товар по нормальным мировым ценам, а разница откладывается на счет в банке. В этом случае партия впрямую зарабатывает на государстве, вот почему я говорил, что партийные деньги сложно отделить от народных. -- Отчего же понадобился именно мой несуществующий пока банк, ведь у партии под контролем, как я понял, уже десятки коммерческих банков? - не преминул задать вопрос Шубарин, слушавший рассказ Тилляходжаева со все возрастающим интересом и удивлением. Анвар Абидович, окончательно освоившийся со свободой, ослабив узел шелкового галстука, улыбнулся: -- Я знал, что последует этот вопрос. Отвечу на него издалека. Когда-то покойный прокурор Азларханов, которого ты старался заполучить к себе юрисконсультом, на твое предложение сказал: "Почему именно я? Нашего брата-юриста кругом полным-полно". На что ты ответил: "Мне не всякий юрист нужен, мне нужны вы..." Помнишь? Шубарин согласно кивнул головой: конечно, он помнил. -- Да, у партии есть банки, но искусственно созданные, и вряд ли им всерьез удастся выйти на международную арену. А твой банк, еще не открыв дверей, уже притянул к себе внимание делового мира. Вкладчиками банка, как нам известно, уже сегодня готовы стать могучие корпорации, а идея привлечь Германию к поддержке двух миллионов немцев у нас в стране просто гениальна. Вот до этого доверенные люди партии не додумались... Но главное не в этом. Нужен банк, в который мощным потоком пойдут вклады в конвертируемой валюте, и такой банк необходим на территории нашей страны. Валютные средства партии находятся в основном на счетах в зарубежных банках, и контролируют их подданные других стран. В этом партия видит опасность, особенно в переломное для страны, да и всего мира, время, когда рушатся структуры власти и непонятно, кто чему хозяин. В общем потоке долларов, которые потекут в твой банк, и мы без шума, в течение двух-трех лет, перевели бы миллиардные суммы. Валютные средства должны быть возвращены на родину, находиться под рукой у партии, без конвертируемой валюты ныне и шага не сделать. Вот почему выбор пал на тебя, вот почему я здесь... -- А если я не соглашусь, чтобы мой банк стал базовым для партийной кассы? - Артур Александрович пристально смотрел на бывшего патрона. Анвар Абидович сразу сник, сжался, и Шубарин легко представил его в ватнике, стоптанных, не по размеру сапогах. Но гость нашел в себе силы и быстро сформулировал ответ. -- А почему бы тебе не согласиться? Во-первых, какой здесь криминал? Какое тебе дело, откуда взялись деньги, кто заложил их первооснову? Это все-таки деньги не наркобизнеса, не деньги мафии. Как хозяин банка ты можешь и не знать, кто их истинный владелец. Во-вторых, оказать партии услугу, даже если она сегодня и не в чести, дело благородное и беспроигрышное. Поясню: зная тебя, я оговорил одно существенное условие -- нигде, ни в каких бумагах, не будет упоминаться твоя фамилия. Тебе не придется подписывать никаких обязательств, достаточно твоего слова. А считать, что коммунисты ушли навсегда, опрометчиво, они в шоке, в нокдауне, но скоро оправятся. Нет худа без добра -- партия очистила ряды от попутчиков, карьеристов, перевертышей. А как банкир ты сможешь оперировать чужими миллиардами, разве это не удача для финансиста? Деньги будут возвращены в нашу страну навсегда, и тебе дадут на этот счет гарантии... И в-третьих: кто не с нами -- тот против нас, это придумал не я. Со мной ясно, я поручился за тебя. Я, возможно, никогда не вернусь домой, лишусь каптерки, передач, покровительства уголовников и администрации лагеря, а это равносильно смерти. Что касается тебя... Став причастным к тайнам партии, ты тоже оказался в опасности. В большой игре сантиментов нет... Тебе ли этого не знать... Они долго сидели молча, думая каждый о своем. Шубарин увидел, как снова сник, сжался Анвар Абидович, и ему стало жаль старого друга, он присел рядом на диван и по-дружески обнял его за плечи. Все возвращалось на круги своя... Давно, когда он только начинал подниматься как предприниматель, и партия, и уголовка не оставляли ни один его шаг без внимания,-- следовало кормить и тех и других. Все повторялось сначала... Но сегодня за ним был опыт жизни, и всегда, при любых обстоятельствах, он оставался хозяином своего дела. И вдруг он улыбнулся, вспомнив, как однажды записал в дневнике: "Мой удел -- постоянный риск. Я ставлю на карту жизнь почти ежедневно, а если точнее -- она всегда там и стоит"... VII В тюрьме "Матросская тишина" Сенатор стал видной фигурой, заметной не прежней должностью, а тем, как держался, как вел себя. Вот где сгодилась двойственность его натуры: ведь он уже давно вжился в образ просвещенного, демократически настроенного юриста. В тюрьме свободного времени много, и все разговоры вертелись вокруг политики, власти, Горбачева. Кто он: коммунист или демократ? Сторонник империи или ее могильщик? Об этом задумывался и Сенатор. Куда этот "меченный" ведет страну: к западной демократии или к обновленному социализму? Если к социализму, то методы, выбранные им,-- перестройка, гласность, новое мышление -- оказались столь чудодейственными, что привели не к обновлению социализма, а к его гибели. Макиавеллист в тактике, Горбачев из-за веры в магию собственной риторики потерял цель -- удержание власти. Он плохо знал историю партии, еще хуже историю становления тоталитарной диктатуры. Дилетант в этом деле, он начал экспериментировать с ее механизмом, с детищем Ленина-Сталина, гениальным для данного режима, и загубил его, не найдя ему адекватной замены. Горбачев часто, к месту и не к месту, цитировал Ленина, наверное, уподобляя себя вождю, но не принял во внимание его главный тезис: "При советской политической системе дать свободу слова и печати -- значит покончить жизнь самоубийством". Еще он не учел, что русский народ ненавидит советскую власть за тиранию и нищету, а нерусские народы желают только развала империи с ее унизительной великодержавной политикой русификации. Он стал жертвой свободы, которую сам же дал стране. Для Сенатора это было столь очевидным, что он уже не вступал в диспуты о прорабе перестройки, отце нового мышления. Странно, но сегодня многие граждане, заурядные журналисты, не говоря уже о политиках, видели дальше Горбачева, чувствовали скорый крах коммунистической партии, за которую генсек держался стойко, несмотря на то, что она была главным противником его реформ. Многие чувствовали, что именно при Горбачеве настал для сепаратистов всех мастей исторический момент, когда любую нацию, так или иначе оказавшуюся в составе Российской империи и двести, и триста лет назад, стало легко подтолкнуть к выходу из нее. Пример стран соцлагеря, в одночасье сбросивших навязанные им режимы, мог вот-вот повториться от Балтики до Тихого океана, от Белого до Черного моря. Но Акрамходжаев, как ни странно, молил Аллаха, чтобы... Горбачев продержался как можно дольше. Он понимал: приди другая, твердая власть,-- а хаос и развал, как правило, приводят на трон жестких и даже жестоких людей,-- обитателям "Матросской тишины" рассчитывать на суд, где можно легко отказаться от прежних показаний, давить на судью и свидетелей, уже не удастся, придется отвечать по всей строгости закона. Сенатор даже знал, сколько примерно должен еще продержаться Горбачев, чтобы государство перестало существовать,-- примерно год, и в этот срок необходимо вырваться отсюда, чего бы это ни стоило. Хотя существовал еще один выход: этот шанс был связан с обретением независимости бывшими союзными республиками. Тогда суд в России оказался бы неправомочным над гражданами другого государства, и он вместе с ханом Акмалем на белом коне вернулся бы домой, в таком случае он поборолся бы и за президентский пост. Но Сенатор не был бы Сенатором, если рассчитывал бы только на не зависящие от него обстоятельства, плыл по течению. Он всегда считал себя кузнецом своего счастья и, рассчитывая на развал советской империи благодаря Горбачеву, могильщику социализма, на суверенитет республики, не сидел сложа руки. При первой возможности он дал на волю команду -- уничтожить прокурора республики Камалова и Беспалого -- Артема Парсегяна. Парсегяна следовало ликвидировать любой ценой, каких бы денег и жертв это не стоило, и он знал, что Миршаб правильно понял его приказ. Вскоре дошли вести, что на "москвича" дважды совершали покушение, значит, Миршаб четко следовал его инструкции, правда, удачливым и живучим оказался проклятый прокурор. Как ни строго охранялась "Матросская тишина", сведения к Сухробу Ахмедовичу поступали регулярно. Правда, основную роль тут играли деньги, и немалые. Время шло, Сенатор держался стойко, от всего отпирался, но главный свидетель обвинения оставался жив, и прокурор, хотя и находился в больнице, полномочий с себя не слагал. И Сенатор все чаще и чаще жалел, что нет в Ташкенте Шубарина, уж он наверняка подсказал бы Миршабу, как разрешить проблему, хотя они с Салимом уговорились никогда не впутывать банкира ни в политические, ни в уголовные дела. Но... ведь сейчас вопрос касался собственной жизни! Сухроб Ахмедович даже поставил себе срок -- если в течение месяца он не получит долгожданных вестей из Ташкента, то попросит Миршаба связаться с Артуром Александровичем в Мюнхене, медлить не следовало. В последнее время он был настолько осведомлен о событиях, происходящих в стране, что поражал "постояльцев" "Матросской тишины", особенно земляков. Его широкая информированность отчасти и была причиной его привилегированного положения за решеткой. Но этим он был обязан только Миршабу. Хашимов, искавший наиболее короткую связь со своим другом и шефом, придумал гениальный ход. Гласность, которую раньше всеми силами зажимали почти все нынешние высокопоставленные обитатели "Матросской тишины", обернулась для них несказанным благом: газеты, например, читали любые. Этим и воспользовался Миршаб. Вместе с передачами Сенатору регулярно приносили газеты, в основном из республики, и на русском, и на узбекском языках. Трюк заключался в следующем: в одной из газет на узбекском языке вместо какой-нибудь статьи набиралось все, что адресовалось Сенатору, вплоть до подробных писем из дома и от родни. Первую такую газету Сухроб Ахмедович получил в день рождения и был поражен сказочностью подарка, а еще больше возможностями человеческого ума -- действительно, безвыходных ситуаций не бывает, нужно только думать, искать. В камере, где сидел Акрамходжаев, его земляков не было, и на узбекские газеты никто внимания не обращал. Когда до срока, намеченного Сенатором, чтобы вызвать Шубарина из Мюнхена, оставалось чуть меньше недели, он получил долгожданную весть из Ташкента. Новость умещалась в одну строку в газете "Голос Востока": "Умер Артем Парсегян, мир праху его". Забрезжил реальный шанс на свободу, и Сухроб Ахмедович день и ночь строчил жалобы. Высокооплачиваемые адвокаты, поднаторевшие в скандальных и политических процессах, тут же доставляли их по назначению на самые верха, и бумаги немедленно получали ход, ведь Сенатор абы кому и зря деньги не платил, да и дорожка была хорошо проторена в коридорах власти ушлыми людьми. Шли жалобы на прокурора Камалова и в Верховный суд республики на имя Хашимова, и Салим сразу закрутил дома карусель, требуя вернуть всех подсудимых для расследования их дел на месте, в республике. Неожиданно Сухроб Ахмедович получил поддержку, оказавшуюся решающей в его судьбе. А выручил... хан Акмаль. Да, именно аксайский Крез, сам находящийся под следствием в подвалах Лубянки уже который год. Опять же под давлением прессы Прокуратура СССР вынуждена была передать часть законченных материалов по Арипову в суд, хотя за ханом Акмалем дел стояло невпроворот, разбираться годы и годы. У обывателя, читавшего газетные статьи, складывалась мысль: что же это за дело такое, если подследственного без суда держат столько лет? Мысль вроде верная, но вряд ли нормальный человек мог представить себе масштаб навороченного ханом Акмалем. Один перечень предъявленных ему обвинений составлял тома и тома, а свидетелей -- тысячи. Такого уголовного дела страна еще не знала, и оттого процесс ожидался скандальный. Могли выплыть такие фамилии, такие факты, такие суммы, что народ, узнавший за годы перестройки о многом, и, казалось, разучившийся удивляться, содрогнулся бы: как такое могло вершиться, пусть даже и в застойное время? Процесс действительно начался с сенсации, с громкого скандала, когда Акмаль Арипов попытался дать отвод суду, якобы неправомочному судить его, не скрывая при этом желания придать процессу политическую окраску. Подсудимый демонстративно отказался отвечать суду по-русски, хотя то и дело поправлял своих московских и ташкентских адвокатов на блестящем русском языке, затем три дня подряд с утра до вечера зачитывали ту часть обвинения, что была выделена в отдельное уголовное дело. Но переломным оказался четвертый день процесса. Как только Акмалю Арипову представилась возможность сказать слово, он закатил на русском языке яркую, эмоциональную речь на целый час. Речь имела дальний прицел, и хан Акмаль не промахнулся. Переполненный зал, судьи, прокурор внимательно слушали тщательно выверенную речь хана Акмаля. Судя по всему, его мало волновала их реакция, ну, может быть, пресса и входила в его планы, но адвокаты еще до начала судебного заседания раздали журналистам речи подзащитного, чтобы те в отчетах далеко не уходили от сути излагаемого аксайским Крезом. Речь, артистично зачитываемая подсудимым с мелованных листов финской бумаги, явно предназначалась для других ушей -- она была, так сказать, для внешнего пользования. Конечно, бывший дважды Герой Соцтруда ни словом не обмолвился о своих преступлениях, возможно, посчитав их в такой исторический момент пробуждения национального самосознания несущественными, не стоящими внимания. С места в карьер он ринулся осуждать командно-административную систему, великодержавный шовинизм центра, жертвой которого он стал. Разве справедливо, вопрошал он затихший зал, что за последние пять лет в республике второй прокурор, назначенный из Москвы, и разве мог, по его словам, пришлый, ставленник Кремля знать народ, его обычаи, чтобы верно определить, кто есть кто, а не сводить счеты с людьми, желающими Узбекистану счастья и процветания? Особенно зло он честил прокурора республики Камалова, которого Москва отыскала аж в самом Вашингтоне. Намекнув на его связь с КГБ, естественно, как явно порочащую, он обвинил того чуть ли не в геноциде собственного народа. Но когда хан Акмаль от прокурора Камалова перешел к другому, по его словам, выродку, заведующему отделом административных органов ЦК партии Сухробу Ахмедовичу Акрамходжаеву, обвинения против прокурора республики показались цветочками. Вот кто, оказывается, являлся в республике истинным дирижером и режиссером геноцида, развязанного против лучших сынов края! Это он подкладывал манкурту Камалову списки все новых и новых жертв. Это под его давлением суды выносили только обвинительные приговоры. Приводились такие дикие примеры произвола, чинимого Сухробом Ахмедовичем, что ставленник Москвы Камалов в сравнении с ним казался мальчиком на побегушках, тупым исполнителем указаний темных сил из ЦК партии. Заканчивая пламенную речь, хан Акмаль уверил присутствовавших, что его родина рано или поздно получит независимость и что первый суд суверенного государства будет над предателем собственного народа, лизоблюдом Москвы -- Сухробом Акрамходжаевым и его покровителями и приспешниками. Конечно, хан Акмаль давно знал, что человек по кличке Сенатор, которому он незадолго до своего ареста передал в Аксае пять миллионов наличными, находится в "Матросской тишине". Но до невероятного трюка с речью на суде додумался все-таки не он, а адвокаты. Таких людей, как хан Акмаль и Сенатор, защищают если не одни и те же люди, то компания одних и тех же юристов, вот они-то и рассчитали выигрышный ход в защиту узника из "Матросской тишины". Не зря говорят в народе: за хорошие деньги всегда найдутся хорошие адвокаты. VIII Полковника Джураева подняли еще затемно. Звонок из дежурной части МВД оказался серьезным -- совершено очередное покушение на прокурора Камалова. Накануне утром, когда он узнал о неожиданной смерти Парсегяна в следственном изоляторе КГБ, чувство розыскника подсказало ему, что смерть Беспалого, которого он сам задержал, имеет прямое отношение к прокурору, кто-то продлил или открыл новую лицензию на его отстрел. Он собирался заехать к Камалову, но несколько жестоких убийств и десяток дерзких грабежей в тот день не дали ему возможности даже пообедать. Однако, уходя с работы, он связался с патрульными службами города и велел в эту ночь взять под особый контроль институт травматологии. Он предчувствовал беду. Его наказ даже записали в дежурную книгу, но... Да что там патрульная служба! Два пистолетных выстрела в ночи не зарегистрировала ни одна дежурная часть милиции, хотя само МВД находится в квартале от места происшествия. Полковник лишний раз убедился, что и милиция работает с каждым днем все хуже и хуже... Обследовав место происшествия, Джураев пришел к выводу, что человек, оставивший кровавые следы на крыше института травматологии, наверняка был альпинистом,-- налицо были явные приметы использования специального снаряжения. И ниточку эту следовало потянуть немедленно: скалолазание -- спорт редкий, возможна и удача. Полковник уже не один год требовал ввести в компьютер данные о спортсменах, ставших профессионалами, ибо спортивная среда, по опыту Джураева, давно и повсеместно стала главной и нескудеющей кузницей кадров для преступного мира. Но в ответ ему твердили что-то о демократии, правах человека,-- в общем, обычная демагогия. Сейчас такие данные могли бы стать неоценимыми: ситуацию можно было прояснить в считанные минуты, если, конечно, киллер из местных. В том, что наемника уже нет в живых, полковник не сомневался. Операция была тщательно продуманной и в ней задействованы профессионалы,-- на эту мысль наводил и плакат, намеренно забытый на месте преступления, чтобы навести на турков-месхетинцев. Джураев, как и прокурор Камалов, сразу отмели версию о мести со стороны турок, хотя оценил изощренность мотива. Он постарался, чтобы сведения об этом не попали в печать, ибо могли вызвать новую волну насилия. Переговорив с Камаловым, полковник встретился с профессором Шавариным, лечащим врачом прокурора, вместе они отыскали безопасную палату на другом этаже, подходы к которой хорошо проглядывались. Появился рядом и медицинский пост с телефоном. "Медбрата" на это место выделил Джураев, теперь стало ясно, что прокурора без охраны оставлять нельзя, следующий "визит" мог состояться и днем. "Обложили человека",-- думал Джураев, направляя служебную машину, которую водил сам, в сторону городского управления милиции. И ему вспомнился другой прокурор, Азларханов,-- тот тоже боролся с преступностью без оглядки, невзирая на чины и звания, не на жизнь, а на смерть, как оказалось. Запоздало полковник узнал, что преступный мир однажды поставил Азларханова на колени из-за его, Джураева, жизни, точнее двух, включая жизнь молодого парня Азата Худайкулова, отбывавшего срок за убийцу из знатного и влиятельного в крае рода Бекходжаевых. В обмен у него вырвали обещание не настаивать на пересмотре дела об убийстве жены. Джураев всегда ощущал в душе какую-то смутную вину оттого, что не уберег ни того, ни этого прокурора, ибо они были дороги ему, потому что, как и он сам, служили закону. Въехав на стоянку перед городским управлением милиции, он припарковал машину на единственном свободном месте, рядом с "Вольво" вишневого цвета. Об этом роскошном, перламутрового оттенка лимузине много говорили в столице, и полковник знал, кому он принадлежит. Но увидев на стоянке серебристую "Порше", "Мерседес" и патрульный вариант джипа "Ниссан", которых так не хватает милиции, Джураев мысленно взорвался: "Шакалы! Уже не стесняются на работу приезжать на машинах стоимостью до миллиона при окладе в триста рублей". Такую же картину можно было наблюдать и перед зданием районных прокуратур, и любого исполкома, банка,-- везде, где требовалось решение какого-либо вопроса... Первый этаж помпезного здания, облицованного газганским мрамором, занимал ОБХСС, и взвинченный Джураев, заметив на одной из дверей табличку "Кудратов В.Я.", решительно дернул ручку на себя: может, этот блатной майор, отиравшийся возле сильных мира сего, мог прояснить ситуацию, в розыске ведь любые "а вдруг" имеет свое значение. Хозяин кабинета, увидев полковника, сорвался с места, и лицо его засветилось льстивой улыбкой. На Востоке уважают силу, а Джураев олицетворял именно ее,-- у многих облеченных властью людей его фамилия вызывала зубовный скрежет. О его храбрости, неподкупности ходили легенды, редкий случай, когда человек из органов пользовался авторитетом и в уголовном мире, и среди своего брата милиционера. Кудратов кинулся к полковнику не только по этим причинам, он помнил, что не подоспей вовремя Джураев со своими ребятами, вряд ли он остался бы жив, когда на его дом "наехали" рэкетиры. -- Везучий ты человек,-- начал с порога полковник, -- зашел тебя поздравить, твои обидчики уже оба на том свете... Видя удивление на лице обэхээсника, пояснил: -- Ну, Варлама ты пристрелил сам, а Парсегян вчера умер в следственном изоляторе КГБ... -- Как умер? -- тревожно переспросил Кудратов, и полковник сразу понял, что он действительно не знал о смерти Беспалого. -- Я вижу, ты не рад? -- безжалостно добавил Джураев. -- Я не знаю ничего о смерти Парсегяна, клянусь вам! -- взмолился майор. -- Хорошо, поверил. Но если что узнаешь, позвони, чтобы я не думал, что его смерть выгодна тебе. -- И задал еще один вопрос: -- Скажи, откуда у тебя нашлось двести двадцать пять тысяч на машину? О стоимости мне Парсегян на допросе сказал... -- Тесть дал, -- ответил, не моргнув глазом, Кудратов, -- вы, наверное, его знали? Но намек на некогда высокое положение тестя полковник не оставил без едкого комментария, злость от бессилия сегодня особенно душила Джураева. -- Знал я твоего тестя. Видел на него дело в прокуратуре, большой жулик был... -- И уже у самой двери почему-то добавил: -- А я своему тестю, участнику войны, когда женился, целый год копил на инвалидную коляску... Из управления он выехал куда более взвинченным, чем приехал. Рация, включенная в машине, сообщала о происшествии за происшествием, дежурные читали их монотонно, буднично. Еще года три назад каждое второе из нынешних привычных преступлений становилось ЧП и меры принимались на самом высоком уровне. Поистине все познается в сравнении. Энергия и злость, клокотавшие в нем, искали выхода. Он чувствовал: сегодня, после неудачной ночной попытки покушения на прокурора Камалова, где-то, возможно, в эти самые минуты обсуждают следующий план, и новый наемный убийца в небрежно накинутом на плечи белом гостевом халате вскоре пойдет отыскивать палату "москвича". Вдруг, нарушив правила движения, он развернул машину посреди улицы и рванул назад. Вспомнил, что в одном из респектабельных районов частных домов живет Талиб -- вор в законе, получивший это звание не так давно, в перестройку. Полковник знал его еще юнцом, мелким карманным воришкой и неудачным картежным шулером, вечно бегавшим от долгов. Но то было давно, и не в Ташкенте, Джураев носил в ту пору еще погоны капитана, но уже тогда заставил местных уголовников считаться с собою. Теперь Талиб ездил на белом "Мерседесе", жил в двухэтажном особняке, на двадцати пяти сотках ухоженной земли с роскошным садом. Дом этот он купил у вдовы известного художника, и в нем некогда собирался цвет узбекской интеллигенции,-- хозяин, имевший всемирную славу, слыл человеком щедрым, хлебосольным. Теперь у Талиба собирались другие люди... Джураев, занимавшийся в милиции самым опасным делом -- розыском и задержанием преступников, конечно, хорошо знал уголовный мир, ведал о его нынешней силе и власти, не говоря уже о финансовых возможностях. Имел информацию из надежных источников, из первых рук, что стратеги и идеологи преступного мира мгновенно реагируют на любое ослабление власти, и свои "указы" и "законы" издают куда оперативнее, чем издыхающая власть, не говоря уже о том, что их приказы обсуждению не подлежат, а тотчас же реализуются в жизнь. Конечно, зная, какой властью ныне обладает Талиб, не следовало ехать к нему без страховки, без конкретной зацепки, серьезного повода хотя бы для затравки. Талиба, как, впрочем, и любого его собрата подобного ранга, нынче практически невозможно ни за что арестовать, даже если и знаешь, что они стоят за каждым преступлением в городе. Сами они ничего не делают, да и никто никогда не даст против них показаний. Но сегодня Джураева не могли удержать никакие аргументы -- душа требовала действия. Талиб мог знать, кто и зачем неотступно охотится за прокурором Камаловым. Он подъехал к глухому дувалу с высокими воротами из тяжелого бруса, обитого внизу листовым железом, и поставил машину рядом с новенькой "девяткой" цвета "мокрый асфальт", особенно почитаемой среди "крутых" ребят Ташкента. Ворота оказались заперты, но Джураев не стал стучать, он хотел появиться неожиданно, чтобы хозяин "девятки" не успел скрыться в соседней комнате: профессиональный интерес брал свое. Отмычкой он легко открыл дверь, вошел во двор и сразу увидел, как в окне сторожки у входа метнулся от телевизора охранник. Джураев опередил его, оказался на пороге первым: -- Встань в угол, ноги на ширину плеч, руки за спину,-- приказал он, доставая наручники. Тот попытался потянуться к матрасу на железной кровати, но тут же после удара жесткими наручниками отлетел в угол, сметая со стола посуду. Джураев достал из-под матраса нож и, забирая его с собой, сказал: -- Об этом поговорим попозже. Шуметь не советую,-- и, щелкнув наручниками, подпер дверь снаружи доской. Оглядев двор, прислушавшись, он быстро пошел к дому. По громкому смеху, доносившемуся со второго этажа, он вычислил комнату, где Талиб принимал хозяина "девятки", и поднялся наверх. Талиб и гость резались в нарды,-- играли азартно, по-крупному и оттого не сразу заметили появившегося Джураева. Конечно, полковник мысленно высчитывал, кто же мог быть у Талиба, но теперь он понял, что ошибся бы, даже назвав сотню людей: с хозяином дома играл один из самых известных адвокатов города. Доходили до Джураева слухи, что тот давно состоит главным консультантом у ташкентской мафии, но как-то не верилось: кандидат наук, коммунист, уважаемый человек... И вдруг вся копившаяся ярость Джураева прорвалась, он жестко, как при задержании, схватил адвоката за волосы и резко развернул голову к себе. -- Вот вы с кем, оказывается, водите компанию, уважаемый председатель коллегии адвокатов! Вчера мои ребята взяли в "Вернисаже" Вагана, мы за ним давно охотились. У него с собой был пистолет, а в кармане собственноручное заявление каракулями, что он нашел его час назад и несет в отделение милиции. Теперь понятно, почему так поумнел тугодум Ваган, вы ведь с ним старые знакомые... Вон отсюда, мерзавец, пока цел! И, как ни странно, вальяжный адвокат, доводивший в судах до инфаркта судей, прокуроров, заседателей и потерпевших своей наглостью, схватил стоявший рядом "дипломат" и бегом скатился с лестницы. Со страху он, видимо, решил, что Ваган "сдал" его: идея, как и многие другие, ставившие следствие в тупик, действительно принадлежала ему. Оказывается, ярость и несдержанность тоже имеют свои преимущества, успел подумать Джураев. Талиб, уже пришедший в себя, нервно поглаживая холеные усики, зло процедил: -- Нехорошо врываться в чужой дом, оскорблять уважаемых в городе людей. Кончился ваш ментовский беспредел -- перестройка, демократия в стране. -- Да, Талиб, ты прав, ваша берет, воровской беспредел наступает, но народ до конца не осознает, что это значит для него. Верно, что у твоих ног валяются нынче и депутаты, и министры, ибо они твои депутаты, твои министры. Но со мной тебе и твоим друзьям придется считаться, законы отменить твои дружки пока не решились, хотя и кроят их уже в угоду себе... -- Что вам от меня нужно? Вы ведь знаете, я теперь вам не по зубам, -- перебил Талиб, чувствуя, как взвинчен полковник. -- Скажи, кому нужна смерть прокурора Камалова, кто охотится за ним? -- Откуда я могу знать? -- теряя интерес к разговору, ехидно улыбнулся Талиб, и его постоянно срывающиеся в бег глаза вдруг застыли. -- Ты знаешь, я редко обращаюсь к вашему брату за помощью и дважды прошу редко, поэтому подумай, чтобы не пожалеть потом. Джураев, повернувшись спиной к хозяину, направился к двери. -- Ты, наверное, забыл, к кому пришел. А вдруг не выйдешь из ворот этого дома?.. -- сказал вкрадчиво Талиб. Полковник услышал слабый щелчок хорошо смазанного выкидного ножа и в ту же секунду, несмотря на свою грузность, ловко, словно в пируэте, развернулся,-- в руке у него поблескивал ствол. -- Брось сюда нож! -- скомандовал гость. -- Время вскружило тебе голову, а зря. С этой минуты можешь считать, что жизнь твоя не стоит и копейки! -- и, подняв брошенную финку, двинулся к лестнице. -- Что ты можешь мне сделать, мент поганый? Да у меня друзья лучшие адвокаты города, и повыше кенты есть! -- закричал истерично Талиб. -- Вот тебе сегодняшний день не пройдет даром, это точно... Джураев молча спускался по крутой лестнице, а Талиб следом кричал в истерике: -- Ничего ты не можешь! Нет у вас власти, на понт берешь... Просить прощения еще у меня будешь, у ног валяться... Полковник вдруг резко развернулся и, в два шага одолев расстояние, разделявшее их, схватил Талиба за грудки: -- Заткнись, падла, отныне ты приговорен. Забыл, как восемь лет назад ты сдал мне Фаруха и он получил на всю катушку? Сегодня Фарух тебе не чета, хотя и ты не последний человек в городе. Такое никогда не прощается. Предательству нет срока давности, кажется, так гласит одна из главных воровских заповедей? -- Он повернулся и не спеша двинулся к дверям. У самого порога его достал голос Талиба: -- Постойте! Мы оба погорячились. Я не знал, что этот прокурор ваш друг. Но мы не имеем к нему отношения, дело, похоже, пахнет политикой, борьбой за власть... -- Кто? -- обернувшись, жестко спросил Джураев. -- Миршаб...-- тихо прошептал хозяин дома. IX В новой палате кровать прокурора расположили иначе,-- Камалов видел входную дверь, хотя догадался, что полковник Джураев распорядился насчет охраны. Прошло три недели после ночного покушения. Прокурор почти каждый день настаивал, чтобы его выписали, события требовали контроля, он чувствовал, как теряет время... И вот как будто забрезжила надежда: медсестра проговорилась, что через неделю его выпишут с оформлением инвалидности. Время в больнице он все-таки зря не терял: тут за долгие часы бессонницы пришло в голову немало идей, обозначились неожиданные ходы. Вынужденная праздность позволила ему тщательно проанализировать, вариант за вариантом, действия каждого, попавшего в орбиту его внимания. Он не знал, что предпринимает в тюрьме Акрамходжаев, наверняка получивший известие о смерти Парсегяна, но знал о реакции хана Акмаля,-- Камалову тотчас передали из Москвы стенограмму его речи на суде. Значит, Акмаль Арипову было известно о смерти Беспалого и ход он придумал гениальный. Теперь освобождение Сенатора -- лишь вопрос времени, такого шанса Акрамходжаев не упустит. Адвокаты, наверное, день и ночь снуют между Москвой и Ташкентом. Оставалось загадкой, существовала ли регулярная связь в Москве между Сенатором и ханом Акмалем. Хотя прокурор знал, что содержатся они раздельно, но смерть Парсегяна и неожиданное выступление на суде Арипова подтверждали, что ныне гарантий не даст даже всесильный КГБ. Показания Беспалого теперь ничего не значили для суда, да и дело Сенатора вряд ли дойдет до него, теперь все стали осторожными, пуще прежнего держат нос по ветру, выжидают, чья возьмет, хотя в республиках уже ясно, кто пришел к власти. "Как ловко хан Акмаль отмежевал меня от других ответственных лиц в республике, -- не без восхищения думал Камалов. -- Ставленник Москвы, манкурт, не помнящий родства, человек, виновный в геноциде против лучших сынов республики... Лихо! Этим как бы дается команда другим: вам всем грядет прощение, а этого отдадите на заклание. Силен хан Акмаль, даже из тюрьмы определяет политику на завтра!" Но выступление хана Акмаля на суде только внесло ясность в какие-то рассуждения Камалова. Иного от Арипова он и не ожидал, не тот человек. А угрозами его не удивишь, привык, такая работа, он сам выбрал опасный путь,-- вот этого хану Акмалю никогда не понять, трагедия его в том, что он свято убежден: все продается и покупается. Он покупал всегда и везде, оптом и в розницу, и никогда не знал осечки. Да и ситуация сложилась в его пользу: любое уголовное преступление сегодня можно оправдать, переведя его в национальную плоскость, придав ему политическую окраску. Но то, что не все продается и не все покупается, хан Акмаль, как ни крути, испытал на своей шкуре -- оказался в тюрьме, хотя наверняка был уверен, что люди его круга, его связей -- неподсудны. Камалов понимал, что, открывая дорогу на волю Сенатору, хан Акмаль думал прежде всего о себе. "Долг платежом красен" -- пословица русская, но она на Востоке в особой чести -- словно одна из главных заповедей Корана. Вот почему прокурор торопился покинуть стены института травматологии. Подгонял его и еще один повод -- близился срок возвращения из Германии Шубарина, к которому он долгие месяцы искал подходы и, кажется, нашел. Даже беглое знакомство с трудами убитого прокурора Азларханова, особенно последних лет, когда тот неоднократно обращался в Прокуратуру республики и Верховный Совет с обстоятельными докладными, и сравнение их с докторской диссертацией Сенатора не оставляло сомнений в идентичности работ. В свободное от процедур время Камалов сделал тщательный сравнительный анализ работ. В докладных Азларханова встречались целые абзацы, разделы, слово в слово повторявшиеся в диссертации Сенатора. Нашел он и черновик одной из статей, возможно, тоже предназначавшейся Азлархановым для печати, но появившейся позже, в первые годы перестройки, уже за подписью Сухроба Ахмедовича, и вызвавшей в республике небывалый резонанс. Тут, как говорится, он схватил Сенатора за руку,-- не отпереться. Оставалось загадкой, как попали научные труды опального прокурора к Сенатору? Не мог же Шубарин сам передать их Сухробу Ахмедовичу. Можно сказать, что время в больнице Камалов зря не терял, одна разгадка тайны взлета Сенатора чего стоила. Конечно, он не ожидал от встречи с Шубариным чуда, ответа на все вопросы, просто интуитивно чувствовал, что многое крутится вокруг Японца. Новое время давало Шубарину шанс достойной жизни, реализации собственных возможностей, ведь он уже в 1986 году объявил в финансовых органах о личном миллионе и никто к нему претензий не имел. А идею коммерческого банка поддержали на правительственном уровне, горисполком сдал ему в аренду на девяносто девять лет старинный особняк в центре столицы, в нем сейчас спешно вели реставрационные работы. А ведь при возврате к прошлому о каком официальном личном миллионе, частном банке могла идти речь, уж об этом Шубарин, наверное, догадывался. Вот почему в нем надо искать союзника. Во всяком случае, следовало изолировать его от Миршаба и от Сенатора, который, возможно, даже раньше Японца окажется в Ташкенте,-- такое единство представляло силу, темную, страшную силу, способную на многое... Мысли о Шубарине не давали покоя Камалову, и он на всякий случай решил по своим старым связям с Интерполом получить кое-какие данные о жизни Японца в Мюнхене: как и где проводит свободное время, с кем общается, кто и откуда наведывался к нему. Он допускал, что такой неординарный человек мог попасть в поле зрения местных органов правопорядка, немцы -- народ аккуратный. На особый успех он, конечно, не рассчитывал, просто у него сложилась привычка работать тщательно, основательно, тем более если позволяло время. Да и Шубарин сам по себе стоит того, чтобы знать о нем как можно больше. Ответ из Мюнхена пришел в день выписки Камалова из больницы, и по тому, как начальник отдела по борьбе с организованной преступностью, приехавший за ним, передал тоненькую папку еще в машине, не дожидаясь, пока они доедут до прокуратуры, Камалов почувствовал важность сообщения. Так оно и было. В документах, пришедших по каналам Интерпола, отмечалось, что Шубарин в Мюнхене вел активный образ жизни в Мюнхене: учеба, встречи с деловыми людьми, визиты, приемы в престижных клубах, театр, бассейн, корты... Частые выезды на уик-энд в Австрию, Голландию, Швейцарию, Италию... Интерес представлял и список людей из разных стран, посещавших Шубарина в Германии. Камалов догадался, что почти все они -- наши бывшие граждане, с которыми Японец раньше имел дела. Но в длинном списке встретились две фамилии, видимо, и заставившие полковника поскорее ознакомить прокурора с ответом Интерпола. Для людей несведущих эти фамилии не говорили ничего, но для Камалова... Фамилии находились рядом, в самом конце: Анвар Абидович Тилляходжаев и Талиб Султанов. Прилагались и фотографии. Камалов долго всматривался в снимок мужчины в модном мешковатом костюме, с холеными усиками, со знакомой фамилией. В кабинете он достал альбом -- многие, наверное, хотели бы заглянуть в него -- и отыскал похожий снимок. Подпись гласила: Талиб Султанов, 1953 года рождения, дважды судим, вор в законе. -- Что нужно уголовнику Талибу от будущего банкира? И как оказался в Мюнхене Анвар Абидович Тилляходжаев, находящийся в заключении на Урале? -- спросил прокурор у чекиста, но тот в ответ лишь пожал плечами. X Татьяна Георгиевна, Танечка Шилова поступала в Ташкентский университет на юридический факультет три года подряд, а в год окончания школы сделала еще и попытку стать студенткой МГИМО в Москве. Она не была избалованным и бездарным ребенком, который рвется в престижный вуз. Таню воспитывала мать-одиночка, работавшая уборщицей на местном авиационном заводе, правда, на две ставки, поскольку поставила перед собой цель дать дочери высшее образование. Школу Таня окончила без золотой медали, хотя медалистки ее класса понимали, что им до Шиловой далеко. Но жизнь есть жизнь: родители, их положение, учителя, родительский комитет,-- все здесь играло свою роль, да и мать Танечки отличалась строптивым, сильным характером, а кто у нас любит людей с норовом, да еще не имеющих кресла? А тут и вовсе -- уборщица. Но Таня особенно не переживала, верила в свои силы. Она была комсоргом школы, и как человек активной жизненной позиции избиралась и делегатом на съезды, и в горкоме комсомола представляла учащуюся молодежь. Удалась Танечка и ростом, и фигурой, и характером, и внешностью... Мать ее где-то вычитала, что есть в Москве Институт международных отношений, где готовят дипломатов и прочих людей для государственной службы. Смекнула, что туда, наверное, умные дети требуются, и, по ее мнению, Таня туда как раз подходит -- грамот всяких в шкафу уйма скопилась. В стране было немало людей, безоговорочно веривших официальной пропаганде: в "планов громадье", в то, что "молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет", в "светлое будущее коммунизма", в "общество равных возмож