о время от времени заглядывал Домантович. - Вы тоже решили открыть в банке счет для руководства? - спросил Середа, когда тот первый раз зашел в комнату. - Мне ни к чему! Я инженер-электрик. Не пропаду и здесь! - Значит, провожаете друзей в "освободительный поход"? - не удержался от иронического замечания Сомов, глядя на раскрасневшееся от шнапса лицо Домантовича. - А почему не выпить, если в кои веки подвертывается случай? - А он не из холуев Протопопова? - поинтересовался Сомов, когда Домантович вышел. - Может, его нарочно послали поглядеть, не спим ли мы? - Не думаю... Домантович в лагере недавно, а вокруг Протопопова все больше его старые дружки... Впрочем, черт его разберет... в душу человека не влезешь, а береженого и бог бережет. Сомов и Середа не спали почти всю ночь, и не потому, что так уж боялись. Просто завязался разговор. Сомов рассказывал о своих приключениях, конечно, в соответствии с заученной еще в школе "рыцарей" легендой. Он надеялся этим вызвать Середу на откровенность и не ошибся. - Странно, что вы того... Так о себе рассказываете. Мы здесь как волки. Горло готовы друг другу перегрызть. И все таятся. О прошлом - ни гу-гу! Каждый боится этого прошлого, хочет скрыть его даже от самого себя, забыть. - Вы в лагере давно, очевидно, знаете многих... начал было Сомов, но Середа перебил его. - Я здесь месяца полтора, все из разных частей, даже по фамилии всех не знаешь, а чтобы заговорить о прошлом... - Верно, не очень-то оно светлое? - Чернее черного... И у меня, и у Протопопова, да, верно, у кого ни спроси. - Вы сказали, что давно знакомы с Протопоповым... - А пропади он пропадом! Пусть бог, если он есть, воздаст ему за все злодеяния, а за меня особо! Середа замолчал и так стиснул зубы, что откусил кончик сигареты, которую держал во рту. - Ого! Верно, этот Протопопов штучка. - Всю жизнь мне испохабил, всю душу искалечил... - А у кого из нас она не искалечена? - Обидно, меня словно телка глупого на веревке в эту пакость затащили. Эх, хоть душу отведу! Или, может, вам неинтересно? - Послушаешь о чужой беде, и своя меньшей кажется, да и ночь быстрее пройдет. Середа прислонился к спинке кровати, долго сосал сигарету и после паузы начал: - Протопопов появился в наших краях года за полтора до войны. Да и прозывался он тогда не Протопоповым, а отцом Кириллом. - Поп, что ли? - Вроде бы поп, только сектантский... Я тогда на лесозаводе работал, зарабатывал прилично, даже жениться решил. Молодуха одна, вернее, вдова бездетная, в душу запала... Все шло, как у людей... А потом сомнения всякие одолели... Вы еще молодой, может, у вас так не было, а у нас невесть что творилось... Сегодня назначают нам в лесхоз нового директора, а завтра словно корова языком слизала - сел! Прибудет новый инженер или техник там, покрутится и нет. "Где новенький?" - спрашиваем друг дружку. "Забрали", - отвечает тот, кто видел... В Брянске, куда мы лес возили, не знали даже, к кому обратиться: сегодня начальник, а завтра - враг народа... - Я то время немного помню, - сказал Сомов. - То-то!.. Ну, и пошли среди нас, лесорубов, различные толки: что-де, мол, делается? У меня не то чтобы товарищ, а, попросту говоря, напарник был. Мишка... Отозвал он меня как-то в сторону и говорит: "Знаешь, братец, напал я на одного человека, который все как есть объяснить может и совет дать. Хочешь, познакомлю? Он в доме лесника остановился, и много людей к нему ходит! Пойдешь?" Я согласился, будь проклят тот день! В воскресенье двинулись мы с Мишкой к леснику. Это километров восемь от нашего поселка. Вышли затемно и пришли только солнце поднялось. А в домике лесника народу полным-полно - яблоку негде упасть. - И Протопопов среди них? - А как же? Вначале он вроде службу божью правил, потом проповедь стал читать... Глаза к небу, руки воздел, на глазах слезы. Ну, прямо святой, да и только!.. А говорил: "Спасайтесь, кто царствия небесного взыскует, ибо конец света приближается". Тут женщины заголосили, некоторые, словно припадочные, попадали, бьются о пол. Я хотел поднять одну, она рядом была, да Мишка хвать меня за руку. "Не тронь, - говорит, - это на нее божья благодать нисходит..." Я тоже почему-то слезы стал утирать, сами катились... Рассказать обо всем, что там было, невозможно - самому надо видеть. Кончилось это... народ разошелся. А Мишка меня задерживает. "Тебе, мол, надо с отцом Кириллом поговорить.. " И поговорили, чтоб мне тогда уши заложило!.. Короче говоря, стал я каждую неделю в домик лесника ходить. То псалмы пел, то слезами умывался, то головой об пол бился... У отца Кирилла в Брянске приятель жил, тоже сектант. Бывало, везу лес в город, Кирилл и попросит к приятелю завернуть, сверток передать, а тот тоже пересылает какие-то письма да книжечки. О женитьбе я и думать позабыл. Где уж там жениться, когда конец света приближается. Весть о войне я так и принял, как начало конца. И не я один. Бросились мы к отцу Кириллу, а он нас еще больше в этой мысли укрепил. "Это, - говорит, - кара божья надвигается, примите ее с покорностью и радостью в сердцах ваших. Не противьтесь и не воюйте..." Меня при себе оставил, - он в то время в землянку для безопасности перешел. Многие сектанты тогда в лесу выкопали землянки и попрятались. Да, видать, выдал кто-то. Облава была, захватили нас человек пятнадцать и в суд! Дезертиры ведь! Сидел я в тюрьме, пока немцы близко не подошли, потом, воспользовавшись паникой, бежал, в лесу укрылся, а когда немцы пришли, в город подался. И знаете, кого я там первым увидел? Отца Кирилла! На машине. Я как брошусь к ней, как закричу. Он услыхал, остановился. Гляжу, рядом с ним немецкий офицер... Присмотрелся и чуть не вскрикнул... Тот самый приятель Кирилла из Брянска, которому я свертки возил. Расспросил меня Кирилл, записочку написал: "Вот по этому адресу явиться завтра рано утром". И денег немного дал... Пошел я, чтобы ногам моим тогда отсохнуть! - и... стал шофером районного начальника полиции. Пропал как швед под Полтавой... Середа замолчал и почему-то закрыл глаза. Сомов не нарушал молчания. Он понимал, начав исповедоваться, Середа уже выложит все. Ему необходимо выговориться. И действительно, еще раз закурив, Середа продолжал: - Вот и стал я шофером начальника полиции Юхима Протопопова. Так ведь именовался отец Кирилл... святой да божий! Видели бы вы, что он вытворял! - И вы все время были при нем? Середа утвердительно кивнул головой. - Не было мне возврата! Напоит, бывало, этот гад и говорит: "Нам теперь одно спасение - конца войны ждать. Тогда от немцев награду получим, а сейчас надо ее заслуживать". - И заслуживали? - Не спрашивайте - больше ничего не скажу! Даже трясет меня, когда вспоминаю, что он творил. На совести у Протопопова не десяток, - где там! - верно, не одна сотня людей. Был словно зверь лютый... А потом в армию Власова переметнулся и меня забрал. - Почему же вы не отказались? - Преступления связали нас, - сердито бросил великан и замолчал. То ли потому, что уже выговорился, то ли потому, что снова вошел Домантович. - Проигрались, верно, за поддержкой пришли? спросил Сомов, заметив, как Домантович роется в своем чемодане. - Что-то не везет, - неохотно буркнул Домантович и уже от двери крикнул: - А ты, Середа, чего скис? Пошли сыграем? Да и записаться еще не поздно. - Кому жизнь надоела, пусть записывается, а я еще пожить хочу. Может, грязь с себя хоть немножко смою... Гульба продолжалась всю ночь и закончилась лишь на рассвете. Сомов улегся спать. Середа тоже лег, но, взволнованный воспоминаниями, уснуть не мог. Прошлое стояло у него перед глазами, и сам себе он был неумолимым судьей. Уже две недели Григорий живет в казарме. Две недели фактически ничего не делает. Правда, полный список группы Протопопова у него есть. Он успел не только отлично выучить его наизусть, но и зашифровать. А вот передать шифровку некому. Как ни присматривался Григорий к каждому обитателю казармы, а напасть на след нужного человека не мог. Да и существует ли такой? Если бы был, две недели достаточно большой срок, чтобы выполнить свою миссию. Но пока все спокойно. Думбрайт звонит каждый вечер, он бы предупредил об опасности. Разговор же вертится вокруг проблематичного советского агента. Вообще Думбрайт не доволен ходом дела. Что-то не ладится и у него лично. Фальшивые документы на каждого "туриста" готовы, а вот вывезти их он не решается. Во время последней беседы он даже намекнул, что в планах вывоза группы возможны некоторые изменения. Приказал быть готовым в любую минуту. Это беспокоит Григория больше всего. Что, если придется выехать внезапно? Так и не уведомив своих об отряде душегубов, которых собираются переправить в школу для дальнейшего "совершенствования". Если бы ему представилась возможность хоть на денек вырваться из Мюнхена в Берлин, может, он сумел бы связаться с кем-либо из своих... Ох, как все трудно в создавшихся условиях! Правда, Григорий вынашивает один план. Но его выполнение требует времени, сделан лишь первый шаг: Григорий предложил Хеиендопфу привести в порядок кучу антикварных вещей, что хранятся у того в кабинете. - Понимаете, мистер Хеиендопф, - объяснил он, - то, что я часто хожу к вам, может вызвать подозрение у моих соседей по казарме. Надо иметь какой-то убедительный повод. Вам это будет только полезно, да и мне любопытно покопаться в собранных вами древностях. Я начинаю понимать вкус увлечения такими вещами. После войны хочется окунуться в прошлое, полюбоваться красотой старинных произведений искусства. - О, мистер Сомов! Вы окажете мне величайшую услугу, сам бы я никогда на это не отважился. Ворошить этот старый хлам... Премного благодарен! От пыли истории мне хочется только чихать.. Да, да, я человек трезвого рассудка и живу современным. Над вами, европейцами, слишком уж тяготеет умиляющая нас старина. Поэтому мы и опередили вас во всем. Прошлые столетия для нас лишь удобрения, внесенные в почву, не более... О тех чудаках, которые за всем гоняются, разговор особый. Снобы! А поскольку они богаты, то таким, как я, приходится разбирать эти свалки... Честное слово, мистер Сомов, я буду вам бесконечно благодарен. Работа по разбору "свалки" оказалась нелегкой и кропотливой. Приходилось обращаться к каталогам личных коллекций и даже музеев, заводить карточку на каждую вещь, вносить в общий реестр. Среди приобретенного было действительно много хлама. Приходилось, по требованию Хейендопфа, сочинять фальшивые данные, придавая им вид исторического правдоподобия. Так могло тянуться до бесконечности, и Григории решил ускорить ход событий. Придя в кабинет заместителя начальника лагеря, он, как обычно, тотчас принялся за работу. На этот раз даже с особым азартом. - Знаете, мистер Хейендопф, - радостно провозгласил он, - через каких-нибудь полчаса вам придется поздравить меня с успехом. И немалым. Наконец-то я узнал, кто автор этой скульптуры, что стоит у вас на столе. Выясняется, вы сделали неплохое приобретение! Фамилия "Шульце", вырезанная вот здесь в уголке, мне ничего не говорила, но, сверившись с каталогом, я установил: автор "Фавна с соловьем" входит в плеяду классиков немецкой скульптуры. Прочитайте-ка эту справку! Хейендопф был в восторге. - Колоссально! Я же теперь могу запросить за этого козлоногого... Погодите, а в самом деле, какую цену можно за него заломить? - В этом вопросе я не компетентен! Но думаю, что скульптура такого класса должна стоить немало. Я бы посоветовал вам поговорить с искусствоведом. - Здесь, в Мюнхене? Да ведь если это окажется классикой, они поднимут такой шум... - Вы можете не объяснять истинной причины вашей заинтересованности, хотя... все искусствоведы связаны между собой, и то, что один из них продал вам "фавна"... - Вот, вот, плакали тогда мои денежки. - А что, если съездить в Берлин? Там было много комиссионных магазинов, можно найти кого-нибудь из бывших антикваров... И вообще, я давно собирался спросить вас: почему вы покупаете веши лишь случайные, в большинстве немецкого происхождения? Я слышал, что американцы интересуются старинными русскими иконами. Немцы немало вывезли их из России, и я уверен, что в Берлине... - Берлин! Берлин... Не стану же я там кричать посреди площади: "Куплю русские иконы... У кого есть русские иконы?" - В Мюнхене вам, конечно, тоже не пришлось прибегать к такому способу? - Ну, здесь меня все знают... До сих пор мне стоило только намекнуть одному типу с черного рынка, задержанному нашим патрулем.. - В Берлине тоже есть черный рынок, на котором, безусловно, можно найти нужного человека. Поручите это мне, я с такими людьми сталкивался, ведь и мне после войны пришлось поддерживать свое жалкое существование... Погодите, погодите, если мне не изменяет память, я встретился в Берлине с однополчанином. Он продавал нечто подобное... Как же его фамилия? Грумгорн... Крумгорн... что "горн" помню, я вот первые буквы... Кажется, все-таки не Грумгорн и не Крумгорн, а Грюнгорн. Именно так!.. Рассчитывать на то, что он остался в городе, хотя он коренной берлинец, конечно, нельзя, но... каких счастливых случайностей не бывает в жизни. Один раз я его встретил на рынке, другой раз в каком-то баре. Он отрекомендовался завсегдатаем этого злачного заведения, сказал, что принимает здесь свою клиентуру, когда речь идет о крупном бизнесе... Попробовать отыскать можно. - Иконы... Вы знаете, это идея! Заманчиво... В конце концов я ничего не теряю! И если ехать, то уж поскорее. Там много наших парней, и не может быть, чтобы никому не пришла в голову мысль... Боюсь, что все сливки уже сняты! Хейендопф стал вслух обдумывать, как подъехать к начальнику лагеря, чтобы тот отпустил его хоть дня на два в Берлин. - Сошлюсь на личные обстоятельства, скажу, что у меня там пассия, - наконец решил он. - Полковник сам сейчас ухаживает за одной певичкой и настроен лирически... Сегодня же вечером попробую закинуть удочку. Возможно, завтра и выедем. - Боюсь, вам придется совершать путешествие одному! Не думаю, чтобы Думбрайт разрешил ехать мне сейчас, когда вопрос с отправкой ваших подопечных вот-вот должен быть решен. - Пхе! Проще простого доказать ему, что нам с вами именно теперь необходима его квалифицированная консультация. И повод у меня есть самый что ни на есть убедительный: посоветоваться, как вести себя с теми, кто завербовался в националистические отряды. Начальник лагеря до сих пор ни с кем не согласовал своего решения на вербовку, и, возможно, потеря нескольких человек совсем не понравится Думбрайту. - Вы правы. Я полагаюсь на вас... Весь вечер Григорий нервничал, не зная, чем закончится беседа Хейендопфа с начальником лагеря, а затем телефонный разговор с Думбрайтом. И вообще волновала мысль о том, как сложится все в Берлине, даже если ему и разрешат поехать. Удастся ли остаться одному часа на два, на три, чтобы устроить дело, ради которого он придумал эту поездку? Может быть, Думбрайт оставит его при себе, никуда не отпустит? А что, если вообще не удастся проникнуть в восточную зону? Все эти опасения изматывали больше, чем непосредственная опасность, и Григорий наутро поднялся совершенно измученный. К тому же вечером в казарме произошла драка. Потерпевшие поражение в войне, запертые в глухом лагере, без перспектив на будущее, власовские офицеры жили по-скотски. У кого были деньги, те напивались с утра, несколько часов спали, а затем снова отправлялись в бар и снова напивались. У кого денег не было, прислуживали "счастливчикам" за игрой в карты, бегали за шнапсом, выполняли отдельные мелкие поручения. С появлением Черногуза у многих появились деньги, соответственно увеличилось и количество драк. Вчерашние лакеи, шелестя только что полученными купюрами, с мечтательной радостью старались задеть побольнее тех, кому прежде прислуживали. Тем более, что все они надеялись на скорый отъезд и свою полную независимость от "верхушки" в будущем. На этот раз столкновение было особенно острым и драка разразилась жестокая. Протопопов, которого Хейендопф в последнее время немного приструнил, словно с цепи сорвался. Он бил, не разбирая "своих" и "чужих", мстил за свое унижение, за неудачи последнего времени, за положение фактического узника, в котором очутился. Григорий ожидал, что Протопопов вот-вот набросится на него, ему даже пришло в голову, что сама драка затеяна с этой целью. В общей потасовке легко спрятать концы в воду, свалить вину на другого. Но, заметив могучую фигуру Середы, выросшую рядом с Сомовым, Протопопов сразу остыл. Он теперь боялся своего бывшего подручного, всячески обходил его, чувствуя, что в драке с бывшим лесовозом один на один он непременно потерпит поражение, которое может оказаться для него фатальным. На следующее утро Хейендопф сам явился в казарму. - Сомов, немедленно собирайтесь, мы с вами выезжаем по не терпящему отлагательства делу! - сухо приказал он. Через пятнадцать минут машина Хейендопфа уже мчалась по направлению к Берлину. Собственно говоря, сказать "мчалась" - значило бы допустить явное преувеличение, так как по дороге из Берлина в Мюнхен непрерывным встречным потоком двигались грузовые машины. Местами шоссе было сильно разбито. Лишь на отдельных очень коротких участках машина летела со скоростью ста километров, чаще же едва ползла. В Берлин прибыли лишь на следующее утро и в десять были у Думбрайта в какой-то таинственной конторе, расположенной во вновь отстроенном крыле полуразрушенного дома. Мистер Думбрайт заставил себя долго ждать. Хейендопф не решился, не повидавшись с ним, путешествовать по Берлину, и поэтому прибывшим пришлось терпеливо изучать потолок приемной. Явился Думбрайт только в двенадцать часов и, небрежно поздоровавшись, так, словно они накануне виделись, пригласил посетителей к себе в кабинет. - Вчера по телефону мистер Хейендопф намекнул мне на некие неожиданные осложнения. В чем они заключаются? Хейендопф, избегая излишних подробностей, рассказал, что под "нажимом" сверху начальнику лагеря пришлось дать согласие на вербовку власовцев для руководства отрядами националистов, которые будут вести подпольную борьбу на территории Западной Украины, и что многие перемещенные уже дали согласие вступить в отряды, даже получили аванс. К удивлению Хейендопфа, Думбрайт воспринял это спокойно. - Думаю, что укрепление таких отрядов для нашего дела будет лишь полезно. Оно привлечет внимание большевиков к западным границам, и нам будет легче действовать в глубоком тылу. Меня предупреждали о таком варианте, и я согласился. Когда думаете приступить к отправке? - В ближайшие два-три дня. - 0'кей! А вы, мистер Сомов, что можете мне доложить? - К сожалению, или, вернее, к радости, ничего нового. У русских есть поговорка о больших глазах от большого страха. Не помню уже, как она звучит и есть ли у нас, немцев, аналогичая, но уверен, что все подозрения о проникновении советского агента безосновагельны. За время, истекшее после перевода группы под Мюнхен, он бы успел проинформировать о новом адресе, каким-нибудь образом передать списки. Этого не произошло. Еще до моего приезда, как я уже докладывал, трое из перемещенных погибло. Возможно, среди них был и тот, кто раньше сообщил о группе. На эту мысль меня навело вот что: все трое в большей или меньшей степени враждебно относились к руководителю группы Протопопову, поскольку он категорически запретил всяческие дебаты о возвращении на родину. Да и гибель людей таинственная: она скорее напоминает устранение нежелательных элементов, чем естественную смерть. Думаю, что Протопопов мог бы кое-что сказать по этому поводу - Ваши соображения достаточно убедительны, похвалил Думбрайт. - Думаю, мы можем без риска приступить к переброске группы. Сколько человек останется после отправки завербованных? - Из пятидесяти четырех, о которыхшла речь, трое погибли. Осталось пятьдесят один. Из них двадцать три завербовались. Итак, мы имеем двадцать восемь человек, включая руководителя Протопопова, вслух считал Сомов. - Протопопова не считайте, для него у меня особое задание. Значит, мы должны переправить двадцать семь человек. Будете перебрасывать по несколько душ. Самолеты готовы. На первом из них я сам прилечу в Мюнхен, а вы, Хейендопф, к этому времени должны укомплектовать все группы, чтобы потом без задержки отправить их к месту посадки. - Я хотел бы, чтобы эту обязанность взял на себя мистер Сомов, - возразил Хейендопф. - Мистер Сомов, не возвращаясь в Мюнхен, сегодня же... - Думбрайт взглянул на часы, - нет, завтра, ибо сегодня вы, Фред, не успеете! - в четырнадцать двадцать вылетите в Испанию. Самолет летит через Париж. Во время остановки опустите эту открытку в почтовый ящик аэровокзала. Иностранный штемпель, отправь мы открытку отсюда, может привлечь к ней нежелательное для нас внимание. Предосторожность не помешает. Впрочем, содержание корреспонденции, на первый взгляд, совершенно невинно и вряд ли его смогут расшифровать. Предупреждаю, мистер Сомов, это важное поручение, отнеситесь к нему внимательно... По прибытии в школу немедленно позаботьтесь об изолированных помещениях для вновь прибывших. Нунке на этот счет даны указания. У меня все! Есть какие-либо вопросы? - У меня один. И даже не вопрос, а скорее просьба, - откликнулся Хейендопф, - разрешите отправиться в обратный путь не сегодня, а завтра. Я обещал полковнику Гордону вернуться немедленно, но понимаете... - Хочется развлечься? - впервые улыбнулся Думбрайт. - Конечно, и это. Если удастся управиться с делами. - У вас еще какие-то дела в Берлине? - Абсолютно личного характера, маленький бизнес. Думбрайт искренне расхохотался. - Каждый, оставшийся в оккупированной зоне, мечтает вернуться домой миллионером... Узнаю наших ребят!.. И, признаться, хвалю. Деловая хватка, черт побери, это тоже талант... Что же, мистер Хейендопф, быть по-вашему. В случае чего можете сказать добряку Гордону, что задержал вас я. Только обещайте выехать не позже завтрашнего утра. - Бесконечно вам признателен, мистер Думбрайт! В наспех восстановленную и до отказа набитую гостиницу Хейендопф вернулся в прекрасном настроении. - Так с чего начнем, мой добрый гений? - С разведки, конечно. Если вы подождете меня здесь часок... - А может, пойдем на розыски вместе? - робко, даже льстиво предложил Хейендопф. - Чтобы испортить все дело? Ваша форма привлекает внимание: как-никак, а вы завоеватель. Я же в штатском и по происхождению - вы это знаете немец. Меня не будут остерегаться. - Так-то оно так... Но я заболею тут от нетерпения! Вы хоть не задерживайтесь больше чем на час... честное слово, я тут места себе не найду! Сомов не возвратился ни через час, ни через два. Он пришел к страшно взволнованному Хейендопфу только в восемь часов вечера, еще более возбужденный и радостный, чем уходил. - Все хорошо. Повезло! Получите такие раритеты, что всю жизнь будете меня вспоминать. Вот вам адрес - завтра ровно в четырнадцать вы зайдете в эту квартиру. Вас встретит старичок, и вы спросите: "Фрау Эльза дома?" Он ответит: "Вы от Карла? Заходите!" Смело идите за ним в подвал. Иконы я отобрал. Восемнадцать штук, о цене не договаривался, торгуйтесь по поводу каждой, хотя мне кажется, что дорого он не запросит: по всему видно, бедняга в трудном положении. Очень жаль, что мой самолет вылетает в четырнадцать двадцать. Вдвоем мы бы это дело провернули быстрее... А теперь спать... На следующий день Хейендопф выехал из Берлина не утром, как обещал Думбрайту, а лишь в пять часов пополудни. Это его немного смущало, но не могло испортить чудесного настроения, на заднем сидении лежали все восемнадцать икон. К счастью, он не знал, что везет несусветный хлам, наспех собранный друзьями того, кого он знал как мистера Сомова. А Григорий Гончаренко в это время уже сидел в ресторане аэропорта "Орли" под Парижем, опустив в почтовый ящик открытку мистера Думбрайта с немного подпорченным текстом. Попробуй придерись! Ведь каким только превратностям не подвергается корреспонденция, попадая в руки неаккуратных почтальонов! БУДНИ ШКОЛЫ "РЫЦАРЕЙ БЛАГОРОДНОГО ДУХА" Короткое пребывание в Париже выбило Гончаренко из колеи. Прошлое приблизилось вплотную. Словно время перешло в какое-то другое измерение и с бешеной скоростью помчалось вспять, к тому самому дню, когда телеграф принес весть о смерти Моники. Текст телеграммы навечно запечатлелся в памяти Григория, но теперь он снова увидал узенький светло-голубой бланк с черными, почти выпуклыми буквами, которые прыгали перед глазами, расплывались, снова сливались. А потом текст приобрел неумолимую четкость. "Через три часа после вашего отъезда неизвестная грузовая машина сбила на дороге мадемуазель Монику, которая, не приходя в сознание, умерла в тот же вечер, подробности письмом, положу венок вашего имени, Кубис" Соучастник заранее продуманного убийства положил венок на могилу своей жертвы! Григорий редко разрешал себе думать о Монике. Не потому, что стал забывать ее, а скорее, спасая ее образ от забвения. Ему казалось, что воспоминания блекнут, если часто к ним возвращаться, так же, как стирается и блекнет снимок, который всякий раз вытаскиваешь из бумажника, где он хранится. На мгновение у Григория мелькнула мысль: плюнуть на все наставления Думбрайта и отправиться в Сен-Реми, в тот его уголок, где на холме приютилось тенистое кладбище с маленьким зеленым бугорком, на который второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года он в первый и последний раз положил большой букет роз. И только двинувшись к билетной кассе, Григорий опомнился. Нельзя рисковать теперь, когда он подал о себе весточку Титову, когда надо законспирироваться так, чтобы никому даже в голову не пришло, что у бывшего барона фон Гольдринга, а ныне Фреда Шульца зреют планы относительно школы черных рыцарей! Разве так уж важно побывать в Сен-Реми? Моника все равно всегда рядом, где бы он ни был, куда бы ни поехал. Даже не рядом! Он просто вобрал в себя всю ее жизнь, такую короткую, но такую прекрасную, и должен теперь продлить ее в своих делах, в борьбе за правду и счастье на земле. Он вспомнил последний вечер - вечер их прощания, когда они стояли, тесно прижавшись друг к другу, у открытого окна, ошеломленные величием и красотой необозримого звездного неба. Ее плечо чуть вздрогнуло, по щекам покатились слезинки. "Моника, ты плачешь?" - спросил он. Она порывисто обернулась, и глаза ее снова засияли. "Нет, нет; ничего! Я плачу от того, что мир так прекрасен, от благодарности, что я в нем живу, что живешь в нем ты! И чуточку от страха - ведь мы с тобой лишь две маленькие песчинки в гигантском мироздании..." Он тогда до острой боли в сердце ощутил, что они - неотъемлемая часть вселенной и что в их силах сделать жизнь действительно прекрасной. Но какие испытания, какие муки надо пережить, чтобы достичь этого! Все зло мира, вся его нечисть собирается сейчас, чтобы преградить людям путь к лучшему будущему. И этот террариум вблизи Фигераса - лишь одна точка на оперативной карте врага, маленькая капля концентрированного яда. Просто мутит от мысли, что надо возвращаться туда... Здороваться с Нунке, Шлитсеном, Вороновым, выслушивать наставления Думбрайта... Ух, как тошно! Словно попал в болото и тебя вот-вот засосет вязкая грязь, задушат зловонные испарения. А может, и впрямь задушат? Что он может сделать один? Глупости, не прибедняйся! Один разведчик способен сорвать план целой операции, если он сумеет о нем узнать и своевременно сообщить своим. Один человек может спутать все карты в игре врага, незаметно внеся в нее свои коррективы... Да и остается ли человек один даже во вражеском лагере? Силы добра могущественнее сил зла. Действуя осторожно, можно найти и союзников, и помощников... Утвердиться! Получить разрешение выходить за территорию школы, найти способ связаться с испанским подпольем. Сумел же он добиться этого во Франции, потом в Италии. А если сдадут нервы, если изменит фортуна, если ошибешься, что ж: сложить голову в борьбе за свою правду - тоже счастье. Вернувшись в Фигерас, новый воспитатель Фред Шульц с головой окунулся в работу. На протяжении дня он успевал побывать везде: в аудиториях, где проводились теоретические занятия; в спортзале, где обучали боксу, джиу-джитсу и разным другим приемам борьбы, в лабораториях, где проверялись и практически усовершенствовались теоретические знания по таким специальным дисциплинам, как радиодело, фотография, шифрование; на стрельбищах, в комнатах своих подопечных. - Как видите, я не ошибся в выборе! Шульц набросился на работу, как голодный на хлеб, - с удовольствием констатировал Нунке на первом же узком совещании руководителей школы. - Исключительно энергичен, - согласился Шлитсен. - И я бы не советовал отвлекать его для выполнения отдельных поручений, таких, как поездка в Мюнхен. Воспитательный процесс есть процесс непрерывного наблюдения и влияния, малейшее послабление... - Понятно, понятно, - поспешил согласиться Нунке, не терпевший прописных истин, которые так любил провозглашать склонный к резонерству Шлитсен. Вскоре Фред Шульц был в курсе всех школьных дел. Кроме русского отдела, в школе были еще отделы: немецкий, венгерский, румынский, польский, чехословацкий, болгарский, в процессе организации был югославский. Строились все они почти по одному принципу, и, если применить школьную терминологию, каждый состоял из четырех классов. Первый класс - подготовительный - размещался в нескольких домиках, стоящих особняком на окраине Фигераса. Это, собственно, был даже не класс, а контрольно-отборочный пункт. Никаких занятий здесь не проводилось, однако работа начиналась именно здесь, незримая, но непрерывная изучался не только характер будущего кандидата в "рыцари", его вкусы и привычки, но и скрытые наклонности, так сказать, потенциальные возможности. Привезенного в Испанию иностранца поселяли в одном из домиков, как гостя у гостеприимного и заботливого хозяина, который якобы тоскует в одиночестве, а поэтому и предоставляет приезжему приют. Излишне пояснять, что этот гостеприимный хозяин был самым обыкновенным надзирателем, только надзирателем очень высокого класса. Достаточно образованный, чтобы поддержать интересную беседу, достаточно опытный, чтобы направить ее в нужное русло, он постепенно, как говорится, влезал в душу своего нового постояльца, становился его ближайшим другом, товарищем и советчиком, соучастником скромных развлечений. Когда гость начинал скучать, на сцене появлялась какая-нибудь близкая или дальняя родственница хозяина, непременно молодая, красивая и - о счастливое стечение обстоятельств! - богатая. Дальше партия разыгрывалась с вариациями, но как по нотам: мечтательная влюбленность или бешеная страсть, романтические намерения соединить жизнь на веки вечные или взволнованная исповедь одинокой души, ищущей забвения. И, конечно - вино. Как можно больше вина! И когда подвыпивший герой скороспелого романа начинал исповедываться, влюбленная девушка или дама включала незаметно магнитофон... Через определенное время "родственница" вдруг исчезала. Она уже выполнила свои функции. Этих сирен из школы "рыцарей благородного духа" Воронов прозвал "оселками", это, мол, при их помощи испытывается характер будущих агентов. С легкой руки генерала название прижилось. Все сведения, собранные "оселками", попадали к администрации или к воспитателям, которым надлежало: угрозами и увещеваниями, деньгами и посулами во что бы то ни стало добиться письменного согласия новичка на вступление в тайную армию разведчиков. Если завербованный давал согласие, его пребывание на контрольно-отборочном пункте заканчивалось и он переходил из подготовительного класса в первый, который в школе обозначался буквой "Д", то есть диверсия. Если вербуемый не поддавался ни уговорам, ни угрозам, все пути для него были отрезаны. В школу он не попадал, к свободной жизни не возвращался, а становился жертвой автомобильной аварии или случайного выстрела из-за угла. Живым из приветливых домиков выходил лишь тот, кто безоговорочно принимал статус школы. Ученики класса "Д" сами и "устраняли" неподатливых, этот ненужный уже балласт. В классе "Д" внимание преподавателей и воспитателей было направлено уже на выявление знаний и способностей будущих агентов. Проверяли общеобразевательные знания, полученные когда-то на родине, в школе или в институте, и профессиональную квалификацию, если завербованный ее имел, обучали приемам джиу-джитсу, умению владеть огнестрельным и холодным оружием, пользоваться минами, бомбами, ядами, быстро шифровать и расшифровывать, заметать следы после диверсий. Тех, кто в классе "Д" достиг наибольших успехов и проявил наилучшие способности, переводили в класс "А", то есть агентурный. Здесь обучение было значительно сложнее. Не перешедшие в этот высший класс на всю жизнь оставались диверсантами - агентами они не становились никогда. Случалось и так: завербованный попадал в класс "Д", но оказывался бездарным. С таким не возились, но при школе все же оставляли. Из них, этих неудачников, составляли так называемую "вспомогательную группу" и обучали различным распространенным профессиям: готовили слесарей, швейцаров, стрелочников, парикмахеров... Затем их направляли в Советский Союз, и они выполняли там роль "почтовых ящиков". Какой-либо агент или диверсант вручал такому человеку-ящику шифрованное письмо или условный знак, никогда не называя себя, другой агент приходил и забирал... Впрочем, предпочтение оказывалось тем "почтовым ящикам", которых агенты иногда завербовывали среди местного населения. Кроме "почтовых ящиков" агенты стремились завербовать среди местного населения и "почтальонов". Заметив где-нибудь в дешевеньком ресторанчике или "забегаловке" завсегдатая, которому перманентно не хватает на сто грамм, агент угостит его стопочкой, а потом поручит отнести, скажем, записочку самого невинного характера, даже не вкладывая ее в конверт. В следующий раз это будет уже письмо или пакет. Тут агент или его помощник, если у него таковой имеется, непременно проследит, по какой дороге пойдет "почтальон", не свернет ли он куда-нибудь, не прочтет ли письмо, не заглянет ли в пакет! Если посланец выдерживал экзамен, ему поручали уже передачу настоящей информации. Именно с роли "почтальонов" и начиналась карьера почти всех предателей, которые в случае "добросовестности" и старательности переходили потом в высший ранг диверсантов или агентов. В классе "А" полученные знания углублялись и расширялись: изучались последние новинки технической мысли, взятые на вооружение разведкой, ученикам давались задания самостоятельно разработать план какой-либо операции, филигранно отработать каждую деталь, а потом осуществить его в условиях, близких к задуманной ситуации. Агенты обучались всем видам агитации и пропаганды: белой - когда пропаганда основывается на достоверных, но тенденциозно подобранных фактах; серой - когда к достоверным фактам добавляются комментарии самого агента, как это часто делает "Би-би-си", и, наконец, черной - когда факты выдуманы, лживы и к тому же откровенно враждебно прокомментированы, как это часто делает "Голос Америки". Тут же будущие агенты учились тому, как надо использовать легковерных, слишком доверчивых, не в меру болтливых людей, всяческого толка шептунов, как вербовать среди них себе помощников. Высший класс "Р" - резидентов - считался привилегированным. Сюда мало кто попадал, и программа обучения тут была особая. Какая именно, Фред Шульц еще до конца не разобрался. Домантович вот уже пять дней живет в уютном домике, спрятанном за таким высоким забором, что даже выглянуть на улицу нельзя. Вдоль забора сплошной широкой полосой высажены деревья. Только один высоченный, раскидистый великан шагнул к дому. Его ветви достигают крыши домика, но под самым деревом словно мертвая зона - даже трава не растет. Расспросить бы хозяина, что это за красавец и почему у его подножья нет ни травинки, ни цветочка, да хозяин глухонемой. Приветливый, гостеприимный, представительный, глаза живые, умные, а с губ срывается какое-то невразумительное мычание, которым бедняга пытается выразить все свои чувства: приязнь, приглашение к столу, огорчение, если у гостя плохой аппетит. В первый же день за ужином, заметив, что новый квартирант почти совсем не прикасается к еде, хозяин принес большой кувшин красного вина. Оно было холодное, ароматное и чуть терпкое. В иных условиях Домантович с удовольствием выпил бы, и, верно, не один стакан, но теперь ни отличная еда, ни вино не казались вкусными. Хоть бы увидеть какую-нибудь газету, журнал или книгу, чтобы угадать, где он очутился! Но ничего нет! Табак есть, сигареты только выбирай, вино - пей хоть из горлышка, еды - вдоволь, а вот литературым - ни клочка печатного. Конечно, это сделано нарочно, чтобы сбить его с толку. Прием, рассчитанный на психологическое угнетение. Дудки! Ничего у вас из этого не выйдет. Домантович припоминает многочасовой ночной перелет от Мюнхена, посадку среди горных вершин, чуть маячивших в предрассветной мгле, приглушенные разговоры на аэродроме, в которых ему слышалась то русская, то немецкая речь, поездку в закрытом автомобиле, в сопровождении какого-то дородного молчаливого старика. Лишь несколько слов услышал от него Домантович, и то на прощание. - Выходить за пределы усадьбы воспрещается! Смерть! - произнес он на чистейшем русском языке и вышел на крыльцо, даже не оглянувшись. Единственная вещь в этом доме, которая о чем-то говорила Домантовичу, была явно русского происхождения: икона с изображением Пантелеймона-целителя. Домантович где-то видел такую икону. В правой руке "целитель" держит маленькую ложечку, в левой - большую чашу, верно, лекарство. Увидев икону, гость знаками спросил глухонемого: мол, кто это? Хозяин дома ударил себя в грудь рукой и широко по-славянски перекрестился. Домантович понял - хозяина тоже зовут Пантелеймоном. Но Пантелеймон - чисто русское имя! Неужели его привезли в Россию? Нет, этого не может быть! Почему же тогда на аэродроме слышались обрывки немецкой речи? Во время посадки он видел силуэты гор, во дворе растительность похожа на субтропическую... Что же это - Абхазия? Кавказ? Нет, не может быть! Это юг! Но какой? Эх, нечего ломать голову. Придет время, и все станет ясно! Правда, тоскливо, но что поделаешь. Надо найти какую-либо работу, починить скамью под раскидистым деревом или повозиться в саду. Рукам работа - голове отдых! Так когда-то приговаривала бабушка, отрывая внука от книжек, чтобы нарубил дров или наносил воды. Вот Домантович и найдет себе завтра занятие - это хоть немного отвлечет от назойливых мыслей. Но все произошло не так, как он планировал. В половине восьмого утра, а не в восемь, как обычно, глухонемой вошел в комнату, где поселился Домантович, и открыл жалюзи на обоих окнах. Потом жестом стал приглашать квартиранта завтракать, чему-то радостно и широко улыбаясь. Домантович плохо спал ночь и тоже жестами попросил хозяина не хлопотать, а пос