улице Орджоникидзе, а из машины, на мгновение ослепившей его фарами на пустынной улице, вдруг высунулась девичья рука и помахала ему. Пока "Волга" Резниковых не скрылась в переулке напротив Дворца железнодорожников, он видел адресованный только ему жест. Что он означал? Ведь "роман", так бурно начавшийся на новогоднем балу, оборвался у них еще в марте... Или почему Ниночка Новова так настойчиво советовала ему посмотреть американский фильм "Рапсодия", и почему она уехала в Ленинград сразу после выпускного бала, не предупредив его, хотя накануне отъезда они гуляли до утра и встречали рассвет у них в яблоневом саду, на улице Красной? Странно, отчего память хранит такие мелочи? Но в памяти застряли и мучают не только события, конкретные факты и связанные с ними вопросы, на которые в свое время не нашел ответа, -- загадкой проходят через всю жизнь вещи и вовсе необъяснимые... Однажды на Бродвее он увидел рядом с Жориком Стаиным -- парнем на год старше его самого -- удивительной красоты девушку, но в память врезалась не изящная Сашенька Садчикова, а платье на ней -- необычное и по покрою, и по цвету. Цвет платья очаровательной Садчиковой почему-то преследовал его всю жизнь, он хотел найти ему четкое определение. И вдруг сейчас, спустя почти тридцать лет, увидел по телевизору тибетского далай-ламу, находящегося в изгнании, которого принимал другой диссидент -- Вацлав Гавел, ставший президентом страны, где еще недавно был вне закона. Увидел -- и все сразу стало на свои места, он понял: платье белокурой Сашеньки напоминало желто-оранжевый хитон буддийского далай-ламы, и это вовсе не цвет апельсина, как тогда многим казалось. Так с помощью далай-ламы разрешилась еще одна загадка. Или, казалось бы, что может связывать его со знаменитой Ниццей? Да, именно с Ниццей, фешенебельным городком на Лазурном берегу. Впрочем, не с самим морским курортом, а всего лишь с ласкающим слух названием. Ницца... Она тоже долго преследовала его воображение, часто навевая беспричинную грусть. Наверное, Ницца засела в его памяти в тот не по-весеннему мрачный день в конце мая, когда они с Ниночкой Нововой случайно попали на какой-то концерт в "Железке": не бог весть какая программа, концертная труппа была явно наспех сколочена для гастролей по провинциальным городам из музыкантов, некогда подававших надежды, но по большому счету так и не состоявшихся, спившихся, разочаровавшихся во всем, - тех, для кого единственным источником жизни служат ненавистные подмостки захолустных сел. В том далеком мае Ниночка заканчивала школу, а он техникум, и от предчувствия скорой разлуки встречались ежедневно, как-то жадно, неистово, словно чувствовали, что разойдутся их пути-дороги навсегда, хотя, конечно, вслух они строили грандиозные планы, мечты захлестывали их воображение... На концерт они опоздали и вошли в полупустой, гулкий зал старинного дворца, когда вяло катившаяся программа набрала темп и какой-то певец даже сорвал жидкие аплодисменты. Едва они заняли свои места, на эстраде появилась женщина, чья песня запала ему в душу надолго, на десятилетия, и потом долго навевала несбыточные мечты о далекой Ницце. Высокая, уже чуть грузная певица в вечернем бархатном, до пят, платье вишневого цвета, с чересчур смелым для провинции декольте, выгодно оттенявшим стройную шею, по-женски мраморно-холеные плечи и грудь, затянутую в жесткий корсет, держа в руках трогательную ветку отцветающей персидской сирени, прижившейся в их степных краях, объявила: "Цветок из Ниццы". Солистка показалась Рушану пожилой, усталой, хотя вряд ли она преодолела сорокалетний рубеж, но из-за юношеского максимализма тогда виделось так, и он невольно почувствовал ее тоску, понял, почему сейчас она оказалась в полупустом зале заштатного городка. Песня, наверное, была чем-то близка ей, она, видимо, тоже давно поняла, что далекая сказочная Ницца несбыточна, недосягаема для нее. Эта вселенская грусть, пронизывавшая и саму песню, и исполнительницу, и, возможно, давно витавшая в высоких стенах бывшего дворянского собрания, где располагалась "Железка", забрала в плен и Рушана. Наверное, для всех она была просто лирической песней, немного грустной, но для него она звучала иначе. Словно забегая далеко вперед, в свою еще не прожитую жизнь, он как бы заранее ощущал тоску, скорбь о несбывшихся надеждах и несостоявшейся любви. Странное ощущение для юноши, стоящего на пороге самостоятельной жизни, тем более рядом с хорошенькой, кокетливо-изящной Ниночкой Нововой. Видимо, что-то общее вызвала песня у обоих, потому что Ниночка как-то грустно глянула на Рушана, придвинулась ближе и, найдя в темноте его руку, сжала ее, словно почувствовала внезапную тревогу. Нечто подобное -- преждевременную скорбь по непрожитой жизни -- он испытает лет через десять, когда Валентина, мечтавшая стать балериной, будет бессознательно оплакивать их несостоявшуюся, по большому счету, судьбу... После концерта, когда они шли по улице, у Рушана невольно вырвалось: "Цветы из Ниццы..." Нина, видимо, готовая к разговору о грустной любви на Лазурном берегу, тихо ответила: "Оставь, цветы из Ниццы не про нас..." Тогда он не придал ее словам никакого значения, не пытался спорить. Но сегодня с болью приходится признать, что даже в молодые бесшабашные годы, у порога взрослой жизни, они и мечтать не могли ни о Ницце, ни о Венеции, ни о Монте-Карло, ни об островах Фиджи или Мальорка, -- все они изначально были запрограммированы на иную жизнь, на одоление вечных преград в походе к сияющим вершинам коммунизма. Сегодня Рушан с запоздалой горечью понимает, что народ его родной страны оказался не только за порогом цивилизации ХХ века, но и вовсе отрезанным от нормальной человеческой жизни, где уж тут до Ниццы... Но Ницца, запавшая ему в душу в полупустом зале Дворца железнодорожников, долго будоражила воображение. Однажды, годы спустя, в Ялте, среди бурной субтропической зелени, он увидел броскую рекламу на огненно красном щите: "Посетите Ниццу!" Троллейбус несся стремительно, и он не успел разглядеть чуть ниже еще одно слово -- "ресторан", и три дня подряд, пока вновь не наткнулся на рекламное объявление, Ницца не шла у него из головы. "Ницца" оказалась обыкновенной "стекляшкой" с бетонными полами и отличалась от подобных ей заведений тем, что числилась вечерним рестораном с программой варьете. Чтобы скрыть бедность и убожество зала, стекло изнутри задрапировали вишневого цвета занавесями, -- наверное, чтобы тем, кто проходил мимо "Ниццы", казалось, что там протекает невероятно шикарная жизнь. От неприкрытой бедности зал с пластиковыми обшарпанными столами и железными колченогими стульями спасал лишь полумрак и умелое, с долей фантазии продуманное освещение эстрады, где выступало наспех сколоченное варьете и восседал небольшой оркестрик - музыканты в соломенных шляпах-канотье. Тут шли в ход и елочная мишура, и часто менявшиеся рисованные задники сцены, и светящиеся, кружащиеся зеркальные шары, висевшие и над залом, и над сценой -- они, видимо, должны были означать причастность к какой-то веселой роскошной жизни, бурлящей в сезон на известных морских курортах. Рушан видел и скудность убранства зала, и убожество доморощенного варьете. Конечно, "стекляшка" с претенциозным названием "Ницца" не могла иметь ничего общего с той прекрасной Ниццей, которой он грезил долгие годы, и возвращался он оттуда в полночь по слабо освещенным улицам Ялты расстроенный: ему казалось, что его в очередной раз обманули. "Почему у нас кругом пошлость, безвкусица, бедность, которую не в силах скрасить ни темнота, ни умелое освещение?" -- с тоской думал он, шагая по ночным улицам города, и световая реклама "Ялта -- жемчужина курортов мира" -- воспринималась как насмешка, издевательство... Листая, как страницы книги, отшумевшие годы, вспоминая друзей, Рушан как бы не решался приблизиться к себе, хотя понимал, что все его воспоминания мало чего стоят без откровений о себе, без собственной фотографии на фоне времени. Наверное, его жизнь по-иному осветит события, о которых он хотел бы рассказать. Хотя рассказать - кому? Но это билось в нем и не давало покоя... И он вновь и вновь возвращался назад, во вторую половину пятидесятых, в заносимый песками из великих казахских степей провинциальный Актюбинск, чтобы еще не раз мысленно пройтись или же постоять под окнами дома на улице 1905 года, где жила девочка с голубыми бантами, которую он однажды встретил у "Железки" с нотной папкой в руке и, как зачарованный, пошел вслед за ней. Порою ему кажется, что он до сих пор шагает за нею... Вспоминать ему о ней легко, она часто приходит к нему в снах. Ему снится шум, запахи давно ушедших лет, их окружает музыка и быт того времени, в снах он вновь приходит в парки и кинотеатры своей молодости. Бродвей в час пик, школьные балы и танцы в "Железке"... И повсюду их сопровождают давно забытые ритмы и мелодии. Его сны -- своеобразные ретро-фильмы, где сам он -- в главной роли. с собственным участием. Когда ему тяжело, тоска одолевает беспричинно, он заклинает кого-то свыше, властвующего над нашими судьбами: "Пусть приснится моя молодость!" А молодость -- это любовь. Прекрасные сны-фильмы, где через тридцать лет можно разглядеть то, что не удалось увидеть в свое время. Правда, ни один из них не получается досмотреть до конца, они, как в детективном сериале, обрываются на самом интересном месте, и продолжения, как ни заклинай, не бывает. Эти сны-фильмы -- одноразовые и для единственного зрителя, и после них очень трудно вписаться в повседневную жизнь. Но ни за что на свете Рушан не отказался бы от своих сновидений. Когда-то друзья, беззлобно посмеиваясь над его безответной любовью к девочке из соседней железнодорожной школы, говорили: "Не грусти, первая любовь -- как корь, переболеешь, встретишь другую и забудешь свою гордую пианистку". Сегодня, считай, жизнь прожита, а он ее не забыл, впрочем, он и тогда чувствовал, что это всерьез и надолго. Когда в прорабской среди коллег возникают разговоры о первых увлечениях своих детей, которые родители не воспринимают всерьез, у Рушана по лицу пробегает грустная улыбка. Он не вмешивается в такого рода диспуты -- кому нужен его душевный опыт? Да и глядя на него, заезженного жизнью одинокого прораба, разве можно предположить, что и его когда-то одолевали страсти, что и он когда-то чувствовал в себе волшебный огонь обжигающей любви, и что воспоминания о ней -- самое дорогое, что осталось ему, ими он и жив. "Воспоминания -- единственный рай, откуда нас невозможно изгнать", -- вычитал он где-то и запомнил на всю жизнь. Возвращаясь памятью к девочке с нотной папкой в руках, он мучился сознанием того, что заглянувший ненароком в эту его ненаписанную "книгу" мог бы резонно спросить: "Разве ты не любил Глорию? А как же Светланка Резникова? Или Ниночка Новова? Наконец, Валя Домарова?.." Рушан, привыкший отвечать за свою поступки и никогда не прятавшийся за словеса и чужие спины, сникал от этого незаданного вопроса. Может, потому он и не спешил откровенничать о себе? Наверное, человек более тонкий, чем прораб, -- художник, например, писатель или артист, -- легко разобрался бы в своих симпатиях, тем более давних, ныне ни к чему не обязывающих, но для Рушана это стало непреодолимой преградой: он не хотел унижать в воспоминаниях ни себя, ни своих любимых, ни тех привязанностей, которыми дорожил. Поэтому он и затруднялся заполнять страницы своей "книги" событиями личной жизни, где каждой из его подруг нашлось достойное место. И вдруг он нашел ход к познанию себя, того давнего, и всех своих привязанностей. В одной мемуарной книге, совершенно случайно, попались ему на глаза страницы о Жане Кокто. Они-то и дали ключ к пониманию давнишних событий. Оказывается, после смерти писателя биографы обнаружили четыре письма, полных любви, нежности, написанных перед отправкой на фронт, -- послания эти сравнивают с образцами любовной лирики. Но... все письма были написаны словно под копирку, хоть и адресованы четырем разным женщинам. И что еще более странно, ни одна из этих прекрасных дам, проживших долгую и счастливую жизнь, позже, узнав истину, не только не отказалась от "своего" письма, но и настаивала, что содержание адресованного ей признания отражает суть ее истинных отношений с Кокто... Дасаев, конечно, не француз Кокто, и прямой аналогии здесь не проводил, но пытаясь понять известного драматурга и его поклонниц, столь рьяно отстаивающих приоритет на его любовное послание, он пришел к разгадке некоторых давних событий. Два коротких, но бурных "романа" -- со Светланкой Резниковой и Ниночкой Нововой, -- кстати, одноклассницами, входившими в одну недоступную компанию, хорошо известную в их городе, -- случились в последние полгода, когда Рушан учился на четвертом курсе техникума и уже корпел нам дипломным проектом. Сегодня он понимает, что дважды "пришелся ко двору", или оказался "кстати" в каких-то их девичьих интригах, до конца не ясных и поныне. Знает лишь одно: они не расставляли ему специально ловушек, просто он подвернулся случайно и как нельзя лучше подходил для задуманной ими роли. Но в том-то и суть: обе они не ожидали, что задуманная легкомысленная затея заденет струны и их сердец и, как выяснится позже, тоже обожжет надолго, -- теперь-то Рушан знал это. Конечно, он мог бы и не вспоминать об этих "романах", отнести их к разряду легкомысленных юношеских увлечений. Тем более влюбиться за полгода дважды -- все это выглядело несерьезным, недостойным даже упоминания в разговоре о любви. Однако сроки тут ни при чем, в серьезной классической литературе он встречал примеры, когда дни и даже часы многое значили для людей, определяли судьбу или на всю жизнь становились духовной опорой. Был и более веский аргумент -- на всем стоит тавро: "Проверено временем". XVII К тому новогоднему балу в сорок пятой железнодорожной школе, где у Рушана неожиданно начался "роман" со Светланкой Резниковой, он уже три с половиной года был безответно влюблен в Томочку Давыдычеву, и, конечно, в их провинциальном городке многие об этом знали. Там все на виду, невозможно уберечься от любопытных взглядов, а Рушан и не таился, да и любовь к такой заметной девочке бросалась в глаза. В ту пору школьники жили куда более насыщенной жизнью, чем нынешние: каждую субботу в той или иной школе проводились вечера, организовывавшиеся с большой фантазией, куда приглашались старшеклассники из других районов. На такие встречи оказывались званы почти одни и те же лица, среди них и Тамара, а уж где она -- там и Рушан. Среди гостей хозяева сразу выделяли Тамару и наперебой приглашали на танец, но как-то само собой быстро возникал барьер между ней и новыми поклонниками -- по залу неслышной волной прокатывалось: "девушка Рушана". Так бывало и в "Железке", и на летней танцплощадке, и в ОДК. Тамара знала об этом, ей даже иногда нравилось такое опекунство. В семнадцать мы все бывали кем-то очарованы, часто безответно, и в молодом эгоизме вряд ли замечали, кто в кого влюблен, а уж чтобы помнить об этом через годы... Но их отношения запали кому-то в память, и лет десять спустя, в один из своих наездов в Актюбинск, он получил тому подтверждение. Остановился он в тот раз в гостинице "Казахстан" и часто прогуливался по улице Карла Либкнехта, давно утратившей претенциозное название "Бродвей". В день по нескольку раз поднимался вверх от парка Пушкина к сорок пятой школе, стоящей на горе, напротив пожарки, и словно воочию видел себя юным, азартным, раскланивавшимся с улыбкой направо и налево -- на Бродвее он был своим парнем. И вот однажды во время прогулки к нему подошла молодая женщина с двумя авоськами и, смущаясь, спросила: -- Извините, скажите, пожалуйста, как у вас сложились отношения с Тамарой? -- Видя его удивление, она, растерявшись вконец, добавила: -- Не знаю почему, но я часто вспоминаю вас. Я никогда не забуду, как вы выискивали глазами ее на вечерах в нашей школе, мне казалось, ваш взгляд испепелял все на пути к ней. Поверьте, это не только моя фантазия, мне то же самое говорили подружки, многие тогда переживали за вас, Рушан. -- Спасибо, -- ответил растроганный Дасаев. -- Увы, она вышла замуж за другого и живет в Черновцах. Пока женщина не скрылась за углом, он долго смотрел ей вслед, пытаясь определить, кто же это, какой она была на тех вечерах, которые он отчетливо помнил до сих пор, но, увы... Он заметил смущение незнакомки и от мятого, невзрачного платья, и от стоптанных туфель, и от тяжелых авосек с картошкой, и понял, как нелегко дался ей вопрос, -- у нее своих забот хватало, это бросалось в глаза сразу, и вот надо же... Вообще в тех местах, где он появлялся, знали, в кого он был в свое время влюблен, и эта верность у многих вызывала симпатию. Впрочем, по тем временам это был не подвиг, а нечто само собой разумеющееся -- верность окружающими ценилась. Но каково было тогда самому Рушану? Через полгода он заканчивал техникум, а что ожидает путейца? Разъезд или полустанок. Грезить, что Тамара приедет туда, было абсолютно бесполезно, тут даже надежды на переписку были шатки. Она знала, что есть такой парень, что он влюблен в нее, и, кажется, воспринимала это как должное: иногда позволяла проводить после школьного вечера, танцевала с ним, порою даже кокетничала, изредка вдруг объявлялась на его соревнованиях по боксу и очень темпераментно болела. Но все это было не то, не то, он же видел, как "встречались" с девушками его друзья -- Валька Бучкин, Ленечка Спесивцев, да тот же Роберт. Девушкам, которые обращали на него внимание, друзья сразу говорили: оставьте, его никто, кроме Давыдычевой, не интересует, безнадежный однолюб. Вот такая у него была репутация в те годы. Тот новогодний вечер был последним в Актюбинске. Летом он отбывал по направлению и понимал, что навсегда расстается с беспечной студенческой жизнью, а впереди - нелегкие взрослые будни. Он уже знал, что дорожный мастер, например, не имеет права отбыть с участка ни ночью, ни в праздник, не уведомив о том, где его можно найти -- такова специфика профессии. Возможно, поэтому его в тот праздничный вечер одолевали грустные мысли, хотя после новогоднего бала в школе он был приглашен Жоркой Стаиным в одну интересную компанию. Жорик метался по залу, пытаясь выяснить, кто же скрывается под номером "14", завалившим его любовными посланиями, а Рушан, задумавшись, стоял у колонны, не решаясь пригласить на танец Тамару, почему-то державшуюся сегодня особенно надменно. Объявили "белый" танец, и Рушана пригласила Светлана Резникова, которую между собой ребята звали "Леди". Светланка -- очаровательная, острая на язык девушка из известной в городе семьи -- нравилась многим и знала об этом. Рушан, давно не видевший ее, поздравил с наступающим Новым годом и мимоходом поинтересовался: -- А где же Славик? Он знал, что у нее был давний и прочный "роман" с парнем, учившимся в мединституте. Светланка, положив ему обе руки на плечи -- прежние танцы позволяли это, -- сказала весело и без всякого сожаления: -- А он бросил меня... -- Тебя, прекрасная Леди? В это трудно поверить, -- подлаживаясь под ее озорной тон, сказал Рушан. -- Да, такой вот он ветреник, -- шутливо вздохнула Светлана. -- Но, как мне кажется, на сегодня мы -- прекрасная пара. Ты не нужен Давыдычевой, я -- Мещерякову, двое отверженных. Ну как, гроза чемпионов бокса, закрутим любовь? -- она глядела на него, улыбаясь, и теснее сжимала пальцы рук у шеи. Близость девушки, жар ее рук, аромат духов кружили Рушану голову. Видя, что Дасаев не понимает, в шутку или всерьез она говорит, Светланка глазами показала на вальсирующую у елки пару: Славик увлеченно танцевал с ее давней соперницей -- Верочкой Осадчей. Как только кончился танец, Света взяла его под руку и, отойдя к колонне, осталась рядом с ним. Глядя нежно, как не смотрела до сих пор на него ни одна девушка, она поправила Рушану галстук-бабочку и с обворожительной улыбкой, от которой он терялся, решительно заявила: -- Хочешь не хочешь, Дасаев, я беру тебя сегодня в плен. Уходя на вечер, я слышала по радио призыв: обиженные в любви -- объединяйтесь! Дасаев, не понимая, разыгрывают его или это всерьез, смущенно улыбался. Выручил объявившийся рядом Жорик -- Светлана оказывается, откуда-то прознала об их дальнейших планах на вечер и вдруг объявила оторопевшему Стаину: -- Жорик, на Рушана не рассчитывай, он сегодня мой. Я решила его украсть. Могу я позволить себе в качестве новогоднего подарка обаятельного чемпиона по боксу? И тут Рушан почувствовал, что Светланка не шутит. Стаин с удивлением глядел на нее, хотя знал, что своенравная Резникова под настроение могла учудить и не такое, и ей все прощалось. "Она знает свое место в обществе", -- не однажды высокопарно говорил Жорик, и не зря: когда-то он безуспешно пытался за ней ухаживать. -- А не боишься? Славик в гневе бывает крут, -- видимо, дразня Резникову, обронил Жорик. -- Не боюсь. Рушан Давыдычеву оберегал и не от таких, как Мещеряков, -- ответила Светланка и демонстративно прижалась к Дасаеву. -- Ну, тогда я пошел, у меня тоже сердечные проблемы. Желаю приятной встречи Нового года. - Стаин, слегка приобняв Рушана, добавил: -- Помни, Татарка своих в обиду не дает, -- видимо, он имел в виду, что Славик жил на Курмыше, где обитала такая же оторва, как и на Татарке. Новогодний бал набирал силу, становился все шумнее, ребята -- раскованнее, сбивались последние компании, чтобы встретить полуночный бой курантов у кого-нибудь дома. Конечно, неожиданно образовавшаяся пара Резникова -- Дасаев не осталась без внимания, но в тот вечер вряд ли кто всерьез воспринял их отношения, всем казалось, что Резникова просто дразнит Славика, а Рушан с удовольствием ей подыгрывает. За окнами падал снег, медленно вращалась наряженная елка, в зале заметно поредело. Время неумолимо двигалось к полуночи, и властная Светланка, весь вечер не отпускавшая Рушана ни на шаг, скомандовала: -- Идем, пора и нам отметить Новый год и начало нашего романа, -- и бегом потянула его к лестнице, ведущей в раздевалку. Рушан предполагал, что Светланка пригласит его в какую-то компанию -- ей, как и Стаину, везде были бы рады, -- но она, как давно решенное, вдруг объявила: -- Ну, теперь идем к нам, нас ждет накрытый стол... -- Видя удивление на лице Рушана, с улыбкой пояснила: -- Да-да, накрытый стол. Я была уверена, что буду отмечать Новый год с тобой, ты моя сознательная и давно избранная жертва. Не жалеешь? -- И, наслаждаясь его смущением, добавила: -- А чтобы тебя не мучили угрызения совести или сожаление, скажу -- я точно знаю: в новогодних планах Давыдычевой тебе места нет. Она на днях мне звонила и мы с ней целый час болтали. Правда, я ей не сказала о ссоре со Славиком, но что мне надо -- выведала. Представляю, как она сейчас бесится, -- тебя ведь еще никто не уводил. Но жизнь -- борьба, как нас учат в школе. Ты не осуждаешь меня, Рушан? -- и, обхватив его голову ладонями прохладных рук, одарила его жарким поцелуем, от которого у него перехватило дыхание... Резниковы жили в десяти минутах ходьбы от школы, и они, свернув с Карла Либкнехта на Орджоникидзе, поспешили вниз к вокзалу, где напротив "Железки" высился приметный особняк за высоким глухим забором. Стояла поистине новогодняя ночь -- с легким морозцем, мягко падающим снегом, и Светланка всю дорогу озоровала: сталкивала его в сугробы, бросалась снежками, пыталась слепить снежную бабу. Целовались почти у каждого дерева, и Рушану всякий раз приходилось опускать в снег ее завернутые в газетку лаковые "шпильки". На катке во дворе "Железки" горела огнем наряженная елка, а стайки подростков в ярких спортивных костюмах мирно катались возле нее на коньках; для этой картины явно не хватало музыки, но их радостный смех, визг, ошалелые от предчувствия близящегося праздника возгласы слышались издалека... Эту давнюю прогулку в новогоднюю ночь Рушан прокручивал в памяти потом сотни раз, припоминая все новые и новые детали. Говорят, что иногда прожитые годы проносятся перед человеком в считанные минуты, -- может, и так, но Рушану со временем та пятнадцатиминутная дорога представляется прогулкой длиною в жизнь. Он шел как в бреду, иногда невпопад отвечал Светланке, не до конца осознавая, что все эти ласковые слова, жаркие поцелуи адресованы ему. Он никогда не думал, что от этого может так кружиться голова, биться сердце, порою ему казалось: не сон ли это -- надменная Светланка, недоступная Леди, о которой грезили многие, рядом с ним... Она своим ключом открыла дверь и пригласила в дом. В прихожей, заметив его растерянность и то, как он замешкался у порога, ободряюще сказала: -- Мы одни. Родители в гостях, вернутся утром, семейная традиция -- встречать Новый год у деда. Проходи, -- и распахнула застекленную дверь в зал. За спиной щелкнул выключатель, и перед ним вспыхнула тяжелая люстра под высоким потолком, прямо над наряженной елкой. Казалось, тысячи хрустальных солнц струили на нее с потолка осколки своих лучей -- волшебное ощущение, которое он испытал в первый миг, надолго врезалось ему в память. Удивительно, как в считанные минуты Рушан разглядел весь зал с тяжелыми, на восточный манер, коврами на стенах, с громоздкими напольными часами в корпусе из потемневшего красного дерева, чей неслышный ход, наверное, долгие годы определял ритм этого дома, с книжными шкафами, блиставшими золотыми корешками редких и незнакомых ему книг, с сервантом между окнами, где на хрустальных бокалах, фужерах отражались огни люстры, отсвет легких елочных игрушек и матово поблескивало тусклое серебро чайного сервиза. Чуть поодаль, за елкой, под белой крахмальной скатертью -- сервированный стол, заставленный салатами, закусками, но Рушану прежде всего бросились в глаза две высокие вазы: одна с крупными золотистыми мандаринами, другая с красным алма-атинским апортом, -- с тех пор у него Новый год ассоциируется с запахом яблок. Рушан уже четыре года обитал в общежитии на Деповской, в комнате на восемь человек, и единственный дом в городе, где он бывал -- это дом на Почтовой, 72, где жил его друг Роберт. В те же минуты он ощутил уют, тепло и надежность этого дома, и был рад, что не ошибся, представляя жизнь Светланки именно такой, что она, как редкий и нежный цветок, росла в любви и заботе. В ту пору считалось хорошим тоном бывать в доме у девушки, с которой встречался, -- старые, милые традиции их провинциального городка, и Рушан понимал, что настал и его час, ведь в особняк на 1905 года его никогда не приглашали, и этот фактор играл в ту ночь немаловажную роль. Все навалилось на него неожиданно, стремительно, поистине -- новогодний сюрприз. Не успел он осмотреться, обвыкнуться, как Светланка вдруг сказала: -- Простор зала и этот огромный стол просто гнетут меня. Ты не возражаешь, если мы переберемся в мою комнату?.. Рушан, до сих пор ничего не понимая, словно в прострации, лишь кивнул головой и привстал с кресла. Ее комната, довольно-таки большая, выходящая окном во двор, оказалась смежной с залом, и в приоткрытую дверь хорошо виделась в темноте светящаяся мерцающими гирляндами наряженная елка. Между книжными шкафами, занимавшими стену напротив окна, располагался уютный уголок с двумя глубокими кожаными креслами и низким столиком, обтянутым зеленым сукном. У изголовья одного из старинных кресел склонился стеклянный абажур диковинного бронзового торшера. Рушан вмиг представил Светланку, забравшуюся с ногами в просторное кресло, с книжкой в руках, и даже укутанную тяжелым шотландским пледом, которым была покрыта ее низкая деревянная кровать. Но что-то инстинктивно насторожило Рушана. Подняв тревожный взгляд от ее ложа с двумя туго взбитыми подушками, он сразу увидел на стене приколотую кнопками большую фотографию улыбающегося Мещерякова. Он так растерялся, что не мог отвести от фотографии взгляда, и Светланка, вошедшая в эту минуту в комнату со скатертью в руках, застала его в замешательстве. -- Это маман, ее происки. Где-то откопала любимого Славика. Видимо, решила новогодний сюрприз мне устроить, -- прокомментировала она и, тут же сорвав фотографию, разорвала ее на клочки. -- Потом, взяв Рушана за плечи, в своей лукавой манере сказала: -- Жаль, у тебя нет подходящего фотопортрета, а то я бы организовала ответный сюрприз. Она умела разрядить любую грозовую атмосферу, и Рушан ни на минуту не усомнился, что все так и есть на самом деле -- Леди отличалась искренней прямотой, и в этом было ее очарование. Они часто общались, хорошо знали друг друга, возможно, и сегодняшний выбор Светланки скорее всего не был минутным капризом. Высокие напольные часы известили глухим боем, что до Нового года осталось лишь четверть часа, и Светланка попросила его помочь. Вдвоем они быстро перенесли закуски и фрукты с праздничного стола в зале в ее комнату, без пяти двенадцать она зажгла на столе свечи в тяжелом, под стать торшеру, бронзовом подсвечнике, и, показав глазами на шампанское, волнуясь, сказала: -- Вот так я задумала неделю назад, и рада, что моя мечта сбылась. С Новым годом, Рушан! Они соединили бокалы, и звон хрусталя слился с боем часов в темном зале... XVIII Та новогодняя ночь и дорога к дому Резниковой воспринимается через годы как огромная и важная часть его жизни. Но в воспоминаниях ему ни разу не удалось пробыть с ней весь этот вечер от порога до порога, хотя он помнит, что находился там шесть часов. И все равно, чтобы описать эту встречу, понадобится целый роман, и в никакой телесериал она не уложится, ибо через годы всплывают вдруг в памяти забытые слова, оттенки и краски, жесты и взгляды, шум и шорохи, запах и мелодии той ночи. Однако заставь его кто-нибудь однажды записать хронологию новогодней ночи в доме Резниковой, он бы не смог. Но почему? Если помнил все до мельчайших подробностей, если пронес это волшебное свидание через всю жизнь? Но это и есть та тайна, магия любви, которая не всякому открывается, не открылась и Рушану, хотя ему дано было почувствовать волшебное дыхание любви. Кто-нибудь черствый, наверное, сказал бы: вкусил - и отравился. Пусть так. Или не так. Или совсем не так... Как-то давно в одной компании зашел разговор о любви, в котором он не принимал участия. Но когда возвращались домой, товарищ, видимо, не остывший от горячего спора, полюбопытствовал: -- А как выглядела твоя первая любовь? Рушан, вмиг вспомнив девушку с улицы 1905 года, ответил без раздумий: -- Красивая. Очень красивая. -- Это не ответ, слишком обще, -- рассмеялся приятель. -- Какие у нее были ноги, грудь, талия? Видя, что Рушан надолго замолк, товарищ решил, что Дасаев обиделся, но он не отвечал по другой причине. Рушан просто не мог сказать, какие у нее ноги или грудь, он никогда не думал об этом. Правда, он помнил ее глаза -- большие, карие, с влажной поволокой; мог еще сказать о трогательной родинке на правой щеке чуть выше уголка хорошо очерченного рта; мог долго рассказывать, как она смеялась, каким задумчивым бывал у нее взгляд, как она хмурила брови, как загадочно улыбалась, но ноги, грудь... Нет, этого он не мог вспомнить, как не мог воспроизвести в памяти целиком и тот вечер в особняке напротив "Железки", -- это тоже было из области таинств любви. Каждый ждет от Нового года удач, радости, исполнения давних желаний, тем более на пороге взрослой жизни -- Рушан получал в тот год диплом, Светланка -- аттестат. И так случилось, что в преддверии этого единственного праздника, в котором есть привкус волшебства и с которым люди связывают надежды, они оба оказались, по выражению самой Светланки, "отверженными". Да, так случилось, как это ни странно, хотя знакомства, дружбы с Рушаном и со Светланкой искали многие. Нет, не был случаен в тот день выбор Резниковой, и не нашлось бы парня, отказавшегося провести новогодний вечер с Леди, попасть в ее очаровательный плен. Возможно, одного не учла Резникова -- что Дасаев, безнадежно влюбленный в недоступную Давыдычеву, никогда не слышал таких волнующих слов, не ощущал на себе нежные взгляды, никогда еще не смущался по-девичьи от ласковых и горячих рук, не задыхался от сладких губ. А уж самому Дасаеву и на миг не могла прийти мысль, что эти слова, поцелуи, объятия, долго вызревавшие в душе девушки, предназначались совсем не ему, а иному, да хранить их было трудно. Разрывалось от тоски и одиночества девичье сердце в праздник, суливший другим счастье и любовь, а тут подвернулся Рушан -- знакомый, печальный, одинокий. Наверняка "роман" с ним сразу вызовет разговоры, и ее перестанут жалеть... Может, это и не совсем так, но теперь Рушан думал, что именно это толкнуло Резникову к нему. Скорее всего, слова, жесты и поцелуи Светланки можно было соотнести с криком в горах после долгого и обильного снегопада, или ударом кочерги о летку кипящего мартена, -- в обоих случаях рождалась лавина - снега или горячего, брызжущего огнем металла, удержать которые никому не удавалось. Подобное произошло и с Рушаном: копившуюся годами в его душе страсть, нежность, любовь, не имевшую выхода, тоже прорвало в ту ночь, и Светланка, сама раненная в сердце, услышала то, что жаждала услышать ее изболевшаяся душа. Проще -- встретились два сердца, открытых для любви. Они были пьяны не от бутылки шампанского, которую, кажется, и не опорожнили до конца, их пьянила нежность слов, искренность взглядов, жестов, чистота помыслов, неожиданно открывшееся родство душ. Наверное, тому способствовала и музыка. В ту новогоднюю ночь в комнате, освещенной лишь жарко оплывающими свечами, звучала разная музыка, но чаще минорная, она больше соответствовала настроению, -- их любимый Элвис Пресли в тот вечер не понадобился. Запомнилась и главная мелодия той ночи: та зима оказалась звездным часом легендарного, рано ушедшего из жизни Батыра Закирова с его знаменитым "Арабским танго". Под щемящую грусть танго они танцевали в зале у светящейся елки, и казалось, сама богиня любви Афродита одарила их улыбкой, и не было, наверное, в ту ночь более счастливых влюбленных, чем они... Все способствовало тому, чтобы их отношения развивались стремительно, по нарастающей, и обстановка праздника окружала их долго, как по специальному сценарию. Начинались школьные каникулы, а это значит -- две недели подряд новогодние балы в "Железке", в ОДК, в "Большевике" под джаз-оркестр братьев Лариных, в каждой школе. Они жили в атмосфере праздника, музыки, веселья почти весь январь, потому что выпали еще и три-четыре дня рождения, на которые они оказались приглашенными, дважды были званы и к Стаину, на вечеринки. Они виделись каждый день и проводили по многу часов вместе. Иногда в общежитии раздавался звонок и Светланка говорила с волнением в голосе: "Приходи, я соскучилась". Отодвинув дипломную работу в сторону, Рушан спешил в особняк за зеленым дощатым забором. Кстати, первый в жизни номер телефона, который он выучил наизусть - именно Резниковой, он помнит его до сих пор: 3-32. В ту пору многое для него открывалось впервые. В начале февраля, опять же впервые, в их город приехал на гастроли Государственный эстрадный оркестр Азербайджана под управлением Рауфа Гаджиева. Красочные, яркие афиши, фотографии оркестра, певцов, танцовщиков, известного в ту пору конферансье Льва Шимелова, самого композитора Гаджиева украшали людные места их города, не избалованного вниманием артистов. Казалось, на концерт не попасть, но выручил Роберт -- достал для него билеты, да еще на первый ряд, а уж сам он ходил туда каждый день, перезнакомился со всеми музыкантами. Сегодня, хочет он того или нет, "роман" с Резниковой предстает в воспоминаниях как сплошной праздник -- так вышло, так случилось. Разве не праздник, что они сидят в первом ряду концертного зала ОДК, а перед ними на эстраде в четыре яруса, полукругом, восседает чуть не до самого потолка огромный оркестр? Продуманное освещение, мерцающие в темноте юпитеры, серебро труб, черные фраки и ослепительные парчовые жилеты оркестрантов, золотые зевы саксофонов, а на самой верхотуре -- блеск меди и перламутровых, огненных боков барабанов ударника. Тяжелый занавес, меняющийся в каждом отделении, хорошо продуманные задники, появляющиеся с каждым новым исполнителем, настоящие театральные декорации в концертной программе, -- то, к чему пришли звезды мировой эстрады сегодня, начиналось именно тогда. Фантастика? Да, пожалуй, при нынешнем упрощении всего и вся, но в профессионализме оркестр Рауфа Гаджиева и еще несколько, о которых Рушан узнал позже -- например, оркестр Орбеляна из Армении, Гобискерии из Тбилиси, Лундстрема из Москвы, Вайнштейна из Ленинграда, любой из джазов Кролла, -- вряд ли в мастерстве уступали столь обласканным артистам Поля Мориа. Это было так давно, что еще не существовало знаменитого вокального квартета "Гайя", распавшегося уже много лет назад, а Теймур Мирзоев, Рауф Бабаев, Левка Елисаветский, Ариф Гаджиев просто пели вместе, и в ту пору, наверное, Лева не помышлял, что когда-то покинет воспеваемый им в песнях любимый Баку. А кто теперь помнит лирический тенор Октая Агаева, ведущего певца и любимца оркестра? Но Рушану не забыть, как тогда Михаил Винницкий, подойдя к краю рампы и чуть склонившись в зал, глядя прямо на Светланку, повторил рефрен грустной песни: "Придешь ли ты?", а она инстинктивно прижалась к Рушану, хотя, наверное, ее волновало, что именно ее, единственную, певец выделил из партера... Так катилась последняя студенческая зима Дасаева, и он был наконец-то счастлив. В марте начиналась двухнедельная преддипломная практика, и он еще с лета знал, что проведет ее дома, в Мартуке. Впрочем, в город он должен был вернуться через неделю -- в составе сборной Казахской железной дороги по боксу он отправлялся в Москву на первенство "Локомотива". Уезжая, он договорился, что Светланка каждый день будет выносить к вечернему поезду письмо, -- тогда в каждом пассажирском составе имелся почтовый вагон, и особо нетерпеливые пользовались им. Помнится ему влажный март, капель, оседающие на глазах сугробы, и он, стерегущий на улице почтальоншу. Еще издали завидев ее, он бежал навстречу, чтобы хоть на минуту раньше получить долгожданное письмо. Но увы... Как рассказать минувшую весну, Забытую, далекую, иную, Твое лицо, прильнувшее к окну, И жизнь свою, и молодость былую? Как та весна, которой не вернуть... Коричневые, голые деревья, И полых вод особенная муть, И радость птиц, меняющих кочевья. Весенний холод. Сырость. Облака. И ком земли, из-под копыт летящий. И этот темный глаз коренника, Испуганный, и влажный, и косящий. О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз, Запахло мятой, копотью и дымом. Тем запахом, волнующим до слез, Единственным, родным, неповторимым. А он, как условились, исправно бегал к ночному поезду. Бросив письмо в щель сонного почтового вагона, смотрел, как паровоз сыпал в морозную ночь, в темноту стылого неба искры. Ночь, пустынный перрон, безлюдные улицы, светящиеся окна медленно отходящего скорого... О чем он только не думал в эти поздние часы! Накануне возвращения в город, на сборы, он уже по привычке дожидался почтальоншу, и она, завидев его издалека, махнула белым конвертиком. Как он помчался навстречу! Долгожданный конверт вблизи оказался бланком телеграммы -- "Локомотив" срочно требовал его под свои знамена, отъезд намечался на три дня раньше.