тепени. - Яволь! - ответил Лютц. - Ведь лейтенант не знал, что перед ним сидит оберштурмбанфюрер СС Лангхейн. Ведь так, господин Миллер? - Так точно. Я уверен, что если бы барон догадался, кто разговаривает с ним, то проверка не закончилась бы кровопролитием. Но теперь мы совершенно убеждены в благонадежности лейтенанта фон Гольдринга. - А теперь, господин Миллер, не хотите ли пообедать с нами? - пригласил Эверс. Рассказ Миллера о результатах проверки фон Гольдринга явно привел генерала в хорошее настроение. - Сочту за честь, господин генерал, - поклонился Миллер. За обедом, который в отличие от многих предыдущих прошел живо и весело, только и было разговоров, что о храбрости фон Гольдринга. К концу обеда генерал был в таком приподнятом настроении, что провозгласил тост за успех начавшегося на Восточном фронте наступления, которое многим из присутствующих даст возможность уже в этом году побывать в Москве. Генрих никак не ожидал, что слух о событиях в Шамбери так быстро достигнет Сен-Реми. Но вышло так, что слава опередила его. Когда по приезде он направился в штаб, у входной двери его остановил штабной офицер обер-лейтенант Фельднер. - А, барон, - приветливо и почтительно проговорил тот.- Со счастливым возвращением. О ваших героических делах мы уже слышали. Рад поздравить вас первым. - О каких делах? - не сразу догадался Гольдринг. - Не скромничайте, о вашем подвиге генерал рассказал всем офицерам вчера после обеда. А ему обо всем сообщил герр Миллер. - А-а, вот вы о чем... Спасибо за поздравления. Генрих вошел в вестибюль и уже хотел было подняться по лестнице, но внимание его привлек солдат, который, увидев лейтенанта, вскочил со скамьи, стал навытяжку. Это был юноша лет девятнадцати-двадцати, белокурый, худощавый, с умными голубыми глазами. Именно выражение его глаз и заставило Генриха остановиться. Во взгляде юноши сквозило столько печали, даже отчаяния, что не заметить этого было нельзя. У ног солдата лежал вещевой мешок. - Кто вы такой? - спросил лейтенант. - Ефрейтор Курт Шмидт, герр лейтенант, - четко ответил солдат. - Откуда? - Служил во второй роте второго батальона сто семнадцатого полка, а сейчас получил назначение на Восточный фронт. На глазах молоденького солдата, казавшегося совсем мальчиком, задрожали слезы. - А почему вас туда переводят? - По рапорту командира роты обер-лейтенанта Фельднера. - В чем же вы провинились перед обер-лейтенантом? - Четыре дня тому назад обер-лейтенант Фельднер был немного выпивши. Ему показалось, что я не так приветствовал его, хотя, честное слово, я приветствовал его как полагается. Тогда он начал командовать: "лечь", "встать". Я выполнял его приказы, пока у меня хватило сил. Но вскоре я устал - я вообще слабый, и не смог подняться... Он отругал меня, а потом написал рапорт, будто я отказался выполнить его приказ, и просил отправить меня на Восточный фронт. - Все, что вы мне рассказали - правда? - Святая правда, герр лейтенант. Как перед богом! Юноша посмотрел на Гольдринга с такой мольбой, что ему стало жаль этого мальчика в солдатской шинели. - А вы очень боитесь Восточного фронта? - Там, герр лейтенант, уже погибли два моих брата. У матери остался я один, и когда она узнает, что меня послали на Восточный фронт, она не переживет этого. - А почему вы не сказали обо всем генералу? - Даже командир полка не захотел говорить со мною... - Приказ об откомандировании при вас? - немного подумав, спросил Генрих. - Вот. Мне приказано подождать тут попутную машину на Шамбери. - Так вот, Курт. Я поговорю с генералом. Но надо выдвинуть какую-нибудь причину, чтобы вас здесь оставили. Если хотите, я могу сказать, что вы мне нужны как денщик... Согласны? - Я буду выполнять все ваши распоряжения и работать как никто другой. - Давайте ваши документы, и ждите меня здесь. Солдат быстро, словно боясь, что офицер передумает, дрожащими руками вынул бумаги и отдал их лейтенанту. Генрих поднялся на второй этаж и вошел в кабинет Лютца. - А-а, Гольдринг, рад вас видеть! - Лютц вышел из-за стола и крепко пожал руку Генриху. - Генерал просил, чтобы вы немедленно зашли к нему. Отдав гауптману расписку штаба о вручении пакета, Генрих отправился к генералу. - Ну, лейтенант, расскажите, как все это было? - воскликнул Эверс, как только увидел Гольдринга. Генрих рассказал все, до малейших деталей. - Я представил вас к награде "Железным крестом" второй степени, - сообщил Эверс. - Очень благодарен, господин генерал. Я сегодня же напишу об этом Бертгольду. Я уверен, что он будет также благодарен вам за заботу обо мне. Этот ответ был приятен генералу. - Передайте оберсту искренний поклон от меня,- попросил он. - Герр генерал, разрешите мне обратиться к вам с одной просьбой. - Пожалуйста. - Здесь в вестибюле находится солдат, которого направляют на Восточный фронт по рапорту обер-лейтенанта Фельднера. Я не хотел бы говорить об этом, но, уверяю вас,- обер-лейтенант поступил несправедливо, особенно если учесть, что солдат этот очень слаб физически и что два его брата сложили головы на Восточном фронте. А мне нужен денщик. Я прошу, господин генерал, разрешить мне взять его в денщики. - И это все? - генерал был даже немного разочарован, что не может сделать чего-нибудь большего для офицера, так отличившегося. Взяв из рук Генриха документы Курта, генерал перечеркнул на одной из бумаг свою старую резолюцию и сверху крупным почерком написал: "Оставить при штабе как денщика лейтенанта барона фон Гольдринга". - Очень благодарен, герр генерал! А теперь, когда вы так быстро исполнили мою первую просьбу, разрешите обратиться к вам со второй... - Возможно, выполню и эту!- улыбнулся Эверс. - Тогда я попрошу принять от меня десять бутылок шампанского, старого французского шампанского, которое я разыскал в Лионе специально для вас. Как-то гауптман Лютц сказал мне, что вы любите хорошее шампанское. Эверс рассмеялся. - Эту вашу просьбу я выполню еще с большей охотой, чем первую. - Разрешите идти? - спросил Генрих. - Можете идти. Только сегодня же подайте рапорт о предоставлении вам недельного отпуска по семейным обстоятельствам. - О! Бесконечно благодарен, герр генерал. Об этом я давно мечтал, но просить не решался. Когда Генрих спустился вниз, Курт Шмидт вскочил со скамьи и, забыв о субординации, бросился к лейтенанту. - Ну, Курт, - сказал Генрих, - теперь вы мой денщик. Радость, осветившая лицо молодого солдата, невольно передалась и Генриху. Он с ласковой улыбкой поглядывал на этого юношу в солдатской шинели, который с такой силой сжимал свою пилотку, словно старался вдавить ее в собственные ладони. - Я не знаю, чем смогу отблагодарить вас, герр лейтенант! - со слезами на глазах и с пылающими щеками тихо прошептал Курт Шмидт, не сводя с лейтенанта благодарных глаз. - Отблагодаришь хорошим выполнением своих обязанностей,- ответил Генрих.- А сейчас найди моего нынешнего денщика, Фрица Зеллера; он тебе все покажет и вообще введет в курс дела. Узнай в штабе, где ты будешь жить, и приходи в гостиницу "Темпль", напротив штаба. Генрих направился в гостиницу, но на полпути его нагнал штабной писарь. - Вам письмо, господин лейтенант. Гольдринг небрежно сунул его в карман и только в номере увидел, что письмо от Бертгольда. "Мой мальчик,- писал тот,- я скучаю по тебе, как по родному сыну. Долго не писал тебе - было много дел. Сейчас я работаю при штаб-квартире руководителем одного из отделов. Три дня назад мне присвоили звание генерал-майора (группенфюрера), забрать тебя к себе сейчас нет возможности, но она представится, и я использую ее. Фрау Эльза и твоя сестра Лора очень хотят повидать тебя и требуют, чтобы я попросил твоего генерала дать тебе отпуск. Надеюсь, что мой друг герр Эверс сделает это для меня. Напиши мне, если он откажет. Вообще ты бы мог писать чаще. Твой Вильгельм Бертгольд". Дочитав письмо, Генрих быстро разделся и бросился в постель. Только теперь он почувствовал, как устал. И не только потому, что ночь в Шамбери потребовала огромного нервного напряжения. Вот и сегодня! Ему нужно быть беззаботным и веселым; а лионские газеты заполнены корреспонденциями, фото и сообщениями с Восточного фронта началось большое наступление гитлеровских полчищ и, как твердят газеты, развивается безостановочно, неудержимо. Правда, надо сделать скидку на всем известные геббельсовские преувеличения, но все же частичка правды в этих сведениях, наверно, есть. Итак, гитлеровцы наступают! С каким бы наслаждением он бросил все это и, одевшись в обычную шинель красноармейца, взял в руки автомат! Читать победоносные сводки с фронта и делать вид, что эти сводки радуют тебя. Пить за победу, когда так хочется выхватить из кобуры пистолет и разрядить его в тех, с кем сидишь за столом. Но так ему приказано. Надо играть роль дальше... и ждать. Верно, никто из людей так остро не ощущал, какое это страшное слово "ждать". Человек едет в поезде, очень спешит, ему кажется, что дорога скучна, а поезд идет слишком медленно, и он был бы рад оказаться сейчас в том месте, куда так спешит, даже согласившись укоротить свою жизнь на несколько часов, которые нужно затратить на дорогу. Юноша пришел на свидание. Девушки нет, она опаздывает. С какой бы радостью влюбленный сократил свою жизнь на эти минуты тяжелой неуверенности и ожидания! Если б судьба была послушной и подчинялась воле людей, жизнь многих была бы значительно короче. Люди сами укорачивали бы свой век, чтобы поскорее достичь цели, чтобы избавиться от минут, часов, дней нестерпимого ожидания. А Генрих, не колеблясь, отдал бы половину жизни, чтобы очутиться сейчас на родине!.. Что за глупости у него в голове! - "Если б судьба была послушной". Мы должны заставить ее служить себе! А для этого надо не философствовать, а бороться, беречь каждую минуту, а если нужно - и ждать, ждать, стиснув зубы, беззаботно ходить по краю пропасти, в которую можно свалиться ежеминутно. Вот и сейчас могут войти к нему в комнату, и все будет кончено. И все же ему не так трудно, как тем, кто работает поблизости, в Сен-Реми, под землей. Он, Генрих, если будет осторожен, увидит светлый день победы. Ведь все зависит от него самого, от его смелости, ловкости, умения. А что могут сделать для своего спасения русские, французы, чехи, поляки, брошенные в подземелье, лишенные надежды когда-либо увидеть солнце, подышать свежим воздухом, полюбоваться красотой мира, вернуться на родину и встретиться с родными, близкими, друзьями? И они еще должны работать на врага, вооружать его новыми минометами, еще более смертоносными минами, хотя каждый миномет - это приближение собственной смерти. Страшной смерти всех тех, кто брошен в подземелье. Лютц тогда так удачно проговорился о существовании этого подземного завода. Вот за то, чтобы не было таких лагерей смерти, Генрих и должен бороться. Нет. Он не имеет права на усталость и отдых. Он не имеет права чувствовать, что у него есть нервы. Ибо каждое выполненное им задание приближает час победы. Это месть за всех тех, кого, может быть, именно в эту минуту, когда он лежит и отдыхает, сжигают в крематории. Отдыха для него нет и быть не может! Генрих вскочил с кровати и начал одеваться. Спускаясь по лестнице, он вспомнил о своем обещании генералу и зашел в ресторан. - Здравствуйте, мадам! - О, вы уже приехали, а я боялась, не случилось ли чего, ведь мы вас ждали еще до завтрака. Садитесь! Прошу вас. - Мадам Тарваль, у меня к вам большая просьба. Если вы выполните ее, я буду вам искренне благодарен. - Вы же знаете, барон, что я сделаю для вас все, что в моих силах. - Мне нужно десять бутылок хорошего, но действительно хорошего шампанского, не хуже того, каким вы угощали меня перед отъездом. - У меня нет, но я знаю, где можно достать. Через полчаса все десять бутылок будут здесь. - Вы упакуете его, а я пришлю за ним своего нового денщика - он отнесет куда нужно. Генрих повернулся, чтобы уйти, но в эту минуту открылась боковая дверь и в зал вбежала Моника. - Мама! Ты знаешь, я...- начала она еще от двери, но увидев Генриха, остановилась и покраснела. - Здравствуйте, мадемуазель Моника, как себя чувствуете? - Хорошо, только все волнуется, что ваше учение идет без какого-либо плана,- ответила за дочь мать. - Мама!- укоризненно бросила девушка. - Ну, теперь я буду старательным учеником, а чтобы моя маленькая учительница не опаздывала на уроки, я привез из Лиона вот это... Генрих вытащил из кармана футляр, взял Монику за руку и надел на запястье девушки миниатюрные часики. - Что вы! - Моника отдернула руку. - Мадемуазель, прошу считать это не подарком, а маленькой компенсацией за то время, которое вы тратите на меня. Ведь было бы странно, если б вы давали уроки немецкому офицеру бесплатно, просто из симпатии к нему. - Но... Реплика Генриха привела Монику в явное замешательство. А действительно, с какой стати она тратит свободное время на занятия с этим офицером? Еще подумает, что он оказывает ей великую честь и доставляет радость! Но должна же Моника, наконец, как-то наладить свои отношения с бароном... Иначе она никогда ничего не узнает. Как же быть? Девушка невольно вопросительно поглядела на мать. - Ты бы лучше поблагодарила барона,- сказала мадам Тарваль. - Спасибо, барон! - тихо прошептала Моника. - Сегодня начнем занятия ровно в шесть, если вы свободны. - Тогда давайте сверим наши часы. Вот видите, разница чуть ли не в пять минут. Кто же из нас спешит жить, а кто опаздывает? - Верно, спешу я. Именно перед тем, как спуститься сюда, я думал о том, что отдал бы полжизни за то, чтобы ускорить бег времени. - Зачем это вам?- серьезно спросила Моника. - Чтобы быстрее достичь цели. - Какой? - Когда-нибудь я, возможно, и скажу вам, мадемуазель, но этого момента надо ждать,- полусерьезно, полушутя ответил Генрих и, поклонившись матери и дочери, вышел. У подъезда штаба он увидел машину, а рядом с ней Эверса и Лютца. Генрих подошел. - Господин генерал, разрешите передать вам привет от генерал-майора Бертгольда. - Как! Он уже генерал-майор? - Да. Я только что получил письмо. Герр Бертгольд сообщает, что сейчас он работает при штаб-квартире господина Гиммлера. - О!- многозначительно проговорил Эверс.- От всего сердца поздравляю! Генерал так долго жал руку Генриху, словно он, барон фон Гольдринг, а не Бертгольд, удостоился великой чести работать с Гиммлером. - Мы с гауптманом Лютцем поедем по делам. Так что предупредите, пусть нас не ждут к обеду,- уже усевшись в машину, попросил Эверс. - Тогда разрешите заказать ужин? В ресторане гостиницы "Темпль" прекрасная кухня. - С огромным удовольствием поужинаю с вами. Надо же как-то отметить ваше счастливое и победоносное возвращение. А вы как, гауптман? - Я уже несколько раз ужинал с бароном и должен признаться - он великий знаток французской кухни. - На который час заказать ужин?- спросил Генрих. - Мы вернемся, в восемь,- бросил генерал. - Герр лейтенант,- обратился к Гольдрингу Лютц. Вот ключи от моего сейфа. В нем сверху лежит папка с бумагами. Вам необходимо с ними ознакомиться. Располагайтесь в моем кабинете и читайте. Только не потеряйте ключ. На каждом прочитанном документе распишитесь. Генрих поморщился. - Должен признаться, что из всех видов литературы я меньше всего люблю ту, которой вы собираетесь меня угостить, герр гауптман. Генерал рассмеялся и приказал шоферу трогаться. Папка, о которой говорил Лютц, имела пометку "Совершенно секретно". Запершись в кабинете, Генрих начал просматривать бумаги, содержащиеся в ней. В большинстве своем они были малоинтересны. Генрих быстро пробегал их глазами, оставляя в конце свою подпись. Но один документ заинтересовал его. Это была инструкция о методах противотанковой обороны и чертежи к ней. Речь шла о карликовых танках "Голиаф", предназначавшихся для уничтожения танков врага и подавления его укрепленных точек. Танк "Голиаф" обладал огромной взрывной силой, управлялся по радио, имел колоссальную маневренность и мог развить скорость до 90 километров. Столкнувшись с другим танком или наскочив на дот, он взрывался и мгновенно уничтожал препятствие, о которое ударялся. Это было что-то новое. Генрих несколько раз сфотографировал инструкцию и чертежи, приложенные к ней. Теперь можно закрыть папку и запереть сейф. Но идти домой не хотелось. Разве немножко пройтись? А потом, ровно в шесть, они засядут с Моникой за словари и тетради. Его маленькая учительница строго нахмурит брови, когда он ошибется или сделает неправильное ударение. По окончании урока они перебросятся несколькими фразами, а скорее - поспорят. И оба будут скрывать свои настоящие мысли. Ведь их разговоры скорее напоминают турнир, а сами они, учительница и ученик, двух фехтовальщиков, которые, скрестив шпаги, стоят друг против друга, выжидая момента для меткого удара. Правда, в последнее время Моника стала ласковее, даже глядит на него как-то странно. Но именно это больше всего тревожит Генриха. Он чувствует, что девушка ему нравится, даже очень нравится. Но разве он сейчас имеет право на это. Даже если бы Моника убедилась, что он не враг ее народа, а настоящий друг единомышленник всех тех, кто борется за свободу Франции, разве имел бы он право допустить, чтобы их отношения переросли в нечто большее, в любовь? Ведь жениться на Монике он не может. На что ж тогда надеяться? На кратковременный роман? Нет, этого он никогда не допустит. Эта чудесная, милая девушка заслуживает настоящего счастья. А он может затянуть ее с собою в пропасть... А тут еще Бертгольд, который явно рассчитывает на него, как на будущего жениха своей дочери. Конечно, он пока не будет разочаровывать своего шефа, это значило бы ухудшить свои отношения с таким влиятельным при штабе Гиммлера человеком. Этого ни в коем случае нельзя допустить. За спиной начальника одного из отделов штаб-квартиры самого Гиммлера можно чувствовать себя в безопасности. Хорошее отношение Эверса объясняется очень просто. Он знает, что Генрих фон Гольдринг является названным сыном высокопоставленного гестаповца. Вот и придется всячески тешить Бертгольда надеждами на брак Генриха с Лорой. Как бы смеялась Моника, прочитав хоть одно Лорино письмо. Сентиментальность мещаночки в соединении с глупостью и зазнайством дочки сановной особы. И вот такая девушка имеет все. А красавица и умница Моника должна прислуживать в ресторане пьяным немецким офицерам. И это с ее характером! Правда, она так сумела себя поставить, что ее даже побаиваются. Но стоит ей сделать один неосторожный шаг, вера в ее неприступность пошатнется, и тогда офицеры дадут волю языкам и рукам... Необходимо, чтобы никто не узнал об уроках, которые ему дает девушка, да и вообще не надо, чтобы его имя связывали с ее. Если с ним что-либо случится, ее обязательно потянут в гестапо, и кто знает, чем все это кончится. Свою непричастность к его делам она, возможно, докажет. А связь с партизанами, если она есть? А в том, что Моника связана с партизанами, Генрихе нисколько не сомневается. Такая девушка, как она, гордая, независимая, настоящая патриотка, не может стоять в стороне от борьбы с врагами своего народа. Генрих даже уверен, что это так. Но как ему узнать об этом? Его маленькая учительница всегда настороже, она больше расспрашивает, нежели говорит сама... А как хорошо было бы через Монику связаться с местными руководителями партизанского движения. И он бы им, и они бы ему очень пригодились. Выходит, надо и дальше поддерживать дружбу и только дружбу с ней. Сжать свое сердце, быть ровным, спокойным. А это так трудно, когда тебе двадцать два года и когда перед тобой сидит красивая, хорошая девушка, которая очень нравится тебе. Но так будет лучше для обоих. Приняв такое решение, Генрих почувствовал облегчение и во время урока держался значительно ровнее и спокойнее, нежели всегда. Это немного удивило Монику и даже задело ее самолюбие. Она тоже держалась официально сухо, и урок, которого оба ждали с таким нетерпением, прошел неинтересно, скучно. А ровно в восемь вечера в уютном кабинете гостиницы "Темпль" собрались к ужину генерал Эверс, сухой и педантичный начальник штаба дивизии оберст Кунст, гауптман Лютц и Гольдринг. Увидев сервировку, закуски и вина, Эверс удовлетворенно похлопал Генриха по плечу. - Вы, барон, настоящий офицер по особым поручениям. Умеете даже угадывать вкусы своего шефа. Мадам Тарваль сегодня действительно превзошла самое себя. Одно блюдо сменялось другим, и к каждому подавалось особое вино. Эверс, который всегда жаловался на печень, оказался гурманом и неплохим знатоком вин. Он высоко оценил кухню мадам Тарваль и подбор вин. Кунст и Лютц вообще не могли пожаловаться на плохой аппетит, а теперь ели и пили за четверых, а Генрих все время следил, чтобы рюмки и бокалы не оставались пустыми. На десерт мадам Тарваль подала фрукты, коньяк и нарезанный тоненькими ломтиками сыр. Сигары уже давно лежали на столе. Беседа после первых же рюмок коньяку стала оживленной. Даже молчаливый оберст Кунст, наконец, заговорил. И, как всегда, невпопад. То, что он сказал, никак не соответствовало общему веселому настроению. - А вы знаете, герр генерал, что сегодня ночью на участке нашей дивизии, между населенными пунктами Сен-Жюльен и Лантерно, исчезли два офицера СС, гауптман Вайснер и лейтенант Рейхер?- спросил он с пьяной, глупой ухмылкой.- Я не доложил вам об этом раньше, чтобы не испортить настроение перед ужином. - То есть как это исчезли?- удивился Эверс. - Ночью они выехали из села Лантерно и в назначенное время должны были прибыть в Сен-Жюльен, где их ожидал герр Миллер. Ему сообщили о их выезде, и когда они не прибыли своевременно, Миллер забеспокоился и позвонил в Лантерно. Оттуда подтвердили, что офицеры давно уехали на машине. Взволновавшись еще больше, Миллер выслал им навстречу несколько мотоциклистов, но те не встретили офицеров, даже не нашли машину. На нашем же одиннадцатом пункте была объявлена тревога. На поиски офицеров бросили роту солдат, и только утром, далеко от дороги, у речки нашли опрокинутую машину, на которой выехали Вайснер и Рейхер. Их самих до сих пор не нашли. Поиски продолжаются. Я для этого выделил еще роту солдат. - Черт возьми,- выругался Эверс,- похоже на то, что скоро ночью мы не сможем выйти на улицу. Надо бросить на поиски больше людей. Виновных найти во что бы то ни стало. А когда найдем - то так покарать, чтоб другим не повадно было. Сообщение Кунста испортило настроение гостям Гольдринга. - Мне пора отдохнуть, господа,- взглянув на часы, Эверс поднялся. Он вынул из кармана бумажник, чтобы уплатить свою долю за ужин, но Генрих остановил его. - Ужин уже оплачен, - О! Даже так? - генерал не без удовольствия положил бумажник в карман.- Тогда еще раз благодарю, барон. Все было очень мило. Кунст,- обратился Эверс к начальнику штаба,- не кажется ли вам, что барон фон Гольдринг слишком уж долго носит погоны лейтенанта и обер-лейтенантские были бы ему гораздо больше к лицу? - Совершенно согласен с вами, герр генерал,- подтвердил оберст. - Тогда завтра подготовьте нужные документы. Генерал повернулся к Генриху: - А когда вы поедете в отпуск? - Как только помогу разыскать пропавших, а может, к сожалению, уже убитых офицеров. - Похвально. Очень похвально, не бросать товарищей в беде - обязанность офицера. Немецкого офицера,- подчеркнул Эверс. Уже три дня продолжались розыски офицеров гестапо, пропавших при таких загадочных обстоятельствах. В розысках принимал участие и Генрих. Генерал, узнав о быстром продвижении по службе Бертгольда, стал проявлять к своему офицеру по особым поручениям большое внимание и расположение. По его распоряжению Гольдрингу, в его личное пользование была выделена новенькая машина "оппель-капитан". Это значительно облегчало Генриху взятую на себя миссию. Вместе с Куртом, который теперь, кроме обязанностей денщика, выполнял и функции шофера, Генрих обследовал чуть ли не каждый метр дороги между селами Лантерно и Сен-Жюльен, но ни на какой след исчезнувших так и не напал. Не мог похвастаться успехами и Миллер. Ежедневно высшее начальство запрашивало его о ходе поисков, и всякий раз он должен был повторять одну и ту же фразу: - Ничего нового. После проверки, так удачно закончившейся для барона и так неудачно для провокатора, Миллер почувствовал к Гольдрингу безграничное доверие. Этому больше всего способствовало то, что генерал-майор Бертгольд стал прямым начальником Миллера. Стоило Гольдрингу в письме к названному отцу высказать хоть малейшее неудовольствие Миллером, и вместо Франции майор мог очутиться на Восточном фронте. А такая перспектива не вызывала энтузиазма у старого гестаповца, который, впрочем, любил похвастаться своими подвигами и при первом же удобном случае рассказывал, как он принимал участие в фашистском путче в 1933 году и как сам Гитлер пожал ему руку. Вот почему два последних дня Миллер не вылезал из машины Гольдринга и пользовался малейшей возможностью, чтобы дать понять лейтенанту, как высоко он ценит его энергию и способности. Сегодня Миллер и Гольдринг вернулись после двух часов дня. Офицеры уже пообедали, и в казино незачем было заходить. Но они не жалели, что пропустили время обеда, есть не хотелось. Утомленные ездой, измученные и изнуренные жарой, они решили просто посидеть в летнем кафе и выпить по стакану холодного секта.* * Старое яблочное вино. Но и прохладный напиток не освежил Миллера. Внутри у него все кипело. Теперь он больше, чем когда-либо, напоминал ищейку, которая злится и нервничает, потеряв след. - Неужели мы с вами, барон, так ничего и не найдем?- жаловался Миллер.- Мне сегодня стыдно будет даже подойти к телефону. Ну что я скажу? - Два человека не могут исчезнуть бесследно, след, хоть маленький, но обязательно есть. А раз он есть, мы его найдем,- успокоил Генрих - Вот немного спадет жара, отдохнем и снова поедем. Может быть, на сей раз фортуна поможет нам. - Будем надеяться. Миллер поднялся и распрощался со своим спутником, условившись встретиться позднее. Генрих остался у стола под тентом. Прохожих на улице было мало в это время, все прятались в тень. Поэтому знакомая фигура Моники сразу привлекла внимание Генриха. Девушка шла по противоположной стороне улицы, о чем-то оживленно разговаривая, с высоким худощавым французом лет тридцати. Он вел Монику под руку и рассказывал ей, очевидно, что-то очень веселое. Француз все время морщил длинный нос, по временам разражался смехом, заглядывая девушке в глаза. Неприятное чувство зависти кольнуло Генриха в сердце. Генрих отвернулся, чтобы не видеть ни Моники, ни ее веселого знакомого, и встретился с внимательным, устремленным на него взглядом пожилого француза, сидевшего чуть наискосок, за третьим от входа столиком. Он не отрывал от Генриха черных, напоминавших два тусклых стеклышка глаз, глядел, не мигая, уголки его плотно сжатого рта подергивались. К столику, за которым сидел француз, подошла официантка, и он на минуту, пока расплачивался, отвел взгляд в сторону. Но лишь на какую-то минуту. Потом его глаза снова впились в Генриха. Заинтересованный поведением и гримасами этого чудака, Генрих тоже несколько раз внимательно взглянул на него. Убедившись, что немецкий офицер заметил его, француз быстро оглянулся, словно проверяя, не следит ли кто за ним, вынул из кармана конверт, положил на стол и постучал по нему пальцем, давая понять офицеру, что конверт предназначен для него. Еще раз оглянувшись, француз вышел. "Снова провокация!" - промелькнуло в голове Генриха Положив деньги на стол, он тоже поднялся и, медленно Пройдя мимо столика, у которого сидел француз, незаметно взял конверт и спрятал его за борт мундира. Усталость сразу исчезла. Вновь Генрих ощутил то напряжение, которое заставляет мозг работать быстро, с максимальной четкостью. Две минуты спустя он уже был у себя в комнате. Приказав Курту, сидевшему в передней, не беспокоить его, Генрих плотно закрыл дверь и вынул конверт. Он был совершенно чистый, ни адреса, ни какой-либо пометки. Повертев конверт в руках, Генрих осторожно надрезал его с краю. На пол упал маленький вчетверо сложенный листок. То, что Генрих прочитал, безмерно поразило и взволновало его, Письмо было написано плохим немецким языком, но четким, почти каллиграфическим почерком. Неизвестный корреспондент писал: "Я француз, но я предан вам, немцам, искренно, всей душой. И поэтому считаю своим долгом помочь в одном деле. Я еще не знаю, кому именно отдам это письмо, и поэтому пишу, ни к кому не обращаясь. Прийти в штаб я не могу. Местные жители уже подозревают, что я симпатизирую немцам, и если убедятся, что я помогаю вам, то маки убьют меня. Я написал письмо, чтобы при случае вручить его немецкому офицеру, а он уже передаст кому следует. Я знаю, что несколько дней вы разыскиваете двух пойманных маки офицеров. Вы их не нашли и не найдете, если я не помогу вам. Оба офицера убиты, тела их закопаны у одинокого дуба, который стоит на восток от того места, где вы нашли машину. В убийство офицеров принимали участие четверо маки. Двоих из них я знаю. Это Жорж Марот и Пьер Гортран, из села Понтемафре. Двое других мне неизвестны, но мог бы опознать. Я думаю, что если вы арестуете названных, то сумеете узнать от них, кто те двое, которых я не знаю. Я готов вам служить всегда, когда вам потребуется моя помощь. Но никогда не вызывайте меня к себе - это смерть для меня. Придумайте какой-либо иной способ, скажем, арестуйте меня, а после беседы - выпустите. У меня есть еще кое-какие сведения, которые вам, безусловно, будут интересны. Надеюсь на достойное вознаграждение за услугу. Мой адрес: село Потерн, Жюльен Левек". Даты на письме не было. Генрих задумался. Что это? Письмо добровольного пособника гестапо или провокация? Если провокация, то она еще более неуклюжа, чем та, что была в Шамбери. Зачем письмо надо было вручать в кафе, где всегда могли оказаться нежеланные свидетели? Разве во время первой проверки он не выдержал испытания? Нет, скорее это напоминает обычный донос. Но почему же тогда этот мерзавец незаметно не подбросил письма, когда они сидели вдвоем с Миллером. Тогда этот тип был бы совершенно уверен, что письмо его станет известно немецкому командованию. А если все-таки провокация? Допустим, он спрячет это письмо... Тогда его могут обвинить в том, что он сделал это сознательно, снова начнут проверять, докапываться и, возможно, узнают, кто скрывается под именем барона фон Гольдринга. Нет, так рисковать он не может. Надо найти выход. Но какой? Отдать письмо Эверсу, от которого оно, безусловно, попадет к Миллеру? Это значит приговорить к расстрелу минимум двух французских патриотов. Предупредить партизан? Но как? Нет, надо все сделать иначе. Письмо он должен передать генералу, только... - Курт,- позвал Генрих денщика.- Позови сейчас мадемуазель Монику и скажи, что я свободен. Когда она придет сюда, пойди в штаб и спроси у дежурного, нет ли мне письма. Оттуда позвони мне. Понял? - Так точно. Будет выполнено. Курт вышел. Еще раз прочитав письмо, Генрих осторожно согнул его так, чтобы фраза "в убийстве офицеров принимали участие четыре партизана", была наверху согнутого листочка и ее легко можно было прочесть. Теперь остается положить этот смятый листок на стол против кресла, в котором всегда сидит Моника. - Ой, как вы накурили!- недовольно поморщилась Моника, войдя в комнату. - А вы курильщиков не любите? - Тех, кто не знает меры. Моника подошла к окну и распахнула его настежь. - А он знает меру? - Кто это он? - Ну, тот, кого я видел сегодня на улице вместе с вами. Такой худощавый, высокий и, кажется, очень веселый. - А-а, эго вы видели меня с...- Моника прикусила губу и замолчала. - Вы боитесь назвать его имя? - Просто оно вам ничего не скажет. И совсем это не "он". А один мой очень хороший друг... - А вы меня когда-нибудь познакомите с вашими друзьями?- Генрих как-то особенно пытливо взглянул на девушку. - Если вы это заслужите,- многозначительно ответила Моника. - О, тогда я сегодня же постараюсь найти такую возможность.- Тоже подчеркивая каждое слово, произнес Генрих.- Договорились? - Договорились. А теперь давайте возьмемся за словари. Моника села в кресло. Генрих отошел в глубь комнаты, словно за сигаретами, которые лежали на тумбочке у кровати, и искоса наблюдал за девушкой. По тому, как напряглась вся ее фигура и неподвижно застыла чуть вытянутая вперед голова, он понял, что фраза из письма прочитана. "Что-то долго не звонит Курт",- подумал Генрих, и именно в эту минуту прозвучал телефонный звонок. Моника вздрогнула. Генрих взял трубку: - Слушаю... Да... Сейчас буду. - Мадемуазель, прошу прощения,- извинился Генрих.- Мне нужно буквально на пять минут зайти в штаб. Подождите меня здесь, чтобы я вас не разыскивал. Ладно? - Хорошо, только не задерживайтесь,- охотно согласилась Моника. Выходя, Генрих заметил, что лицо девушки стало бледным, взволнованным. Генрих и Курт вернулись вместе, и не через пять минут, а через десять. Моники в комнате не было. На словаре лежала коротенькая записка: "Пять минут прошло, и я могу уйти. Невежливо заставлять девушку ждать. Особенно, когда ее ждут веселые друзья. Я вас, возможно, когда-нибудь познакомлю с ними". Генрих изорвал записку в мелкие клочки. - Курт, пойди к хозяйке, попроси горячий утюг и скажи мадемуазель, что я прошу прощения за опоздание и жду ее. Курт вернулся немедленно. Утюг он принес, но Моники не нашел. Мадам Тарваль сказала, что у дочери от дыма разболелась голова и она поехала покататься. То, что Моника прочитала письмо, было очевидно. Листок был сложен совсем не так, как это сделал Генрих, И лежал совсем не там, где раньше. Да и записка была красноречива. Как умно написала ее Моника. Ни к чему нельзя придраться, а вместе с тем каждое слово так многозначительно... Друг поймет, а враг не догадается... И даже подписи не поставила, конспиратор. Уехала кататься! Разболелась голова, по словам мадам. Теперь ясно, что маки будут предупреждены. Он может передать письмо Эверсу. Генрих принялся разглаживать утюгом скомканный листочек. - Неужели я не мог этого сделать, герр лейтенант? - обиделся Курт, вошедший в комнату, чтобы повесить в шкаф вычищенный мундир. - Есть вещи, которые никому нельзя доверить, Курт. - Мне вы можете доверить все, что угодно. Потому что нет человека, преданного вам больше, чем я. Разве что моя мать... - А при чем тут твоя мать, Курт? - А она пишет мне... Вот, послушайте.- Курт вытащил из кармана письмо и, чуть запинаясь от волнения начал читать: - "Я каждый вечер молюсь о твоем лейтенанте, сыночек, потому что это он спас тебя от верной смерти, а вместе с тобой и меня. Ведь, кроме тебя, у меня никого не осталось. Служи ему верно, это я тебе приказываю как мать. За добро нужно платить добром. Иначе бог покарает и тебя, и меня, мое любимое дитя..." - У тебя, Курт, хорошая мама, и она тебя очень любит. Передай ей от меня сердечный привет и напиши, что ты хорошо выполняешь ее приказ. - О, я уже написал ей, что готов пойти за вас в огонь и воду. И я действительно сделаю это не колеблясь. - В огонь тебе не придется прыгать по моему приказу, но, возможно, тебе придется выполнять кое-какие мои поручения, о которых будем знать только ты да я. - Приказывайте хоть сейчас. - Сейчас такой необходимости нет. Быть может, и не будет. А теперь подай мне мундир. Генрих переоделся, чтобы идти к генералу и передать письмо, полученное от Жюльена Левека, но, взглянув на часы, сел в кресло и взял книгу. "Прошло лишь двадцать минут. Мало. Надо подождать, пока возвратится Моника". Миллер был на седьмом небе от счастья. Вот это удача! Не позже чем завтра утром он пошлет своему шефу сообщение, что трупы убитых найдены и убийцы наказаны. А наказать он сумеет так, что вся округа заговорит об этом. И в рапорте отметят активность лейтенанта Гольдринга. Надо сделать вид, что ему, Миллеру, неизвестны подробности биографии барона и его отношения с Бертгольдом. Так будет лучше. Шеф отметит объективность Миллера по отношению к молодым, талантливым офицерам. При случае он, безусловно, напишет или скажет это Гольдрингу, это еще больше укрепит их дружбу. А дружбы с Гольдрингом Миллер ищет, как дороги к славе и обеспеченной карьере. Ведь дорога эта не такая гладкая, чтобы по ней самостоятельно можно было дойти или даже доползти до конечной цели. Правда, у него есть заслуги, он когда-то принимал участие в путче, но об этом уже стали забывать. Миллеру давно положено сменить майорские погоны, да и масштаб работы нужно увеличить. Участок у дивизии важный, этого нельзя отрицать, но лучше жить в Париже или вблизи него, чем прозябать в таком маленьком городке, как Сен-Реми. Миллер представлял, какое впечатление произведет на шефа его рапорт. Он уже мысленно прикинул, как нужно его написать: очень скупыми словами, но так, чтобы было ясно видно, какие огромные трудности пришлось преодолеть во время поисков. В конце нужно спросить, что делать с семьями преступников. Что с ними делать, Миллер, конечно, знает и сам. Но теперь, когда дело сделано, можно прикинуться наивным, спросить начальство, пусть и оно почувствует, что участвует в операции против маки, и вспомнит об этом в донесениях самому Гиммлеру. Нет, судьба явно балует его, Миллера, раз она послала в штаб дивизии этого молодого и такого ловкого барона. И очень разумно не отстранять Гольдринга от участия в поисках и в инсценировке ареста этого Левека. Миллер даже руки потер от удовольствия, когда вспомнил, как хитро и дипломатично он вел себя на совещании у генерала Эверса. Взять хотя бы такое заявление: "Я не могу допустить, чтобы лейтенант Гольдринг рисковал жизнью, принимая участие в аресте преступников, которые наверняка окажут отчаянное сопротивление. Лучше поручить ему арест Жюльена Левека. Эта инсценировка совершенно безопасна. К тому же лейтенант знает его в лицо, и это облегчит дело и оградит нас от каких-либо ошибок. Операцию в Понтемафре я беру на себя". Разве не умно и не хитро сказано? Его поддержал и Эверс, и начальник штаба. Таким образом, главным героем этой операции будет он, Миллер. А Гольдринг останется в стороне. Кстати говоря, лейтенанту пора бы вернуться. Уже десятый час, а выехал он в семь. Ехать километров шестьдесят... Да, уж давно пора вернуться. А может... Миллер даже похолодел от одной мысли, что с Гольдрингом, как и с теми двумя офицерами, может произойти несчастье. Тогда прощай, карьера, прощай, Франция. Бертгольд не простит ему этого. Придется ехать в Россию, это - как минимум. Миллер вскочил с места и изо всей силы нажал на звонок. - Немедленно отправьте отделение мотоциклистов навстречу лейтенанту Гольдрингу,- крикнул он адъютанту, вошедшему в кабинет. Но не успели мотоциклисты завести моторы, как к дому, где расположилась служба СС, подъехал "оппель-капитан" Гольдринга. Миллер увидел его в окно, поспешно уселся за стол и склонился над картой будущей операции. "Пусть видит, что я не тра