Грузии, в Тбилиси они оба оказались впервые и, уезжая, увозили в своих сердцах нежную любовь к этому удивительному краю и его людям... ...Проснулся он рано, хотя и спал всего два-три часа,- привычка, выработанная в молодости в Заркенте, срабатывала до сих пор. Двери соседних купе еще не открывались, и проводник обрадовался Гиязу,- теперь ему было с кем словом перекинуться. Но Гияз, обменявшись с ним двумя-тремя ничего не значившими фразами о погоде, расписании, ближайшей стоянке, попросил чайник чая и вновь скрылся в купе. Поутру кондиционер был отключен, и он опустил створку окна. Близость пустыни уже ощущалась, свежести той, что в Озерном, не чувствовалось, хотя день только начинался. Взгляд его то и дело задерживался на диване,- наверное, надо было собрать письма и фотографии, сложить их, но каждый раз какая-то новая мысль отвлекала его. Неизвестно почему вдруг вспомнилась сейчас телеграмма: "Гия, задержусь в Ташкенте еще на три дня. Проект завалили, буду бороться". Такие телеграммы от Глории он получал не раз, и не только из Ташкента: он знал о каждом ее проекте, взлелеянном в муках бессонными ночами, точно дитя. На этот раз речь шла о Доме молодежи, который Глория сдавала три года спустя после свадьбы. Дом молодежи давался ей трудно, браковался вариант за вариантом, каждый из которых забирал уйму сил и бездну времени. Дважды она летала в Тбилиси, показывала работу Каргаретели и его друзьям-архитекторам. Возвращалась из Грузии окрыленная, с блокнотами, полными записей, советов, рекомендаций. Говорила, вот, кажется, все - нашла. Но через неделю уже почти законченная работа браковалась, советы казались ей банальными, ненужными, запоздалыми, блокноты летели в мусорное ведро... Глория вдруг почувствовала, что Заркент, предоставляя ей шанс выразить себя, в то же время лишал ее профессиональной среды, той атмосферы, которая нужна каждому творческому работнику. Живя вдали от признанных центров архитектурной мысли страны, она тем не менее стала ощущать, что в их "цехе" происходят какие-то серьезные перемены. Она уловила это по проектам, которые неожиданно получали широкую огласку, тем самым становясь неким эталоном. И это новое веяние в архитектуре, быстро набиравшее силу и мощь, как весенний горный ливень, застало Глорию врасплох. Она не находила иных слов, кроме возмущенных: бездарность, безликость, коробки, стандарт... С работы она возвращалась так же поздно, как и Гияз, часто с охрипшим голосом,- без боя архитекторы все же не сдавались. - Гия, милый,- говорила она, волнуясь,- ну как я могу утверждать проект нового жилого массива, если потолки требуют занизить до двух с половиной метров! И это у нас, в Заркенте, где и так дышать нечем, жара сорокаградусная все лето. Люстру можно использовать вместо супницы на столе. А совмещать санузел с ванной у нас, в Средней Азии, где много детей, большие семьи, где ванна служит семье и прачечной,- это же полный абсурд! Глория горячилась, забывала об ужине. - А что скажете вы, строители? Архитекторы с ума посходили? В здравом ли мы уме, спросите? В здравом, да что толку, не завизирую проект я, это с удовольствием сделает другой. Гияз запомнил из той поры термин, многое изменивший в судьбе Глории,- "архитектурные излишества". Жена его выработала для себя несколько главных принципов, которые считала обязательными для своих работ в Средней Азии. Она не представляла ни одного проекта без зеленой зоны - не тех формальных клумб и посадок "Зеленстроя", которые в общем-то имеются в каждом проекте, а той солидной парковой архитектуры, которая со временем убережет строение от пыли и зноя, главных разрушителей в Азии, и создаст вокруг него необходимый микроклимат. Не мыслила она свою архитектуру и без воды: фонтанов, арыков, каналов, всяких лягушатников, питьевых фонтанчиков,- здесь она опиралась на традиционное восточное зодчество, всегда чтившее воду, и как элемент архитектуры - тоже. Чтобы раз и навсегда решить для себя вопрос с водой,- а собиралась она работать в Узбекистане всю жизнь,- Глория копалась в архивах, объездила не только прославленные Хиву, Самарканд и Бухару, но и малоизвестные города Китаб, Коканд, говорила со старцами. И создавала затем оригинальной формы хаузы, нечто вроде нынешних бассейнов, но имевших еще и эстетическое назначение. Ее парковая зона с фонтанами и хаузами предусматривала места отдыха: для уставших, любопытных, гуляющих и, конечно, для влюбленных. Скамейки, лавки, айваны, для одного человека, для двоих, для компании, которые Глория создавала с неиссякаемой фантазией и смелостью, поражали не только формой, материалом, но и тем, как она умудрялась их расположить. Они у нее словно вырастали из земли, как грибы, естественно, будто только тут им и место. Зная любовь народов Востока к фонтанам, и видя, что по вечерам возле них собираются люди, она придумала вокруг фонтана, в зоне, куда не долетают брызги, разрезанное кольцо-скамейку, где можно было, никому не мешая, отдыхать у воды. Удивляла она и своими шатрами-беседками для влюбленных. Легкие, ажурные, по весне оплетенные виноградником, вьющейся зеленью, чайными розами, они словно сошли на землю со страниц восточных сказок. Глория сетовала, что у нас, к сожалению, мало архитекторов по парковой культуре, и получи она когда-нибудь солидный заказ, где понадобится возле сооружения разбить настоящий сквер, сад, парк, она и знать не будет, к кому обратиться, кого пригласить для совместной работы. Очень об этом жалела и часто говорила: пока строится город, заложить бы где-нибудь загородный парк, чтобы он спокойно поднялся, пока город подступит к нему. И для себя, уверенная, что это непременно пригодится когда-нибудь, изучала и парковую культуру. Часто ездила в Ташкент, в Ботанический сад, в институт Шредера и многое узнала о деревьях, кустарниках, цветах Средней Азии. По крайней мере она точно знала, сколько нужно лет, чтобы выбранные ею деревья создали вокруг здания достойный ландшафт. Но и деревья, и вода, которым Глория придавала такое большое значение, все же служили, так сказать, антуражем для главного - самого здания. В Глории, несмотря на молодость, на женский романтизм, кое-где проскальзывавший в работах, чувствовались прежде всего мужская рациональность, мужской расчет. Гияз помнит, как однажды за столом в Гаграх Зураб Каргаретели сказал: "Стоит мне взглянуть на безымянный проект, я всегда безошибочно скажу - мужская это или женская работа". Друзья Зураба, тоже архитекторы, тогда рассмеялись и сказали, что такое чутье дано не ему одному. Сколько раз Глория, отправлявшая на архитектурные конкурсы свои работы, получала ответы, начинавшиеся словами: "Уважаемый товарищ Караян..." А ведь в жюри этих конкурсов наверняка тоже сидели люди, уверенные, что без труда отличат мужскую работу от женской. Эту мужскую хватку в Глории Гияз уловил сразу, в первый же вечер их знакомства, когда она рассказывала ему о "Жемчужине", и позже не раз убеждался в этом, когда они поженились и он уже жил интересами жены, зная об архитектуре больше, чем иной дипломированный специалист, потому что у Глории был еще и талант педагога, умеющего раскрыть самую суть проблемы. Но Глория, несмотря ни на что, оставалась настоящей женщиной. И Гияз понял, что в ее архитектуре обязательно будет присутствовать что-то такое, что неподвластно ни одному талантливому мужчине - должно же было как-то выразиться ее неповторимое сочетание женственности, обаяния, вкуса и характера. Ведь она работала неистово, отдаваясь делу целиком, забывая порой о муже, о семье, о доме. Эта рациональность, чувство ответственности перед грядущими поколениями, полнейшее отсутствие конъюнктурных соображений, погони за сиюминутной выгодой позволили ей выработать главные принципы, которым она следовала в любых обстоятельствах. По ее убеждению, в Средней Азии для зданий, строившихся по индивидуальному проекту, для сооружений, определявших лицо города, годились только материалы, менее всего подверженные действию солнца и пыли: высококачественный светлый кирпич, камень, желательно полированный, и металл... тонкие листы красной меди, цинка, свинца, алюминия и их сплавов. Каждый из этих материалов годился сам по себе, но Глория считала, что лучше их сочетать. Работая, она не витала в облаках, не закладывала в проект того, чего днем с огнем не сыщешь, - все это имелось в достатке в Средней Азии, кроме хорошего кирпича. А цветной металл, непривычный для нашей архитектуры, за которым Глория видела будущее, она решилась использовать только потому, что жила в Заркенте, где он производился. Она иногда говорила с грустью, что опоздала в архитектуру лет на десять. Проектируя Дом молодежи, Глория, конечно, знала, что наступило время блочного строительства, бетона, подвижной опалубки, новых облицовочных материалов, время стекла. Время серийного строительства, эра домостроительных комбинатов. Знала и часто с карандашом в руках убеждала, что дешевые, на первый взгляд, материалы, дают только сиюминутную выгоду, с годами на ремонт во много раз больше уйдет, чем на материалы, рассчитанные на десятилетия. "Скупой платит дважды - это сказано об архитектуре",- уверяла она. О стекле в одной из своих статей Глория высказалась резко и определенно: для Средней Азии с ее жарой и солнцем оно противопоказано. Да и в других климатических зонах... Пройдут первые восторги, и во весь рост встанет проблема отопления: на ее взгляд, обогревать стеклянные здания - все равно что отапливать улицу. А человек в аквариуме, по ее мнению, подвергается насилию архитектора. С этой статьей у нее тоже были неприятности: Союз архитекторов обвинил ее в непонимании современных задач градостроительства, недооценке новых материалов, за которыми будущее архитектуры. Гияз помнит, как Глория написала тогда ответ, состоявший из одной фразы: "Во все времена перед архитектором стояла и будет стоять одна задача: строить красиво, добротно, на века". Но Гияз, вызвавшийся отнести письмо на почту, ответ не отправил, ибо уже знал: молодым дерзости не прощают. Сейчас в коридоре, у окна вагона, спустя много лет, вспоминая борьбу Глории за свой взгляд на архитектуру, Гияз понимал, что во многом она была права, хотя и тогда нисколько не сомневался в правильности ее взглядов и идей. Ему припомнились многие здания Ташкента, отстроенные после землетрясения. За какой-то десяток лет бетон и облицовка выгорели, постарели - и тут ничем помочь уже нельзя. С многих высотных зданий падают изразцы облицовки, казавшиеся тогда такими заманчиво дешевыми, а теперь замена одной плитки на недосягаемой высоте оборачивается сотнями рублей, кажется неразрешимой технологической задачей. Гияз хорошо помнил работу Глории над Домом молодежи, ведь она приступила к ней сразу после свадьбы. Все три года, что жена трудилась над этим проектом, ни одна встреча у них в доме не заканчивалась без разговоров о нем. Тамаз шутил, что если Глория будет так интересно рассказывать об архитектуре, то она отобьет у футбола всех болельщиков. А Глория не без грусти отвечала: мне бы как вам, футболистам, стадион заполучить, вырваться к народу, я бы отстояла каждое свое детище. Иногда кто-нибудь намекал ей: вот если бы у тебя был покровитель, учитель... На это Глория всегда говорила: я желала бы, чтобы моим покровителем стали массы. И она всегда терзалась оттого, что у нее нет массовой аудитории. Может, она не могла забыть свой первый проект, когда напрямую вышла на молодежь города и убедила ее в состоятельности своей работы? В Дом молодежи она "заложила" рваный и шлифованный камень, высокосортный светлый кирпич и почти все цветные металлы Заркента, но больше всего красной меди, потому что считала: медь - металл Востока. Глория к тому времени объездила весь Узбекистан и уверяла, что почти не встречала современных зданий, где летом не обливались бы потом - тогда бытовых кондиционеров и в помине не было. Вопрос о том, как обеспечить зданию прохладу, волновал ее больше всего. Шутила, что, например, в концертных залах, больших и малых, принимая здание, комиссия обращает внимание на полы, потолки, лестницы, на что угодно, кроме главного - слышимости. Оттого "звонкие" залы можно по пальцам пересчитать, спросите у певцов. Обращала внимание и на то, что в современной архитектуре исчез целый элемент - крыша. Это и натолкнуло Глорию на идею. Поначалу она хотела сделать обыкновенную крышу из оцинкованного железа, как зеркало отражающего солнечные лучи. Но Дом молодежи она представляла себе романтическим зданием, хотела, чтобы уже внешним видом он притягивал молодежь, потому и от традиционной крыши отказалась. А идею, считай, подал Гияз: почему бы ей на крыше не сделать кафе? "А действительно - почему бы и нет?" - подумала она, ибо рациональность используемой площади была одним из главных ее принципов. Кафе она набросала быстро, но главное - придумала крышу-шатер над ним, а значит, и над всем строением. Кафе она сделала на восточный манер: крыша-шатер из легкого хромированного цинка опиралась на множество столбов, украшенных затейливой национальной узбекской резьбой - ганчем. Глория честно признавалась, что этот элемент она позаимствовала из полюбившейся ей самаркандской мечети. Крыша по ее задумке решала сразу две проблемы: отражала самые жаркие, прямые лучи солнца и способствовала возникновению постоянного аэродинамического потока воздуха, охлаждающего здание. Оттого и родилось название кафе "Ветерок" - в жарком краю это ох как важно. На этом Глория не успокоилась и, опять же по предложению Гияза, увеличила толщину стен против сложившегося современного норматива, а в стенах положила трубы, по которым летом циркулировала бы холодная вода, охлаждая здание. Интерьеры, лестницы, освещение Глории давались легко: фантазия ее была щедра. Гияз, слушая ее неожиданные решения, потихоньку их записывал, и записи эти не однажды оказывались кстати. Тогда Гияз понял, что архитектурная мысль похожа на поэтическую строку: не запиши вовремя - не вернется. Большую стену холла должно было украшать мозаичное панно "Мотогонщики". Глория все-таки не забыла страсти на гаревой дорожке. Панно обещал выполнить сам Зураб Каргаретели, человек неравнодушный к скорости. Гиязу нравился весь проект: и кафе, и крыша, и концертный зал, но больше всего холл, где со второго этажа на рваные камни заструится водопад, у края бирюзового хауза зажурчит фонтан, а в прозрачных шахтах сквозь здание будут бесшумно двигаться лифты, поднимающие из холла гостей в "Ветерок". Раньше Гияз, слыша выражение "родиться вовремя", не придавал ему никакого значения, - может, потому, что чаще всего оно упоминалось всуе и касалось времен романтических, когда хотелось быть мушкетером или скакать рядом с Чапаевым, а девушки мечтали о балах во дворцах и чтобы из-за них дрались на дуэлях, а поутру воздыхатели присылали им корзины роз... А ведь это выражение, скорее всего, родилось вдогонку чьей-то трагической судьбе. Гияз понимал, что людей, отстающих от своего времени, тьма, и они нисколько не страдают от этого, потому что их большинство, а людей, опережающих время, единицы, и судьбы их - великие или трагичные, если некому их понять, поддержать, ведь даже время не всегда подтверждает их правоту. Хотя он закончил институт и жил в Омске, некогда признанном культурном центре Сибири, целых пять лет, особым культурным багажом похвастаться не мог. Да и многие ли его товарищи, сокурсники, положа руку на сердце, могли назвать себя культурными людьми? Так, внешние приметы: кое-что читали, кое-что видели, научились завязывать галстуки, а вся культура в основном черпалась из затрепанной книжки "Правила хорошего тона", большей частью пропагандировавшей манеры салонов, канувших в Лету, с которыми легче попасть впросак, чем прослыть человеком воспитанным. А ведь они были людьми с высшим образованием! Конечно, у его поколения было много причин недополучить чего-то по части культуры: и объективных и субъективных - две трети студентов жили только на стипендию, и мысли чаще всего были о том, как не бросить институт, хотя оправданием это, конечно, теперь служить не может. А может, они прятались за модной тогда формулой "физики-лирики"? Технари - зачем, мол, нам, поэзия, живопись, музыка, скульптура? Жаль, что не разглядели тогда, в этой, казалось бы, безобидной формулировке, большого вреда. Главным, как теперь понимал Гияз, было отсутствие духовности в стенах самого института и общежития. Конечно, учились там и другие студенты, как они сами себя называли - элита, именно они-то и нарекли ребят, подобных Гиязу, "колхозниками". Но эти подвижничеством себя не утруждали, а жили сами по себе, общаясь с себе подобными. Среда - носитель культуры, она весомее любых мудрых трактатов. Это он понял там, в Заркенте, случайно попав в компанию Джумбера. Кроме ребят из Тбилиси, имевших высшее образование,- а за Джумбером и Робертом и музыкальная школа числилась,- были здесь врачи, музыканты, педагоги - молодая интеллигенция молодого города. Но больше всего он почерпнул от Глории,- сама жизнь с нею ежедневно обогащала его как личность. В их библиотеке были книги о людях, родившихся не вовремя... Родиться не вовремя... Это вовсе не значит, что надо оперировать лишь веками и эпохами,- для человека может хватить и одного десятилетия, того самого, к которому его талант набрал силу, к которому он подошел с программными работами, идеями. Бороться и ждать десятилетия дано далеко не каждому, человек может и не отступить, а надломиться. Проект Дома молодежи Глории утвержден не был: как корабль на айсберг, он наскочил на только что вышедшее постановление "об излишествах в архитектуре". И, как часто бывает, в этом в общем-то справедливом и своевременном деле начались перегибы, вплоть до упрощенчества, примитивизма. Выбор, павший на нее, как понимала Глория, оказался случайным, чьих-то козней она тут не усматривала - просто судьба. Конечно же, в ее проекте, с позиций нового постановления, излишеств хватало с избытком. Смелое, изящное, красивое? Все это коммиссии казалось непозволительной роскошью. А затея с охлаждением здания? Иначе как барство и не воспринималась. Лифты, водопады, внутренние хаузы, фонтаны? В Доме молодежи? В Заркенте, который и не на всякой карте обозначен? Все было отвергнуто практически с ходу, без обсуждения. Как ни странно, дольше всего споры шли о "Мотогонщиках"... Гонщики в Доме молодежи города металлургов? Глория пыталась объяснить, что скорость, гонки - символы молодости, времени, века. Один из руководителей комиссии великодушно сказал, что панно - это не главное, изменить, мол, нетрудно и подал бесценную, на его взгляд, идею - дать во всю высоту стены улыбающегося металлурга с кочергой в руке на фоне огненной меди,- и сам засветился от восторга и выдумки своей, как заркентская медь. На что Глория, не сдержавшись, резко ответила: это все равно, что изобразить вас рядом с ванной и с мухобойкой в руках, потому что медь добывают в Заркенте химическим способом, в гальванических ваннах, очень похожих на домашние, только размером побольше, и выложены они винипластом, против агрессивной среды, так что никакой героики в добыче меди нет, правда, раствор красивого изумрудного цвета ядовит. Этот выпад задел председателя комиссии, маститого скульптора, автора многих композиций мужчин с кайлом или молотом, женщин с веслом или подойником - с чем только пожелает заказчик, лишь бы "отражало" сегодняшнюю жизнь. Веди себя Глория иначе, может, и не был бы тогда провал проекта столь драматичным для нее. В душе она прекрасно понимала цели и задачи нового постановления, осознавала, на что в первую очередь должны быть направлены усилия архитекторов на данном отрезке времени. Многие, очень многие еще жили в коммунальных общежитиях, а в Средней Азии и в саманных, глинобитных домах. Понимала, соглашаясь с необходимостью срочно решить эту проблему, но никак не могла взять в толк, почему надо отказываться от проектов, в которые изначально заложены такие элементарные, можно сказать, определяющие элементы, как добротность, прочность, красота, удобство. Об этом своем убеждении говорила она и при защите проекта, но, видимо, потрясенная тем, что ее идея терпит крах, Глория перешла в своей прямолинейности и запальчивости все дозволенные границы. Перешла на личности, обвинив председателя комиссии чуть ли не в бездарности, и закончила зло и непримиримо, что абсолютно уверена - время ее проекта обязательно придет. Речь эта дорого обошлась Глории: ее обвинили во всех смертных грехах архитектуры, по всем пунктам руководящего постановления. Тот год для них, четвертый после свадьбы, вообще выдался неудачным. Ранней весной, когда только начался футбольный сезон, получил серьезную травму Тамаз, весельчак и балагур, светлая и щедрая душа их компании. Три месяца он пролежал с переломом в институте травматологии в Ташкенте и выписался инвалидом. Страшно было видеть осунувшегося Тамаза, с палкой в руке, которая, как уверяли врачи, нужна будет ему всю жизнь. На проводах в "Жемчужине", похожих скорее на поминки, хотя каждый и пытался казаться веселее, чем был, неодолимая, как плотный смог, грусть зависла над столом. Провожая Тамаза, они чувствовали, как распадается их некогда дружная компания, уходит их молодость. Они вступали в новый этап жизни, где меньше ожиданий и куда как меньше надежд, где пропадают куда-то лучшие друзья; где не обрадуешься шальному полуночному звонку и уже начинаешь оглядываться назад, чего еще вчера не случалось, а если и случалось, то не вызывало грусти и боли. Тамаз, охваченный таким же настроением, понимавший, что со многими из тех, с кем прошла его молодость в этом городе, он видится в последний раз, тем не менее пытался шутить. - Нет худа без добра, ребята. Вот обрадуются дома, что я наконец-то оставил футбол и отдам свои силы Фемиде, я ведь юрист... Для начала собственную пенсию у бюрократов отсудить придется, я же не по пьянке, а на глазах у десятков тысяч людей покалечился: считай, практикой минимум на полгода обеспечен. И прошу вас, друзья, согнать печаль со своих лиц, если со мной и случилась не совсем приятная штука, я ничуть не жалею о том, что отдал футболу лучшие свои молодые годы. О, футбол - великая страсть! Футбол для меня - это все равно что для тебя, Глория, архитектура... Рано поутру Тамаз уехал, и больше уже никогда в полном, прежнем составе их компания не собиралась. Медленно, по одному и парами выбывали они из-за стола встреч, и странно исчезали, словно проваливались в омут, и это в небольшом-то городке. В том же году сдавали последнюю, третью очередь гигантского комбината, и, как всегда перед пуском, работали день и ночь. Гияз по-прежнему руководил участком, но теперь уже вдвое большим, хозрасчетным, по объему работ превосходившим иные строительно-монтажные управления Заркента. При его стаже и опыте вполне можно было бы и самому возглавлять какое-нибудь из многочисленных СМУ, но руководству было виднее: начальник участка на таком ответственном объекте был куда важнее и нужнее, чем иной работник рангом повыше. Жди,- говорили ему,- твое от тебя никуда не денется. А он никуда и не спешил, чувствовал себя на своем месте, понимал, что занимается настоящим мужским делом. Сдача комбината в эксплуатацию - событие государственной важности, и к этой дате готовились не только строители, но и весь город. Монтажники постарались, завершив строительство на год раньше срока, и потому ожидались крупные денежные премии. Хотя Гиязу такая премия тоже не помешала бы - собирались с женой после сдачи проекта Дома молодежи вновь взять отпуск за два года и уехать в Гагры, куда их приглашали грузинские архитекторы, друзья Глории,- думал он о другом. Ходили упорные слухи о том, что многих строителей будут награждать орденами и медалями, а может, кого-то и к званию Героя Труда представят. Чем ближе подходил срок, тем чаще назывались фамилии тех, кому могут достаться награды. Упоминался в этом устном списке и Исламов. Однажды в управлении инженер по кадрам - новая, не та, что когда-то, увидев его диплом, спросила: "Умный, значит?" - шепнула ему тайком, что на него готовят документы. Ни об этом разговоре с инженером по кадрам, ни о том, что он очень хотел бы получить награду, Глории он не говорил. Хотя юношеская мечта, родившаяся в Озерном - заработать первый свой трудовой орден к тридцати,- никогда не выходила у него из головы. Орден казался Гиязу самым весомым отчетом перед отцом. Когда документы передали в горком, из этого тайны не делалось, все знали, что к наградам из их управления представлены Зульфия Батырова, бригадир отделочниц, показавшая дорогу на стройку десяткам девушек из своего родного кишлака, и Исламов. Оба начинали стройку еще с первой очереди комбината. Однако документы Исламова вернули обратно. Нет, не потому, что сочли его недостойным или не заслуживавшим ордена, просто сказали - нужно рабочего. Видимо, по другим управлениям и трестам с руководителями, представленными к правительственным наградам, вышел перебор, вот и разыграли лишнего. А может быть, просто дело случая. В оставшиеся дни спешно готовили документы на Силкина - известного бригадира, депутата горсовета. Вот так странно через столько лет вновь переплелись судьбы бывших однокурсников. Орден, высокий орден Трудового Красного Знамени достался Юрию Силкину. И обида Гияза оттого была долгой. Силкин процветал, переехал в двухэтажный коттедж с садом, года два уже ездил на личной "Волге" и в составе рабочих делегаций республики уже не раз бывал за границей. Его неудача, как считал Исламов, потянула за собой неудачи жены. Глория, знавшая из рассказов Гияза о его отце и погибших братьях, о взгляде мужа на себя как на единственного продолжателя рода и фамилии, понимала, что означает для него ребенок, сын, Исламов-младший. Но как бы она не разделяла мечты мужа о ребенке, работа заслоняла собой все. Она все обещала: подожди, вот закончу Дом молодежи и стану примерной женой, хозяйкой, стану матерью, сделаю перерыв в работе. Уезжая защищать проект, она призналась мужу, что беременна. Вот почему, получив ту телеграмму, Гияз забеспокоился о ее здоровье и помчался в Ташкент. Глорию тронуло его внимание, и она, улыбаясь сквозь слезы, сказала: "Глупый, у меня только второй месяц, и волнения мои ничуть не повредят Исламову-младшему. В том, что у них будет сын, они не сомневались. Из Ташкента они вернулись ни с чем. Казалось, жена смирилась с поражением. Гияз успокаивал ее: "Вот недельки через две, как только пройдет пуск, уедем надолго в Гагры, отдохнем, а там видно будет". Но через два дня после возвращения Глория неожиданно оформила отпуск и объявила, что едет в Москву, пообещав непременно вернуться к празднику пуска. Как ни уговаривал Гияз, удержать ее от поездки не удалось,- она сказала, что хочет бороться до конца. Пуск, ожидая высоких гостей, откладывали дважды. Глория не возвращалась, звонила редко, вести были неутешительные. Гияз сдавал объект государственной комиссии и вырваться к жене, как ни хотел, не мог. В Заркент Глория вернулась через полтора месяца, худая, нервная, прилетела без телеграммы. Весь ее вид говорил о том, что дела неважные, с порога она бросилась ему на шею и горько, навзрыд, расплакалась. Плакала она долго - гордая, не позволившая себе расслабиться в Москве, здесь дала волю чувствам. Гияз подхватил ее на руки, отнес на диван и там, на его руках, обессилевшая, она задремала. Среди ночи вдруг очнулась, словно и не спала, и сказала опустошенно: - Гия, я убила в Москве твоего сына... Гияз, уже чувствовавший, что случилось что-то непоправимое, едва сдержал в себе дикий крик и, задыхаясь от горечи, нашел в себе силы успокоить забившуюся вновь в рыданиях больную жену. Всю жизнь потом он благодарил судьбу за то, что в тот час не бросил ей, отчаявшейся, усталой, ни одного горького упрека. Три дня она не поднималась с постели, не выходила из дому. Гияз оформил отпуск и был постоянно рядом. Как только Глория немного пришла в себя, решили уехать к морю. В Гаграх они сняли квартиру на другом конце города, подальше от гостеприимного дома Дато Джешкариани, дяди Джумбера,- с таким настроением лучше не огорчать людей, хорошо относившихся к ним, решили они. Избегали они и людных мест. Днями они пропадали на пляже, не вспоминая, как некогда были веселы и счастливы в этих краях, никуда не выезжали, хотя знали окрестности не хуже местных, даже о Пицунде не заговаривали. По вечерам ходили в один и тот же ресторан, где хозяйка их квартиры работала официанткой, а у них на террасе в углу был столик, на который вечерняя смена всегда ставила табличку: "Заказано". Странно, раньше казалось, что только веселье помогает убить время, а теперь вечера убывали незаметно, хотя за столом не плескался смех, и музыка, звучавшая на другой террасе, не срывала их с мест. В обоих словно что-то оборвалось, и они, как немощные старики, старались поддержать друг друга. Удивительно, что и темы для разговоров они выбирали нейтральные, плавно обходя свою жизнь. В то лето, любуясь каждый вечер с террасы морским закатом, они много говорили о литературе, впрочем, рассказывала Глория, а Гияз слушал, не смея оторвать глаз, как тогда, в первый раз, в "Жемчужине", от прекрасной женщины, начинавшей возвращаться к жизни. Домой они вернулись в сентябре, когда в Заркенте спала изнурительная жара и установилась долгая теплая осень - удивительно красивое время в Узбекистане. Вернулись тихо, никого не предупреждая, не оповещая, и гостей по случаю возвращения, как прежде, собирать дома или в "Жемчужине" не стали. Футбольная команда играла на выезде, и они об этом знали. Как-то ночью раздался телефонный звонок, звонил из Павлодара Джумбер. Как они обрадовались этому - проговорили, наверное, целый час. И ведь звонок ничего радостного не принес, скорее наоборот. Джумбер сообщал, что Роберта срочно забирают в "Пахтакор",- у них получил травму правый крайний, и тренерский совет остановил выбор на нападающем "Металлурга". Команда прилетала из Павлодара после обеда, и у Роберта оставался единственный вечер в Заркенте, на другой день он с "Пахтакором" должен был улететь на игру с тбилисским "Динамо". Джумбер просил организовать прощальный вечер. Компания теряла еще одного лидера. Хотя Роберт шел на повышение, застолье радостным не получилось. Понимали все и в первую очередь Роберт, что приглашение сильно запоздало, единственной отрадой было то, что через три дня он выйдет на поле в родном Тбилиси. Игра Роберта дома, в родном городе, стала лучшей его игрой. Джумбер, смотревший матч по телевизору y Исламовых, не скрывал слез. Впервые играя за "Пахтакор", в незнакомой команде, Роберт творил невозможное, невероятное, ему удавалось все. И опытные партнеры, почувствовав, что у новичка пошла игра, все пасы адресовали ему, забившему два мяча. Каждый раз, когда показывали на миг трибуны стадиона, им казалось, что мелькало лицо их друга Тамаза, которого и предупредить не успели, что Роберт будет играть против тбилисцев. Гияз прекрасно понимал, каково сейчас их другу: с одной стороны, он доказал, что может играть по-настоящему, но с другой - играть-то пришлось против своих. И еще Исламов подумал о том, что не только Роберту, но и многим, очень многим грузинским парням не нашлось места в родной команде - уж слишком богата эта республика футбольными талантами. Вот и приходится им искать счастья в других клубах. Игру друга Джумбер прокомментировал коротко: - Каждый из нас, кому не посчастливилось играть дома, в Грузии, должен был сыграть только так, на пределе своих сил... или умереть на поле. - И прощаясь с ними в тот вечер, рано седеющий капитан сказал:- Вокруг столько людей, а мне кажется, что нас в городе осталось трое... Беды как-то сплотили Глорию и Гияза, их совместная жизнь стала обретать семейные черты - странно, наверное, звучат эти слова на пятом году брака, но что было, то было. Те пролетевшие стремительно годы у каждого из них были до предела заполнены одним - работой. Глория и по ночам вдруг вскакивала к кульману, если приходила какая идея, а у Гияза на объекте раскладушка так и стояла наготове, только уже третья или четвертая по счету - слишком уж хрупкими они выпускались или не были рассчитаны на издерганных прорабов, которые и спать-то спокойно не могли. Работа, работа, работа... А если когда выпадало свободное время, старались общаться с друзьями, принимать гостей и не упускали случая посетить Ташкент. Гияз оставался по-студенчески неприхотлив, на домашних обедах и уюте не настаивал, он понимал Глорию, гордился ею, работа ее вызывала у него огромное уважение, и он тайком думал, что сын его непременно станет, как и мать, архитектором. Нельзя сказать, что Глория охладела к архитектуре, нет, просто стала вовремя, как и все, возвращаться с работы. Из квартиры исчезли кульман и десятки листов ватмана с эскизами, и комната стала похожа на комнату, а не на мастерскую проектного института. А однажды в доме появились даже диковинные цветы в горшках. Возвращаясь с работы, Глория заходила на базар, и к приходу мужа из кухни доносились аппетитные запахи. Гияз был приятно удивлен, что жена его так замечательно готовит. На дом работу она теперь не брала. Изменилось кое-что и в работе Гияза. Хотя официально комбинат и сдали, не все строители ушли с объекта, еще с полгода сидели на недоделках,- странный, узаконенный норматив, непонятный даже самому Гиязу, инженеру. Не совсем было ясно и то, куда перекинут его хозрасчетный участок, сложившийся ударный коллектив: то ли на строительство завода бытовой химии, то ли сернокислотных цехов на базе отстроенного комбината. И по тому, и по другому объекту не была готова проектная документация, строители все объекты сдавали досрочно. Опять же непонятная для Исламова ситуация: бумага задерживала дело. И Гияз тоже стал вовремя возвращаться с работы и тоже занялся домом: наконец-то поставил рамы на балконе и настелил там же деревянные полы. Работа, откладывавшаяся годами, была сделана за неделю, и они оба были поражены этим. Тогда-то они и решили своими силами сделать в квартире ремонт, и у Глории вновь засветились огоньки в глазах. Хотя Гиязу только исполнилось тридцать, он чувствовал, что так, на износ, как вкалывал на строительстве комбината, работать у него уже нет сил и подумывал взять объект поспокойнее, как поступали многие его коллеги, но ничего об этом Глории пока не говорил. Они чаще стали бывать в Ташкенте, даже наконец-то нашли старушку, у которой могли останавливаться. В ту весну они приохотились ездить в новый органный зал и, конечно, не пропускали ни одной игры "Пахтакора", болели за Роберта. - Зная, что вы на трибунах, я увереннее чувствую себя на поле,- говорил им тот после игры. В то лето их компания распалась окончательно. "Металлург" сильно обновился, шла смена поколений, из прежнего чемпионского состава доигрывали двое - бессменный капитан и вратарь. Сменился и тренер, и с ним пришло полкоманды. У Джумбера не сложились отношения ни с тренером, ни с новичками,- у них было разное отношение к футболу. В Заркенте впервые появились на поле патлатые, нечесаные футболисты, игравшие в спущенных гетрах, в рубахах навыпуск, на шее у каждого болталась какая-нибудь чепуха, называвшаяся талисманом. По игре Джумберу трудно было предъявлять претензии, хотя он уже потерял в скорости. Но пришла футбольная мудрость, обострилось тактическое чутье, а главное - он забивал по-прежнему много, хотя и потерял свои крылья - Тамаза и Роберта, а новые нападающие не очень-то баловали его пасами, и за этим он чувствовал козни не только молодых, но и тренера. Видимо, так оно и было, Гияз с Глорией в футболе все-таки разбирались. На очередной игре дома, в разгар второго тайма, когда команда вела в счете, Джумбер забил гол, тренер подошел к полю и знакам показал, что собирается заменить Джешкариани. Джумбер поначалу не понял - менять его? Глория с Гиязом увидели, как смертельно побледнел капитан,- это было рядом с их сектором. В ту же секунду он подбежал к кромке поля и, схватив тренера за грудки, прохрипел: - Только попробуй, только попробуй!.. - и, не оборачиваясь, побежал к центру круга. Пожалуй, кроме Исламовых и скамейки запасных, никто и не понял, что произошло. - Вот, друзья, настал и мой черед проститься с футболом,- сказал им после игры капитан. Джумбер, устраивавший другим пышные проводы и встречи, от прощального вечера в "Жемчужине" отказался. Его отъезд они отмечали дома, втроем, в только что отремонтированной квартире, и просидели до утра. После отъезда Джумбера Исламовым долго казалось, что Заркент несколько померк. Джумбер словно предчувствовал кончину футбола в Заркенте. Осенью класс "Б" упразднили, и уже больше никогда настоящий футбол сюда не заглядывал. Перестали по весне приезжать и гонщики, но здесь все объяснялось проще: гаревых дорожек понастроили повсюду, и не было резона тащиться через всю страну в заштатный городок... Шли месяцы, в их упорядоченной семейной жизни время катилось стремительно... Гияз, радуясь, что Глория как будто обрела покой, постоянно думал: вот еще бы сына для полного счастья. Но никогда Глории об этом не говорил, хотя догадывался, что и она думает о том же. Он знал, что она зачастила к врачам. Шло время, но радостного стыдливого признания он так и не услышал... Однажды среди ночи он проснулся, почувствовав, как Глория, прижавшаяся к его плечу, беззвучно плачет. Он не подал вида, что проснулся, подумал, может, приснилось что. Но когда это случилось во второй раз и он попытался ее успокоить, с ней случилась истерика. Не владея собой, обезумевшая от точившего ее горя, она кричала: - Я убила нашего ребенка, почему же ты не прогонишь меня прочь? Я сломала тебе жизнь! У тебя никогда не будет сына, Исламов! Я знаю, знаю, ведь ты мечтаешь о нем день и ночь. Прогони меня! Прогони! Гияз, целуя безумные глаза жены, успокаивал ее как мог, и в эти минуты искренне сожалел, что когда-то так настойчиво внушал ей мысли о сыне, о роде Исламовых, перед которым он якобы в долгу. Сейчас он отказался бы от десяти своих будущих сыновей, чтобы только в душе Глории вновь поселился покой, он чувствовал, что она погибает, и не знал, как ей помочь. После этого случая Гияз стал еще внимательнее к жене, наотрез отказался от ночных смен, боялся оставлять ее одну, наедине с гнетущими мыслями. Как он хотел тогда, чтобы Глория поняла, что дороже нее для него нет никого на свете! Иногда это ему удавалось, и она преображалась на месяц-другой, ходила веселая, возбужденная, покупала наряды, и они чуть ли не каждую субботу выезжали в Ташкент. В отпуск туристами съездили в Болгарию, где Глория восхищалась отелями на берегу моря. Здесь она опять стала много рисовать, у нее рождались новые идеи. Гияз радовался вновь проснувшемуся у Глории интересу к архитектуре, он готов был пожертвовать сложившимся семейным уютом, вновь превратить квартиру в проектную мастерскую, лишь бы она по ночам не плакала, не мучилась своей виной. Тогда в Болгарии появились первые дискотеки, а в ресторанах играли первоклассные оркестры, и Глория, как когда-то в "Жемчужине", каждый вечер с удовольствием танцевала. А когда они возвращались обратно из Варны в Одессу пароходом, в танцевальном зале на верхней палубе кто-то из отдых