екий Шудратов, арестованный одновременно со свояком секретаря обкома, предлагал миллион только за то, чтобы его дело передали в Верховный суд республики, видимо, хорошо знал нравы местной Фемиды. Еще одним нескончаемым источником информации Сенатору служили... анонимные письма, их поток, и без того никогда не прерывавшийся с тех печальных тридцатых годов, в период правления Андропова -- Черненко вырос в десятки раз. Снова, пользуясь историческим опытом, одни пытались руками государства потопить других, и опытный глаз Сухроба Ахмедовича безошибочно видел в большинстве из них только корысть и зависть, иных, добивающихся правды и справедливости, встречалось мало, они тонули в море оговоров, да они и не интересовали прокурора. Можно сказать, у него даже хобби появилось, он тщательно и любовно собирал подметные письма, систематизировал их по тематике: хищения, взятки, должностные преступления, аморальное поведение, политическая неблагонадежность. Часто из разных источников сигнализировали об одном и том же, и опять же он интуитивно чувствовал, стоит ли за ними дирижер, закоперщик или действительно прорвало плотину терпения. Такую информацию он ставил особо высоко, выделял ее, тут, при надобности, прихлопнуть человека ничего не стоило. Иногда он часами читал анонимки, для него это было увлекательнее самого изощренного кроссворда, так он тренировал свой коварный ум: высчитывал, сопоставлял, анализировал, приходил к неожиданным выводам. Будь у меня время, размышлял он однажды, сокрушаясь, я бы написал трактат "Должность и преступность". Наверное, человечество потеряло из-за его занятости удивительный по наблюдениям и выводам труд, предметом он владел в совершенстве, преступность знал не понаслышке и должностями Аллах не обидел. Арест первого секретаря Заркентского обкома партии вызвал в регионе шок. Непонятно, что успел предпринять он за две недели до задержания, предупрежденный верным вассалом, но действия его оказались непредсказуемыми для многих. Он добровольно и без сожаления расстался с наворованным богатством, отдал 168 килограммов золота и шесть миллионов рублей, сердечно признался, что запутался в жизни, нанес партии непоправимый вред и хотел бы, по его словам, раскаянием и помощью следствию искупить вину перед обществом. Следствие, воспользовавшись его раскаянием, пустилось на тактический ход, объявив, что Тилляходжаев в закрытом судебном заседании приговорен к расстрелу и что приговор обжалованию не подлежит. Как оживились, приподняли головы многие арестованные чиновники из партийного и государственного аппарата в московской тюрьме под романтическим названием "Матросская тишина". Все, что только можно было свалить, они дружно перекладывали на Анвара Абидовича, какой с мертвеца спрос. Следователи терпеливо фиксировали заведомую ложь и по вечерам показывали протоколы допросов Тилляходжаеву, вызывая у того справедливый гнев, бывшие коллеги в подлости и коварстве превзошли все его ожидания. Учитывая эмоциональность секретаря обкома, вспышки возмущения надо было видеть, такие бурные сцены не удавались и гениальным актерам. Не менее интересными оказывались очные ставки с оговорившими его высокопоставленными соратниками по партии, с соседями по многочисленным президиумам. Что и говорить, трудной ценой он выторговал себе жизнь. У него осталось одно желание -- умереть в собственной постели, оттого и старался угодить следствию, чтобы за рвение скостили ему и те пятнадцать лет, что получил он взамен расстрела. Чистосердечное признание и раскаяние бывшего хозяина Заркента многим в республике не понравилось, дважды пытались подпалить его дом, чтобы укоротить язык, но дважды поджигателя в последний момент настигала пуля в затылок. Двое убитых с канистрой бензина у глухого дувала дома Тилляходжаевых наводили на серьезные размышления, от семьи отступились, третьего смельчака не нашлось. Артур Александрович оставался верен своему слову и страховал семью своего покровителя надежно, ровно год в семье под видом родственника жил незаметный парень по имени Ариф, стрелял он всегда на звук, пользуясь глушителем, промашка исключалась. Спас Анвару Абидову однажды жизнь и Сухроб Ахмедович, он случайно узнал, что, когда Тилляходжаева привезут в Ташкент на очную ставку с одним высокопоставленным человеком, находящимся еще у власти, его отравят. Деталей и исполнителей заговора против секретаря обкома он не знал, но посчитал своим долгом поставить Шубарина в известность. Японец встал за своего бывшего покровителя стеной, что, в общем-то, понравилось Сенатору. Японец и потребовал, чтобы он немедленно поставил в известность КГБ, что прокурор и сделал. Вслед за Анваром Абидовичем последовал арест еще целого ряда крупных деятелей, что вновь явилось полной неожиданностью для населения. Покончил с собой при задержании туз бубновый, каратепинский хан, тот самый секретарь обкома, который без ложной скромности любил, когда его называли "наш Ленин", не меньше. Располагал информацией Сухроб Ахмедович, что нити хищений в ocoбo крупных размерах потянулись к некоторым секретарям ЦК. Край, где он жил, для посвященного человека открывался еще одной неожиданной стороной. При всей неограниченной власти партийного аппарата тут на равных правили и тайные силы, что-то наподобие теневого кабинета. Если сказать кому-то, что назначение иного министра решается не в Ташкенте, а в скромном горном кишлаке Аксай, под Наманганом, наверное, многие приняли бы за байку и посмеялись. Но смеяться не следовало, Сенатор знал расклад сил как никто другой, и если бы за него ходатайствовали из Аксая, то он уже давно сидел где-нибудь повыше даже, чем сегодня. Скромный директор агропромышленного объединения, дважды Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета, ценитель чистопородных скакунов, бывший учетчик тракторной бригады, недоучка Акмаль Арипов, любивший, возможно, в пику каратепинскому хану, чтобы его называли "наш Сталин", но и благожелательно откликавшийся на "наш Гречко", чуть ли не подменял Верховный Совет республики. Сюда, в Аксай, прежде всего тянулись за поддержкой соискатели министерских портфелей. Он настолько считал себя сильным, что позволял себе, не таясь, называть самого Шарафа Рашидовича -- Шуриком. Шурик и звонил ему чуть ли не ежедневно, отладили дорогостоящую правительственную связь с резиденцией аксайского хана. Не смог Сенатор в свое время найти дорогу ни к Шарафу Рашидовичу, ни к аксайскому хану, они вполне обходились и без районного прокурора Акрамходжаева, но сегодня без него, как он считал, не может обойтись и всесильный Акмаль Арипов. Если к судьбам многих высокопоставленных деятелей он относился равнодушно, а в иной раз и радовался их беде, то его отнюдь не радовало, что следователи по особо важным делам все теснее сжимали кольцо вокруг аксайского хана. Акмаля Арипова отдавать в руки правосудия Сенатору не хотелось. Почему же человек из ЦК так переживал, что следствие вплотную заинтересовалось делами и личностью Акмаля Арипова? Он что ему -- брат, сват, помог когда, в своем нынешнем положении он вряд ли был нужен Сенатору. Вроде все верно, но только не для тех, кто знал истинную силу аксайского хана. Мудрый человек был Рашидов, что и говорить, и силой несметной располагал, хоть явной, хоть тайной, но и тот начинал день с телефонного разговора с Аксаем и ни одну серьезную должность не утверждал, не посоветовавшись с другом Акмалем, и с недругами сводил счеты силами людей народного депутата Арипова. Акмаль-ака был настолько богат, что однажды вполне серьезно сказал хлопковому Наполеону: "Я Крез, а ты нищий". Это Анвар Абидович-то нищий! Десять пудов золота враз отдал добровольно государству и шесть миллионов наличными, с учетом того, что Шубарин предупредил его за две недели до ареста. Но главное богатство Креза из Аксая составляли все-таки не деньги, и не золото, и не целый табун чистокровных скакунов. Он имел настоящее, профессиональное сыскное бюро, куда люди приходили ежедневно из года в год как на службу. Располагал он огромным досье практически на всех должностных лиц республики, велись и отдельные папки на людей из Москвы, посещающих республику. Правовые органы много, наверное, отдали бы, чтобы заполучить такой бесценный архив, хранящийся в специальных железобетонных катакомбах Аксая. Может, обладая невероятным компроматом на все случаи жизни, он когда-то сблизился и с Шарафом Рашидовичем? Отсюда, из Аксая, из его подвалов, шли подметные письма на неугодных людей, отсюда запугивали, шантажировали, провоцировали, дискредитировали, и для всего этого он располагал штатом людей, служивших ему верой и правдой. Вот почему спешили в кишлак, затерянный в горах, окольцованный не одной сетью охраняемых шлагбаумов, на поклон министры будущие и опальные. Только заручившись поддержкой аксайского хана, получив от него посвящение в сан, можно было считать себя полномочным министром. И вокруг такого человека сжималось кольцо, и в один день могли исчезнуть в государственной казне сотни миллионов рублей и пропасть в недрах КГБ бесценные архивы, все шло к этому, в исходе судьбы аксайского хана Сенатор иллюзий не питал. Потому что видел и знал, что от него все отвернулись, каждый спасался в одиночку, да и тот сам не чувствовал время, жил прежней гордыней, уповал на власть денег и наемных нукеров, которые могли запугать кого угодно, все ждал -- если не завтра, то послезавтра в стране изменится ситуация. Может быть, и изменится ситуация, но к тому времени архив и денежки уплывут в Ташкент на одну и ту же улицу, ибо КГБ и Центральный банк республики находятся на Ленинградской, какой толк, если потом Акмаля-ака, как пострадавшего от разгула демократии, и освободят и назначат персональную пенсию за заслуги перед партией и народом. Без денег, без тайных досье, без наемных нукеров какой же он хан? Не проходило ни одного крупного закрытого совещания, где не заходил бы разговор о нем. Уже готовились документы о лишении Акмаля Арипова депутатской неприкосновенности и множества высочайших наград страны. О том, что Акмаля Арипова оставили один на один с Прокуратурой, он догадывался еще и потому, что никто не интересовался его делами, как случалось постоянно но поводу судьбы того или иного человека. Смущало и то, что сам Первый, некогда спасший его при Брежневе, на совещаниях очень резко отзывался о нем. Что это могло значить? Тактика? Маневр? Или что-то изменилось между ними? Или Первый откровенно сдавал своего старого друга, чтобы выжить самому? Вопросов хватало, а ответов не было. Если это уловка, маневр, тот мог в личных беседах, что вели они по долгу службы один на один, намекнуть, что следует выручить уважаемого человека из Аксая. Он даже провоцировал Первого пару раз, но тот нейтралитет держал четко, словно не замечал намеков, и Сенатор понял, что хана Акмаля решили уступить Фемиде без боя. И тут пришла неожиданная мысль -- рискнуть, как некогда с ограблением Прокуратуры республики. Если уж он так поднялся от содержимого небольшого дипломата, к каким людям нашел ходы, и какие двери сейчас открывал ногой, и с кем уже успел поквитаться, то завладей архивом и многочисленными досье аксайского хана!.. От таких перспектив кружилась голова, как в лихом танце начинало стучать сердце, хотелось петь, плясать, кричать, кричать на весь Белый дом: "Ну, теперь вы все у меня в руках!" А к архиву заполучить бы и людей, много лет занимавшихся слежкой и сбором компромата, всех этих изощренных фотографов с их фоторужьями и приборами ночного видения, каллиграфистов, иные доносы писались от конкретного лица, профессиональных шантажистов и шантажисток, поднаторевших в судебных заседаниях. Говорят, у Акмаля-ака имелся специалист высокого класса по любой пакости, он располагал кадрами широкого профиля, но не чурался и мастеров узкой специализации: был у него, к примеру, человек, читавший по губам, и табиб, готовивший яды. А деньги? Какой суммой располагал аксайский Крез? Тут мнения расходились, одни называли сумму, приближающуюся к миллиарду, другие настаивали на пятистах миллионах. Что ж, даже если и полмиллиарда, на которых сходилось большинство, поделить пополам, то и оставшаяся часть вполне впечатляла. Так ведь это речь только о наличных. Как и любой восточный человек, аксайский хан любил золото, если "нищий" Анвар Абидович сдал в казну чуть больше десяти пудов, а точнее, сто шестьдесят восемь килограммов, так сколько успел накопить более предприимчивый, с коммерческой жилкой хан Акмаль? Попутно мучил его и такой непростой вопрос. Казалось бы, зачем ему деньги, он и тем средствам, что имел, не находил применения, да и архив вроде ни к чему, одни хлопоты да опасность. Он и так теперь, особенно став доктором наук и опубликовав серию статей по правовым вопросам, стал заметной фигурой в республике, и в Белом доме ныне не последний человек, благоволил к нему Тулкун Назарович, да и Шубарин находился под рукой, никогда не откажет в помощи, они сейчас вроде с полуслова понимают друг друга. Так зачем же, по-цыгански говоря, валету пиковому напрасные хлопоты? 3ачем ариповские миллионы, пуды золота, архивы и грязных дел мастера в придачу? Конкретно -- зачем и почему, с высоты своей научной степени он не мог ответить. Не знал. Знал, что сегодня, может, и не надо, но завтра вполне могло сгодиться все, включая шантажистов и шантажисток, поднаторевших в судах. Скорее всего в Сенаторе опять взыграли авантюрные начала, а жажда власти стала еще более неутоленной, когда он оказался у ее родника. Теперь в нем проснулся еще и политик, а в политике, как он считал, все сгодится, все средства хороши. Сенатор по-своему расценил путь любого политика, он, по его разумению, заключался в том, что политик всегда хочет быть первым, лидером, почти как спортсмен, поэтому вечные расколы, фракции, новые партии, каждому из них неймется постоять на пьедестале. Сегодня он тайно изучал Троцкого и понимал его, опять же по-своему. Тому, на его взгляд, наплевать и на коммунизм, и на социализм, и на любую другую идеологию, в том числе и на страну, в которой он занимался политикой и жаждал перекроить, перестроить ее. Ему было важно всегда слыть первым, лидером, поэтому он не сходился во взглядах ни с Лениным, ни со Сталиными не по идеологическим мотивам, а прежде всего по существу своей натуры, сути. Он ни с кем бы и не сошелся ни в чем, тому подтверждение -- троцкизм как собственное явление, жаль, что объектом его экспериментов, тщеславия стала Россия, которую он мало знал и, откровенно говоря, не любил и столько палок наставил в колеса ее истории. Сколько новых сил, рвущихся к власти, сразу обнажилось вдруг, продолжает философствовать он, да и партию, КПСС, со счета сбрасывать не следует, она хоть и подрастеряла авторитет в народе и опешила от горлопанов, на сегодня это реальная мощь, зря заблуждаются в ее возможностях неформалы и новая поросль пантюркистов и панисламистов, разве не смешна их ориентация на ортодоксального Хомейни, это скорее отпугивает людей, чем привлекает. Вот в зеленом знамени что-то есть, зеленое знамя привлекает многих, оно генетически сидит в каждом мусульманине, этого марксисты не учли. Да откуда им было понять восточные народы, когда они толком не знали русской нации, для которой в тиши, уюте и комфорте Запада готовили революцию. А семьдесят лет унижения религии мусульман только способствовали ее твердости. Мусульманская религия аскетична, для нее необязательны роскошные храмы и мечети, для нее важна компактная среда обитания единоверцев. Ошибка марксистов, все-таки бравших за модель будущего западные государства и Россию, состояла в том, что они не учли, что мусульманские народы живут компактно на своих исконных, исторически сложившихся землях, миграции коренного населения в другие районы практически нет, и вытравить отсюда ислам невозможно, с ним можно лишь мирно сосуществовать. Да, в зеленом знамени, долго стоявшем в углу, что-то есть, это сродни партии зеленых, неожиданно возникшей во всей Европе, в исламе привлекательно многое, особенно для тех, кто делает ставку на мораль, единство. Вот им поперек дороги, наверное, стоять не стоит... Мысли его все время кружатся вокруг власти, кто дальше будет представлять реальную силу? Останется ли КПСС правящей партией или появятся новые политические силы в стране? Какой будет КПСС, или какие люди будут определять ее линию, такие, как Тулкун Назарович, или искренние сторонники нового генсека Горбачева, чьих рьяных последователей в крае он еще не видел, особенно в верхних партийных эшелонах? А может, если послушать новых пантюркистов, чьи листовки с программами уже появляются в Коканде и по всей Ферганской долине, Узбекистан будет развиваться самостоятельно, вне союза с Россией? Тогда кто же придет здесь к власти? Столько лет рваться к власти и вдруг у самой вершины ее остаться у разбитого корыта. Нет, этого он не должен допустить. Значит, ему всячески надо способствовать перестройке, чтобы КПСС оставалась в крае по-прежнему единственной правящей партией? Но уверенности в этом у него нет. Наверное, мешает все-таки вечная раздвоенность души, желание сидеть на двух стульях одновременно. Да, потерпи КПСС поражение, ему несдобровать, тем более сегодня, когда он так высоко в ней поднялся, рассуждает с волнением Сенатор. А если Узбекистан каким-то образом получит самостоятельность вне федерации с другими союзными республиками, и прежде всего Россией, не означает ли это, что КПСС автоматически теряет силу в крае и переход в другую партию будет осложнен прежде всего его нынешним положением в рядах правящей? А может быть, новые силы вовсе не допустят ни одного коммуниста к власти, скажут: хватит, нахозяйничались, довели, чего не коснись, до развала. Вполне возможны и такие аргументы, горестно вздыхает он. Но тут же лицо его светлеет, и он даже улыбается и с облегчением переводит дух, как же он раньше не догадался. Нет, любой власти без коммунистов никак нельзя, ведь в партии состоит прежде всего артистократическая часть нации, ее белая кость, голубая кровь, какой человек из рода ходжа не имеет членского билета КПСС, покажите мне его, внутренне горячится прокурор, сам он, понятно, гордится своим происхождением. А эти люди всегда правили и будут править в крае при любой системе, при любом цвете знамени, а уж при зеленом тем более. Все партбаи сдадут билеты, долго служившие им надежным прикрытием и допуском к кормушке, и дружно вступят в любую другую, но тоже только правящую. Как он сразу об этом не подумал? Так же, как и все, поступит и он, и при таком раскладе никто даже не припомнит, кем был во времена правления КПСС некий Сухроб Акрамходжаев. Уяснив для себя крайние случаи в будущем, он философски подумал -- нигде в мире к власти не приходят мудрые и дальновидные, а только хитрые и коварные, живущие одним днем. После меня хоть трава не расти, после меня хоть потоп -- это прежде всего о политиках, рвущихся к власти. Мудрецы и философы вопрошали во все времена: почему не учитываются уроки истории? Да потому, что историю делают неучи, недоучки. За примерами далеко ходить не надо, недоучка аксайский хан, бывший учетчик тракторной бригады, долгие годы влиял на судьбу республики больше, чем весь Верховный Совет вместе взятый. Так рассуждал он почти каждый день, взвешивая ситуацию "за" и "против", но ясности выбора не представлялось, ситуация менялась на глазах, тут действительно требовалось стать хамелеоном, чтобы угодить всем сразу: и левым, и правым, неформалам и националистам, либералам и радикалам -- у него голова шла кругом, все, казалось, набирали силу, все имели перспективу. Вот когда пригодилось его умение быть сыщиком и вором в одном лице. Каким умением надо обладать, чтобы прослыть в среде прикомандированных следователей одним из немногих в крае, на кого можно положиться, и вместе с тем у пиковых валетов числиться своим парнем, засланным казачком в прокуратуру. Но и тут и там он прежде всего преследовал свои интересы, никакие идеи, идеалы в расчет не принимал, он попросту их не имел. Не волновало его ни красное, ни зеленое знамя, никакое другое, даже в полоску, он хотел быть всегда, при любой власти наверху, как его любимый политик Троцкий, труды которого он тайно изучал в Белом доме в служебное время. Но на кого бы ни ориентировался Сенатор, все равно упирался в аксайского хана, в его архив, в его деньги, в своих планах на будущее он не мог никак его ни обойти, ни объехать. Следовало рисковать, вступать с ним в контакт, подать ему руку в трудную минуту, может, удастся заручиться его поддержкой и стать если не наследником его архивов и миллионов, то хотя бы совладельцем. И миллионы, и архивы хороши и полезны при любой власти, при любом знамени. Но и риск нешуточный! Узнай кто, что он ищет подходы к аксайскому хану, при нынешнем к нему отношении официальных властей и правовых органов это стоило бы ему не только поста, к которому он так долго стремился, но и партбилета, и свободы. Он знал столько тайн, служебных секретов, и выдача их другой заинтересованной стороне иначе чем предательством государственных интересов не квалифицировалась бы, об этом он хорошо знал, юрист все-таки, доктор юридических наук. Это еще только часть потерь, лишался всего: дома, семьи, капиталов, положения в обществе. Лишался перспектив, впереди вполне светило звание академика, а при определенном раскладе он мог и за пятый этаж Белого дома повоевать. Это ли не риск? Он настолько всерьез замыслил встречу с Акмалем, что не делился планами ни с Тулкуном Назаровичем, ни с Шубариным, хотя был уверен, те могли подсказать что-нибудь дельное. Не имел он я никаких гарантий успеха, куда ни кинь -- риск. И реакцию на добрый жест, участие в его судьбе невозможно предугадать, все знали, какой Арипов самодур. Можно и вовсе не вернуться домой, убьют и бросят труп в пропасть на радость шакалам, гиенам и горным орлам. Ни могилы, ни следа не останется на земле, по этой части он большой дока, а может, придумает еще более изощренную смерть -- кинет избитого и связанного в клеть к голодным свиньям, боровы и сгрызут до последней косточки, никаких вещественных доказательств не оставят, и такое он практиковал. А то запрет в подвал и напустит туда змей, говорят, от ужаса тут же сходят с ума или случается разрыв сердца. Кровожадный народный депутат, обласканный и обвешанный государством орденами, обладал невероятной фантазией, как отправить на тот свет человека, тут равных ему не сыскать. Конечно, все "против" могли испугать кого угодно, но Сухроб Ахмедович так верил в свою удачу и понимал, что "за" в этом деле решают проблемы на все случаи жизни, хоть при красных, хоть при белых, тем более при зеленом знамени. Вариант, что называется, беспроигрышный, в случае успеха, разумеется. И опять ему припомнилась присказка Беспалого: "Кто не рискует, тот не пьет шампанского!" Он, конечно, и сегодня без риска мог пить шампанское до конца дней своих, но теперь он, как и аксайский хан, одержим манией величия, ему больше, чем шампанского, хотелось власти. Вот какая жажда его мучила, она и толкала его в Аксай. Долго взвешивать не приходилось, все подвигалось к аресту Арипова, и он решился на отчаянный шаг, и вот тайная поездка в горы, в резиденцию аксайского хана. Сейчас в поезде Ташкент -- Наманган прокурор все-таки пожалел, что не оставил жене письма на тот случай, если он в понедельник не вернется домой. Ей следовало немедленно связаться с Японцем и назвать место, куда он тайно отбыл. Шубарин, конечно, тут же примчится на выручку, ему нет смысла терять своего человека на таком посту. Поезд продолжал грохотать на стыках, по-прежнему его кидало из стороны в сторону, но било об стенку уже реже, он как-то наловчился владеть телом. Человек из ЦК посмотрел на часы, до нужной станции оставалось еще почти два с половиной часа, сон ушел окончательно, и вялости он не чувствовал, может, воспоминание, где все пока складывалось удачно, бодрило его? А может, чай? Не мешало еще заварить чайник крепкого, дело шло к тем самым трем часам ночи, лучшему времени для преступлений, высчитанных доктором юридических наук, но в эти же часы человек теряет над собой контроль, сегодня расслабляться он не имел права. Он взял чайник, осторожно вышел в коридор, титан не остыл, но он на всякий случай открыл топку и пошуровал кочережкой, тлеющие угли зажглись огнем, он не спешил, мог и подождать, пока закипит. Купе проводника оказалось распахнутым настежь, сам он, раскинув руки, безбожно храпел, на столике лежали ключи. Сенатор взял их, вышел в тамбур и беззвучно открыл дверь на левую сторону по ходу поезда, потом вернул связку на место, все это заняло минуты две, не больше. Он даже покопался в шкафчике у хозяина вагона, нашел-таки пачку индийского чая из личного запаса. Вернувшись в купе, Сенатор долго вглядывался в набегающие в ночи разъезды, полустанки, станции, с трудом разобрал название одной из них на пустынном перроне и сличил по памяти с тщательно изученным расписанием, скорый шел по графику. Оставшееся время пролетело быстро, прокурор даже его не заметил, может, оттого, что он начинал мысленно строить разговор с директором агропромышленного объединения. Вариантов начала беседы он перебрал великое множество, и ни один его не устраивал, с ханом Акмалем нельзя говорить ни в подобострастном, ни повелительном тоне, и тот и другой путь губителен, обречен на провал. Он понимал, как не хватало ему перед поездкой консультации с Шубариным, тот бы выстроил ему разговор четко по компасу. Но в том-то и дело, что связь с аксайским ханом он желал держать в строжайшей тайне, он не сказал о поездке даже Хашимову. Если в будущем у него случится взлет, он не хотел, чтобы его связывали с ханом Акмалем. Как в случае с докторской, свалившейся как снег на голову всех знавших его людей, он и тут готовил сюрприз. Он хотел внушить всем, что его сила в нем самом, а сильный человек, судя по всему, скоро мог понадобиться. Поезд начал двигаться медленнее, тормозить, на маленьком, ничем не примечательном полустанке он делал двухминутную остановку, пропускал спешивший навстречу скорый "Наманган -- Ташкент", глухой разъезд как нельзя лучше устраивал прокурора. "Пора", -- сказал он вслух и рассовал по карманам сигареты, зажигалку, расческу, носовой платок. Из портмоне достал трешку и положил краешек ее под чайник так, чтобы сразу можно было увидеть, это на тот случай, чтобы не привлекать внимания, вроде как прошел в соседний вагон, сознательный жест. Выходя, он еще раз присел на полку, как обычно перед важной дорогой, а она, считай, у него только начиналась, сделал "оминь" и только тогда мягко притворил за собой дверь купе. Проводник продолжал храпеть, но уже на другом боку, и Сенатор, пройдя мимо него своими вкрадчивыми шагами, вышел в тамбур, открыл дверь, глянул вдоль состава, как и перед посадкой, выждал почти минуту и, когда состав чуть тронулся с места, спрыгнул на щебеночную насыпь. Тускло освещенный перрон разъезда находился впереди, и его удивило, что даже дежурный не вышел на перрон. Такой вольности нравов на транспорте прокурор не ожидал, о железной дороге он по старинке думал гораздо лучше. Скорый, сияя цепочкой огней в коридорах купированных вагонов в середине состава, плавно тронулся, и три красных сигнальных фонаря хвостового плацкартного некоторое время болтало из стороны в сторону далеко за входными стрелками, но скоро и они исчезли в ночи. Сухроб Ахмедович продолжал стоять на обочине пристанционных путей, то и дело поглядывая в темноту по обе стороны разъезда, мелькала тревожная мысль, неужели прокол на первом же этапе? И когда уже начали брать отчаяние и злость, слева от вокзальной пристройки дважды мигнули фары машины. "Наконец-то", -- облегченно вздохнул Сенатор и шагнул с насыпи, "Жигули" медленно шуршали ему навстречу. Не доезжая, машина включила свет ближних фар, и он узнал белую "шестерку" Шавката, двоюродного брата своей жены, он в прошлом году и хлопотал за нее в Автовазе. Свояк намеревался выйти из машины, обняться по традиции, но прокурор жестом остановил его и сам распахнул переднюю дверцу. -- Ты что, опоздал? -- вместо приветствия спросил он. -- Нет, что вы, я давно уже здесь, -- поспешил оправдаться Шавкат. -- Я видел даже вдали огни приближающегося поезда и в это время задремал, наверное, минуты три-четыре, не больше, открыл глаза, а состав уже хвост показал, и я включил свет, извините... -- Да, время между тремя и четырьмя ночи самое коварное, -- сказал удовлетворенный ответом прокурор, лишний раз получив подтверждение собственной теории. Машина отъехала от разъезда и через несколько минут уже катила по асфальтированному шоссе, ведущему в Наманган. Шавкат, расспрашивая о здоровье, о доме, о детях, сестре, одной рукой настраивал приемник -- хороший концерт лучший помощник водителю в ночной езде. Гость невольно поежился, и это не осталось незамеченным. -- Да, ночи в наших краях прохладные, чувствуется близость гор, да и осень на дворе. -- И Шавкат, открыв "бардачок", протянул родственнику хромированную фляжку, которая в большом ходу у авиаторов и военных людей. -- Согреет, я захватил на всякий случай. -- Спасибо, молодец, -- повеселел Сенатор и, отвинтив крышку, с удовольствием отхлебнул несколько раз. -- И коньяк неплохой... -- Я же знаю ваши вкусы, настоящий армянский, -- заулыбался свояк, он уже думал, что гость обиделся на него. -- Как с вертолетом? -- Все в порядке, и даже сегодня есть одна путевка в Папский район, ее я и оформил Баходыру, и вылет его раньше других не бросится в глаза, самая дальняя точка для нашего авиаотряда. -- Как ты объяснил ему столь ранний вылет? -- Проще простого. Он знает, что в Аксай постоянно наведываются большие люди, комиссия за комиссией. Хозяйство Акмаля Арипова словно визитная карточка края, мы ведь тоже газеты читаем. Я сказал, что сегодня там с утра какое-то совещание выездное, а вы не смогли прибыть со всеми вчера, оттого и спешите появиться там чуть свет, чтоб до начала переговорить кое с кем. -- Молодец, вполне логично... -- Впрочем, доставил бы и без всяких объяснений, я же главный диспетчер, и от меня зависят все выгодные рейсы, -- сказал самодовольно Шавкат. Он знал, что родство с человеком из ЦК позволяет ему иметь особое положение в области. -- Не зазнавайся, -- мягко пожурил Сенатор, но остался доволен хваткой свояка и подумал, что непременно надо как-нибудь поохотиться в горах с вертолета. -- А что собирается Баходыр делать в Папском районе? -- Как что? Дефолиация в полном разгаре, опыляем с воздуха хлопчатник. -- Значит, травят народ не только с земли, но и с воздуха? -- спросил гость. -- Мы люди маленькие, нам что скажут, мы то и выполняем, это вам, в Ташкенте, с вашими коллегами решать. А вообще-то беда, конечно, в дни опыления столько жителей страдает, особенно дети. А скот, которого и так мало в сельских подворьях, сколько его травим. -- Белое золото! Хлопок -- гордость узбекского народа! -- съязвил мрачно Сенатор и больше на эту тему не говорил, он-то знал, что хлопок стал бедствием, проклятием для всех: и селян, и горожан. Он еще раз отхлебнул из фляжки, откинулся на спинку сиденья, чуть отбросив ее назад, с удовольствием закурил, перед этим любезно протянув длинную дымчато-серую пачку сигарет свояку. -- У, "Кент"! -- Шавкат потянулся за зажигалкой. Перед Сухробом Ахмедовичем невольно мелькнули огненно-красные неоновые буквы на фронтоне вокзального здания столицы. И тут он вспомнил об оплошности, что допустил перед отъездом. Он достал портмоне, где имелся вкладыш с записной книжкой, вырвал оттуда страничку и написал своим четким, каллиграфическим почерком: "Артур Александрович Шубарин". И протянул бумажку Шавкату, мурлыкающему под нос какую-то мелодию. -- Если до понедельника не дам о себе знать, позвони сестре в Ташкент, пусть свяжется с этим человеком и скажет, что я поехал к аксайскому хану. -- Это так опасно? -- с тревогой спросил свояк. -- Нет, страхуюсь на всякий случай, ты ведь знаешь характер Акмаль-ака, -- поспешил успокоить Шавката прокурор. -- И знать не хочу, тут его вся округа боится, вплоть до секретаря обкома... -- Светает, -- произнес зевая и потягиваясь пассажир, и разговора об Акмале Арипове не поддержал, хотя мысли его и крутились вокруг Аксая. Приехали в авиаотряд, расположенный в районном центре Китаб, когда уже почти рассвело, но до рабочего времени осталось еще часа два. Все шло по графику, вертолет все равно не стал бы подниматься в темноте. Шавкат предложил позавтракать в ближайшей чайхане, где он заранее договорился с чайханщиком, но гость отказался, сказал шутя: -- Не хочу перебивать аппетит, позавтракаю вместе с аксайским ханом, поэтому поспешим, ты же знаешь, он не станет меня дожидаться, если я опоздаю, и сядет за дастархан один. -- И они оба рассмеялись. Шавкат подъехал прямо к вертолету, занявшему стартовую площадку. Баходыр находился в кабине и проверял навигационные приборы, машину он увидел уже рядом, почти на взлетной полосе. Он хотел спрыгнуть на землю, но Шавкат остановил его жестом, мол, не до церемоний, гость опаздывает. Неожиданный пассажир и впрямь спешил, он торопливо подал руку диспетчеру, своему родственнику, и без робости, уверенно поднялся в кабину рядом с пилотом. Тут они и обменялись приветствием под шум заработавших лопастей. Минут через пять тяжелая винтокрылая машина взмыла в воздух и взяла курс к горам. Вертолет оказался старый, герметичность никудышная, и шум в пилотской стоял невозможный, они едва слышали друг друга, но все же несколькими фразами успели перекинуться. -- Баходыр, сколько лететь до Аксая? -- Минут сорок, не больше, но сейчас попутный ветер, и я думаю уложиться в полчаса, вы ведь опаздываете? -- Нет, успеваю вполне, просто любопытно, я впервые пользуюсь вертолетом. Думал, что у вас работа куда комфортнее. Баходыр рассмеялся. -- Мы те же шоферюги, только воздушные. -- Вы летали раньше в Аксай? -- Да, неоднократно. Я доставлял в загородный дом высоко в горах охотников. Солидные люди, из Москвы, у всех такие ружья, закачаешься -- "Зауэр", "Винчестер", "Манлихер" и новейшие автоматические, пятизарядные "Беретта" и "Франчи", итальянские. -- Высоких гостей на таком драндулете? -- удивился высокий гость. -- Нет, конечно, на другом. У местного начальства есть вертолет для особых случаев, я на нем тогда летал. Проштрафился, пришлось вот в сельхозавиацию перейти, бутифосом поля обрабатывать. Честно говоря, там тоже работа не сахар, стой всегда навытяжку, выслушивай пьяные бредни, да еще поддакивай. Вас прямо у правления высадить? -- Не знаю, как тебе удобно, можно у какого-нибудь поста у въезда в Аксай, говорят, он со всех сторон не однажды шлагбаумами перекрыт. -- Да, шлагбаумы его страсть, не хуже Гитлера забаррикадировался, бетонных бункеров под землей настроил, от кого таится? Но я вас у поста ссаживать не стану, там любого незнакомого человека вопросами замучают, а если станете права качать, дерзить, могут и по шее дать, нукеры у него всегда руки распускают... Уж лучше я вас на лобном месте высажу, прямо перед правлением объединения. Там памятник Ленину, возле него есть айван, он там частенько на виду сидит, думу великую думает. Я однажды ему из Намангана какой-то мешок срочно доставил, не приземляясь, прямо к его ногам на айван бросил. Видимо, что-то важное в мешке было, он туг же через своего холуя сообщил, что жалует меня бараном, пришлось сесть, там как раз рядом площадь для демонстраций, она, как и в Москве, называется Красной, он говорит, у меня все должно быть по-ленински. -- Что, хороший баран? -- живо заинтересовался пассажир, о жизни по-ленински в Аксае он давно знал. -- О да! Настоящий каракучкар, один курдюк потянул на полтора пуда, иногда он намеренно щедр, любит о себе легенды. Приблизились к горам, и вертолет стало болтать, порою он попадал в воздушные ямы и проваливался всей тяжестью вниз, словно терял управление, но всякий раз Баходыр контролировал положение, он, видимо, действительно был хороший пилот, если ему вверяли жизнь охотников из загородного дома. Неприятная и ненадежная штука вертолет, думал в эти минуты Сенатор, но понимал, что иного пути добраться в Аксай незамеченным у него нет. Как прорваться сквозь частокол шлагбаумов, оставаясь неузнанным, там и среди нукеров есть люди, что стучат в оба конца. А с тех пор, как аксайским ханом занялись вплотную не только работники прокуратуры, но и следователи КГБ, наверняка взяли на учет тех, кто наведывается к дважды Герою Социалистического Труда. Оставался только путь по воздуху, тем более если рядом обрабатывают поля дефолиантом. Нет, на этом этапе он рисковать не мог, оттого и выбрал геликоптер. Летели высоко, и Сухроб Ахмедович почти все время видел внизу петляющий серпантин дороги, ведущей в Аксай, и насчитал уже три ряда охраняемых шлагбаумов, заметил, как задирали головы постовые вслед раннему вертолету, по их реакции Сенатор понял, они знали, чем занимается сельхозавиация. Но на шлагбауме у въезда постовой увидел, что вертолет будет пролетать над поселком, тут же кинулся в будку оповестить кого-то, что нежданный гость появился в небе Аксая. Последнее не осталось незамеченным и Баходыром, и он прокомментировал: -- Видели, как шустро нырнул человек в чапане в сторожку, видимо, разгадал, что кто-то летит в Аксай, а это уже ЧП, сюда прибывают только по приглашениям, званым, таков незыблемый порядок, установленный для всех ханов Акмалем. -- Да, гости все уже в Аксае, а меня, конечно, с воздуха не ждут, -- ответил как можно беспечнее человек из ЦК, подтверждая версию Шавката, ему не хотелось настораживать пилота. Показалась длинная тополевая аллея, над которой и шел Баходыр. Поселок еще спал, но в некоторых дворах на огородах уже копошились люди, копали картошку. -- Вот и прилетели, -- сказал пилот, и запоздавший гость сразу увидел и величественный памятник Ленину, и помпезное здание объединения с какой-то непонятной башней-пристройкой в торце, он-то знал, что это грузовой лифт. Хан Акмаль въезжал в него на машине и поднимался на четвертый этаж, по-иному гордость и положение не позволяли. Прокурор не удивился бы, если кто-то в шутку сказал, что у лифта его дожидались носилки под балдахином с четырьмя дюжими членами партии, иным, наверное, верный ленинец не доверял, которые доставляли директора агропромышленного объединения в его роскошный кабинет. Сенатор понял, что попал в королевство кривых зеркал, увидел он и площадь, явно не по масштабам поселка, приметил и айван, где "наш Гречко" любил думать наедине великую думу о судьбах края, о том, как жить по-ленински. Над нею и завис Баходыр, и через минуту он уже стоял на айване, покрытом дорогим ярко-красным ковром. Сенатор помахал пилоту, и геликоптер с ревом взмыл вверх и развернулся к хлопковым полям. Еще спускаясь по шаткой стремянке, он заметил, как от здания управления спешили к нему два человека. Прокурор сошел с айвана, неловко было стоять на текинском ковре ручной работы в грязных башмаках, и, не глядя в сторону приближающихся людей, достал сигареты и не спеша закурил.