаи, когда приходится действовать через подставных лиц. И не мучь этим свою хорошенькую головку. У нее и так много хлопот: надо обставить наш дом, как положено богатому коммерсанту, позаботиться о твоих туалетах. Мне придется завести обширные знакомства. Надо будет выезжать в свет, принимать у себя... Ты довольна? Берта головой прижалась к плечу мужа. - Разве ты не соскучился по мне, Зефи? Разве тебе не хочется хоть немного пожить вдвоем? Помнишь, как тогда, во время свадебного путешествия? Иоэеф Нунке вспомнил поездку в Италию. Денег у них было в обрез, и молодожены вынуждены были останавливаться во второразрядных гостиницах, где всегда остро пахло кухней, приходилось умываться из фаянсового таза, а белье меняли раз в две недели. Берта была очень мила и делала вид, что ее это ни чуточки не трогает, но он, Иозеф, нестерпимо страдал от чувства унижения, возникавшего всякий раз, когда приходилось отказывать себе в удобствах или невинных развлечениях. Именно там, в Италии, он дал себе слово во что бы то ни стало при первой же возможности выбиться в люди. Наследник обедневшего юнкерского рода, он по приезде домой с упорством и педантичностью возобновлял старые родственные связи и вскоре стал завсегдатаем нескольких небольших салонов, где собирались в основном военные, близкие к околоправительственному окружению, мечтавшие о реванше после позорного поражения в войне четырнадцатого года. Молодой энергичный офицер привлек к себе внимание тем, что уже в те годы призывал готовиться к реваншу. Его заметили. Вскоре одно важное лицо из одного влиятельного учреждения предложило ему должность, солидный оклад и специальные премиальные за выполнение особо деликатных поручений. Одним из них и была поездка на продолжительный срок в Севилью, большой портовый город с артиллерийскими, авиационными, оружейными и патронными заводами. Так появился "коммерсант" Иозеф Нунке - человек богатый, светский, любезный, которого охотно принимали в обществе. - Ты не отвечаешь, Зефи? - Прости, дорогая! Я вспомнил о нашем свадебном путешествии. Я не мог тогда предоставить тебе все, что хотел. Зато теперь... - Мы были богаче всех богачей: с нами была любовь. Мне обидно, что ты позабыл об этом. - В укоризненном взгляде Берты было ожидание, она надеялась: муж усыпит ее ревнивые подозрения. Почти полгода они не виделись, мало ли что могло произойти за это время... Но Нунке, поглощенный планами на будущее, только ласково потрепал жену по щеке. - Причудница, как и все женщины! Утонченное чувство требует утонченной оправы. Теперь она у нас будет. И любовь наша расцветет заново. Увидишь, как весело и счастливо мы тут заживем. В тот же вечер Нунке потащил жену на плац Нуэва - излюбленное место прогулок горожан. В аллеях, протянувшихся среди апельсиновых деревьев, было людно. Берту удивило, как много знакомых у ее мужа. С одними он просто здоровался, кивая издалека, к другим подходил, знакомил с женой. Берту бесцеремонно разглядывали, но встречали приветливо, она чувствовала, что нравится, и это тешило ее женское самолюбие. Однако, возвращаясь домой, она была печальна. Молодая женщина хотела первый вечер на испанской земле провести с мужем наедине: поведать ему о всех горестях своей одинокой жизни, ощутить близость того, о ком так тосковала, убедиться, что чувство к ней не угасло. - Что с тобой? - спросил Нунке, удивленный тем, что жена молчит, не расспрашивает о новых знакомых, не замечает, кажется, прелести и своеобразия зданий, мимо которых они проходили. - Обещай мне, что завтра мы будем только вдвоем, - вместо ответа попросила Берта. - Все эти сеньоры и сеньориты слишком болтливы, а обилие новых лиц меня просто ошеломляет. К тому же я очень плохо знаю испанский... - Тебе придется изучить его как можно скорее. И знаешь, я нашел тебе чудесного учителя. Местный врач, влюбленный в старину. Он разговаривает по-немецки, правда с акцентом, и охотно будет сопровождать тебя в путешествиях по городу. Я уже договорился с ним. - Спасибо, - сухо ответила Берта. - Ты напрасно обижаешься, дорогая. Я просто не могу уделить тебе столько времени, сколько хотел бы. Не забывай - у меня много служебных обязанностей. - Понимаю, - сдержанно кивнула молодая женщина. Нет, жизнь сложилась не так, как хотелось Берте. Мужа она видела только за обедом и вечером, да и то не каждый день. Если бы не хлопоты с устройством нового жилья, она просто не знала бы, куда себя девать. И если бы не дон Эмилио Эрнандес. Человек далеко не молодой, немного меланхоличный, дон Эмилио вначале пугал Берту старомодной изысканностью манер, его присутствие сковывало ее. Но доктор так чутко улавливал все оттенки ее настроения, умел так тактично переключать ее мысли на другое, когда она была чем-то недовольна или опечалена, так все хорошо знал, что вскоре стал для Берты незаменимым советчиком и чичероне. Освободившись от забот по устройству дома, молодая женщина с удовольствием бродила по городу. Она научилась ощущать аромат его истории - ведь о каждом вновь увиденном памятнике старины дон Эмилио рассказывал так увлекательно! В его печальных глазах вспыхивала настоящая страсть, и мертвые камни оживали, залы дворцов заполнялись призраками бывших их владельцев, на развалинах городского вала снова поднимались шестьдесят шесть башен двадцатиугольной Торе дель Оро - Золотой башни, построенной на Гвадалквивире. Сюда, как и в седую старину, приставали корабли, груженные сокровищами испанских конквистадоров. Вскоре Берта уже сама могла быть гидом. У Нунке выдалась свободная неделя, и она решила попробовать свои силы и проверить приобретенные знания. - Дворцы Алькасар и Сан-Тельмо, библиотека Колумба, ратуша, университет, биржа, собор Пресвятой Девы... дорогая, неужели ты собираешься тащить меня туда? Все это я видел, и, признаться, из всех сооружений, какими здесь гордятся, меня больше всего интересует цирк для боя быков. После мадридского он, кажется, второй по величине во всей Испании. Вот это настоящая экзотика, а не изъеденные временем дворцы. Обязательно пойдем с тобой на корриду! Я один раз был - незабываемое зрелище и незабываемое ощущение... - Но ведь Алькасар построен маврами! Представляешь, когда это было? Его начали возводить еще в двенадцатом веке! Аюнтамьендо - ратуша, о которой ты с таким пренебрежением говоришь, - это же здание пятнадцатого века, стиль раннего Ренессанса. В библиотеке Колумба, основанной его сыном, кроме массы редчайших книг, хранится около двух тысяч древних рукописей. Что же до кафедрального собора, то я просто очарована его величием и красотой. Он весь словно тянется к небу. А его колокольня, прославленная "Ла хиральда"! Знаешь, ее перестроили из минарета, да и весь собор возведен на фундаменте маврской мечети в самом начале пятнадцатого века. Правда, потом кое-что расширили, достроили... Ну, давай пойдем сегодня хоть в собор! Когда играет орган на пять тысяч труб... Или когда смотришь на святого Антонио, кисти Мурилъо... В 1812 году герцог Веллингтон пытался купить это полотно, предложив закрыть его золотыми монетами... Когда дон Эмилио рассказал мне об этом, я посмеялась над экстравагантностью герцога, но, увидев картину... Верно, будь я герцогиней, тоже не пожалела бы всего своего золота! - Тогда я должен лицом к лицу встретить опасность, которая может разрушить наше благосостояние, - рассмеялся Нунке. - Что ж, пошли в собор! Знаменитая картина Мурильо висела в правом алтаре храма. В этот день здесь, как обычно, толпилось немало туристов. Но Берте, привыкшей к этому, они не мешали. Она вся отдалась во власть любимого творения гениального мастера. И, как бывало всякий раз, сердце ее нестерпимо забилось, словно и она приобщалась к чуду видения Антония Падуанского. Светозарное и впрямь неземное сияние освещает часть темной монастырской келий. Лучи проникли сюда не извне - их излучает тельце младенца Христа, по-человечески трогательного в своей земной наготе и безгранично величественного, благодаря силе проникновенного милосердия, которым дышит его личико. И другое лицо - самого Антония, который стоит на коленях. Высокое устремление духа, радостный восторг, экстаз полного самозабвения. Он, Антоний, живой, живее всех стоящих рядом с Бертой... Рука Нунке легла на руку жены: - Пойдем, Берта! Не стоять же нам здесь вечно. - Мне кажется, что это не картина, а мое собственное видение. - Тебя загипнотизировали золотые герцога Веллингтона. По мне, так ничего особенного. Живопись на религиозные темы оставляет меня совершенно равнодушным. - Но ведь важна не тема, а исполнение. Здесь речь идет о человеке с его вечным стремлением к идеалу... так мне кажется. - Вот-вот, кажется. А ты погляди трезвыми глазами. "Какие они разные с доном Эмилио! - грустно подумала Берта. - Тот весь перевоплощается, когда речь идет о чем-то близком его романтической душе... А Иозеф... он всем своим существом прикован к земле, ко всему обыденному..." Нунке не догадывался, что в этот день жена впервые посмотрела на него критически, и это было началом краха его семейной жизни. "Он заботится лишь о карьере... для него на первом плане деньги... Какая самоуверенность при полной ограниченности!.. Вульгарная фамилия "Нунке", которую он себе выбрал, подходит ему как нельзя лучше... И вообще, что это за таинственная работа, о которой он избегает говорить? Любовь для него лишь физиологический акт, не более... Он много ест - это противно!.. Красив ли он? Красивая вывеска над лавчонкой стандартных вещей... Ты когданибудь видела, чтобы он увлекся книгой? Возможно, у него была и есть любовница - его ласки становятся нескромными... А эта привычка курить дома дешевенькие сигары!.." Изо дня в день отмечая про себя все новые и новые недостатки мужа, Берта невольно сравнивала его со своим новым другом. "Как отлично дон Эмилио разбирается в живописи! Не напрасно в здешнем музее его встречают с таким уважением... У него утонченный вкус, а держится он как настоящий аристократ... Все схватывает с полуслова, ибо сам тонко чувствует... Очевидно, дон Эмилио пережил какую-то личную драму, иначе его лицо не было бы так печально... Какие красивые у него глаза, какие тонкие черты! Седина на висках даже идет ему... У Эмилио большая практика, но в основном в бедных кварталах - это говорит о добром сердце и пренебрежении к деньгам... Упаси боже заболеть! Иозеф тогда непременно обратится к дону Эмилио, а она ни за какие сокровища в мире..." Поняв, что неравнодушна к дону Эмилио, Берта испугалась. Какой позор! Замужняя женщина... дочь таких солидных родителей... Надо положить конец прогулкам, пока она еще властна над своими чувствами. Под всяческими предлогами Берта стала избегать встреч с доктором вне дома, хотя, оставаясь одна в своем патио, отчаянно тосковала. Вечерние выходы вместе с Нунке в театр, в ресторан или к знакомым только раздражали ее. - Ты стала чересчур раздражительна, Берта! - заметил Нунке. - Возможно, это объясняется тем, что в нашей жизни может появиться.. - Он не закончил, заметив, как побледнела жена. - Ты боишься, что это произойдет далеко от родного дома? - спросил он с несвойственной ему нежностью. Тон, каким это было сказано, встревожил Берту. "Я чудовище! - подумала она. - Это кощунство горевать об Эмилио, когда я ношу под сердцем ребенка Зефи! Мне надо бежать из Севильи, избавиться от ее чар... Возможно, все, что я чувствую, лишь нарушение психики, которое объясняется моим положением... Безусловно, это так..." Решение вернуться в Берлин успокоило Берту. Чтобы проверить себя, она послала дону Эмилио коротенькую записочку с просьбой прийти. - Я была в плохом настроении и отвратительно вела себя с бедным Зефи и с вами, милый мой друг. Вы не сердитесь? - Только огорчаюсь, что надоел вам своими древностями, - отвечал доктор. - Такой молодой очаровательной женщине надо ощущать пульс современной жизни, а не прислушиваться к шорохам прошлого... Хотите, я покажу вам другую Севилью? Веселую, шумную и не совсем обычную. - Я уже сейчас умираю от любопытства! Куда же мы направимся? - На правый берег Гвадалквивира, в предместье Триану. - В Триану? - Нунке, присутствовавший при этом разговоре, высоко поднял брови. - А я было собрался присоединиться к вашей компании! - Вы с этого берега видите лишь трубы ее фабрик и заводов. А я покажу вам совсем другое: своеобразное государство в государстве, владения гитанос. Даже нас, местных жителей, которые так любят яркие наряды и украшения, все там поражает богатством красок, цветов и оттенков, до боли в глазах пестрых, иногда неправдоподобных и всегда манящих. О туристах я уже не говорю... - Гитанос? То есть цыган? Ведь они же кочевники? - удивился Нунке. - Я не представляю их без кибиток. - В южной Испании, и особенно в Севилье, есть оседлые цыгане. Их старались приучить к работе на фабриках и заводах и потому разрешили поселиться в Триане, но с работой ничего не вышло. Они держатся в стороне, потому и сберегли свою самобытность во всей ее первозданности. Многочисленные цыганские семьи фактически составляют один большой род, где так перепутались родственные отношения, что только самые старые из них помнят, кто кому приходится троюродным братом или четвероюродной сестрой. Что же касается еще более дальних родственных связей, таких, как сват, пятиюродная тетя или дядя, то тут сам черт ногу сломит, если попробует точно восстановить, кто кому кем доводится... Своеобразный, совершенно своеобразный мир! - Вы говорите, цыгане не работают, а на что же они живут? - спросила Берта. - Как и их предки кочевники, живут "чем бог послал": торгуют лошадьми, скотом, медными кастрюлями собственного производства, изготовляют красивые, причудливо разукрашенные ножи, скупают и продают поношенную одежду... Женщины гадают на картах, звездах и корешках таинственных, только им известных растений. Молодежь развлекает туристов цыганскими танцами и песнями. Надрывные, всегда остросюжетные, веселые; зажигательные, они не могут оставить слушателей равнодушными. Свою долю в общий котел вносит и детвора - там что-то стащат, здесь выпросят. Вообще количество ребятишек трудно даже учесть. Они шныряют повсюду. Где проводят день, что делают, чем питаются, не может сказать даже самая заботливая цыганская мать. Впрочем, сами увидите. Берта, как обычно, радостно откликнулась на предложение дона Эмилио. После некоторого колебания решил поглядеть на жизнь гитанос и Нунке. - Только с условием: на обратном пути вы завезете меня в гавань Таблада. Там у меня деловое свидание, - предупредил он. На тот берег добрались на стареньком "форде" доктора, но в уголок предместья, где обитали гитанос, решили идти пешком. Здесь проехать было трудно. Часть Трианы, где жили цыгане, напоминала большой восточный базар. Здесь все кружилось, двигалось, изменялось. Обитатели этих кварталов хоть и были коекак обеспечены жильем, пользовались им только в непогоду. Ненастье в Севилье - явление редкое, так что вся жизнь гитанос проходит на улицах и площадях. Комнаты и даже квартиры используются как склады для различных вещей, предназначенных на продажу, и прежде всего тех, которые попали к цыганам не совсем легальным путем. Полиция в свое время пыталась производить обыски у цыган, но после того, как у двух полицейских во время этих акций исчезли бумажники и кобуры пистолетов оказались пустыми, рвение блюстителей порядка поостыло. Они избегали появляться здесь даже в том случае, когда у кого-либо из местных жителей уводили коня. И все же, пренебрегая опасностью лишиться бумажника, часов, драгоценностей, горожане часто навещали эту самую дальнюю окраину города. И не только они - люди приезжали сюда из самых отдаленных мест Андалузии. Дело в том, что трианские гадалки прославились на всю южную Испанию. Одним хотелось узнать о судьбе мужа или сына, отправившегося в Америку в поисках счастья и бесследно исчезнувшего, другим - убедиться в верности любимого или любимой. Больные приезжали к знаменитым трианским знахаркам, каждая из которых, не колеблясь, бралась за лечение самых тяжелых болезней, будь то распространенная на юге Испании трахома или чахотка... Цыгане, привыкшие к появлению чужих, равнодушно глядели на сеньору и двух ее кавалеров. Только среди женской части населения появление незнакомцев вызвало некоторое оживление. Но, убедившись, что сеньора, смеясь, отказывается от гадания и лекарств, молодые гадалки и старые знахарки принялись за прерванные дела. Детвора тоже скоро поотстала, получив пригоршню песет, заранее приготовленных доном Эмилио. Можно было спокойно бродить по улицам, присматриваться и прислушиваться. - Мне как-то неловко, - пожаловалась Берта, вроде я в щелку подглядываю чужую жизнь. Как они могут жить так открыто? - Примитивны, как животные, - равнодушно бросил Нунке. - Не сказал бы, - возразил доктор. - Непривыкшие к условностям нашего цивилизованного мира, они просто пренебрегают ими. Цыгане слишком жизнерадостны и свободолюбивы, чтобы ограничивать себя рамками каких-либо принятых у нас правил. Их предки кочевали по степям, долинам, чащам. Кто мог их там видеть и слышать? Что им было скрывать? Ведь жили они одним большим родом,.. - А вот и подтверждение ваших слов, дон Эмилио! - прервала его Берта. - Взгляните на эту девушку, которая так спокойно, на виду у всех расчесывает волосы. Даже не повернется в нашу сторону. Мы для нее просто не существуем. Любопытно, что будет, если подойти к ней. - У тебя длинные красивые косы, - сказал доктор, подходя к девочке. - Хочешь, я дам тебе денег на шелковые ленты? Только ты нам спляшешь... - Мне не хочется сейчас плясать... - Может, ты не умеешь? - Не хочу. - Ты не разговорчива. Как тебя зовут? - Мария, - неохотно ответила девушка-подросток и, сердито блеснув черными глазами, отошла в сторону. - Видите, как независимо держит себя эта девчушка? Ни капельки подобострастия. А какая походка, вы обратили внимание? Кажется, ножки ее не касаются земли. - Надо сказать, достаточно грязные ножки, - насмешливо заметил Нунке. - Ты, Зефи, невыносим со своим скепсисом. Девочка прехорошенькая. Жаль, что мы не узнали, как ее фамилия! Я бы что-нибудь оставила ее родителям. - А у женщин-цыганок нет фамилий, - пояснил дон Эмилио. - С тех пор, как правительство Испании обязало цыган отбывать воинскую повинность, у мужчин появились фамилии. Но какие! В личных карточках призывников-цыган, например, бывают такие записи: "Педро, сын Паласио Кривого" или "Басилио, приемыш гадалки Консуэлы, родной сестры кузнеца Хуана"... - Какая нелепость! - фыркнул Нунке. Мог ли он в эту минуту даже подумать, что судьба еще раз сведет его с чернокосой и черноглазой Марией, не имеющей даже собственной фамилии? Прогулка по Триане закончилась к вечеру и очень невесело: уже в машине Нунке заметил, что у него исчез бумажник. - Логово воров, которое надо смести с лица земли! - бесновался он. - Что за безумная идея возникла у вас, дон Эмилио, потащить нас к этому сброду? Не совсем справедливо, что расплачиваюсь за это я! Доктор побледнел: - Сколько было у вас у бумажнике, герр Нунке? Я считаю делом чести вернуть все, - проговорил он с холодной сдержанностью. - Оставьте свое при себе! - грубо отрубил Нунке. Берта глотала слезы. Когда возле гавани Таблада муж вышел из автомобиля, она не выдержала и разрыдалась. - Простите, дон Эмилио, о, простите! Иозеф по временам бывает так груб! Мне стыдно перед вами... - Не придавайте этому значения, фрау Берта! Мы, мужчины, часто бываем несдержанны в выражениях... то ли из-за перегруженности делами, то ли из-за служебных неприятностей... - Не поверю, что и вы можете себя так вести! - Иногда я тоже теряю власть над собой, - произнес дон Эмилио странно изменившимся голосом. Если вы будете плакать, это может случиться. Да, да, может случиться, ибо... - он оборвал фразу и остановил машину. - Давайте пройдемся по набережной! Нам обоим надо успокоиться. Заходящее солнце зажгло на небе настоящий пожар. Воды Гвадалквивира расплавленным золотом текли между берегов. Золотыми были и шпили многочисленных церквей, возвышавшихся над городом, а статуя Веры на колокольне собора словно плыла в воздухе, оттолкнувшись ногой от шпиля, на котором была установлена. Берте все казалось нереально-сказочным, как и те чувства, что переполняли ее сердце. - Вы не договорили, - напомнила она вдруг, прикоснувшись к руке своего спутника. - Есть вещи, о которых лучше молчать. Пусть мечта остается мечтой... Поверьте, от столкновения с действительностью она блекнет. - По-вашему, человек должен порвать с действительностью и жить в мире сказок. - В зависимости от его характера. Слабые натуры уходят в царство мечты. Я из таких... "А я?" - подумала Берта. И вдруг представила свою жизнь в Берлине, размеренную, упорядоченную, быть может несколько скучную, но раз и навсегда установившуюся. Нет, такая жизнь крепко ее держит. Это физическое состояние виной тому, что она утратила равновесие, поддалась соблазну. На миг Берте показалось, что она вырвалась из обыденности и, словно статуя, сорвавшаяся с пьедестала, взлетела ввысь. Глупости, иллюзии! Надо положить всему к