ностей", в "самое справедливое на земле общество", короче, "я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек" и тому подобное. Мать Танина, да и она сама принадлежали именно к таким. В школе учили английский, и, хотя Таня вполне успевала, мать подыскала ей репетитора, преподавательницу института иностранных языков. Ходили к ней вдвоем. Пока Таня шлифовала трудное произношение, мать занималась хозяйством: стирала, прибирала, гладила, белила, красила -- в богатом доме дел всегда невпроворот. К выпускному балу Таня знала английский, по словам преподавательницы, не хуже ее студенток, закончивших институт. Бойко говорила она и по-узбекски. Как только Татьяна получила аттестат, мать побежала в дирекцию,-- каждую неделю в Москву летал служебный самолет, в особо важных случаях разрешали воспользоваться бесплатным рейсом и рядовым рабочим, не отказали и ей. Вернулась она тем же самолетом на другой день. Оказалось, что в МГИМО, как в обычные институты, документы не брали. Нужно было иметь специальное направление из республики, требовалась куча других бумажек, вплоть до рекомендации ЦК комсомола. Приуныли мать и дочь всерьез. Но выручила, как ни странно, вера в общество равных возможностей, в социальную справедливость -- они ринулись сломя голову на штурм казенных кабинетов. Добыли они направление -- эта эпопея сама достойна романа, и только за муки, героизм Танечку следовало зачислить в престижный вуз. Через месяц, опять же заводским самолетом, счастливая Таня Шилова улетела в Москву, где в рабочем общежитии дали ей комнатку на время экзаменов. По этому случаю в столицу из Ташкента звонил сам директор авиапредприятия -- удивительный по нынешним временам поступок. То были годы семимильных шагов к коммунизму, эра Брежнева, эпоха застоя, как говорят нынче историки. В МГИМО учился внук самого Леонида Ильича... Уже на первом экзамене Таня поняла, что тут учатся не простые люди. Ее общежитие находилось в пригороде Москвы, в Монино, и, чтобы не опоздать, она выезжала семичасовой электричкой. Когда же стали съезжаться абитуриенты, ей показалось, что все до одного они приехали на черных правительственных "Чайках" или в роскошных иностранных машинах, каждого сопровождала целая свита дедушек, бабушек, дядюшек, важных и вальяжных родителей, еще каких-то шустрых молодцов, то и дело бегавших в здание, хотя доступ туда официально был запрещен. Среди сопровождающих Таня узнавала людей, чьи фотографии печатались в газетах, а лица мелькали на экране телевизора. Ее, стоявшую в сторонке, с бумажной папкой в руках, в жарком кримпленовом платье, вряд ли кто принимал за абитуриентку, у нее одной швейцар потребовал документы и заметно удивился, увидев в руках экзаменационный лист. В тот день писали сочинение, и Татьяна видела, как слева и справа от нее, особенно не таясь, списывали будущие светила дипломатии. Чувствовалось, тему почти все знали заранее, готовые работы были под рукой. Около Тани с подозрением прохаживалась разодетая преподавательница, но девушка, увлеченная работой, не замечала ее. Первый экзамен она сдала на пятерку. И второй, и третий... Ее заметили и с недоумением поглядывали -- откуда такая взялась, не маскарад ли, не ловкий ли розыгрыш -- голубое платьице, скромные босоножки?.. После каждого экзамена Татьяна отбивала короткую телеграмму в Ташкент с единственным словом "пять", понимая, как переживает дома мать. Перед последним экзаменом -- историей -- она чувствовала себя уже победительницей, предмет этот она не только знала, но и любила, и даты ее не пугали, памятью она обладала феноменальной. По спискам поступающих, вывешенным в холле, она, конечно, узнала, кто есть кто. И, воспитанная на вере в справедливость, думала: а меня должны принять не только за пятерки, но и социальное происхождение, будет, мол, чем козырять деканату -- в таком вузе дочь уборщицы учится. Возможно, мог случиться и такой расклад. Но к последнему экзамену число соискателей студенческих билетов оказалось гораздо больше вакантных мест. На экзамене отвечала она первой, даже особенно не готовилась, билет, на ее взгляд, попался удачный. Когда она заканчивала, в аудиторию уверенно вошел средних лет мужчина, член приемной комиссии, и, спросив у экзаменаторов разрешения поприсутствовать, стал внимательно слушать. Когда Татьяна закончила отвечать, вошедший задал ей один дополнительный вопрос. Таня ответила на него менее уверенно, чем на билет, за что и получила оценку "удовлетворительно". Тут-то она и поняла, что ушлые дяди ловко подставили ей подножку. В ближайшем скверике она дала волю слезам, в голову лезли всякие дурные мысли -- ей было стыдно возвращаться в Ташкент. Как показаться на глаза матери, соседям, подружкам, ведь в нее все так верили. Но выручил какой-то парень, он, видимо, сразу догадался, в чем дело, протянув конфетку, участливо спросил: -- Что, двойку получила? И, узнав обо всем, вдруг весело сказал: -- Хочешь анекдот про экзамен, очень похожий на твой случай. -- И, не дожидаясь ответа, затараторил: -- Экзаменатор спрашивает: "Скажите, пожалуйста, сколько советских людей погибло в Великой Отечественной войне?" Абитуриент уверенно отвечает: "Двадцать миллионов..." Тогда профессор, сверкнув очками, потребовал: "Назовите всех поименно..." Татьяна от неожиданности расхохоталась, черные думы отлетели с души, а с глаз словно спала пелена... Вот тогда она твердо решила стать юристом, чтобы каждый мог рассчитывать не только на свои силы и возможности, но и на закон. Она, по сути провинциалка, впервые попавшая в Москву, вчерашняя школьница, сразу ощутила, какое огромное преимущество имеет перед ней каждый москвич, вступающий в жизнь. За эти дни пребывания в Москве она узнала, что в столице есть более десяти крупных институтов, не имеющих общежитий, в том числе и МГИМО,-- значит, это только для москвичей. Да и остальные институты в основном ориентировались на местных. А если прикинуть перспективу? Кто мог работать в тысячах солидных организаций и министерств союзного значения, решавших вопросы жизни всей страны от Балтики до Тихого океана, судьбу таджика на Памире или чукчи на Крайнем Севере? Опять же москвичи, ибо прописка, полученная при рождении, открывала путь в эти организации, прописка, а не ум, давала им ход, и они решали все и за грузина, и за узбека, и за татарина... В каждом народе живет инстинкт самосохранения, он следит за обновлением крови, боится кровосмешения, а тут фактически оно из года в год сознательно, законодательно поощрялось. На какой же результат в таком случае можно было рассчитывать? На деградацию, вырождение и только. В том же МГИМО она не раз слышала, как некоторые абитуриенты с гордостью, с осознанием какого-то личного, унаследованного права говорили: это, мол, наш семейный вуз, его закончили отец, дядя, мама, брат, сестра... Юности свойствен максимализм, и Татьяна верила, что когда она станет юристом... Но чтобы стать юристом, нужно было сначала закончить университет. Вернувшись в Ташкент, Таня поступила на работу на тот же авиазавод, инструментальщицей в мамин цех. Умные люди посоветовали обзавестись на всякий случай стажем, лучше -- рабочим. Юридический факультет, как поняла Таня Шилова после первого провала дома, в республиках Средней Азии и Кавказа был чем-то вроде МГИМО для москвичей. Нет, здесь не привозили своих чад в "Чайках" и "Мерседесах", тут все решалось тихо, через посредников, за глухими дувалами и закрытыми дверями, без внешней мишуры и ажиотажа -- на Востоке свои правила и традиции. В первый раз она не прошла мандатную комиссию: сказали, не хватает производственного стажа... Во второй -- объяснили, что в этом году наплыв золотых медалистов, воинов-интернационалистов и вообще отслуживших армию, в общем, вполне убедительно. Но опять же, как и в МГИМО, ее приметили, даже записали в какой-то резерв, обещали вызвать, но так и не позвонили... Возможно, со своими знаниями и упрямством она одолела бы наконец приемную комиссию, но тут ей просто повезло. В день первого экзамена она встретила в вестибюле одного из секретарей ЦК комсомола, знавшего ее еще по школе, он же некогда подписывал ей рекомендацию в МГИМО. Услышав ее историю, тот сделал какую-то запись в блокноте, и, прощаясь, сказал, что этот год для нее непременно будет удачным. Так оно и вышло. Набрала она максимум баллов и, как отличница, с первого курса до самого окончания института получала специальную стипендию. Студенческие годы Татьяны пришлись на период перестройки. Наверное, ни в одном ташкентском вузе перестройку не приняли в штыки так, как здесь. Родители многих студентов привлекались к уголовной ответственности за взятки, приписки, злоупотребления служебным положением, казнокрадство. Одни пытались скрыть этот факт, и порою это удавалось, но большинство громких дел получали широкую огласку в прессе и становились достоянием всех. Конечно, на этом факультете узнали о переменах и в МВД республики, и в Верховном суде, и в Министерстве юстиции, и особенно в Прокуратуре, ибо многих поступающих на юридический привлекает работа именно прокурора. Кто из молодых в юности не желает выступить в роли обличителя! Таню и ее товарищей интересовали пути к правовому государству, они с упоением читали проблемные статьи на эти темы, публиковавшиеся чуть ли не еженедельно. Конечно, они обсуждали и знаменитые статьи Сухроба Ахмедовича Акрамходжаева в местной печати, ведь они касались и проблем республики, и подготовки юристов. Студенты, как и все общество, раскололись по своим убеждениям, принципам, симпатиям, молодежь металась, не находя себе места, запутавшись среди огромного количества новоявленных пророков и оракулов. Рушились учебные программы, устаревали законы и установки, но Татьяна была убеждена, что ее выпуск оказался как никогда сильным. Они -- первое поколение студентов в республике, ощутивших огромную ответственность юристов перед обществом, -- понимали, что перестройка с ее четкой направленностью к правовому государству возлагает на них большие надежды: ведь всему требовалось юридическое обеспечение, все должно теперь определяться законом, а не приказом райкома партии. Оттого они внимательно следили за успехами и неудачами реформ в республике. Но скоро стало ясно, что перестройка, так и не развернувшись в полную силу, задыхается, умирает... В конце восьмидесятых годов, когда один за другим стали досрочно освобождаться из мест заключения казнокрады, чьи судебные процессы еще недавно вызывали такую шумную реакцию и одобрение общества, поняла и Татьяна, что реформам, переменам, ожиданиям приходит конец. Вчерашние герои скандальных газетных статей и телерепортажей, заснятые на фоне награбленного и наворованного в немыслимых количествах, не только возвращались, но и шумно требовали вернуть им прежние хлебные места. И все это на фоне поникшего, безмолвного, безголосого большинства, поверившего было, что перестройка -- единственный шанс на лучшую долю. Выходило, лучшая доля вновь возвращалась к тем, кто ее имел прежде. Изменились и настроения студенчества: теперь уже откровенно козыряли родителями, пострадавшими от нового курса партии, все это преподносилось как произвол Москвы над республикой, над ее лучшими сыновьями, цветом нации, желавшим краю счастья, процветания, самостоятельности, суверенности. Вновь произошли крупные кадровые перемены во всех правоохранительных органах Узбекистана, и вся эта чехарда со сменой кресел пристрастно обсуждалась в институтских коридорах. В это переломное время Шилова впервые услышала фамилию прокурора Камалова. По-разному к нему относились и студенты, и преподаватели, особенно после ареста всесильного хана Акмаля из Аксая, друга Рашидова. Одни говорили с уважением и восторгом, сознавая, на кого он замахнулся, другие отреагировали по-иному -- ставленник Москвы, предатель своего народа... Конечно, пора студенчества -- время взросления, но время учебы Татьяны, совпавшее с перестройкой, ускорило этот процесс многократно, а главное, он отличался иным качеством, где важным оказывались принципиальность, собственное убеждение, без чего невозможно состояться юристу. Если раньше гражданские позиции формировались в человеке все-таки позже, в процессе работы, то в нынешний период они складывались уже в университетских стенах. Трудно было отсидеться за чужим мнением, лавировать -- все равно наступал день, когда следовало определиться: вечные нейтралы оставались не у дел, вызывали презрение и правых, и левых. По отношению к происходящему, к тем или иным людям Таня, будущий юрист, догадывалась, кто ей близок и кому она подходит как специалист. Своим героем, задолго до личного знакомства, Шилова в душе называла Камалова. Когда перед дипломной практикой ей как лучшей студентке курса предложили место на выбор, она, конечно же, выбрала Прокуратуру республики. Ей хотелось поработать рядом с человеком, чьи взгляды она разделяла, а действия одобряла. Позже Татьяна назвала этот выбор судьбой... Практику она проходила в следственном отделе, на первом этаже прокуратуры, а кабинет Камалова располагался на четвертом, и она сожалела, что не имеет возможности видеть его. Работой ее завалили сразу,-- в следственном дел всегда непочатый край. Таня приходила на работу на час раньше, минут на десять опережая Камалова, и сразу бежала к окну, боялась пропустить его приезд. Когда она увидела его в первый раз, он показался ей гораздо моложе своих лет -- несмотря на раннюю седину, подтянутый, быстрый; решительность, независимость чувствовались в каждом движении, шаге. Одевался он с небрежной элегантностью, и во всем его облике, манерах чувствовался "человек не отсюда". Позже, узнав, что большую часть жизни он прожил в Москве и Вашингтоне, и даже год с небольшим в Париже, Таня порадовалась своей проницательности. За всю практику они ни разу так и не столкнулись лицом к лицу. Он, конечно, даже не догадывался о существовании практикантки, своей единомышленницы, всегда желавшей ему удачи. И неожиданное приглашение в знаменитый ресторан "Лидо", куда она пошла с одним из молодых сотрудников прокуратуры, и тот разговор, невольным свидетелем которого она там стала, хотя говорили по-узбекски,-- собеседники наверняка не догадывались, что Татьяна владеет этим языком,-- теперь трудно было назвать случаем. Из беседы, состоявшей из недомолвок, недоговоренностей, где часто упоминался некто, зашифрованный под именем "москвич", Татьяна поняла, что из Прокуратуры утекает какая-то информация, служебные тайны, она ощущала это сердцем, ибо уже отдавала себе отчет, где работает. Ныне тот поход в ресторан она не считала случайным, а чем-то предопределенным свыше, чтобы как-то уберечь, обезопасить человека, к которому испытывала уважение и симпатию. В тот вечер в ресторане она не придала особого значения тайному разговору, невольной свидетельницей которого оказалась, но стала остерегаться человека, пытавшегося за ней ухаживать. А когда во время ферганских событий, связанных с турками-месхетинцами, она узнала из газет о покушении на Камалова на трассе Коканд-Ленинабад, тот давний разговор, который она не забыла, вызвал у нее смутную тревогу. Через несколько дней, когда произошло новое покушение, уже в Ташкенте, где погибли жена и сын прокурора, Татьяна поняла, наконец, что в разговоре речь шла о Камалове... Недели три не решалась она пойти в больницу и рассказать о своих подозрениях Камалову, словно чувствовала, что с этим шагом круто изменится ее жизнь. О ценности своего сообщения она догадалась сразу, предатель в прокуратуре и был главным недостающим звеном в расследовании прокурора, посвятившего годы борьбе с оборотнями в милиции. Камалов, выслушав ее, тут же достал из прикроватной тумбочки пухлую папку и, показав ей фотографию, спросил, не этот ли мужчина подсаживался к ним за столик. Ее ответ словно склеил две половинки фотографии незнакомого человека. После этого разговора с Камаловым она уже месяц работала в прокуратуре республики. По странному стечению обстоятельств, она занимала тот же самый кабинет на первом этаже, где проходила практику. Сейчас она тоже стояла у окна, так как знала, что ее шеф, начальник отдела по борьбе с организованной преступностью, поехал за прокурором в больницу. Почти через полгода Камалов, на котором уже кое-кто поставил крест, возвращался в свой служебный кабинет. На улице у прокуратуры, как обычно, выстроились ряды машин, возле них прохаживались незнакомые люди. "Каждый из них может быть охотником за прокурором",-- сказал вчера шеф, невольно бросивший взгляд в окно. Она и не заметила, как подъехала машина прокурора. Первым выскочил водитель Нортухта, парень, прошедший Афган,-- это с ним Камалов одолел банду наемных убийц на трассе Коканд-Ленинабад. Афганец мгновенно повернулся спиной ко входу и быстрым взглядом окинул ряды машин. Под тонкой пижонистой замшевой курткой внимательный человек легко углядел бы оружие и понял, что парень умеет им пользоваться. Камалов взглянул на высокое парадное и стал медленно одолевать мраморные ступени, чувствовалось, каждый шаг давался ему нелегко. Она разглядела его осунувшееся лицо, свежий рваный шрам, пересекавший высокий лоб, отметила, что он зарос, похудел и стал походить на голливудских киногероев, но тут же устыдилась такого пошлого сравнения. По лестнице поднимался мужчина, настоящий человек, шел, чтобы довести начатое дело до конца. Она не заметила, как губы сами прошептали: "Храни вас Господь!" XI Газанфар Рустамов, прокурор отдела по надзору за исправительными учреждениями, пребывал в скверном настроении. Третью неделю подряд не везло в карты, улетучились с риском добытые деньги на машину. Во всех зонах и тюрьмах, то тут, то там, возникали стихийные бунты, захватывали заложников, участились побеги, и ему приходилось мотаться из края в край республики,-- исправительно-трудовые колонии располагаются не в курортных местах. Ночевки в грязных провинциальных гостиницах, обеды в скудных казенных столовках, вечная нехватка транспорта -- все это действовало на нервы, раздражало, вызывало зависть к коллегам из других отделов. "Почему я должен отдуваться за несправедливость, жестокость, убожество в местах заключения?" -- часто спрашивал он себя и клял на чем свет стоит Сенатора, за его нерасторопность, медлительность. Ведь, работая заведующим отделом административных органов ЦК партии, тот обещал, и не раз, сделать его прокурором одного из районов Ташкента. Твердо обещал, да что вышло? Сам загремел. Но Рустамову было жаль только себя,-- Сенатор хоть пожить успел в свое полное удовольствие. Газанфару предстояла поездка в Таваксай, там произошел групповой побег, конечно, не без участия людей из охраны. "Какой же нормальный человек, да еще за такие гроши, пойдет работать с заключенными?" -- рассуждал он, как никто другой знавший тамошние нравы. Удивлялся он не побегу, а тому, что до сих пор эта система действует. Он бы не удивился, если какой-нибудь поселок, городок, где есть крупная тюрьма или лагерь заключенных, вышел на забастовку, узнай вдруг, что "заведение" переводится в другое место, ибо тут каждый второй кормится с бедных арестантов. Одни сдают комнаты на постой приехавшим на свидание или добивающимся его, другие промышляют извозом, доставляя освободившихся и их родственников на железнодорожный вокзал или в аэропорт ближайшего города, третьи занимаются посредничеством, вольно или невольно все завязаны на тюрьме. Тут все обслуживают зону, каждый как может, в зоне денег всегда больше, чем на воле, и зэки не торгуются, впрочем, на все существует твердая такса. Всех способов наживы с заключенных не знает даже он -- перечень их обновляется с каждым днем. Вот недавно был случай. В одном городке четырехэтажная "хрущевка" буквально нависала балконами над заборами с колючей проволокой, и юная девица, чья лоджия оказалась как раз напротив мужского барака, однажды вышла туда в купальнике. И вдруг услышала из-за "колючки" рев восторга. Женщина есть женщина, ей любое внимание в радость, даже из-за "колючки", и девчонка минут пять пококетничала, принимая по просьбе высыпавших из бараков мужиков всякие пикантные позы. Когда она собралась уходить, кто-то крикнул ей: "А это тебе за доставленное удовольствие!" -- и бросил на балкон рабочую рукавицу,-- там вместе с камнем оказалась сторублевка. С тех пор девушка уволилась с работы и трижды в день выходит на балкон под восторг ревущей толпы,-- говорят, стриптиз у нее получается не хуже, чем в порнофильмах. Весь город завидует обладательнице счастливого балкона. Выезжал он и по этому случаю, даже встретился с героиней истории -- грамотная, как и все ныне, попалась девушка. Заявила, я, мол, живу в демократическом государстве и на своем балконе вольна делать зарядку как хочу и когда хочу... Вот и привлеки ее попробуй - не за что. Кормился с заключенных и сам Рустамов, и у него порой случались "навары" не меньше, чем у работников ОБХСС. За доставку важного послания в тюрьму, особенно подследственному, до суда, с заинтересованной стороны требовали десятки тысяч. Однажды он сорвал куш в сто тысяч -- и это в те годы, когда деньги еще имели силу! Правда, ему пришлось поделиться с начальником тюрьмы. К обвиняемому по хищению в особо крупных размерах, взятому под стражу, рвался на свидание, всего на пять минут, один из сообщников и предлагал за это сто тысяч. Но свидание требовал с глазу на глаз, передача послания его не устраивала,-- за это и плата. Речь шла, конечно, о том, чтобы запутать следствие, определить линию поведения на суде. Свидание это состоялось глубоко ночью и длилось ровно пять минут. Носил он и письма "авторитетам", ворам в законе, находящимся в тюрьмах усиленного режима, передавал и из зоны "инструкции", "рекомендации" на волю,-- среди уголовников у него была даже кличка "Почтальон". Платили за это тоже хорошо, но нынче, в перестройку, занятие это стало опасным. Раньше высокое ворье держалось за него, уважали покладистого человека "наверху", а сейчас словно взбесились, постоянно шантажируют, на гласность намекают. Но это скорее оттого, что у него появились конкуренты,-- нынче ничем не брезгуют, лишь бы деньги. Один вор в законе, угощавший его в тюрьме французским коньяком, так объяснил перестройку: это время, когда все покупается и все продается, и пожелал, чтобы оно дольше продлилось,-- за это и выпили. Что-что, а деньги Газанфар в жизни имел, много прошло их сквозь его руки, да счастья не принесли, и виной тому карты. С них у него и беды пошли. Играть он начал, как и большинство, студентом, в общежитии, и вряд ли кто в нем мог предполагать в ту пору столь азартного человека. Первые десять лет после университета пришлись на самый пик застойных лет. Тогда и расцвела махровым цветом картежная игра среди должностных лиц. В какой город он ни приезжал в командировку, повсюду вечерами приглашали куда-нибудь на игру, впрочем, чаще всего в областях "катают" при гостиницах, тут уж точно мода из Москвы пришла, там почти в каждой гостинице обнаружишь катран. В ту пору нравы не были так суровы, как ныне; картежные долги, особенно крупные, легко прощали, никто посторонний учет их не вел, не переводились проигрыши на других, не включались "счетчики" за каждый просроченный должником день. Но потом внезапно и повсюду,-- словно за всем этим стоял некто коварный и умный, втягивавший в игру все больше и больше людей,-- появились правила, и картежники оказались в мышеловке. Зная масштабы преступного мира и гениев, осуществлявших его стратегию, Газанфар ныне часто задавался вопросом: случайно это произошло или нет? Он сам оказался заложником игры. В первые годы он стабильно выигрывал. С шальных денег купил пятикомнатную кооперативную квартиру в престижном районе, прозванном в народе "дворянским гнездом". Работнику прокуратуры это не составляло труда, тем более пайщиком он оказался солидным, выплатил всю сумму сразу, в ту пору разного рода начальники норовили жилье урвать за казенный счет и с успехом это делали, но Газанфар не хотел и дня ждать в очереди. И кооперативный гараж, и первая машина, можно сказать, с взяток и выигрышей появились, на зарплату прокурора особенно не разгуляешься. Рос и его авторитет "каталы" -- так игроки между собой называют картежников. Тут главное в срок гасить долги, если проиграл, каталы, не обремененные долгами, имеют право на отыгрыш даже без наличных, гарантией тому их авторитет. Газанфар долго был уверен, что он в любое время без труда может оставить карты, ибо в игре особенно "не зарывался" и видел в этом свою силу. В картах, как и в жизни, был расчетлив, обладал холодным разумом и при внешней эмоциональности легко контролировал свои чувства. Успех за карточным столом можно было объяснить и аналитическим складом ума, он ведь закончил знаменитую сто десятую математическую школу Ташкента и обладал феноменальной памятью, в игре такой человек имеет фору, ибо великолепно помнит сброшенные карты. Если бы не карты, Рустамов мог стать выдающимся шахматистом. Он так был уверен в своих силах, что мечтал, если вдруг повезет и выиграет миллион (такое по тем временам случалось, но редко), плавно "сойти с игры". Купил бы себе спокойное, но денежное место и вел размеренную жизнь буржуа -- миллион в нашей стране, при повальной нищете, все-таки большие деньги. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает... Женился Газанфар, по местным понятиям, несколько поздновато, в двадцать восемь, но ему и тут повезло, взял девушку хорошего и знатного рода, прямо со школьной скамьи. Но через полгода -- первый звонок судьбы: в игре можно не только выиграть, но и все потерять... Вскоре после свадьбы он впервые крупно проигрался, причем крутому человеку, от которого отмахнуться было невозможно. В минуту отчаяния Рустамов даже замыслил его убить, но это оказалось ему не по зубам. Больше того, тот словно читал его мысли: однажды, встретив у прокуратуры, угрюмо сказал: -- Другому бы я, может, и скосил долг, но менту -- никогда. Меня не поймут... -- И, выдержав паузу, глядя прямо в глаза, добавил: -- Если задумал подлянку, предупреждаю: к вашему брату я жалости не знаю. Договорились, что в счет долга он отдаст свою пятикомнатную кооперативную квартиру с обстановкой, гараж с машиной и съедет в трехкомнатные апартаменты панельного дома в двадцать шестом квартале Чиланзара, рядом с обводной дорогой. Пришлось готовить жену к переезду, сроки поджимали. Та, естественно, в слезы, кинулась к родителям. Тут он получил еще один удар: отец жены, видимо, хорошо знавший, что такое муж-картежник, тихо, но быстро устроил дочери развод и вернул ее домой. Но судьба в первый раз лишь просигналила ему: в тот самый день, когда ушла жена, он выиграл гораздо больше, чем проиграл. Конечно же, уладил дела со своими долгами, остался все-таки в престижном доме, но без жены. Потом он женился еще раз, но, не прожив и года, развелся -- теперь по своей инициативе. Жена попалась ленивая, ни готовить, ни стирать, ни вести дом не умела и не хотела, одни косметические салоны и портнихи на уме, домой не дозвонишься, вечно висела на телефоне, а о детях и вовсе слышать не желала. Вскоре он обнаружил, что положение вечного жениха в большом городе имеет свои преимущества. Обычно он держал в поле зрения трех-четырех девушек, они и стирали, и квартиру убирали тщательно -- конкуренция обязывала. Кого такое положение не устраивало -- уходили, но, как ни странно, вакансия тут же занималась другими, зачастую подружками предыдущей соискательницы. Он так и говорил строптивым: свято место пусто не бывает. А женихом он казался завидным: молодой, спиртным не злоупотребляет, не курит (картежники следят за своей формой строго), работает в солидном учреждении, при машине, пятикомнатная, роскошно обставленная квартира в хорошем районе, словом, от женщин Рустамов отбоя не знал, а точнее, знал им цену... Но вряд ли могла бы найтись девушка, которая сумеет завладеть его сердцем, -- он давно с ног до головы принадлежал дьяволу, картам. Сохранив квартиру, он, поверив в свою удачу, быстро забыл о том, что готов был пойти на убийство из-за денег. Правда, случались и проигрыши. Однажды, узнав, что он улетает с инспекцией в Навои, где много исправительно-трудовых колоний, его попросили передать заключенному письмо, а в награду списали картежный долг. Он, набравшись наглости, потребовал еще пять тысяч наличными, якобы для подкупа тюремной администрации, и, к своему удивлению, получил эти деньги. Так открылся еще один источник дохода, и тогда он получил тайную кличку "Почтальон". Говорят: продавший однажды уже не остановится ни перед чем. Вряд ли Газанфар, доставив в зону письмо-инструкцию для "хозяина" лагеря, предполагал, что это только первая ступень его предательства. В Ташкенте в те годы существовало около двадцати катранов, где играли по-крупному высокие должностные лица, и чем выше поднимался Рустамов как катала, тем реальнее становилась его встреча за карточным столом с Сенатором и Миршабом. И в конце концов они встретились. В тот вечер в катране оказалось многолюдно, Сенатор с Миршабом долго не задержались, но парня из прокуратуры республики приметили, да и тот, хорошо знавший обоих, наверняка углядел их, хотя не вставал из-за стола, где шла азартная игра. Вторично они встретились уже через месяц, там же, но уже в игре. Возвращаясь поздно ночью, Миршаб вдруг сказал Сенатору: -- Этого парня из прокуратуры надо как-нибудь хлопнуть основательно и, подведя к краю жизни, заставить рыться для нас в нужных кабинетах. -- Блестящая идея! -- оживился дремавший шеф. -- Мне давно хотелось иметь своего человека в прокуратуре, а этот Газанфар производит впечатление хваткого парня. Но как его хлопнуть? Играет он здорово, а главное, не зарывается, я наблюдал за его ставками и его картами. -- Я тоже об этом думал. Вдвоем нам его не одолеть, к тому же он очень осторожный, сразу почувствует тандем. Нужно нанять двух игроков-профессионалов, тех, что постоянно отираются в катранах, хорошо их финансировать и внушить им, что мы из-за женщины хотим наказать его и потому нуждаемся в их помощи. Конечно, подходящего момента придется ждать месяца три, а то и больше, надо, чтобы все выглядело как бы случайно. -- Прекрасно. Я попрошу Беспалого, чтобы он подобрал нам двух классных игроков, и тут же начнем охоту на Газанфара, как знать, он может нам понадобиться... Профессиональные каталы готовят свою жертву, которую они между собой называют "лохом", иногда годами. Приваживают, приучают, дают выигрывать и даже по-крупному. Долги "лохам" возвращают в оговоренные сроки, обязательно при свидетелях. Весь этот сценарий продуман для будущего: обычно "лохи" -- состоятельные хозяйственные работники, должностные лица, сколотившие миллионы на взятках. Но наступает час пик, одна крупная игра, которая опять же не назначается директивно: ловят момент, когда "лох" вдруг распетушится, тут его и накрывают сразу на миллион, а то и полтора. А до этого каталы вложили в "лоха" в виде наживки тысяч сто -- сто пятьдесят. Рассчитываются проигравшие по-разному: одни сразу, а другие, понимая, что попали в заранее приготовленную западню, начинают уклоняться, искать иные пути, как и Газанфар, замышлявший убийство. Особенно не любят отдавать долги крупные партийные функционеры и работники правоохранительных органов. Но каталы это хорошо знают и готовы ко всему, у них просчитаны все варианты до мелочей. Если "лох" не отдает добром, в дело вступают другие -- так называемые вышибалы. Они есть в каждом городе, основной их костяк составляют бывшие спортсмены и бывшие работники органов. Вышибалы обслуживают не только картежников и предпринимателей, но и любое частное лицо, если дело связано с возвратом долга. Тут тоже твердая такса, до сорока процентов с вышибаемой суммы. Не брезгуют вышибалы и заказными убийствами. Возможность сесть за один карточный стол с Газанфаром в нужной компании появилась только через семь месяцев. Квартет, до этого тщательно отрепетировавший игру дома у Миршаба, сыграл виртуозно: Рустамов проигрался в пух и прах, как никогда в жизни. С профессиональными картежниками Газанфар рассчитался сразу, а своих коллег-прокуроров попросил подождать,-- получилось, как и задумал Сенатор. Месяц, оговоренный Газанфаром, промелькнул быстро, крупный выигрыш, которого он так жаждал, не выпал. К нужному сроку он собрал только треть суммы. Встретившись с коллегами, Рустамов вернул часть долга и попросил продлить срок еще на месяц, но получил жесткий отказ. А это означало, что ему включили "счетчик", об этом завтра будут знать все, кому следует, и путь к карточному столу для него отныне закрыт. Понимая, что объект "созрел", Сенатор предложил Рустамову в счет погашения долга давно задуманное -- снимать копии с некоторых интересующих их документов, прослушивать разговоры коллег по внутреннему телефону, изымать из некоторых дел важные бумаги, в общем, заниматься шпионажем в пользу победителей. К их удивлению, Газанфар наотрез отказался. Тогда Сенатор с Миршабом, которым позарез был нужен свой человек в прокуратуре, решили попугать коллегу вышибалами, но проблема неожиданно разрешилась сама собой. Когда вызвали Коста и разъяснили ему ситуацию, чтобы не переусердствовал, Джиоев вдруг рассмеялся и сказал, что Газанфар давно свой человек для уголовки и даже имеет кличку "Почтальон" - за соответствующую плату выполняет деликатные поручения авторитетных людей. Удивлению Сенатора с Миршабом не было предела -- такого расклада даже они не могли предвидеть. Информация Коста облегчала задачу, но Миршаб тут же придумал коварный ход: позвонил Рустамову и велел немедленно приехать для серьезного разговора к нему домой. Ход оказался прост и гениален: увидев Коста, дружески беседующего с коллегами, Газанфар все понял и сдался. Так он стал агентом в собственном стане. Да, именно агентом, потому что для выполнения задания требовались поистине шпионские навыки, и Сенатор с Миршабом, зная это, основательно занялись его подготовкой. Рустамова снабдили миниатюрным автоматическим фотоаппаратом "Кодак", диктофоном, как у Миршаба, японским устройством, легко прослушивающим разговор сквозь стены. Пришлось прокурору брать уроки и у классных домушников, квартирных воров -- эти научили пользоваться отмычкой. "Ученик" оказался способным и на экзамене все десять замков открыл раньше нормативного времени. Но Сенатор потребовал, чтобы при любой возможности он снимал слепки со всех доступных ему ключей,-- как профессионал он знал, что отмычки оставляют специфические следы. Это задание больше всего увлекло Газанфара. Первые десять образцов он добыл без затруднения,-- ключи частенько торчали в дверях кабинетов. Сняв слепок, он возвращал ключи владельцам и журил их за беспечность. Но чаще он пользовался другим приемом: заходил поболтать в интересующий его кабинет и дожидался, когда хозяина комнаты на минуту вызывали наверх. Никто ни разу не попросил его покинуть комнату, ключи, в том числе от сейфа, как правило, лежали на столе. Позже без особого труда он в отсутствие хозяев снимал также копии с нужных документов. В экстренных случаях они работали в паре с Акрамходжаевым: тот приходил к одному из замов прокурора и оттуда вызывал какого-нибудь начальника отдела, в чьих бумагах нужно было порыться,-- в момент звонка Газанфар уже сидел в нужном кабинете. Однажды Газанфар добыл очень важные документы, и Сенатор на радостях назвал его "Штирлицем", с тех пор они с Миршабом между собой так его и называли. Но эта рискованная работа стала вдвойне опасной, когда появился новый прокурор из Москвы -- Камалов. "У него глаза -- рентген", как-то с испугом сказал Газанфар Сенатору. Дважды Рустамову казалось, что он на грани провала. В первый раз, когда он сообщил Миршабу, что прокурор Камалов проводит секретное совещание с вновь организованным отделом по борьбе с мафией. В тот день, когда совещание началось и он считал свою миссию выполненной, Газанфар увидел, что в приемную прокурора неожиданно явился начальник уголовного розыска республики полковник Джураев, с которым Камалов в последнее время, на взгляд Сенатора, общался подозрительно часто. Вот тогда похолодело сердце у Газанфара,-- он почувствовал, что Джураев, хитрый лис, о чем-то пронюхал. Он боялся, что Айдын, турок-месхетинец из Аксая, читавший по губам с крыши соседнего дома выступления на секретном совещании, попадет в руки неподкупного Джураева. Но выручил снайпер Ариф, пристреливший Айдына, когда того вели розыскники Джураева. Тогда целую неделю Рустамов не мог прийти в себя... Вторично он получил шок через месяц, когда, спускаясь к выходу, увидел, как ведут в наручниках знакомого каталу Фахрутдинова, работавшего инженером связи на центральной телефонной станции. Но Аллах миловал и в этот раз: оказывается, Фахрутдинов прослушивал городской телефон Камалова и был пойман с поличным. Конечно, Газанфар догадался, кто и каким образом завербовал Фахрутдинова, ибо знал о крупном проигрыше инженера некоему залетному катале из Махачкалы, которого больше никогда не видели в Ташкенте. Вот тогда, натерпевшись страха, Рустамов потребовал от Сенатора за услуги место районного прокурора в любой части столицы, и тот согласился, пообещав устроить это назначение, когда Камалов покинет кабинет на улице Гоголя. Но вышло иначе: Сенатор сам из кресла в "Белом доме" -- здании ЦК партии республики пересел на жесткие тюремные нары в "Матросской тишине"... Во время обмена сто- и пятидесятирублевых купюр при премьер-министре Павлове Газанфар находился в инспекционной поездке в золотодобывающей долине,-- там лагерь на лагере. Узнал он об этом утром, находясь в одной крупной исправительно-трудовой колонии, и тут же решил вернуться в Ташкент, ибо дома у него самого лежало тысяч двадцать в сторублевках, а в одни руки меняли не более пяти тысяч рублей, следовало поспешить. Когда он шел к проходной, вахтенный передал, что авторитетные люди из зоны просили на минутку заглянуть к ним по важному делу. Он подумал, что будет обычная почта, и завернул в указанный барак, но ждали его, оказывается, по другому поводу. Тут тоже проведали об обмене денег и оттого не находили себе места: у многих на воле остались на черный день припрятанные суммы и, конечно, в крупных купюрах. О них и пошел разговор. Предлагали половину за спасение денег, и каждый давал адреса, где у кого находится кубышка. Газанфар в те три дня обмена обогатился несказанно, даже замыслил купить за миллион престижную модель "Мерседеса", но опять вышла незадача: за неделю он проиграл шальные деньги -- подарок Павлова. Поздно ночью Хашимов позвонил Рустамову и предупредил, что на днях прокурор Камалов выписывается из больницы и его жизнь следует взять под жесткий контроль. Требовал поискать возможность перехода в новый отдел по борьбе с организованной преступностью, в основном укомплектованный бывшими работниками КГБ. Но в этом отделе недавно появился новый сотрудник, Татьяна Шилова, проходившая в прокуратуре практику, которую он однажды приглашал в знаменитый ресторан "Лидо", где у него была назначена встреча с Сенатором. Газанфар надеялся, что это знакомство позволит ему чаще заглядывать в отдел, ин