чтобы мы бывали в этих краях. - А я тоже гадалка. Только в отличие от тебя умею заглядывать лишь в прошлое, - пошутила Агнесса. Старый Петро жив еще? - Увидишь! - коротко отрубила Адела, забилась в уголок на заднем сиденьи и съежилась так, словно старалась занять как можно меньше места, хотя рядом с ней никого не было. За всю дорогу цыганка не произнесла ни слова. Иногда в зеркальце можно было поймать ее взгляд, устремленный на Агнессу: растерянно-настороженный и вопросительный. Только когда вдали замелькали круглые верхушки шатров, Адела закрыла глаза, то ли устав от езды, то ли удовлетворив свое любопытство и придя к определенному выводу. Появление машины вблизи табора не вызвало переполоха среди его обитателей, в это время здесь было пусто. Солнце стояло высоко, все взрослое население и старшие дети еще бродили по улицам и дворам города в поисках поживы. Самые маленькие, игравшие среди шатров и под возами, с веселым смехом помчались навстречу приезжим, но, увидав среди них Аделу, остановились поодаль, пораженные не столько сердитым окриком старухи, сколько ее окружением. Обежав глазами шатры, Агнесса сразу узнала шатер атамана. Он был выше и больше всех остальных. Прежний страх сдавил ей грудь. На миг она снова почувствовала себя прежней простодушной любопытной девчонкой, безрассудно переступившей запретную границу. Пришлось оплатить это дорогой ценой. А ведь тогда она была для табора больше "своя", чем сейчас! Не следовало, не следовало сюда ехать, бессмысленно было надеяться, что на сей раз удастся поладить с племенем того народа, кровь которого течет у тебя в жилах. - Что же ты остановилась? Пошли! - Адела не оглядываясь пошла вперед. Фред и Агнесса двинулись следом за ней. Словно в тумане увидела она, как дрогнул войлок, закрывавший вход в шатер, и перед ними выросла высокая мужская фигура. - Мария! - спокойно сказала Адела, словно появление Марии здесь было явлением обычным. Атаман цыганского табора неторопливо шагнул вперед. Теперь Агнесса видела не только фигуру старого цыгана, но и его лицо. К ее удивлению, оно совершенно не изменилось. Та же самая пышная черная шевелюра, без единого седого волоска, так же остро глядят табачного цвета глаза и влажно поблескивают ровные белые зубы. Только черты лица стали суше и обозначились резче. - Мария? - переспросил он тоже спокойно, окидывая молодую женщину зорким взглядом с ног до головы. - Что ж, заходи, коли пришла, и вы, сеньор, тоже. Она-то знает, - кивнул он в сторону Агнессы, - а вот вы... - старик насмешливо поглядел на Фреда, вам может показаться в диковинку такое жилище. - Во время войны многим из нас пришлось привыкать к кочевой жизни, и такой шатер показался бы нам дворцом. - Ну, если так... - Атаман закинул войлок на верх шатра и закрепил его специальной планкой. Солнечные лучи осветли середину шатра и его заднюю стенку, где поверх мешков, набитых всяким скарбом и покрытых попоной, высилась гора подушек. Бросив две из них на тугой брезент, служивший полом, хозяин предложил гостям сесть. Сам же, пренебрегая такими удобствами, опустился прямо на брезентовый пол. - Много воды утекло с тех пор, как ты уехала от нас, - сказал старый цыган, теперь уже с откровенным любопытством рассматривая Агнессу. - Ты что, действительно сеньорой стала или одной из этих?.. Он не договорил из каких, но молодая женщина отлично его поняла, и щеки ее сначала покраснели, потом побледнели. - С твоей легкой руки, атаман, я и впрямь могла стать... такой. Но банкир Менендос женился на мне, - с укором вырвалось у Агнессы. - Значит ты сеньора, да еще богатая, - спокойно констатировал Петро. - Зачем же тогда пришла? Покрасоваться? - Я цыганка. Верно, потому. - Поздновато же ты об этом вспомнила! - Так сложилась судьба. К тому же... - те рубцы, которые оставил на моем теле твой кнут, удерживали, - Агнесса невольно приложила руку к плечу и провела по нему пальцем, нащупывая старый шрам. - Я пришла не одна. И не с пустыми руками. Вот возьми! Все же ты был для меня хорошим крестным отцом. - Агнесса вынула из сумочки пачку ассигнаций и протянула их Петру. Глаза Аделы, присевшей на корточки у входа в шатер, жадно блеснули, но старый цыган спокойно отстранил руку Агнессы. - Выходит, и впрямь пришла похвалиться: красотой, деньгами... - насмешливо заметил он. - И его потому привела? Чтобы покрасоваться? - старый цыган кивнул в сторону Фреда. - А ты не изменился, атаман! Второй раз встречаешь меня кнутом! Не знаю, который больнее.. Я пришла к тебе с открытой душой и то, что дарю, дарю от всего сердца. И не тебе одному, а табору. Хоть и дурным он был для меня домом, а все же домом... Я думала, я хотела... - голос Агнессы задрожал, и она, оборвав фразу, прикусила губу. Взгляд старого цыгана смягчился - Говоришь, от души? Считала табор домом? Тогда дари, а злые слова забудь. Невелики у нас достатки, но встретим тебя как дочку. Э-гей, Адела! Бери Марию и приготовь все, как положено. А чтобы мы с сеньором не заскучали, подай вон тот бурдюк и два больших кубка! И трубку! Агнесса вскочила и подбежала к полотняной стене шатра, где в петлях торчало несколько трубок. - Эту? - спросила она, и Фреда удивил ее взволнованный взгляд. Атаман улыбнулся - Ладно! Давай с длинным чубуком! Пока Адела вытаскивала из дальнего угла бурдюк с вином, вытирала почерневшие от времени серебряные кубки, такие необычные среди окружающей обстановки, старый цыган набил трубку табаком, раскурил и, глубоко затянувшись, протянул Фреду. - Не побрезгуй! Таков наш обычай, если человек приходит как друг. - С удовольствием! - Фред несколько раз затянулся, потом вернул трубку хозяину. - Отличный табак, давно такого не курил, даже не встречал здесь. - А это особый. Для хороших людей и приятной беседы... Что же ты стоишь, Адела? Слышала, что я приказал? Забирай Марию, и уходите! У нас мужской разговор, у вас - свой, женский. Адела и Агнесса вышли из шатра. Впервые после приезда в табор молодая женщина вздохнула с облегчением. Осматриваясь, она искала знакомые приметы, которые помогли бы ей вернуться в далекое прошлое. Все как прежде. Кибшки, шатры, Просто шалаши, шатер атамана... Остатки большого костра, над которым висит почерневший от сажи пустой котел... следы других костров среди шатров и возов.. стреноженные лошади... холстины, одеяла, яркие подушки, выброшенные на воздух для просушки.. на них с визгом кувыркаются дети... привязанная ко вбитому в землю колышку коза... натянув до отказа поводок, она роет землю задними копытцами, силясь дотянуться до лакомого кустика . Большой пес с торчащими ребрами и впалыми боками, шныряющий под возами в безнадежных поисках съестного... собаке плохо живется в таборе тумаков достается больше, чем костей, но стоит табору тронуться, как она, высунув язык, побежит следом. Воля ей дороже сытой жизни в конуре... Все как прежде, а впрочем и не так... Табор уменьшился. Да и лошади не такие сытые, как раньше. Одеяла засаленные и потрепанные, а подушек, которые служат цыганам всем - мебелью и постелью, - совсем мало. Сердце Агнессы сжимается от жалости - Неужто табор так обнищал, что и ты должна ходить в город? - спрашивает она Аделу, чувствуя, что от старой неприязни не осталось и следа. - Или молодые так обленились? - Ох, не то... - Адела протестует и скорбно качает головой, но от объяснений уклоняется. Войдя к себе в шатер и усевшись на неприбранную постель, она долго молчит, уставившись в одну точку. Лишь покачивается из стороны в сторону, будто стараясь сбросить и со своих плеч груз воспоминаний. На стенах и даже на потолке висит множество мешочков с высушенными травами. У Агнессы слегка кружится голова от их запаха и ритмичного покачивания Аделы. - У тебя, верно, много внуков, - говорит Агнесса первое, что приходит в голову, только бы нарушить тягостное молчание. - Мигель женился еще при мне, а Хуан... - Нет Мигеля, нет Хуана, нет многих, кого ты знала... Вот послушай... В то лето мы ушли далеко за горы и нам поначалу везло. Там живут люди, по говору и обычаям похожие на наших басков. Там у нас всего было вволю, и никогда наша молодежь так много не пела и не танцевала, как в то лето. Но с давних пор известно: после больших радостей приходят большие беды. И горе свалилось на нас, как гром с ясного неба, словно чума черная, о которой мы слышали от прадедов. Скупо роняя слова, Адела поведала, как бедствовал табор, когда началась война, как перегоняли его с места на место, как немцы, захватившие к тому времени Францию, обрекли всех цыган на уничтожение. Лишь немногим посчастливилось чудом спастись из-за колючей проволоки, да и то после того, как самых молодых и сильных забрали и увезли. Беглецам пришлось пешком переправляться через горы по нехоженым тропкам, устилая их трупами умерших от голода, жажды, слабости... - Вот где посеяно семя моего рода, где полегли невестки и внуки. А сыновья... говорят, сожгли их вместе с другими цыганами в адских печах, и взвился их пепел к небу вместе с черным дымом... - Как же ты выжила, старая и немощная? - спросила Агнесса, ошеломленная рассказом Аделы. - Надо было спасать остальных. Петро вел, а я искала съедобные коренья, залечивала раны, заговаривала... Вышло нас около ста человек, а пришла горсточка. Заново пришлось собирать цыган... Если б не Петро... Адела замолчала, погруженная в печальные мысли, потом махнула рукой и принялась хлопотать среди мешков и узелков, вытаскивая из тайников все, что было припасено, - большой круг овечьего сыра, кусок копченого мяса, пресные лепешки, вязку вяленой рыбы, маслины... - Давай я, ты лучше посиди, - старалась помочь ей Агнесса, но старуха решительно приказала: - Сиди! Расскажи, почему никогда не подавала весточки? Искали мы этого господина, который увез тебя, но говорили, что подался он куда-то за моря и горы. Куда же ты делась? Впервые Агнесса могла поговорить о себе с женщиной, да к тому ж еще в какой-то мере причастной к ее судьбе. Она начала с того, что больше всего мучило ее, - с болезни Иренэ. Агнесса описала страшную автомобильную катастрофу, свое отчаяние, когда у девочки отнялись ноги, тоску по мужу, к которому стала привыкать после рождения дочери, хотя сразу после свадьбы руки хотела на себя наложить, так он был ей немил... Закончила Агнесса тоже рассказом о болезни дочери. - Она как цветок со сломанным стебельком. Кажется, вот-вот завянет. Ой, Адела, собственные ноги отрубила бы и ей приставила, только бы девочка могла ходить! Всю кровь бы свою отдала! - Сердце матери всегда одинаково, бьется ли оно под дорогим платьем, или под такой рванью, как на мне... Жаль, не пришла ты раньше - на рассвете мы снимаемся с места... Может, и помогла бы. Умею я лечить раны, переломы. От чахотки есть у меня разные травы, от холеры - корешок... Есть зелье, чтобы желчь разогнать, и такое, что дурной глаз отводит... От бешенства, приворотное и отворотное, от грудницы и от лихорадки... Адела, словно в трансе, перебирала названия болезней и трав, которыми она лечит, стараясь найти среди них такие, которые могли бы помочь маленькой Иренэ. Вдруг глаза старухи радостно загорелись. Она бросилась к своим мешочкам, стала их ощупывать и обнюхивать, отбирая нужное. - Вот из этого, и еще из этого... от ломоты, чтобы кости не ныли, а отсюда, чтобы спинка не болела, а это... чтобы болезнь личико не желтила... Приговаривая, Адела отсыпала из каждого мешочка на кусок полотна по нескольку щепоток цвету, листьев или корешков, потом завязала все в узелок и протянула Агнессе. - На, Мария, и внимательно слушай, что я скажу тебе. Заваришь эти травы в семи кружках воды. И семь раз по кружке подливай в купель. А потом всю воду собери, только так, чтобы ни капельки не пролилось, и ровно в полночь отнеси эту воду на самую высокую скалу, где гуляют ветры. Семь раз поклонись ветрам и семь раз скажи: недуг насланный, наговоренный, навороженный, недуг ветряной, водяной, земляной, огневой, я тебя запрещу, на семь ветров распущу, пади ты с глаз, с плеч, с сердца, с живота, с рук, с ног, с кости да с крови, с семидесяти суставов. Я тебя заколдую, на семь ветров развею. Тут тебе не живать, крови не пивать, вживе не бывать! Зашлю я тебя на моря глубокие, горы высокие, в пропасти бездонные, в чащобы исхоженные, где люди не бродят, колокола не звонят. Там тебе напиться, там накупаться, там нагуляться, с братцами навидаться. Агнессе стало жутко от горящего взгляда старухи и от торжественного тона, которым она произносила слова заклинания. На мгновение женщиной овладел мистический ужас перед непостижимыми силами, которые правят судьбами людей. Но перед глазами промелькнули картины детства, все эти Марианны и Луисы, которых старая цыганка учила гадать, обманывать легковерных. Кое-кто из цыганок действительно умел лечить травами, но уменье их не простиралось дальше лечения ран или обычной простуды. "Бедная Адела, ты даже свои глаза не можешь вылечить!" - подумала Агнесса, но, чтобы не обидеть старуху, трижды повторила за ней слова заговора и заботливо спрятала на груди узелок с зельем. - Спасибо, Адела, что ты меня не забыла, возьми вот это! - Агнесса сняла с плеч белый шарф, который на всякий случай захватила в дорогу. - Он теплый и пригодится тебе в непогоду. Огрубевшими, шершавыми пальцами старая цыганка осторожно погладила пушистую шерсть, потом прижала шарф к щеке. - Мягкий, как горсточка пуха, как дыханье ребенка. Ай-ай! Кто же поверит, что старая цыганка его не украла! - Ничего, зимой закутаешь себе грудь и спину. Под кофтой никто не увидит. Старуха долго еще бы причмокивала языком, рассматривая подарок, но Агнесса напомнила ей: - Пойдем, нам пора собираться в дорогу. Да и Петро, верно,сердится. К большому удивлению обеих женщин, атаман лишь миролюбиво кивнул, указывая, куда поставить принесенное. По всему было видно, что они с Фредом поладили и выкурили не одну трубку. Деньги, оставленные Агнессой на полу, тоже исчезли. - Угощайтесь, сеньор, и ты, Мария, - со спокойным достоинством сказал хозяин и, разломив лепешку, протянул гостям, а сам принялся нарезать сыр и мясо. Ни Фреду, ни Агнессе есть не хотелось, но они понимали, что их отказ обидит атамана, и сделали вид, что в самом деле проголодались. Но аппетит пришел во время еды. Вскоре гостям все нравилось. Агнесса не могла нахвалиться сыром, душистым и мягким, как масло. Фред с удовольствием обгладывал рыбьи косточки, отложив в сторону спинку - два аппетитных длинных ломтика, снятых с хребта. Рыба очень напоминала тарань, которую так любил отец, и эти воспоминания заставили Григория улыбнуться. Петро, угощая гостей, сам ел мало - ему хотелось затянуть этот импровизированный обед до тех пор, пока не соберется табор, чтобы молодежь увидела гостей старого атамана, чтобы на них поглядела и себя показала. Подсознательно он связывал сегодняшнее появление Марии с теми далекими днями, когда каждый приезд гостей сопровождался буйной гульбой всего табора - большого, богатого, дружного. - Вот увидишь, сеньор, какие у нас певцы и танцоры! - старый цыган уговаривал Фреда задержаться у них, сам уверовав в то, что сегодняшний вечер может стать переломным, что искра веселья способна зажечь былым огнем души усталых и изверившихся цыган. - Был бы я таким свободным человеком, как ты, атаман, с удовольствием остался бы. Но к сожалению... - Фред посмотрел на часы, - мы не закончили всех дел в городе. Спасибо за все - за гостеприимство, за ласку, за добрую беседу. Фред хотел подняться, но атаман остановил его. - Погоди! Налей еще по кубку! Чтобы дорога не пылила, как говорят у нас. За тебя, сеньор, пришелся ты мне по душе... И за тебя, Мария! Утешила мое сердце тем, что не забыла. За деньги, которые дала, от всего табора спасибо. Трудно живут сейчас люди, а цыгане и подавно. Только и сильны единством. Цыган цыгана всегда найдет и из беды выручит. Я тут дал сеньору адрес. Человек один верный есть у меня в Фигерасе. Если надо будет в чем помочь, к нему обратишься. Скажешь - от Петра, сына Хосе и Терезы, он для меня все сделает. И помни, сеньор, в жизни все бывает... - Запомню... - Фред крепко пожал руку атаману, вложив в это пожатие всю силу признательности. Иметь своего человека в Фигерасе! Это было то, о чем он так долго мечтал, что могло пригодиться каждую минуту. На обратном пути из табора в Фигерас клочок бумаги с адресом, засунутый в карман, казался маленьким аккумулятором, излучающим живое тепло, и Фред не сразу заметил, что плечи Агнессы слегка вздрагивают. - Вам нехорошо? Может, остановить машину? Я никогда не видал вас такой бледной! - Я немного замерзла, совсем немножечко... Это, верно, оттого, что я сегодня очень переволновалась. Вы даже не представляете как! Подумайте, решившись урегулировать дела с банком, я словно шагнула в будущее. А в таборе... это был шаг в далекое прошлое... Я ни минуты не жила сегодняшним днем, он словно совсем выпал из жизни и все происходило как во сне. И себе самой я тоже кажусь тенью из этого сна... Все это, должно быть, из-за гаданий Аделы. - Гаданий? Что же она вам нагадала? - Наоборот, она учила гадать меня! Поглядите, теперь я настоящая цыганка! Вот волшебное зелье, а сейчас я вам скажу заклинание: "Недуг насланный, напущенный, наговоренный, навороженный, недуг ветряной, водяной, земляной, огневой..." Агнесса выговаривала слова так же торжественно, как и Адела, сурово сведя брови на переносье, но вдруг не выдержала и рассмеялась: - Бедная Адела! Она так старательно отбирала зелье и так искренне верит, что я стану купать Иренэ в настое из этих трав... Молодая женщина высунула из машины руку с развязанным узелком, и встречный ветер слизал с тряпицы сухие былинки и корешки, а потом подхватил и самый лоскуток. - Лети за семью ветрами! - прошептала Агнесса. "Словно шелуха, что отлетает, оставляя здоровое зернышко... - подумал Григорий. - Сегодня ты и Нунке пустила за семью ветрами..." БУРЯ В ТЕРРАРИУМЕ - Герр Шульц! Зовите Воронова и немедленно ко мне! - голос Нунке звучал взволнованно и почему-то торжественно. Позвонив генералу, Фред поспешил в кабинет шефа. Тот склонился к радиоприемнику, напряженно вслушиваясь в текст передачи. - Садитесь и слушайте! Только молча! - Кто говорит? - шепотом спросил Воронов у Шульца, услышав немецкую речь. Фред лишь пожал плечами, потому что и сам не разобрал, в чем дело. - Читают речь Черчилля, произнесенную в Америке в присутствии Трумена, - коротко пояснил Нунке и повернул ручку приемника, чтобы усилить звук. Передача продолжалась недолго. Очевидно, Нунке включил приемник случайно, когда передача уже началась. Выругавшись вполголоса, шеф бросился к телефону. - Библиотека! Немедленно сегодняшнюю почту! Сейчас же! Выступление Черчилля в Фултоне напечатано?.. Несколько номеров газеты мне в кабинет! положив трубку, он повернулся к Шульцу и Воронову. - Вы представляете, что значит такая речь? И чья? Черчилля! - Трудно сразу что-либо сказать - мы слышали только заключительную часть, - уклонился от прямого ответа Фред. - Но из услышанного ясно: речь направлена против России. - Вы слишком осторожны в выводах. Или не поняли, в чем дело. Фактически это провозглашение наступления на русских. Вот это событие! Поворот на сто восемьдесят градусов! - Нунке широко развел руками. Дежурный принес пачку газет, и все с жадностью накинулись на них. В испанских было лишь сообщение о выступлении в Фултоне с довольно неопределенными комментариями. Французские газеты напечатали речь полностью на первых полосах. - Читайте вы! - приказал Нунке Воронову, безукоризненно владеющему французским языком Воронов с годами стал дальнозорок, но старательно скрывал этот дефект и теперь, отставив газету довольно далеко, читал внятно, отделяя слово от слова, иногда ударяясь в патетику, отдельно останавливаясь на непонятных слушателям словах, необычных оборотах. Вообще Воронов чувствовал себя в центре внимания и заметно гордился этим. По мере чтения речи бывшего английского премьера, который хотя и был уже не у власти, но все еще играл огромную роль в политической жизни Англии, сердце Фреда, или, вернее, того, кто скрывался под этим именем, болезненно сжималось: вчерашний союзник в борьбе против фашизма, меньше чем год назад так восторженно поздравлявший Советскую Армию с победой, теперь - а ведь не истекло и года после окончания войны! - призывал сколотить англо-американский блок против Советского Союза. Черчилль не очень-то заботился об оригинальности выдвинутой им идеи и, тем более, оригинальности формулировок и аргументов. Если несколько лет назад фюрер проповедовал, что только арийская раса способна руководить миром, то мистер Черчилль в своей речи в Фултоне доказывал, что миром надлежит руководить нациям английского языка. - Гершафтен! Поздравляю! Поздравляю с новой эрой... Ну, что вы теперь скажете? - Начальник школы сиял. - Вы правы, это в самом деле новая эра в международной жизни, - резюмировал Шульц. - Работки нам теперь прибавится, Дай боже! одобрил Воронов. - О, наша роль теперь чуть ли не самая главная! поддержал его Нунке. - Жаль, что здесь нет сейчас Думбрайта! - Он ведь в Нью-Йорке и привезет оттуда последние новости. - Да, новостей на сей раз будет много, - задумчиво проговорил Нунке, мысленно прикидывая, как новый курс отразится на делах школы. Однако новости стали поступать раньше, чем Думбрайт вернулся из Нью-Йорка Первой ласточкой была шифрованная телеграмма, в которой босс приказывал слушателей всех отделов школы, кроме русского, немедленно направить по указанным адресам, преимущественно в Баварию и Западный Берлин. Не успели справиться с этим заданием, как из лагерей для перемещенных лиц стали прибывать новые кандидаты в "рыцари". К удивлению Нунке, здесь были не только русские, украинцы и белорусы, которых он именовал одним словом славяне, но и туркмены, узбеки, таджики, армяне, даже абхазцы и киргизы. - Что я буду с ними делать? Где возьму воспитателей? - сетовал начальник школы, размещая новых воспитанников. Все стало на свои места, когда через несколько дней вернулся веселый и возбужденный, чтобы не сказать счатливый, Думбрайт. - Мы будем готовить агентов для всех республик России. Не станем же мы засылать украинца или белоруса в грузинский аул. В нашей школе должны быть представлены все национальности Советского Союза! Изменился не только состав слушателей школы, но и утвержденная ранее программа и самый метод обучения. В боксах поставили телевизоры. В точно указанное время каждый обитатель бокса должен был прослушать лекцию одного из двух профессоров, привезенных Думбрайтом из Нью-Йорка, по так называемой "духовной подготовке". Каждая лекция продолжалась не менее двух часов. Профессора учили слушателей, как в разговорах с советскими людьми пропагандировать прагматизм, неопозитивизм и особенно неофрейдизм плюс всяческие новоиспеченные "измы", которые вырастали, как грибы, на почве послевоенного неверия в лучшее будущее. Излагались новые философские теории, естественно, весьма схематично. Но от слушателей требовали, чтобы на следующий день они точно, без каких-либо конспектов, изложили преподавателям прослушанное. Главный же смысл заключался даже не в освоении материала, а в умении дискутировать по поводу прослушанного. Каждую неделю кандидат в "рыцари" встречался с лектором как оппонент известных положений. Ведь агенту или резиденту приходилось теперь не только готовиться к сбору агентурных данных или диверсиям, но и вооружаться идеологически, чтобы стать пропагандистом враждебных Советскому Союзу идей. Диспуты с лекторами были своеобразной тренировкой перед предстоящими спорами с советскими людьми. Особым вниманием Думбрайта пользовалась группа "Аминь", так как участникам ее предстояло действовать именно в сфере идеологической. Всех, кто входил в эту группу, освободили от занятий по борьбе, вооруженному нападению, остались только упражнения по стрельбе - мера защиты на случай провала. Зато особенно много времени уделялось радиоделу, чтобы с этими группами можно было поддерживать постоянную связь и осуществлять необходимое руководство. Значительно усилили и "духовную подготовку". Профессор богословия Брант, маленький сухощавый старик, от одного учащегося класса "Аминь" переходил к другому, проверял, как усвоены сектантские обычаи, молитвы, умеет ли слушатель произнести проповедь на ту или иную тему. Думбрайт охотно сопровождал Бранта, проверяя, насколько быстро и успешно осваивается эта новая дисциплина. Он сверял все с конспектами профессора, собственными записями и, поправляя, делая замечания, все время предупреждал: - Не нужно откровенно антисоветских, а так... Слушатели, знавшие Думбрайта, заканчивали за него: - С душком! С душком! Думбрайт хохотал и шел в следующий бокс. Впрочем, смех его был искусственен: обстановка в школе его не удовлетворяла. Думбрайт спешил. - Я обещал в Нью-Йорке, что через месяц-полтора мы сможем заслать к большевикам несколько десятков отлично натренированных агентов и диверсантов. А бросать слова на ветер не люблю. Доверие базируется на точном выполнении обещаний, в нашем же деле доверие - это не только карьера, а порой и жизнь, пояснял босс Нунке в редкие минуты откровенности. Прибавилось работы у всех, особенно у Фреда, поскольку он был теперь единственным воспитателем во всем русском отделе, - Воронов был занят только своей группой "Аминь". - Герр Нунке, - предупредил Шульц начальника школы вскоре после проведенной Думбрайтом реформы. - Я не успеваю выполнять всю ту работу, которую выполнял раньше. - Почему? - Численность слушателей русского отделения увеличилась почти в три раза по сравнению с недавним прошлым. К тому же я, как и все преподаватели, обязан слушать лекции по "духовной подготовке" и особенно старательно готовиться к диспутам с профессорами, как человек, призванный помогать другим, служить образцом. Для этого нужно время и немалое. А мои обычные обязанности воспитателя? Ведь от них никто меня не освобождал. Наоборот, требования возросли. Прямо ума не приложу, как уложиться в двадцать четыре часа! О сне и отдыхе я уже не говорю. Если прилягу на часок, чувствую себя преступником, ворующим собственное время. - А как вам вообще нравятся новые порядки в школе? - неожиданно спросил Нунке, так и не прореагировав на жалобу Фреда. - Мы с вами старые боевые друзья, и поэтому я буду откровенен: не очень! - Признаться, только это сугубо между нами, мне тоже. Парадоксальное явление: необходимо как можно лучше законспирировать агентов и резидентов, они должны выглядеть правовернейшими из правоверных и вдруг - пропаганда антибольшевистских идей. Где логика, здравый смысл? - Меня тоже это удивляет. Даже при максимальной осторожности достаточно одной ошибки - и потянется ниточка к нашему человеку, которого мы здесь готовили так тщательно и старательно. - Собираюсь написать докладную в Нью-Йорк. Надеюсь, там поддержат. - Через голову босса? - Я говорил с ним на эту тему, но ведь вы знаете Думбрайта. Для него существует лишь собственное мнение, собственное настроение, собственные пристрастия... - Не завидую вам, но иного выхода не вижу... А теперь оставим высокие материи и наши будни. Что вы скажете о моем заявлении? - Согласен, объем работы значительно увеличился У вас есть предложения? - Надо назначить еще одного воспитателя в русский отдел. Проще простого. - Если есть выбор. А если туго, куда ни повернись?.. Может быть, временно подыщем кандидатуру в класс "А" или "Р"? - Надо согласовать с Думбрайтом. Ведь он же обещал, что из Нью-Йорка приедут новые преподаватели, новые тренеры. Возможно, среди них... Фред оборвал фразу, увидя, что в комнату входит усталый и вспотевший Думбрайт. - Фу-у! - проговорил босс, падая в кресло. - Конец марта, а жара, словно летом. Черт бы побрал эту Каталонию! Хотелось бы оказаться где-нибудь в средней полосе. - Первый раз вижу вас таким усталым, - заметил Нунке, протягивая боссу стакан вина, разбавленного водой. - Испанцы не дураки - это отлично утоляет жажду. - Достаточно я выпил этого пойла у патронессы. - Вы от доньи Менендос? - удивился Нунке. Все финансовые расчеты с Агнессой до сих пор вел он, и сообщение Думбрайта о визите к патронессе неприятно его поразило. - С такой хорошенькой женщиной можно просто пофлиртовать, а мне пришлось возиться с препротивным делом. Вот две бумажки, которые торжественно называются посланиями. Одно написал я с Брантом, второе - падре Антонио, чтобы ему черт руки переломал... На основании этих двух текстов надо составить один - соединить оба так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Одно послание, видите ли, не нравится патронессе, а еще более падре, писанина же Антонио не устраивает меня. Фред взял два протянутых листочка и стал читать - Что за послания? - Нью-Йорк настаивает, - Думбрайт никогда не ссылался на какой-либо конкретный отдел разведывательной службы США, а говорил "Нью-Йорк", чтобы мы, использовав само название школы и историю ее основания, от имени патронессы обратились ко всем религиозным организациям с призывом провести в церквах, храмах, костелах, молитвенных домах богослужения и выступить с проповедями, направленными против гонителей веры христовой. Причем сделать это повсеместно в одно и то же время, чтобы придать движению широкий размах, привлечь мировое общественное мнение к проблеме нашего идеологического наступления на коммунизм. Разумеется, проповеди будут сопровождаться сбором пожертвований на восстановление заброшенных храмов понимай: - в России! - и на нашу школу как на центр миссионерского движения. - Но Советское правительство наверняка не разрешит принять такие пожертвования, - вмешался Нунке. - А мы и не собираемся их передавать. Важно поднять шум - большевики, мол, преследуют верующих. Что же касается собранных денег, так они весьма пригодятся нам самим. Учитывая новый объем работы... - Так почему же два текста? - Погодите, Фред, кажется, уже прочитал... Уловили, в чем расхождение? - Уловить нетрудно. Одно, верно, написанное падре, обращено только к католикам. Второе - ко всем верующим, независимо от вероисповедания, и даже к тем, кто откололся от церкви, объединился в секты... Вы предлагаете свести два текста воедино, а потом дать подписать патронессе? - спросил Фред. - А что, если она не согласится? - Все уже согласовано, по крайней мере с патронессой. Она неплохая бабенка, но бог мой, как далека от политики! Всем заправляет этот падре. Кстати откуда он взялся и почему так дерзко держится? Вы удивляете меня, герр Нунке! Как можно было допустить, чтобы падре вертелся возле дела, в которое ему даже нос совать не следует? - Падре Антонио один из учредителей школы. Собственно инициатор ее создания. Мне уже потом поручили связаться с ним, потому что вывеска святой церкви, плюс прекраснейшая женщина, потерпевшая от безбожников... В свое время падре сыграл положительную роль и очень нам помог, но в последнее время его влияние на донью Менендос приобретает нежелательный характер. - И вы не смогли своевременно обезвредить этого падре? - То есть? - голос Нунке сорвался, прозвучал неестественно хрипло. - Это звучит как анекдот! - воскликнул босс с издевкой. - Начальник школы разведчиков не понимает, что значит "обезвредить". Может быть, организовать для вас специальный курс, чтобы вы усвоили, как это делается? - Вы не так меня поняли... возможно, я неудачно выразился, - побледнел Нунке. - Неудачно выражается тот, кому нечего выразить, у которого нет собственного мнения... Что же касается того, правильно ли я вас понял, то будьте уверены, я человек дошлый и обладаю здравым смыслом... Даю вам две недели сроку. Чтобы ни на вилле, ни в Фигерасе падре Антонио и духу не было! А если он исчезнет совсем - будет еще лучше! Этот черный ворон слишком много знает о школе и может нам навредить. Да и влияние его на патронессу слишком велико. Подыщите ей нового духовника, который действовал бы в соответствии с нашими указаниями. А лучше всего прибрать ее к рукам другим образом! Шульц и Нунке невольно переглянулись - Да, да, женщине в ее возрасте нужен любовник, а не проповедник морали и добродетели. К слову сказать, неужели никто из вас до сих пор не клюнул на такой лакомый кусочек? Будь у меня время, черт подери... Вот вы, Фред? В каких вы отношениях с патронессой? Тоже читаете ей проповеди? - Раньше был в приятельских, а теперь у меня просто нет времени часто у нее бывать... К тому же падре Антонио... Нунке улыбнулся. - Потерять такую прихожанку ему, конечно, жаль. Не удивительно, что он боится, как бы Агнесса не перестала быть вдовою. - Тем более надо гнать его ко всем чертям!.. Послушайте! Идея! А что если мы поженим Фреда и Агнессу Менендос? Это же прекрасный выход! Мы навсегда сохраним такую удобную для школы вывеску, приберем к рукам все финансовые дела, а у Шульца будет прелестная возлюбленная... Лучшего бизнеса у вас, Фред, не было и не будет. Хотите, заключим контракт, как это принято среди порядочных людей? Дадим Агнессе приличное приданое. А? Что вы скажете? Я понимаю, брать в жены женщину, хоть и красивую, но с таким довеском, как калека-дочка... Пфе! Это может отравить даже медовый месяц!.. - Особенно сейчас, когда девочке стало хуже, напомнил Нунке. - Стало хуже? Так ведь это же великолепно! Болезнь можно ускорить. Развяжутся руки у матери и у вас, Фред. Наконец, перестанет мучиться и сама девочка. В таких случаях затяжка летального исхода - свидетельство сентиментальности самого низкого пошиба. Фреда обдало жаром. Чтобы спрятать вспыхнувшее лицо и не кинуться на босса, который по сути только что вынес два смертных приговора - падре и Иренэ, - Шульц отвернулся к окну. Выдать себя сейчас значит погубить все дело! Но как сдержаться, как подавить гнев, который все нарастает и нарастает? - Думайте, думайте, Фред! Даю не больше двух недель! За этот срок можно приступом взять самую неприступную крепость, не то что женщину, которая сама упадет к вам в руки, как созревший плод... Герр Нунке, вы должны обеспечить, чтобы Фред имел каждый вечер по крайней мере два свободных часа! - В том-то и беда, что этих двух свободных часов не выкроить. Перед самым вашим приходом мы с Шульцем говорили, что русское отделение практически осталось без надлежащего руководства. - О чем же вы думали до сих пор? - До сих пор отделение было в три раза меньше. Нунке рассказал о создавшемся положении и изложил суть беседы с Шульцем. - Понятно. Отделение надо пополнить преподавателями. Но пока речь может идти только о помощнике. У вас есть на примете кандидатура? - Может быть, взять Протопопова? - скорее спросил, чем предложил Нунке. - О Протопопове забудьте! Для вас он умер. Отца Полиевкта - ну и имечко себе выбрал! - мы готовим для великих дел на ниве религиозной. - Тогда Домантовича? - назвал другую фамилию начальник школы. - Очень молод, - запротестовал Фред. - Он же старше вас на целых пять лет, - напомнил Нунке сердито. - Действительно, это кандидатура, - согласился Думбрайт. - Прекрасно усвоил все дисциплины, сообразителен, перед войной работал нашим агентом в России, насколько я помню его анкетные данные. Имеет награды за выполнение заданий. Не понимаю, Фред, почему вы возражаете против Домантовича? - У нас с ним почему-то сложились не очень хорошие отношения, и я боюсь, что это может отразиться на работе... - Глупости! - безапелляционно заявил Думбрайт. - Это только на пользу дела. Мы назначим его помощником, и он будет замечать все ваши огрехи, а вы - его!.. Я согласен на кандидатуру Домантовича, пока не подыщем кого-нибудь еще... А теперь к черту все дела! Я скверно обедал и еще не ужинал... И спать хочу, как после трех бессонных ночей. В конце концов, как говорит Воронов, все мы люди, все человеки... Но поужинать босс не успел. Только что хотел уйти, как зазвонил телефон. Правда, трубку взял Нунке, но задержаться пришлось и Думбрайту. - Слушаю... Что?.. Пропустите! - Вздохнув, Нунке немного тревожно сообщил: - Зачем-то специальный посланец от испанской контрразведки из Барселоны. - Странно! - Я сам ничего не понимаю. Через минуту в сопровождении дежурного вошел низенький толстяк с длинными нафабренными усами, торчащими двумя прямыми стрелками. Глаза прибывшего с синеватыми белками быстро оглядели всех присутствующих, ни на ком не задерживаясь дольше чем на миг. - Сеньор Нунке? - спросил офицер, ни к кому персонально не обращаясь, словно в комнате находился один человек. - К вашим услугам! - поклонился тот. Офицер контрразведки вынул из кармана листок бумаги и написал на нем какую-то фразу. Нунке прочел и тоже написал несколько слов. Офицер утвердительно кивнул, достал зажигалку и сжег записку над пепельницей. - Что за комедия? - сердито спросил Думбрайг. - Пароль, - ответил Нунке, принимая от офицера пакет с несколькими печатями. Офицер контрразведки, стараясь держаться прямо, козырнул Нунке, затем Думбрайту и, даже не взглянув на Фреда, вышел из кабинета. - Чем мы обязаны появлению этого типа? Он что, выскочил из юмористического журнала прошлого столетия? - фыркнул босс. Нунке неторопливо разорвал конверт, вынул из него второй, прошитый шнурком и скрепленный печатями, осторожно срезал их перочинным ножом и вынул маленькую бумажку. На листочке было напечатано всего несколько строчек, однако Нунке читал их долго - должно быть, раз десять пробежал записку с начала до конца. - Да скажите, наконец, в чем дело? - не вытерпел Думбрайт. Начальник школы обвел всех долгим взглядом и глухим, совсем чужим голосом проговорил: - Этой ночью испанская контрразведка запеленговала в квадрате нашей школы подпольную радиостанцию... НАД ПРОПАСТЬЮ Инструктор радиоотдела Вайс лично никогда не разговаривал с боссом. Думбрайт плохо разбирался в радиотехнике, а демонстрировать это перед персоналом школы не хотел. Тем более, что на днях должен был прибыть из Нью-Йорка настоящий знаток, на которого вполне можно было положиться, - ведь не зря же его рекомендовал штаб разведывательной службы США. Лишь в силу случайно возникших обстоятельств пришлось вызвать сегодня этого Вайса, белесого, словно вымазанная сметаной крыса, невольно вызывающего чувство физического отвращения. Под неприветливым взглядом Думбрайта Вайс тотчас растерялся. Терялся он всегда, когда ему приходилось разговаривать с человеком рангом выше, чем он, бывший лейтенант гестапо. - По договору между бывшим рейхом и Испанией, - начал докладывать Вайс, запинаясь, - эта территория называется квадратом четыреста тридцать семь и принадлежит нам, то есть школе "рыцарей благородного духа"... Вайс развернул карту и положил ее перед боссом. - Да не торчите вы перед глазами! Сядьте! - гаркнул Думбрайт. Вайс еще больше растерялся. - Простите, - промямлил он, опускаясь на краешек стула. - Дальше! - По четвертому параграфу договора, о котором я имел честь напомнить... - А можно короче? Без всяких там "имел честь" и подобного! - Слушаю! В этом квадрате не имеют права проживать особы