плача, пожаловалась Лора, вернувшись. - А зачем ехать на ферму? - не понял Генрих. - Чтобы испробовать подарок, там у нас работают русские девушки... Генрих выхватил из рук Лоры плеть, но опомнился и сделал вид, что взял ее только для того, чтобы рассмотреть. Внешне это была обычная плеть, но между кожаными полосками была вплетена гибкая проволока. Генрих размахнулся и изо всей силы ударил по спинке кресла. - Ой, взгляните, кожа на кресле лопнула,- торжествуя, воскликнула Лора. Все наклонились. Действительно, спинка кожаного кресла лопнула там, где пришелся удар. - Я охотно взяла бы вас, Генрих, надзирателем в лагерь, - бросила Бертина, многозначительно взглянув на Гольдринга. - А вам часто приходится прибегать к плети? Бертина начала подробно рассказывать о порядках в лагере. Она была среди своих, и ей нечего было скрывать. Наоборот, фрейлейн Граузамель изо всех сил старалась продемонстрировать перед офицером свою суровость гестаповки - начальницы лагеря. Крепко сжав кулаки и стиснув зубы, слушал Генрих эти страшные признания. Время от времени он бросал короткие взгляды на Лору, которая впилась взглядом в кузину, чтобы не пропустить ни единого слова из рассказа палача в юбке. С этого момента Генрих возненавидел Бертину и Лору. С каким наслаждением он бросил бы все ко всем чертям и уехал в Сен-Реми, к Монике. Какой далекой и какой близкой, безмерно дорогой была для него она сейчас, милая, хорошая, чистая даже в своей ненависти к врагам. Но бросить все и поехать в Сен-Реми Гольдринг не мог. Между фрау и генералом шел оживленный обмен телеграммами, и, возможно, не сегодня-завтра сам Бертгольд прибудет в Мюнхен. Итак, надо остаться, надо разыгрывать роль влюбленного. Отвратительно, бесконечно отвратительно, но нужно. Несколько дней фрау Эльза с несвойственным ей героизмом сопровождала молодежь на все прогулки, принимала участие в их развлечениях, выполняла роль тапера во время танцев. И Бертгольд отметил этот героизм, когда поздно ночью, накануне отъезда Генриха, прибыл в Мюнхен. Выслушав подробный отчет жены о поведении молодых, о мерах, которые она принимала, чтобы охранить интересы дочери от посягательств красивой кузины, Вильгельм Бертгольд ласково дотронулся пальцем до ее круглой щеки: - О, майне катцхен! И "кошечка" чуть не растаяла от такого необычного проявления супружеской ласки. Утром, как только Генрих успел побриться и одеться, к нему в комнату вошел веселый, возбужденный Бертгольд. Встреча на названного отца с сыном была искренней, теплой. - Все идет хорошо, все идет хорошо! - потирая руки, повторял свою любимую фразу генерал. - А вам очень к лицу генеральские погоны, герр Бертгольд. - Все идет хорошо, мой мальчик. Наше наступление в России развивается прекрасно. Еще одно - два усилия, и восточный гигант рухнет на колени перед фатерландом. Конец войне! И сегодня мы уже не будем мечтателями, если задумаемся, а что же мы будем с тобой делать, как строить жизнь после победы? - И эта победа придет без моего непосредственного участия! - вздохнул Генрих. - Не жалей об этом, не жалей, мой милый. Русские дерутся с отчаянием приговоренных к смерти. Поезда с тяжелоранеными сплошным потоком идут с востока на запад. О да, потери наши огромны. Но все будет, как надо. И я хотел знать, мой мальчик, что ты думаешь о своем будущем? - Моя карьера целиком зависит от вашей благосклонности и ваших отцовских советов. - На это ты можешь всегда рассчитывать. А как твои личные дела? Надеюсь, не одна француженка с нетерпением ждет твоего возвращения в Сен-Реми? Ведь так? - Я держу слово, данное Лоре, - не знакомиться с другими девушками, только с ее подругами. - А эта, как ее... Ну, дочка хозяйки гостиницы, где ты живешь? Ведь я обо всем проинформирован. "Неужели Миллер доносит ему об этом?" - промелькнуло в голове Генриха. - О герр генерал, уверяю вас, что, кроме уроков французского языка... - Послушай, Генрих, я солдат и мужчина, такой же, как и ты. И понимаю, что у нас могут быть развлечения, знакомства, обусловленные, ну, как бы тебе сказать, физиологическими потребностями... Не красней, я отец, и могу разговаривать с тобой откровенно и прямо. Я не против всяких там учительниц языка, но я говорю о другом. Я хочу знать о твоих планах на будущее, о планах серьезных. В твои годы уже следует об этом подумать. - Я думал. - Если не секрет, скажи и мне. - У меня нет от вас тайн. Мое будущее может быть связано лишь с вашей семьей. С будущим Лоры. Бертгольд вскочил с кресла и зашагал по комнате, как делал он всегда в минуту волнения. - Ты ей говорил об этом? - Нет. - Почему? - Лора еще ребенок, наивный ребенок. Она может не отличить обычней влюбленности от подлинной любви... - Ты прав... Как же ты решил поступить? - Теперь мы уже знакомы. Она немного узнала мой характер, я буду переписываться с нею чаще, чем до сих пор. А зимой, когда мне будет положен очередной отпуск, снова приеду в Мюнхен, чтобы поговорить с ней серьезно. С минуту Бертгольд колебался. Может, поднажать, ускорить события? Но это будет невежливо, неумно, и генерал согласился с Генрихом. - Правильно, Генрих, разумно! Хвалю и совершенно согласен с тобой... Давай условимся: четвертого февраля день рождения Лоры, в этот день... - Вы думаете, что мой разговор о будущем будет подарком для Лоры? - О, безусловно!.. По крайней мере я ей докажу, что это так, - поправил себя генерал. - А теперь идем завтракать. Бертгольд обнял Генриха за талию и повел его в столовую, где их уже ожидали Лора и фрау Эльза. Бертины не было, хотя она накануне и шепнула Генриху, что непременно придет позавтракать с ним - на прощанье. Беззаботно и весело прошел в семье Бертгольда последний день отпуска Генриха. Все были веселы и возбуждены. И во время прогулки, и в бильярдной, где дочка ставила ставку на Генриха, а мать на своего Вилли, и за обедом генерал иначе не называл Генриха, как своим сыном, весело подмигивая фрау. Он чувствовал себя рыбаком, который после долгого и томительного ожидания поймал здоровенного окуня. Да и у Генриха фон Гольдринга не было оснований для недовольства. Обручение отодвинулось на несколько месяцев, а мало ли что может случиться за это время. Но теперь он, безусловно, может рассчитывать на всяческую поддержку своего тестя. А не у каждого офицера такой патрон, как гестаповский генерал, да еще друг самого Гиммлера. Увидим, кто же действительно рыбак, а кто рыбка! Что касается фрау Эльзы и Лорхен, то они буквально млели от счастья. "Очевидно, утренний разговор с Бертгольдом для них не секрет",- решил Генрих. Вся семья Бертгольда поехала на вокзал провожать Генриха. Проводы были немного печальные. Фрау вытирала сухие глаза платочком, а Лора, бросившись Генриху на шею, искренне расплакалась. Бертины на вокзале не было. НА ГРАНИ СМЕРТИ Как всегда, в субботу Моника принялась за генеральную уборку своей комнаты. Она уже вымыла и вычистила все, что можно было помыть и почистить, а теперь мягкой белой фланелькой перетирала безделушки. Милые и такие дорогие сердцу сувениры! Вот эту красивую бонбоньерку Монике подарил отец, когда ей минуло восемь лет. Как гордилась тогда девочка тем, что там внутри лежали не конфеты, а настоящий золотой медальон. И никому в тот день - ни маме, ни Жану, ни тем более ей самой - даже не приходило в голову, что через несколько лет в этот медальон придется вставить маленькую карточку последний снимок отца. А вот этот туалетный прибор - подарок мамы в день конфирмации. Боже мой, как далеко это все отодвинулось, и какой глупой девочкой была она тогда! В белом платье, с белыми цветами в руках она чувствовала себя королевой, которой подвластно все на свете. Ведь это для нее так ярко сияло солнце, для нее расцвели эти нарциссы, которые венком лежали на голове и так сладко пахли. Для нее так торжественно и величаво пел орган. Моника в тот день летала, словно на крыльях, а Жан все время дразнил ее, что она "невеста Христа" и даже мельком не может взглянуть на кого-либо из мальчишек. Жан тоже приготовил ей в тот день подарок - маленький бронзовый бюстик Вольтера. Как хохотал над этим подарком дядя Андре, муж маминой сестры! Он говорил, что подарок никак не соответствует нынешним событиям, и они с Жаном завели долгий спор о Вольтере. Жан доказывал, что Вольтер самый светлый ум Франции, а дядя Андре твердил, что он просто умный циник, на словах прославлявший разум и свободу, а сам выслуживавшийся перед аристократами, меценатами, потому что в душе у него нет ничего святого... О, Моника теперь совершенно согласна с дядей. Она ненавидит Вольтера за то, что он так насмеялся над ее кумиром Жанной д'Арк. Действительно, у него не было ничего святого, ни капельки любви к Франции, если он мог так издеваться над ее героиней. В комнате Моники висит репродукция картины, на которой Жанна изображена во главе войска в доспехах, с мечом в руке. Каждый вечер, ложась спать, Моника глядит теперь на эту репродукцию с мольбою, ища поддержки у вечно живой дочери Орлеана. Да, Моника тоже мечтает о подвигах во славу Франции, во славу родины, потому что она так же, как Жанна д'Арк, ненавидит врагов своего народа. Чего бы не сделала девушка, чтобы освободить родную землю от оккупантов! В бессонные ночи, ворочаясь в постели, она лихорадочно перебирает в мыслях все способы, какими можно отомстить завоевателям и приблизить час победы. И какие только героические поступки не приходят ей в голову. Но мечты мигом рассеиваются, стоит ей только услышать шаги караульных, которые ходят у входа в штаб дивизии. Эти шаги, такие тяжелые и гулкие в ночной тишине, словно удары, падают ей на грудь, гнетут мозг, не дают покоя. А утром, поднявшись после бессонной ночи, Моника должна помогать матери и прислуживать в ресторане тем самым людям, которых она так ненавидит. Правда, она это делает по приказу Франсуа. Пьяные офицеры часто ведут чересчур откровенные разговоры. Одного их неосторожного слова бывает достаточно, чтобы партизаны поняли суть той или иной операции, которая готовится против маки или местного населения. Но как мало таких фраз она могла передать Франсуа! Ее родной брат Жан сейчас где-то в горах с маки. Девушка тоже хотела уйти с Жаном, но Франсуа строго запретил ей оставлять Сен-Реми - он считал, что лучшего связного трудно подыскать. А теперь, когда в гостинице ее матери поселился Генрих... Моника ловит себя на мысли, что назвала барона фон Гольдринга, штабного немецкого офицера, по имени, и краснеет. Последнее время она не узнает себя. До сих пор все было ясно и просто: Моника обязана давать уроки Гольдрингу для того, чтобы завязать с ним дружеские отношения и использовать его болтливость. Девушка, которая до сих пор не улыбнулась ни одному немецкому офицеру, даже улыбкой официантки, должна согласиться на то, чтобы часами вести чуть ли не приятельские разговоры с этим выхоленным бароном, приветливо здороваться и прощаться с ним, даже время от времени бросать в его сторону кокетливые взгляды. О, как нестерпимо было все это вначале! После урока Моника прибегала к себе в комнату, бросалась на кровать. Как хорошо, что у нее была эта маленькая крепость - ее комната. С детства знакомый мир, знакомые мирные вещи, они, как друзья, обступали ее, словно говоря: "Тут ты можешь быть сама собою, это ничего, что по временам ты нас не замечаешь, не надеваешь красивых платьев, которые раньше так тешили тебя, не открываешь крышки пианино, хоть так любила играть когда-то. Не ставишь на стол свежих цветов, без которых не представляла себе жизни. Мы знаем, ни разу с начала оккупации ты не была ни в кино, ни в театре, и догадываемся почему. Ведь ты носишь в сердце траур. Мы хвалим тебя, мы довольны тобою, миленькая Моника! Нет, ты ни предала нас, свой дом, свой город, родную Францию. Ведь ты должна так сделать, чтобы вернуться к нам свободной и счастливой". А Жанна д'Арк глядела на нее со стены и ласково улыбалась. Последнее время Моника избегает глядеть на свою любимую репродукцию. Она словно боится, что Жанна слишком много прочтет в ее сердце, а то, что происходит в нем, Моника скрывает даже от самой себя. С того момента, как мадам Дюрель рассказала, что Гольдринг отпустил Жана и еще одного маки, девушка невольно изменила свое отношение к офицеру. Не то, чтобы она испытывала к нему какое-то теплое чувство - ведь она совсем не знала, из каких побуждений он это сделал. Просто этот не совсем обычный штабной офицер возбудил в ней любопытство. Кто он такой и почему ведет себя совершенно иначе, чем другие? Теперь, вернувшись к себе, девушка перебирала в памяти каждое его слово, каждое движение. Да, он не такой, как все они, но разве это имеет какое-либо значение? Ведь он все равно остается твоим врагом! А что, если он не враг? Конечно, и среди немцев есть немало антифашистов, которые обязаны скрывать свою деятельность, не высказывать своих взглядов. И, может, Генрих так же, как она, ждет светлого дня уничтожения фашизма? И даже хочет приблизить этот день? Ведь совершенно ясно: он тогда нарочно оставил ее в комнате, чтобы она могла прочитать мерзкое письмо Левека. А как он подчеркивал, что хотел бы познакомиться с ее друзьями. Возможно, он надеялся через нее связаться с маки... А что, если прав Франсуа, утверждая, что поведение Гольдринга может оказаться страшной провокацией. И эти большие карие глаза, с такой теплотой глядящие всегда на нее, таят гестаповское коварство? Дав ей прочитать письмо Левека, он помог спасти двух названных в нем маки и их семьи. Ну и что? Они могли разрешить себе такую роскошь, подарить жизнь двум партизанам, чтобы потом, втершись в доверие, забрать жизнь сотен. Нет, нет, это не так. По логике событий может случиться и такое, но есть что-то выше обычной логики. Например, интуиция. А интуиция подсказывает ей, что Генрих не способен на преступление или предательство. Да, да, есть логика сердца... Моника ужасается тому, что приходит ей в голову. А может, она влюблена в этого офицера вражеской армии? Хотела влюбить в себя, а влюбилась сама. Ну, будь же честной, будь честной сама с собой. Ведь об этом никто не узнает, будешь знать лишь ты одна... Да, тебе стало больно, когда ты узнала о вечеринке с дамами в день награждения Генриха крестом... Ты обрадовалась, когда Франсуа пообещал предупредить маки, чтоб они не подстрелили Гольдринга. Ты волновалась, когда он поехал в Лион - те партизаны ничего о нем не знали. Тебе нестерпимо горько думать, что Генрих поехал в Мюнхен и будет жить под одной крышей с молодой девушкой, пусть даже названной сестрой. Так, значит, Моника уже ревнует его, дрожит за его жизнь, ждет его возвращения. Нет, это ужасно, это немыслимо, так не должно быть! Моника вскочила и, подбежав к окну, рывком распахнула его. Что это? Знакомая машина! Сердце девушки забилось. Вот сейчас он выйдет из машины и направится в гостиницу. Но нет, он поворачивает к штабу, вот уже дошел, скрылся в подъезде... Моника медленно, совсем медленно опускается на стул, лицо спокойное, может только чересчур бледное. Но глаза расширились от страха, а сердце стучит от нестерпимой боли. Да, она любит, любит врага, немецкого офицера! Кому же рассказать обо всем этом? У кого искать совета? У матери? О нет, мать не советчица, она просто обожает Генриха с тех пор, как он отпустил Жана. Тогда Франсуа? Ни за что на свете! Она умрет со стыда, если кто-либо узнает о ее чувствах. Жаль нет дяди Андре Ренара. Как на последнее спасение, Моника обращает умоляющий взгляд на Жанну д'Арк, но Орлеанская дева молчит. Она глядит на девушку сурово, осуждающе. И та, упав головой на подоконник, разражается безудержными рыданиями. Как девушки всего земного шара, Моника верила, что любовь - это огромное счастье, а выходит, что она может быть и горем. Большим горем. И не знала, да и не могла знать Моника, что через несколько дней тот, кто причинил ей столько горя, будет решать: пустить ли себе пулю в лоб сейчас или подождать несколько минут. Лютц встретил Гольдринга с нескрываемой радостью. - Как хорошо, что вы вернулись, Генрих. Мне так не хватало нас. - Я тоже скучал по вас, Карл. Только с вами я могу говорить откровенно и просто. - Мы встретились, как влюбленные. А тем временем генерал ждет. Он уже несколько раз спрашивал: вернулись ли вы. Эверс, увидев Генриха, действительно обрадовался. - Как себя чувствует мой друг генерал Бертгольд? - Прекрасно. Приказал сердечно приветствовать вас и пожелать здоровья и успехов. - Очень благодарен. А какие новости в Берлине, Мюнхене? Не очень внимательно выслушав рассказ Генриха о всем слышанном и виденном, генерал сразу же перешел к делу. - Должен признаться, вашего возвращения я ждал с нетерпением. Дело в том, что есть одно деликатное поручение, с которым можете справиться лишь вы, барон, с вашим умением быстро завоевывать симпатии. - Вы немного преувеличиваете мои возможности, герр генерал. - Ни на йоту! Как вам известно, до сих пор наша дивизия считалась тыловой. И поэтому новое автоматическое оружие, которым уже вооружены фронтовые части, к нам не попало. Генрих слушал внимательно. - Но теперь положение меняется. Есть данные, что Англия ускорила подготовку второго фронта. А в связи с этим и наши, так сказать, тыловые дивизии укрепляются. Уже есть приказ перевооружить нас. Мы получили наряды в распределительный пункт Бонвиля, где изготовляют это оружие. Понятно, что в первую очередь его отправляют на фронт, а нам дают только излишки. А мне хотелось бы получить новое оружие как можно скорее, чтобы мы все побыстрее научились владеть им. И в случае чего могли устроить англичанам и американцам новый Дюнкерк. Вы меня понимаете? - Очень хорошо. - Ваша миссия заключается в том, чтобы ускорить отправку оружия в нашу дивизию. Этого вы должны достичь любой ценой. Соответствующие документы и деньги, а она для такой поездки потребуются, и большие, уже приготовлены. Я прошу вас завтра же выехать. Понятно? - Так точно, герр генерал. А когда оружие будет готово к отправке, кто должен его сопровождать? - Вы немедленно сообщите об этом через корпусную станцию. Но учтите, нас могут подслушать. Поэтому давайте условимся, вы сообщаете, что сигареты куплены и вам нужны, скажем, сто ящиков. Это будет значить, что оружие есть и нужно сто человек охраны или сколько вы там найдете нужным. Вы проследите за погрузкой и вернетесь либо с этим же эшелоном, либо машиной. Ведь вы же поедете туда на своей машине? - Так точно. - Тогда, кроме денщика, возьмите еще двух солдат для охраны. - Я хотел бы, если вы разрешите, не делать этого. Чем больше охраны, тем быстрее обратят на меня внимание французские террористы. - Вы правы. Но в Бонвиле будьте осторожны, маки действуют там очень активно, - предупредил генерал. - Выезжать завтра? - Сегодня отдохнете с дороги, приготовитесь, а завтра утром в путь. Надеюсь получить от вас утешительные вести и как можно скорее. - Сделаю все возможное, герр генерал. Поручение Эверса настолько совпадало с планами самого Генриха, что он даже немного испугался. "Что-то очень везет мне, - думал он, укладывая чемодан.- А фортуна, как известно, дама капризная... Всю дорогу мучила мысль, как попасть в Бонвиль, и вот, пожалуйста, именно в Бонвиль меня и посылают. Какое же задание ждет меня там? Должно быть, очень серьезное, иначе меня предупредили бы... Либо не хотят, чтобы я заранее волновался, либо изучают еще обстановку... Так или не так, а надо быть готовым к самому худшему..." Генрих окинул взглядом комнату, словно видел ее в первый и... последний раз. Возможно, он не вернется сюда. Возможно, никогда не увидит Моники... И она никогда не узнает, что рядом с нею работал друг. Даже то, на что он собирался намекнуть ей сегодня, она расценит как неосторожную болтовню молодого штабиста и будет горда, что так легко развязала ему язык... Но почему она не идет? Может, Курт не нашел ее? Может, ее вообще нет дома? Что ж тогда делать? Он не может уехать, не предупредив ее о цели своей командировки. Ведь Генрих совсем не собирается доставлять это оружие по назначению... Разве самому поискать ее? Генрих собрался спуститься вниз, но в дверь постучали. Моника! Только она так стучит, три коротких легких удара. В комнату действительно вошла девушка. Генрих сразу заметил, что лицо у нее измученное, а глаза чуточку покраснели. Тревога и жалость сжали его сердце. - Вы... плакали, Моника? Что-то случилось?- тревожно спросил Генрих, не выпуская руку девушки и стараясь заглянуть ей в глаза. - Совсем нет. - Моника отвела глаза. - Просто я помогала маме готовить салат и от лука покраснели глаза... - Фи, какая проза! А хотелось, чтобы они покраснели от слез, ведь я снова должен уехать... И даже пробуду в Бонвиле довольно долго. - В Бонвиле? - Генрих почувствовал, как дрогнула рука девушки в его руке. - Почему это вас так поразило? - Ничего, я так... Понимаете, у меня там есть кузина... - Разве она такая страшная, что я должен ее бояться? - Нет, не ее, а маки... Она два дня назад гостила у нас и рассказывала, что там очень неспокойно. - Ну и что? - Я просто хотела предупредить вас. - Спасибо, вы очень добрая девушка... А знаете что? Почему бы вам тоже не поехать в Бонвиль, навестить кузину? Я бы подвез вас на машине туда и обратно... - Что вы! Разве я могу оставить маму! Столько забот, а она совсем одна. - Тогда знаете как поступим - как только я погружу оружие... - Оружие? Какое оружие? - удивилась Моника. - Вот я и проговорился! - с досадой вырвалось у Генриха. - Тоже офицер, штабист, а треплю языком, словно баба на базаре. - Выходит, это тайна? И вы боитесь, что я... - Нет, нет, я вам верю, только очень прошу, случайно не скажите кому-нибудь об этом, иначе оружие может попасть не к нам, в дивизию, а к маки. Они последнее время стали очень им интересоваться, а когда узнают, что оружие автоматическое... Правда, о том, когда его отправят, буду знать только я. Впрочем, что это за разговор мы с вами завели, он совсем не для девичьих ушек, да еще для таких маленьких и розовых, как ваши... Так как же мы решим с поездкой в Бонвиль? - Не знаю, может быть... - заколебалась Моника. Людвина будет так рада. - Тогда условились. Как только дела у меня будут близиться к концу, я дам вам телеграмму и встречу на вокзале. - Но я не хочу, чтобы меня видели с немецким офицером, да еще в Бонвиле, где меня никто не знает. - На лице не написано, что я немец. А к вашему приезду обещаю приобрести гражданскую одежду. Из Бонвиля приедем вместе, на машине... Договорились? - Договорились, - не совсем решительно согласилась Моника. - Буду ждать вашей телеграммы, а пока пожелаю вам счастливого пути. Утром следующего дня, когда Сен-Реми еще спал, Генрих и Курт выехали в Бонвиль. Генрих рассчитал, что они прибудут туда в полдень, если ехать со скоростью девяносто километров в час. Курт вел машину быстро, стрелка спидометра часто перескакивала за сто. - Где я ездил по такой дороге? - вспоминал Генрих. Да, он где-то видел нечто подобное. Такие же, словно рукой сказочного великана разбросанные горы, не соединенные в единый хребет. Они стоят друг за другом, образуя узкие долины, поросшие буйной зеленью, среди которой журчат неширокие, но бурные потоки чистой, как слеза, горной воды. Внизу густые леса, которые выше в горы становятся более однообразными и низкорослыми. Такие же неожиданно возникающие пятачки-полянки, со всех сторон окруженные лесом. На Западной Украине такие полянки называют полонинами. Да, да, такую именно дорогу он видел незадолго до войны, когда ехал из Станислава на Яремче. Да, как давно это было... Генрих подозрительно взглянул на Курта, словно он мог подслушать его мысли. Тот сидел, крепко сжав руками руль и напряженно вглядывался вдаль. Было прохладно, но лицо Курта вспотело. Боясь оторвать от руля хотя бы одну руку, он лишь фыркал, стараясь сдуть капельки пота, скатывающиеся к губам. - А ну, дай я, а ты отдохни. Генрих сел за руль. Так было лучше. Извилистая дорога требовала большого напряжения. Думать о чем-либо было некогда, а это главное. Именно сегодня он должен быть как никогда спокоен и уравновешен. Возможно, сразу же по приезде Генрих получит задание, которое надо будет выполнить сегодня же. Дорога становилась все более трудной, поворотов все больше, приходилось часто менять скорость, то беря крутые подъемы, то спуская машину на тормозах. К Бонвилю подъехали лишь в пять часов вечера. В гостинице для немецких офицеров свободного двойного номера, по словам дежурного, не было. Но крупная купюра, вложенная в документ, немедленно изменила положение. Через пять минут Генрих и Курт готовились принять ванну. - Мойся ты первый, а потом пойдешь разузнаешь, где тут хороший ресторан, - приказал Гольдринг денщику. Гольдринг не ошибся, думая, что о возложенном на него задании ему станет известно тотчас же по прибытии в Бонвиль: пока Курт разыскивал ресторан, Генрих уже знал, какое угрожающее положение создалось здесь. Дело в том, что расположенный в предгорьях Альп Бонвиль и весь этот район стали своеобразным центром партизанского движения на юго-востоке Франции. Ожесточенная борьба гестапо с партизанами долгое время не давала никаких результатов. Наоборот, жестокие расправы с местным населением, которое зачастую было ни в чем не повинно, лишь увеличивали ряды партизан. Но в начале февраля 1942 года случилось то, чего никто не мог ожидать: один из активнейших членов подпольной организации, ее лучший связной Дежене, всеобщий любимец, веселый, острый на слово человек оказался провокатором. Вначале не верилось, что Дежене, который сам зачастую бывал инициатором диверсий и так охотно брался за выполнение самых сложных заданий, мог оказаться предателем. А между тем Дежене после ареста трех руководителей движения сопротивления сбросил маску и надел мундир эсэсовского офицера, с которым расстался пять лет назад, когда, по заданию гестапо, прибыл в Бонвиль под видом рабочего из Парижа. Провокация нанесла огромный вред партизанскому движению: многие активные участники были арестованы, но все-таки до полного разгрома организации дело не дошло. Те руководители движения Сопротивления, которые остались на свободе, сумели быстро переменить явочные квартиры, адреса, фамилии, местопребывание многих участников движения. На Дежене партизаны буквально устроили охоту. Правда, теперь он уже называл себя настоящим именем Вилли Мейер. На протяжении первой недели после разоблачения провокатора в Дежене-Мейера стреляли пять раз: его подстерегали на улицах, на квартире, которую ему за это время пришлось трижды сменить, и, наконец, в ресторане - официантка послала ему в грудь две пули. Из Бонвиля тяжело раненого Мейера увезли в какой-то госпиталь, и несколько месяцев о нем ничего не было слышно. Как же были поражены местные партизаны, когда узнали, что Дежене-Мейер вновь появился на улицах Бонвиля уже в роли адъютанта нового начальника гестапо оберста Гартнера! Всем было известно, что провокатор знает в лицо многих: участников движения Сопротивления. Те из них, кто под видом разносчиков газет, зеленщиков или молочников до сих пор спокойно ходили по улицам города, должны были теперь скрываться, чтобы не попасть на глаза провокатору. К этому прибавились и осложнения, вызванные деятельностью самого оберста Гартнера. Это был старый опытный гестаповец, которого посылали в места, где создавалась наиболее сложная обстановка. Гартнер сразу отменил комендантский час, патрулирование по ночам и этим смягчением режима завоевал некоторую популярность. Он выпустил из тюрем многих заключенных, среди которых было немало настоящих уголовных преступников. Большинство из них было подкуплено и завербовано Гартнером. Несколько дней назад партизанам удалось перехватить сообщение, посланное Гартнером в Берлин, в котором он обещал в самое ближайшее время ликвидировать виднейших руководителей движения Сопротивления и намекал на то, что ему посчастливилось напасть на след какой-то организации, существующей в рядах самой немецкой армии. Оберст расхваливал деятельность Мейера, с помощью которого ему удалось установить тайное наблюдение за виднейшими участниками партизанского движения. Гартнер действовал чрезвычайно осторожно. После неудачной попытки маки взорвать помещение гестапо он работал неизвестно где, а на улице появлялся лишь в сопровождении автоматчиков-гестаповцев и Дежене-Мейера, которого не отпускал от себя ни на шаг. Обедал Гартнер в офицерском ресторане "Савойя", охранявшемся днем и ночью. Необходимость как можно скорее ликвидировать Гартнера и Мейера была очевидной. Были все основания предполагать, что весь штаб руководства партизанами будет ими раскрыт. Генрих задумался и даже не слышал, как вернулся денщик. - Ну, что нового, Курт? - Все рекомендуют специальный ресторан для офицеров "Савой". - Далеко до него? - На параллельной улице. Через десять минут Гольдринг уже был там. Ресторан раньше принадлежал французу, но недавно бывшего хозяина арестовали, и ресторан отдали инвалиду-гитлеровцу. "Вход только для немецких офицеров", - прочитал Генрих на входной двери, у которой стоял караульный. За стойкой буфета он увидел толстого бритоголового немца с густыми рыжими усами. - Имею честь разговаривать с хозяином ресторана? спросил Гольдринг. - Так точно, герр обер-лейтенант! - по-военному ответил тот - Швальбе, хозяин ресторана. - Я только что приехал, герр Швальбе, но успел узнать, что лучший ресторан в городе это ваш. Надеюсь, что вы не откажетесь недели две-три кормить меня своими обедами? - О, с радостью! Тот, кто рекомендовал мой ресторан, гарантирую, не ошибся. - Тогда разрешите познакомиться: обер-лейтенант барон фон Гольдринг. - Я счастлив приветствовать такого высокопоставленного гостя. - Может быть, ради знакомства мы выпьем с вами по бокалу хорошего вина?- предложил Гольдринг. - Сочту за честь. - Швальбе проковылял к шкафу у него вместо левой ноги был протез. Поставил на поднос бутылку вина и подошел к столику, за которым сидел Гольдринг. Генрих вынул из кармана и положил на стол коробку хороших гаванских сигар. - О, какая роскошь! - восторженно воскликнул Швальбе, беря одну из них. - Теперь не часто приходится курить настоящие гаванские. Генрих закурил сигару, остальные пододвинул Швальбе. - Возьмите, я могу доставать такие. Хозяйка моей гостиницы в Сен-Реми запаслась ими на много лет. - Это для меня лучший подарок! Как долго вы думаете пробыть у нас? - Две - три недели, возможно - месяц.- Генрих поднял бокал, Швальбе сделал то же самое. - Ваше здоровье! - провозгласил Генрих. - За наше знакомство! - поклонился Швальбе. Обеды, герр барон, вы будете заказывать, а столик или отдельный кабинет выберете сами. - Обедать предпочитаю в отдельном кабинете и, если у вас есть время, я хотел бы взглянуть на него сейчас. - Прошу вон в ту дверь, за буфетом. Сопровождаемый хозяином ресторана, Генрих очутился в длинном коридоре со множеством дверей по правою и левую сторону. - Разрешите войти сюда?- спросил Гольдринг, берясь за ручку. - Сюда нельзя, этот кабинет каждый день, с двух до четырех, занят. В нем обедает оберст Гартнер с адъютантом. А вы в котором часу будете обедать? - Ровно в час. Но я не привык спешить, и кабинет мне не подходит. - Тогда посмотрите другой. - Хозяин открыл первую дверь налево, прямо напротив кабинета Гартнера. - О, этот меня устраивает, - согласился Гольдринг, окинув взглядом роскошно меблированную комнату. Заказав обед на завтра, Генрих пошел в гостиницу и весь вечер провел дома, не столько перечитывая купленные газеты, сколько обдумывая план своих дальнейших действий. ...Утром следующего дня Гольдринг был у офицера, ведавшего распределением нового автоматического оружия. Выслушав Генриха и не взглянув на наряд, он заявил, что даже ориентировочно не может назвать сроки выполнения наряда. Прозрачный намек на денежное вознаграждение значительно смягчил неприступного офицера. Когда же Гольдринг достаточно бесцеремонно положил перед ним пачку новеньких банкнот, подчеркнув, что это лишь задаток, офицер стал приветлив и любезен. - Две недели, я думаю, не будет слишком долгим сроком? - вежливо спросил он Гольдринга. - Именно то, что требуется. Когда Гольдринг через полчаса после разговора с офицером позвонил Эверсу и предупредил, что, возможно, через две недели "сигары" будут куплены, тот необычайно обрадовался. - Награда! Обязательно новая награда, барон! Даю слово! - кричал в трубку Эверс. Ровно и час, минута в минуту, Гольдринг был в ресторане. Обед подавала немка, пытавшаяся под слоем краски и пудры скрыть если не разрушительную силу времени, то последствия бурно проведенной по ресторанам молодости. Два-три комплимента, сказанные Гольдрингом, пришлись по вкусу официантке. Она болтала без умолку, прозрачно намекая на свое одиночество. Когда, наконец, она, собрав посуду, ушла, Генрих чуть приоткрыл дверь в коридор и остался в кабинете, медленно потягивая коньяк. Без десяти минут два два гестаповца вошли в кабинет Гартнера и через минуту вышли в коридор. Увидев приоткрытую дверь номера напротив, гестаповцы без стука вошли в нее. - Что означает это вторжение? - сердито спросил Генрих. - Герр обер-лейтенант, мы обязаны проверить ваши документы,- ответил старший из них с погонами фельдфебеля. Генрих небрежно вынул офицерскую книжку и бросил ее на стол. Фельдфебель внимательно прочитал первую страничку. - О, простите, герр барон! Таковы наши обязанности, почтительно проговорил фельдфебель, возвращая книжку. - Хорошо. Но имейте в виду: на протяжении двух трех недель я в это время обедаю, кабинет за мной. - Пожалуйста! Для нас это будет даже удобно. Ровно в два в коридоре появилась сгорбленная фигура оберста Гартнера в сопровождении адъютанта и двух здоровенных гестаповцев. Генрих посидел еще несколько минут и вышел. На следующий день повторилось то же самое. Без десяти минут два явились гестаповцы, осмотрели помещение и вышли. Приоткрыв дверь в кабинет, где сидел Гольдринг, фельдфебель приветствовал его и вышел. Ровно в два, минута в минуту, появился оберст в сопровождении охранников и адъютанта. Официантка и на этот раз долго вертелась у стола, но Генрих отвечал ей достаточно холодно. "Надо приучить ее не задерживаться в кабинете",- подумал он. В этот день Генрих обедал долго. Когда в три часа он вышел в коридор, Гартнеру уже несли сладкое. Так продолжалось пять дней. На шестой Генрих проснулся до рассвета и не мог заснуть. Он напрасно старался отвлечься от мыслей о том, что должно произойти сегодня, и не мог. Осторожно поднявшись с кровати, так, чтобы не разбудить Курта, Генрих пришил к изнанке рубашки небольшой карманчик. Маленький черный браунинг легко входил туда. Генрих еще и еще раз вкладывал в карманчик револьвер и вынимал его. Да, очень удобно. Он успеет выхватить его. Может быть, написать записку Монике и передать через Курта? Генрих набросал несколько строк, но сразу же порвал листочек. В случае провала и без этого у нее будет много неприятностей. Ведь Миллер видел, как он защитил ее от пьяных солдат. А ему и этого будет достаточно, чтобы придраться к девушке. Курт проснулся. - Наша машина в порядке? - В полном. - Сегодня после обеда, возможно, поедем покататься. Держи ее наготове. В ресторан он вошел ровно в час. - По вашему приходу, барон, можно проверять время, - заметил Швальбе, взглянув на большие часы, висевшие над буфетом. - А они идут точно? - спросил Генрих. - Каждый день проверяю по радио. - Ну, мне пора обедать. Генрих вошел в кабинет, и тотчас же туда прибежала официантка. Как всегда, она стояла, ожидая, пока он доест рыбу. - А вы любите вино прямо из погреба? - спросил ее Генрих. - Очень. - Если у вас есть, принесите мне бутылку. Пыль не стирайте, откроете бутылку при мне. - О, я знаю, как подавать вино! Наконец он избавился от этой назойливой бабы! Но она может скоро вернуться - надо спешить. Генрих вытащил из кармана небольшую мину с двумя металлическими усиками, поставил стрелку подрывного механизма на два часа 35 минут и вышел в коридор. Там, как всегда в это время, никого не было. Через мгновенье он уже был в кабинете Гартнера. Чтобы прикрепить мину к нижней крышке стола, потребовалось не более нескольких секунд. Когда запыхавшаяся официантка прибежала с бутылкой вина, Генрих спокойно доедал рыбу. После двух бокалов хорошего вина официантка стала держаться еще более фривольно, чем обычно. Чтобы избавиться от нее, Генрих вынужден был обещать ей загородную прогулку в машине. За обедом Гольдринг ел очень медленно. Он справился с первым блюдом, когда часы показывали без четверти два. Прошло еще пять минут, а гестаповцев, которые всегда появлялись до прихода Гартнера, не было. Не было их и в два, и в четверть третьего. Генрих закончил обед и сидел, потягивая коньяк и совсем не ощущая его вкуса. Очевидно, Гартнер не придет сегодня обедать. Мысль о том, что надо бы убрать мину, Генрих отбросил. Настало обеденное время, и в коридоре все время слышались шаги посетителей. Итак, мина взорвется, а Гартнер после этого станет еще более осторожным! Двадцать пять минут третьего. Гестаповцев все нет. Генрих надел фуражку и, одернув мундир, медленно направился к двери. Выходя из коридора в общий зал, он столкнулся со знакомыми гестаповцами. Поздоровавшись с ним, они скрылись в коридоре. Подойдя к буфету, Генрих взглянул на часы. Двадцать семь минут третьего. Итак, если Гартнер и сегодня придет через десять минут после гестаповцев, он опоздает всего на две минуты... Мозг работал четко и напряженно. Гартнер всегда шел в ресторан по правой стороне улицы. Генрих выйдет ему навстречу ровно в половине третьего и на улице выстрелит из револьвера, а там будь что будет. Как это он не проверил двор напротив ресторана? Проходной или закрытый? Два часа тридцать минут... Нельзя ни малейшим движением показать, что ты спешишь. Вежливо поклонившись Швальбе, Генрих неторопливо пошел к выходу. И в дверях столкнулся с Гартнером и его адъютантом. Позади шли два гестаповца. Откозыряв оберсту, Гольдринг пропустил их и взглянул на часы. Тридцать две минуты третьего. Успеет или не успеет Гартнер войти в кабинет? Да или нет? Надо немного отойти, а после вернуться. Генрих пересек улицу. Он насчитал тридцать длинных, о, более длинных, чем километры, шагов и лишь после этого услышал сильный взрыв. Через несколько секунд Генрих был в ресторане. В общем зале возникла страшная паника, но никто не пострадал. Лишь часть стены у буфета отвалилась и упала на один из незанятых столиков. В огромную дыру видны были клубы пыли и дыма в кабинете Гартнера. Вместе с посетителями Генрих бросился к месту происшествия. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять отныне Гартнер и его адъютант не страшны ни партизанам, ни жителям Бонвиля. Когда Генрих вышел из ресторана и перешел на противоположную сторону улицы, из-за угла вылетела машина с гестаповцами. Не оглядываясь, Генрих медленно направился к себе в гостиницу. - Поедем на прогулку?