ающих позавидовал Гиязу - какая у него веселая, беззаботная жена. Гияз про себя обрадовался: слава богу, кажется, она пришла в себя. Через неделю после приезда из Болгарии Гияз, вернувшийся с работы с цветами, нашел на столе записку. "Гия, милый, не ищи меня. Из нашей жизни ничего хорошего не выйдет. Постарайся начать все сначала. Вины твоей ни в чем нет, я благодарна тебе за все. Если можешь, прости и прощай. Целую, Глория". Гияз несколько раз прочитал записку, не осознавая страшного смысла слов,- если бы не знакомый почерк, подумал бы, что это чья-то злая шутка. В доме ничего не изменилось, кругом чисто, прибрано, цветы в горшках политы... Он распахнул гардероб - вперемежку с его вещами висели два ее стареньких платья и плащ. Не было чемодана и ее любимой дорожной сумки. Он кинулся к шкатулке, где у них хранились деньги и документы,- паспорта Глории не было. "Хоть бы деньги забрала",- подумал мельком. Он упал на тахту и заплакал - громко, навзрыд, как не плакал с детства... Прошел месяц, другой... Гияз никому не говорил, что Глория ушла от него, впрочем, и говорить-то было некому, в последнее время он мало с кем общался. Он еще и сам до конца не верил в случившееся, ему казалось, что у нее вновь какой-то срыв и скоро все пройдет, образуется, и она вернется домой. Почерневший от дум и бессонных ночей, он летел с работы, каждый раз надеясь, что Глория там. Если он знал, что задержится, оставлял в двери записку: "Глория, я буду во столько-то". Однажды, поднимаясь по лестнице, он не увидел своей записки на месте и чуть не задохнулся от радости. Но радость оказалась напрасной - записку, наверное, забрали озоровавшие мальчишки. По ночам ему вдруг казалось, что позвонили, и он, радостный, вскакивал, а потом от огорчения никак не мог заснуть до утра. Первые месяцы Гияз не пытался разыскивать Глорию, боялся скомпрометировать, что ли, и еще был уверен - она непременно вернется. На третьем месяце эта уверенность пропала, и он лихорадочно начал искать жену по известным ему адресам, но ниоткуда утешительных вестей не поступало. По вечерам он перестал выходить из дому, думал: а вдруг Глория позвонит или позвонят люди, которых он просил сообщить хоть что-то о ней. Только через год пришла вдруг телеграмма из Норильска, состоявшая из нескольких слов: "Не мучай себя, не ищи меня". Уже через неделю Гияз был в Норильске, прочесал весь город, поднял на ноги милицию, но следов Глории и там не обнаружил. Может, она попросила кого телеграфировать с другого конца света? Скорее всего, так оно и было, не иголка же в стоге сена, а человек, да и Норильск по тем годам был не так уж велик. Прошло два года. Увяли цветы в горшках - запоздалое увлечение Глории, и некогда счастливый дом - свидетель радостного смеха и веселых застолий - словно онемел... Только работа, где он был нужен, и проникшее в кровь чувство ответственности за нее поддерживали в Гиязе интерес к жизни. Разговоров о повышении Исламова уже никто не вел, говорили - сломался мужик. Хорошо еще, новый объект - завод бытовой химии не требовал такого напряжения, как строительство самого комбината, к тому же Гияз был уже теперь строителем тертым, как любил говорить их начальник. Недоброжелателей на работе у него, казалось, не было, а друзья, зная его беду (город-то маленький, захочешь - не утаишь, да и Глория была в Заркенте человеком известным, к тому же имела прямое отношение к строительству), всячески старались поддержать его. Коллектив у него на участке был сложившийся, работали лет восемь вместе. Но в один далеко не прекрасный день ситуация резко изменилась - начальником управления стал Силкин. Вышло это неслучайно. В последние годы на особо важные совещания, планерки строителей с участием высоких начальников из министерства и главка приглашались бригадиры, передовые рабочие. От их управления рабочих чаще всего представлял Силкин. На такие совещания в любую жару он всегда приходил в куртке-спецовке, на которой красовался орден. Надо отдать ему должное, Силкин достойно представлял интересы своего управления, не от одного выговора спас собственное начальство. Как и в любом деле, у строителей существует своя этика: нельзя откровенно подводить коллег, ставить их под удар, а строительство - это сплошная зависимость друг от друга, одного управления от другого. И то, что не мог, сообразуясь с этикой, сказать начальник управления или главный инженер в присутствии высокого начальства своему коллеге-смежнику, всегда мастерски, как бы по простоте душевной, говорил Силкин. Когда замминистра или другой начальник, обращаясь к Силкину, спрашивал: а что народ скажет, у смежников начинали трястись поджилки. Силкин был инженер, и был не так прост, как казалось, да и годы не прошли для него даром. Выступал он толково, дельно, но больше, конечно, кидал камни в чужой огород, отводя угрозу от своего управления, давая своему начальству возможность перевести дух, передислоцировать силы и заставляя смежников сдать выгодный по объемам и срокам фронт работ, в чем таилась и корысть его знаменитой бригады. Другого такого бригадира на стройке не было, и его не раз пытались сманить в другие управления, но Силкин своего управления держался крепко, видимо, считал, что от добра добра не ищут. Конечно, не до всего Силкин доходил сам, перед иными горячими совещаниями начальство тщательно инструктировало его и целые отделы готовили для него расчеты, поэтому выступал он во всеоружии и нужной линии держался строго, на это у него был нюх. Для вящей убедительности в разумных пределах допускалась самокритика,- все больше о бережном отношении к минутам, граммам, из которых, мол, складываются миллионы... Исламову каждый раз в таких случаях хотелось сказать: да оставьте вы в покое минуты и граммы, сберегите лучше сами миллионы. Выступая часто и по делу, Силкин годами был на глазах высокого начальства. С иным начальником управления замминистра едва кивком головы поздоровается, а с Юрием Ивановичем непременно за руку, да еще о делах и самочувствии спросит. А уж если сам замминистра за руку здоровается, то управляющие разве только на руках не носят. За много лет работы Гияз так и не смог привыкнуть к подхалимажу, чинопочитанию, ведь вроде занимались серьезным мужским делом суровые, на первый взгляд, люди. Не мог привыкнуть и к подножкам. Он-то хорошо знал, что такое "подставить под удар" - в строительстве каждый удар нокаутирующий. Так вышло, что на одном крупном совещании в горячей перепалке замминистра сказал вдруг одному управляющему: считайте, что с завтрашнего дня вы не работаете в этой должности и, оглядев длинные столы, приказал начальнику СМУ принять дела. Растерявшийся начальник Гияза, понимая, что рушится судьба управляющего, не нашел ничего лучшего, чем спросить, кому же он должен передать дела. И тут смежники отыгрались за долгие годы унижений и подвохов. - Силкину Юрию Ивановичу... - загалдели они дружно, словно сговорившись, зная, что замминистра благоволил к бригадиру. - Юрий Иванович, вы что, институт успели одолеть? - спросил замминистра. Опять же, не дав Силкину рта открыть, опомниться, смежники дружно ответили: - Конечно, одолел, Сергей Петрович, он все одолеет. - Что ж, прекрасно, мы ценим, когда практики получают образование. - Замминистра посчитал, что Силкин заочно за эти годы закончил институт. - У меня возражений нет, лучший бригадир, депутат горсовета, орденоносец. Принимайте, Юрий Иванович, дела, раз начальники управлений так за вас хлопочут. Такие добрые отношения только на пользу дела. Так в какие-то полчаса решилась судьба трех человек, бумерангом ударившая и по четвертому - Гиязу. Месяца три, пока Силкин осваивался, привыкал к креслу, Исламова он по пустякам не дергал. Надо сказать, что с назначением Силкину повезло, вроде как в инженеры не рвался, ну а в начальники - это совсем другое дело, о таком повороте судьбы он и не мечтал, был убежден, что диплом никогда не понадобится. Вообще-то он тяготился уже своим бригадирством, многие проблемы, на которые у других уходит жизнь, он решил к тридцати, и материальных стимулов, которые бы подстегивали его честолюбие, уже не было,- молодой город щедро одарил Силкина всем, чем мог, и даже избрал своим депутатом. До тридцати, занятые своими жизненно важными проблемами, мало кто задумывается о власти, о ее гипнотизирующей силе, поражающей и того, кто ею владеет, и тех, кто вынужден этой силе и власти подчиняться. Безграничная власть Силкина над своей большой бригадой его уже не устраивала, не тот масштаб. Обрядившись в личину рабочего, он выиграл во многом, но, оперившись, набрав силу, обретя положение, своим практическим умом опять высчитал, что все-таки ограничил свой потолок, бригадирство для рабочего - предельная высота. А тут вдруг сразу начальник управления, с таким общественным положением, что инженеру в его годы и в самых смелых мечтаниях не привидится. С этой точки можно было штурмовать любые высоты: управляющий, а там - чем черт не шутит - может, и сам министр по-отечески передаст ему когда-нибудь свой пост. А почему бы и нет? Голос у него, Силкина, зычный, статью вышел дай бог всякому, нервы и здоровье в порядке, не то что его ровесники-прорабы, в день по две пачки сигарет выкуривают и без люминала заснуть не могут, то и дело за сердце хватаются. Образование у него прекрасное, институт закончил солидный, дневной. Повезло и с управлением: можно догадываться, какое он получил наследство, если его начальник без колебаний, вмиг был назначен управляющим. И главный инженер, и начальники отделов работали со дня основания СМУ и дело свое знали. Тут хоть спи на работе, а дело будет идти. Но Силкин спать не собирался, свой шанс он решил не упускать, к тому же его жена уже тяготилась Заркентом, мечтала вырваться в большой город. Повезло ему и с временем: горячка, царившая во время строительства комбината, прошла, тогда-то в любой день можно было сломать себе шею, а теперь у него впереди месяцы относительно спокойной жизни, необходимые для того, чтобы вникнуть в новую работу. Как только втянулся, почувствовал, что дела пошли, Силкин как бы заново увидел, что самый большой и ответственный участок возглавляет его однокурсник Исламов - свидетель его далеко не выдающейся учебы в институте, свидетель его расчетливого бегства от трудностей прорабства, свидетель многих своекорыстных дел в их многолетней работе в одном управлении. Силкин понимал: хоть он и начальник, указчик Исламову, но далеко не авторитет, а ему так хотелось всеобщего уважения! Ведь не мог он, распекая на планерке молодого прораба, сказать в присутствии Исламова: чему, мол, вас учили в институте, потому как сам никогда особыми знаниями не блистал, и знал об этом в Заркенте один-единственный человек - его подчиненный Гияз Исламов. Гияз, еще не пришедший в себя после исчезновения Глории, первое время просто не замечал пристального внимания Силкина к своему участку. И на первые его выпады тоже никак не реагировал, думал, что новый начальник укрепляет свой авторитет, начиная с него как бы для острастки молодых. Но нападки участились и уже бросались в глаза посторонним. Только спустя полгода Исламов понял, что он как кость в горле у Силкина. Чем лучше шли дела в управлении, тем хуже он относился к Гиязу. Уже друзья говорили Исламову: да плюнь ты на это управление, не даст он тебе жизни,- что за человек Силкин, они знали по его знаменитой бригаде. Может быть, будь рядом Глория, будь у него в душе покой, он дал бы Силкину бой. А впрочем, не сломайся он так очевидно, вполне вероятно, что тогда, на той счастливой для Силкина планерке, могла прозвучать и фамилия Исламова. И тогда уже точно кончились бы счастливые деньки Силкина, будь он трижды депутат и орденоносец. У Исламова были свои взгляды на отношения между людьми, и на отношения между его коллегами-смежниками - тем более. А уж про шесть сотен в месяц Силкин забыл бы до конца дней своих. Может, об этом тот и догадывался, и потому давил так настойчиво и целенаправленно, верно рассчитав, что сейчас, после бегства своей знаменитой красавицы-жены, Исламов не боец... Иногда Гияз думал, что, может быть, за работой, вечной занятостью он не заметил, как что-то неуловимо изменилось в жизни, как стала меняться, а по его мнению - искажаться шкала ценностей. Откуда-то появились новые герои, вызывавшие скорее недоумение, чем восхищение. Он до сих пор не мог понять, как можно было, находясь в здравом уме, забраковать проект Глории - только из-за того, что он попал под какой-то временный указ. И карьера "Великого Силкина", как заглазно называл его на стройке народ, тоже была непонятна Исламову. Но ни на секунду он не позавидовал бывшему однокурснику, понимал - с такой завистью неизвестно до чего можно докатиться. Уроки отца крепко сидели в нем. Не стал он ни воевать с Силкиным, ни переходить в другое управление - в какой-то момент он почувствовал, насколько тяжело и душно ему в этом городе, где все напоминало о Глории, а жить в ее квартире становилось мучительнее с каждым днем. По-прежнему Гияз вздрагивал от каждого случайного звонка, редко выходил из дому по вечерам, боясь упустить какую-нибудь радостную весть. Но вестей от Глории не было. Он понимал: нужно что-то делать, но с уходом Глории у него словно отняли силы и парализовали волю. Как-то вечером Исламов, как в старые времена, задержался на работе, получив очередную накачку от Силкина, и, возвращаясь домой, сошел на остановке возле "Жемчужины". В кафе он не был года четыре, хотя постоянно слышал, как его молодые рабочие упоминали "Жемчужину" в своих разговорах. Прежние официантки сменились, с улыбкой, как раньше, его не встречали, да и в нем, начинавшем седеть мужчине, нелегко было признать Гию Исламова, завсегдатая "Жемчужины", некогда появлявшегося здесь каждый вечер с красавицей-женой в шумной грузинской компании. С первых же минут Гияз понял, что время не пощадило и "Жемчужину". Раньше она, как и задумала Глория, была вечерним праздничным кафе. Официантки приходили на работу к шести, отдохнувшие, энергичные. Приводили зал в порядок, освежали из шлангов полы, наводили кругом блеск, ставили на каждый стол цветы, и в семь кафе гостеприимно распахивало двери. Теперь эта "точка" открывалась с утра, официантки день работали, два отдыхали, как на заводе, так что к вечеру - при заркентской жаре - каждая походила на выжатый лимон. Зачастую дневной план к этому времени был выполнен, и вечерние клиенты, специально пришедшие после трудового дня отдохнуть, приятно провести время, оказывались как бы ни к чему, лишними. "Жемчужина" пережила уже и ремонт: нежно-коралловая раковина теперь тускло темнела грязной коричневой краской, освещение, служившее архитектурным решением, исчезло - наверное, в ходе кампании по экономии энергии. Исчезли мороженое и вода, вместо них бойко торговали дорогими коктейлями и коньяком в разлив. Стол, за которым обычно собиралась их компания, оказался свободным, и Гияз, заняв свое привычное место, огляделся. Посетителей по-прежнему было много, кафе, при всех издержках, пользовалось популярностью. И вдруг Гияз увидел то, что наверняка обрадовало бы Глорию, а может, она так это и представляла через время. Медь - красная и желтая, ее любимый архитектурный материал, который она сумела-таки использовать в своем первом проекте, радовала глаз, жила какой-то новой жизнью. Высокая литая ограда из тяжелой красной меди, с традиционными элементами восточного орнамента, от времени покрылась кое-где зеленоватым налетом, и от этого здорово выиграла, словно успела побывать в далеком прошлом и основательно запылиться. Она странно, ненавязчиво, но настойчиво бросалась в глаза, а ведь раньше Гияз не замечал этого прекрасного литья, узоров, навевавших мысли о Востоке, времени, старине. Преобразилась и медь, которой каждый день касались сотни рук: стойки у баров, окантовка мраморных столов, тяжелые замысловатые дверные ручки сияли, отполированные. Оркестр наигрывал бодрые, жизнерадостные ритмы; музыка, пропущенная через мощные усилители, оглушала даже на огромном свободном пространстве, где раскинулась "Жемчужина". Глория словно предвидела и этот электронный взлет музыки. Заказы оркестру сыпались со всех сторон, что было не принято в их время, и на весь зал неслось: "Для нашего дорогого друга Ахмета исполняется..." Какой-то Ахмет в этот вечер гулял широко. Оркестр, шедро им финансируемый, не умолкал ни на минуту, и во всех четырех секторах азартно отплясывали. Когда толпа танцующих на время редела и яркий свет уцелевших мощных юпитеров попадал на цветы в танцевальном круге, словно золотое сияние возникало вокруг, так отшлифовались в танце цветы. Вскоре к нему за стол подсадили компанию молодых людей, отмечавших экспромтом день рождения девушки. Гиязу показалось, что он уже где-то на стройке видел ее. Гостеприимство, общительность - одна из особенностей жителей Узбекистана, и вскоре Гияз тоже поднимал бокал за здоровье именинницы. На какой-то очередной особо изысканный музыкальный заказ Ахмета молодые пары сорвались из-за стола, а напротив него осталась невзрачная девушка, всем своим видом выказывавшая желание потанцевать, и Гиязу ничего не оставалось, как пригласить ее. Танцуя, он невольно смотрел себе под ноги, девушка даже спросила, не потерял ли он чего. - Не кажется ли вам странным этот цветок? - спросил он. - Да, пожалуй, в нем есть какая-то тайна,- ответила партнерша, вглядевшись в него. - А вы внимательнее, внимательнее посмотрите... - Кажется, вот эти линии цветка напоминают сплетенные буквы "Г" и "К". Да, я отчетливо вижу эти буквы. Вам они что-нибудь напоминают? - спросила она тревожно. - Нет, нет, просто я тоже разглядел монограмму, наверное, мастер о себе память оставил, долго не вытоптать,- ответил Гияз, и ему захотелось домой. Возвращаясь давним маршрутом от "Жемчужины" к дому, Гияз мысленно прощался с городом. Он твердо решил уехать. А через месяц и обмен подвернулся. Так он оказался в одном дворе с Закирджаном-ака. Часть III Скорый из Москвы пришел в Ташкент с опозданием. Оживились, засуетились в конце пути пассажиры: стоя у окон, гадали вслух, кто придет их встречать. Исламов был спокоен, и даже опоздание его не очень огорчало: никто в Ташкенте его не ждал, и ни один букет на перроне ему не предназначался. Сошел он последним. Рабочий день еще не кончился, во дворе дома никого не было, и это его обрадовало, общаться сейчас с кем бы то ни было ему совсем не хотелось. Быстро, бесшумно проскользнул он в свою квартиру. Запах давно не проветривавшегося помещения, застоявшегося воздуха ударил ему в нос, он поспешил распахнуть настежь окна и двери и только потом включил кондиционер. Квартира, случайно доставшаяся ему по обмену, Гиязу понравилась сразу, и содержал он ее в образцовом порядке, как выразилась некогда Даша. Он не стал ей тогда объяснять, что все его пристрастие к чистоте и уюту объясняется, увы, просто и даже прозаично - он боялся опуститься, боялся запить. После ухода Глории он потерял интерес ко всему, и немудреные заботы по дому оказались своеобразной спасительной соломинкой, за которую он ухватился. Потом, через год, это стало привычкой, нормой, хотя, надо признать, неумехой он никогда не был и прежде. Поразил Гияза не столько спертый воздух в квартире, а то, что за время его отсутствия Даша ни разу не была здесь - краткая его записка на кухонном столе - "Я уехал в отпуск, буду в конце месяца" - уже успела пожелтеть и запылиться. Значит, она не знала и не интересовалась, где он, что с ним,- это оказалось для него неожиданностью. У Даши были ключи, она приходила сюда, когда хотела, впрочем, где-то в душе она, наверное, считала эту квартиру своим домом, хотя и имела собственную. Иногда Гияз, возвращаясь с ночной смены, обнаруживал, что Даша ночевала у него. На кухне его ждал горячий завтрак, прикрытый полотенцем, в холодильнике лежали новые припасы, квартира сияла чистотой и свежестью. Иногда на столе белела записка: "Гияз, пожалуйста, никуда не уходи вечером, я взяла билеты", или "Гияз, мы приглашены в гости". Как-то незадолго до его отъезда в отпуск, в воскресенье, Даша испекла праздничный торт, по этой части она была большая мастерица, украшали торт маленькие свечи и цифра "18". Гияз, заинтригованный, гадал, что бы это значило, но с этой цифрой или датой ничего не мог увязать. Даша, видимо, внутренне готовая к мужской забывчивости, или, сказать точнее, к его невнимательности, так как знала, что Гияз еще не избавился от переживаний, связанных с прежним браком, не очень обиделась, что он забыл дату их знакомства. Ни о другой женщине, ни о его прошлой семье, ни о шоке, в котором пребывал Гияз, они никогда не говорили, хотя женским умом Даша догадывалась, что в жизни у Исламова произошло что-то серьезное, выбившее его из колеи. Но, однажды сама обжегшись, Даша считала, что разбирается в мужчинах, и, уверенная в успехе, не торопила события. О том, что он был женат, она знала, даже знала на ком - на некоей Глории Караян. В комнате, над диваном, в тяжелой, старинной, под бронзу, раме висел большой портрет, выполненный маслом, очень похожий на работу старых мастеров. Но Даша понимала, что это лишь манера исполнения, а на портрете изображена девушка-современница, чуть постарше ее. Она догадывалась, что это, по всей вероятности, и есть Глория Караян, но расспрашивать о портрете не решалась, потому что в первый раз, когда она осталась здесь, Гияз строго сказал, чтобы она никогда не допытывалась о его прошлой жизни, он сам расскажет ей обо всем, когда посчитает нужным. Тогда такое условие ей даже понравилось: зачем ей было его прошлое, ее интересовало только будущее - их будущее. Она верила: время, как бы долго оно ни тянулось, исцелит любого. Кроме того, как и всякая женщина, она верила в свои возможности, молодость, жизненный опыт. Да и Исламов, казалось ей, особой загадки из себя не представлял: типичный однолюб, порядочный в отношениях с женщинами, как и вообще в жизни. Почта его была у нее на виду, и даже по телефону, кроме диспетчерши, никто ему не звонил. В общем, Исламов ее устраивал, нужно было только ждать... Шло время, тянулись месяцы. Вроде они и были вместе, но к себе в душу Гияз ее так и не впускал, долгожданного признания так и не последовало. Часто, находясь в квартире одна, Даша подолгу стояла перед портретом. Красота девушки гипнотизировала, и ей иногда вдруг хотелось сорвать картину и выбросить ее из дома. Но каждый раз Дашу что-то останавливало, женским чутьем она понимала: если ей и придется жить здесь, то только непременно с этой загадочной незнакомкой, в тайну которой она все же когда-нибудь проникнет. Автопортрет, вызывавший любопытство Даши, Глория написала в студенческие годы, случайно купив на стипендию в антикварном магазине старинную, прекрасно сохранившуюся раму. Рама-то и определила стиль, манеру картины и вообще натолкнула на мысль об автопортрете. Картина очень нравилась и самой Глории, и Гиязу, и он действительно не согласился бы убрать ее со стены, посчитав это предательством по отношению к Глории, к своей прежней жизни. Неотвязные думы о Даше были Гиязу сейчас непривычны, хотя там, в Озерном, он о ней думал часто. Достав из сумки спортивный костюм, переоделся и принялся за уборку. Убирая, включил проигрыватель, классическая музыка, к которой приохотила его Глория, вселяла в душу покой. Теперь, когда он жил в столице, фонотека его пополнялась постоянно - слава богу, ажиотаж не коснулся симфонической музыки. Даша, поначалу подшучивавшая над его вкусами, потихоньку привыкла к увлечению Гияза и теперь уже сама иногда дарила ему пластинки, радуясь, когда видела, что угодила ему. Покончив с уборкой, Гияз решил сходить на базар, благо он располагался рядом, в соседнем квартале. Жизнь в Средней Азии научила его многому, и прежде всего самостоятельности. Вести дом, хозяйство для него не составляло никакого труда, даже было как-то в охотку. И потому, встречаясь в отпуске, в командировках с мужчинами из других мест, он поражался беспомощности многих в вопросах быта. А ведь они жили в тех краях, где мужчина традиционно высоко чтил женщину. Чтить-то чтил, но... Что же это за помощник, если он ничего не умеет, мысленно улыбался Исламов, обнаружив еще один парадокс. По привычке, по старинке многие думают, что в Средней Азии женщина находится под властью мужа, принижена им, что ли. Но здесь мужчина никогда не растеряется, если жена уедет в гости, командировку, отпуск. Вернувшись, она не застанет дом в запустении, а детей голодными. Мужчина на Востоке и покупки сделает, и еду приготовит, и в доме, и во дворе, и в саду порядок наведет, а жену встретит накрытым столом. И выходило, что в жизни слова все-таки взяли верх над делом; мужчина, умевший все и помогавший делом, а не словом, и теперь считался, пусть и по старинке, принижающим женщину, а тот неумеха - ее почитающим. И как от души веселился Исламов, когда наткнулся однажды на строки Амира Хосрова Дехлеви, которым века и века: "О любви говори, говори, пой, но подарки дарить не забывай". Во второй половине строки - о подарках - Исламов полагал, что речь идет и о помощи жене. Вечером, после ужина, когда в доме царил привычный порядок, Гияз, раскладывая вещи из чемодана и сумки, вновь наткнулся на бумаги и фотографии. Не читая, он рассортировал письма из Омска, Заркента, Ташкента. Из Ташкента их оказалось всего ничего - четыре тощих конверта. Отыскав первое, он перечитал его. "Здравствуйте, мои дорогие! Наверное, вы удивились моему новому адресу на конверте. Да, в моей жизни произошли крутые перемены, отныне я живу в Ташкенте. Причин для переезда из Заркента набралось более чем достаточно, и потому не буду утомлять вас подробностями, у вас и своих забот невпроворот. Скажу только, что я жив-здоров и уехал по собственному желанию. Квартира по обмену попалась удачная, в хорошем районе, двор утопает в зелени. Как только обживусь, устроюсь на работу, приглашу в гости. Ташкент все-таки столица, есть на что посмотреть. С работой, надеюсь, проблем не будет - Ташкент строится как никакой другой город в стране. Правда, это несколько другое строительство - гражданское, а я ведь отдал годы строительству промышленному, где совсем иные масштабы, темпы, да и климат в коллективах иной, как предупреждали меня коллеги перед отъездом из Заркента. Это то же самое, сравнивали они, что шофер с большого грузовика, большой трассы перейдет работать на такси - вроде одна и та же профессия - шофер, а специфика работы совсем другая. Но не так страшен черт, как его малюют, одолеем. Вообще-то мне хотелось бы набраться опыта и построить дворец невиданной красоты,- о том, что существуют удивительные проекты, я знаю. Сейчас появилась новая песня, а в ней такие слова: "Начни с начала, начни с нуля". Стараюсь шагать в ногу со временем и начинаю все с нуля. Обнимаю. Гияз". За окном стояли легкие июльские сумерки, из сада и со двора, щедро политого Закирджаном-ака, несло свежестью и запахом земли. Удивительный аромат к ночи исходит от райхона, травы, чем-то напоминающей русскую мяту, чабрец. Райхон в жизни восточного человека занимает особое место, он украшает даже крошечные уголки городских двориков, его употребляют для приправ, на салат, украшают им комнаты молодоженов. "Райхон для меня - это запах родины",- сказал когда-то Гиязу Закирджан-ака. Телефон не беспокоил, никого Гияз не ждал, никуда не торопился, и вновь мыслями возвращался в прошлое, словно прокручивал утвержденный к прокату фильм, в котором уже ничего изменить нельзя... ...В Ташкенте он устроился на работу в ремонтно-строительное управление при производственном объединении, выпускавшем технику, прорабом. На это были две причины. Первая - работа находилась рядом с домом, объявление о приглашении в РСУ он прочитал на своей автобусной остановке. Второе - его привлекало сочетание: ремонтно-строительное. Первая часть была совершенно незнакома Гиязу, прежде он занимался только строительством и монтажом, а ремонт для него был делом новым. Но если уж собрался перейти на гражданское строительство, не мешало бы одолеть и ремонтные работы, так решил он, начиная новую жизнь. У производственного объединения в Ташкенте было две территории, его РСУ занималось пристройкой цехов, реконструкцией, а чаще всего ремонтом бытовых и служебных помещений. Годовой объем работ ремонтного управления не составлял и месячной программы бывшего хозрасчетного участка Гияза. Бригад в его прорабстве оказалось две. В первую же неделю Гияз понял, что коллективы эти сложились давно, и бригадиры держали своих рабочих в строгости. И опять всплыл в памяти Силкин - уж больно похожи были бригады, умелец к умельцу, грех жаловаться, хотя самим бригадирам до Юрия Ивановича было далеко. А может, просто масштаб не тот? Время покажет, думал Исламов. Вспомнил он и пословицу, что сказали ему друзья перед отъездом: "В чужой монастырь со своим уставом не ходят", и он приглядывался к новому коллективу, чувствуя, что и за ним внимательно наблюдают: и рабочие, и коллеги. Особенно коллеги, ведь никто из них не имел за плечами такого опыта, как Исламов, в активе которого были меднообогатительный комбинат, огромный комплекс с сернокислотными цехами и заводом бытовой химии. Этим можно гордиться всю жизнь. Хотя Исламов никогда, ни разу не упоминал о прежних делах, чувствовалось, что о его работе знают. Может, близость Заркента сказывалась, а может, то, что немало инженеров, как и он сам, перебралось оттуда в Ташкент. Внимание коллег тоже было неоднозначным. Молодые смотрели на планерках с интересом, отмечая, как точны, инженерно обоснованны редкие реплики Исламова. Те, кто постарше, с высоты своего житейского опыта словно ощущали какой-то подвох, и в их глазах Гияз читал: "На черта тебе сдалось наше хилое РСУ, при твоем-то опыте? А может, ты не просто пришел к нам, уже давно кем-то решено отдать тебе этот уютный кабинет с кожаным креслом, и ты приглядываешься к нам?" Управление жило относительно мирно, план выполнялся всегда, а значит, премии шли регулярно. Штурмовщина, нервотрепка, как на большой стройке, случались редко, похоже, это было местечком, которое обычно принято называть "теплым". Праздники, памятные даты сослуживцы отмечали дружно, в этом деле чувствовался многолетний опыт, слаженность, на торжества эти и застолья Гияза приглашали радушно. В сравнении с прежней работой у него появилась бездна свободного времени. На объекте нужно было появляться с утра и в конце дня, чтобы быть в курсе дела. Догляда особого за рабочими не требовалось, принимали в бригаду не всех, это он понял сразу, да и сама работа не требовала постоянного инженерного надзора. Первые недели он старался целый день быть на объекте, но заметил, что рабочие не привыкли к этому, не понравилось его присутствие и бригадирам. Наверняка подумали: не доверяет прораб. Впрочем, скоро оба бригадира недовольно намекнули, что не нуждаются в мелочной опеке. Он попытался чаще заглядывать в контору, но там насторожились еще больше, чем на стройке. Один из бригадиров, узнав каким-то образом, что Исламов живет рядом, сказал однажды: - Гияз Нуриевич, что вам здесь делать в таком пекле целый день? Идите домой спокойно, если что случится или понадобитесь вдруг, я мигом к вам или по телефону вызову. Гияз ничего не ответил на это предложение, но принял его к сведению. И странно, хоть и руководил он теперь таким необычным способом, дела шли нормально, план выполнялся, объекты сдавались в срок. Документация велась тут гораздо проще, не говоря уже о ее количестве. Через полгода Гияз вдруг обнаружил, что и получает теперь не меньше, чем там, в Заркенте, когда работал начальником участка, а эта работа, на его взгляд, была совершенно несравнима с предыдущей ни по объему, ни по требованиям, ни по срокам, ни по качеству, ни по вложенным знаниям. Только сейчас он понял, почему не очень задерживаются на крупных, важных стройках прорабы, - оказывается, и в их трудной профессии существуют спокойные, теплые места, где без нервотрепки, ночуя дома, можно получать те же деньги. Открытие это не обрадовало Гияза, мыслями он еще был там, в Заркенте, с теми, с кем проработал более десятка лет, с умными, толковыми инженерами, которым покой разве что во сне мог присниться. У него даже появилось ощущение, что он как бы предает своих товарищей, прячется от трудностей за их спинами. Шло время. О Глории не было никаких вестей, хотя периодически его охватывала страшная тоска по ней, и он вновь лихорадочно пускался на поиски: писал письма, слал телеграммы, звонил знакомым. Гияз специально выписал журнал "Архитектура" и внимательно одолевал статью за статьей, надеясь: вдруг где-нибудь всплывет ее имя, но все труды оказывались напрасными. А однажды, когда близился его первый отпуск в Ташкенте, ему приснилось море, Гагры, их прежние счастливые дни с Глорией... Весь день он думал об этом сне и о приглашении Зураба Каргаретели, который настойчиво звал Гияза в Пицунду посмотреть на воплощенные в жизнь проекты и обещал к тому же некий приятный сюрприз. Как утопающий хватается за соломинку, Гияз уцепился за идею, которая становилась навязчивой. А вдруг этот сюрприз - Глория?! Промаявшись неделю, он решил ехать к морю: и отдохнуть не мешало, а главное, в нем поселилась надежда... Бригадиры, узнав об отпуске, сказали, что следует отметить отъезд, иначе, мол, плохо будет отдыхаться. И добавили: вот вы уже год работаете, а с нами ни разу за столом не сидели, все с начальством в конторе, мол, обижаются ребята. В строительстве инженер к рабочему гораздо ближе, чем в каком-либо другом производстве. Это можно даже сравнить с боевой обстановкой, где офицер делит с солдатами все тяготы военной жизни и отличается от них только лежащей на нем ответственностью. Гияз согласился с удовольствием, самому такой шаг сделать было трудно, а отказываться, конечно, не стоило - приглашали от души, он чувствовал. К тому же в последние месяцы у него наладились с коллективом деловые, теплые отношения. Как-то в управлении хотели его бригады передать временно на другой участок, так оба бригадира уперлись - от Исламова никуда. Пришлось отменить уже заготовленный приказ, ибо сила таких бригадиров в том, что они не сами уходят со стройки, а уводят за собой всю бригаду. Однажды к неожиданному приезду зарубежной делегации в одном из объединений понадобилось срочно отремонтировать актовый зал. Работа досталась Исламову, и Гияз почувствовал в этом срочном и ответственном задании какой-то подвох со стороны своего начальства - мол, посмотрим, на что ты способен. Но Исламов виду не подал. Его догадку бригадиры подтвердили кое-какими недипломатическими репликами. Но Исламову сказали, чтобы не переживал, мол, будет зал готов вовремя. И работали весь световой день, и субботу прихватывали, объект сдали к сроку и в лучшем виде. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь: руководство объединения отметило участок специальным приказом, грамотами и крупной премией... Прощальный обед организовали в чайхане. Есть в Ташкенте такие уютные заведения на берегах речушек, в парках. Айван чайханы выходил к берегу, тонул под тенью многолетних чинар. Готовить на Востоке умеет каждый второй, а в бригаде оказались первоклассные кулинары. Застолье удалось, просидели допоздна. Оба бригадира увязались провожать Гияза до самого дома, а там захотели посмотреть, как живет их начальник. Когда уходили, отметили, какая неказистая дверь у Исламова. Прежние хозяева, наверное, не раз меняли замки, изрезали ее всю, пни посильнее - замок и вывалится. - Ну и прораб,- укоризненно покачал головой один из них. - Сразу чувствуется, Гияз Нуриевич, что в гражданском строительстве вы не работали. Оставьте ключ, сменим вам дверь, а то как бы не вернуться в пустую квартиру. Гияз словно впервые увидел свою дверь - она и впрямь на честном слове держалась - и, не раздумывая, отдал запасной ключ. Прилетел он в Адлер утром. Несмотря на ранний час, здесь царило оживление. Загорелые, отдохнувшие курортники не без грусти покидали Черноморское побережье, а вновь прибывшие выделялись не только отсутствием морского загара, но и прежде всего азартом, нетерпением - скорее бы добраться к месту отдыха, к морю. Толпа таких нетерпеливых внесла Исламова в первый автобус, следовавший на Гагры. Города в наши дни стремительно меняют облик, преображаясь до неузнаваемости, и только маленькие, курортные городки, определившие свой стиль, свое лицо давным давно, почти не поддаются напору безудержного времени. Разве что каждая новая эпоха оставляет на нем свои еле заметные следы: духаны называя чайными, чайные - закусочными, закусочные - кафе, кафе - барами, бары - дискотеками и так до бесконечности, а суть остается одна и та же. И может быть, прелесть этих городков именно в том и состоит, что, меняя косметику от сезона к сезону, они остаются навсегда неизменными, своеобразными, храня старые тайны в тени кипарисов, в тишине гротов, на узких горных тропинках, на шумных галечных пляжах... Не верьте, если скажут, что море давно слизало ваши следы, а эхо разнесло по горам ваш счастливый смех - вернитесь, и вы поймете - все осталось точно таким же, каким вы оставили его вчера, позавчера, много лет назад... Гиязу тоже все показалось прежним, хотя он не мог не заметить множества новых лавок, лавочек, иных заведений, но они могли и исчезнуть так же незаметно, как и появились. Хотя заведения эти и отличались внешним лоском, подобающим известному курортному городу, но все же опытный глаз строителя без труда подмечал временный характер подобных сооружений. Город еще с первой совместной поездки с Джумбером Гияз знал хорошо, безошибочно ориентировался в его крутых улицах, оттого и квартиру нашел быстро такую, какую хотел, недалеко от центрального парка, чтобы по вечерам отовсюду возвращаться пешком, не завися от транспорта. Вечером, отдохнувший, успевший искупаться в море, он собрался пройтись по тем местам, где в первый приезд любил бывать с Глорией. Посмотрев на себя в зеркало, заметил, что в последний год седины заметно прибавилось, но эта мысль не огорчила его. Проходя мимо телеграфа, Гияз невольно остановился. Он знал: стоит ему отбить телеграмму в Тбилиси, и вскоре его друзья Джумбер, Тамаз, Роберт будут здесь, рядом с ним. Ему так хотелось увидеть их, посидеть как когда-то всем вместе за столом и вспомнить молодость, Заркент, "Металлург"... Но словно неодолимая пропасть возникала перед Гиязом: что бы он сказал им о Глории? Ушла, потерялась, не удержал, не уберег, не отыскал, не защитил? Не было слов, и нет этому оправдания. Гияз знал, что и для них Глория была больше, чем другом - она была частью их жизни, молодости, она была их талисманом. И какой бы сильной ни оказалась радость встречи с друзьями, не меньшей была бы и печаль, узнай они о судьбе Глории. Так и не завернув на телеграф, он прошагал дальше. Странно, но некоторые летние кафе на воздухе, где они с Глорией проводили вечера в компании грузинских архитекторов, исчезли, а другие успели потерять лицо и прежнюю свою популярность, и Гияз еще раз отметил, что у каждого времени свои развлечения. В этот вечер он понял, что и искать Глорию следует, если вдруг она приехала о