ршабом, и тут предстояло ставить жесткие вопросы, без восточного тумана и цветистости. Изменилась жизнь, каждодневно меняется и политическая, и экономическая ситуация, поменялись у людей цели в жизни, да и сами люди за годы перестройки стали другими -- иные горизонты, перспективы замаячили перед каждым, и нужно было решать, с кем идти дальше. Но надо было разобраться и с Талибом, ведь тогда, уходя из его дома на Радиальной, где упрятали Гвидо, он пригрозил Султанову: "А с тобой мы поговорим позже, не до тебя сегодня". Талибом уже занялись вплотную, собрали достаточно материалов, но, как всегда, не хватало главного: до сих пор не было ясно, кто же стоит за ним. А вчера Коста доложил, что Талиб неожиданно вылетел в Москву. А не собирается ли он оттуда махнуть в Германию? Ведь банк уже открыт, и Шубарин сам накануне презентации говорил незнакомцу по телефону: "Если есть реальные предложения, я готов вернуться к разговору на стадионе "Бавария" -- заходите..." Значит, нужно связаться с чеченцами в Москве, у которых международный аэропорт "Шереметьево" давно под контролем, те могли проследить за вылетом Талиба к немцам. Да, необходимо срочно связаться с Хожа, чеченским доном Карлеоне в Москве. Коста в молодости сидел с ним в одной зоне, его помощь они не раз использовали в столице. Неожиданный отлет Талиба несколько путал карты: выходит, сначала придется разобраться с Сенатором и Миршабом, и от итога этой разборки зависело, куда качнется маятник его интересов. Но Шубарин интуитивно чувствовал, что, видимо, ему не миновать сближения с "москвичом", все чаще он вспоминал оброненную тем фразу: "Вам одному не справиться..." Возвращаясь мысленно к единственному разговору с прокурором, Шубарин вспомнил свое письмо, некогда адресованное Камалову в прокуратуру, где он беспощадно сдал многих "математиков", бизнесменов, делающих деньги из воздуха, а точнее разворовывая государство и заставляя граждан платить баснословные суммы за десятикратно перепродаваемый товар. Он тогда указал адреса многих фиктивных фирм, подобных тем, что на днях упомянули друзья Талиба, куда ему предложили бесконтрольно перегонять крупные суммы. Тогда еще существовало единое государство и Прокуратура СССР имела силу, хотя стараниями новых политиков ныне следственный аппарат разваливали повсюду, на радость преступному миру, а может, даже по его заказу, особенно в самой столице державы, но тогда Камалов письмом воспользовался толково, оперативно. Многие ходы и лазейки перекрыли казнокрадам, особенно в балтийских портах, многие высокопоставленные взяточники оказались за решеткой. Идя на подобный шаг, Шубарин не мог не понимать, чем рискует, наверное, догадывался об этом и Камалов, возможно, он рассчитывал, что анонимный патриот объявится или поможет еще, ведь результаты по письму оказались весьма ощутимы... Тогда поначалу Шубарин испытывал удовлетворение оттого, что сообщил прокуратуре, как разворовывают Отечество. Но та операция, ее результаты оказались песчинкой в Сахаре, каплей в Байкале по сравнению с тем грабежом, что набирал силу день ото дня. Тащили за кордон за бесценок все и вся, и даже тот валютный мизер, что причитался стране, оставался за рубежом на личных счетах: сеяли, пахали, добывали нефть, газ, металл миллионы людей, а получали за него деньги единицы при голых прилавках для тех, кто работал день и ночь. В Мюнхене в отеле "Риц" он дал согласие хлопковому Наполеону на возврат валюты с зарубежных счетов партии на родину, в его банк, только по одной причине -- ему было жаль своего патрона, некогда помогшего ему подняться, реализовать в себе талант инженера, предпринимателя. Его отказ мог стоить бывшему секретарю обкома жизни,-- спецслужбы безжалостнее уголовников, у них тоже волчьи законы. Но он никогда не оставлял друзей в беде, такова была его натура. После отъезда хлопкового Наполеона из Мюнхена Шубарин постоянно возвращался к разговору в отеле "Риц", понимая, в какую авантюру неожиданно был втянут и чем рискует. В случае какой-то утечки информации -- потерей банка, это уж точно, а банк был его целью, мечтой всей жизни. Как финансист, он знал, как изменить мир вокруг себя. Что мир преобразуют капиталы, это он впитал с молоком матери, получил генетически от прадеда, деда, отца. Возвращаясь к разговору в уютном номере за чашкой китайского чая после обеда в "золотом зале" русского ресторана, Шубарин жалел, что не записал тот разговор на диктофон, а он ведь был в машине. Вспоминалась одна фраза, заставившая его позже по-новому взглянуть на партийные деньги на зарубежных счетах. Тогда Анвар Абидович с нескрываемой тревогой сказал: "Беда не в том, что огромные партийные средства, на которые, впрочем, существовала и самая мощнейшая и многочисленная разведка в мире, лежат на зарубежных счетах, а в том, что они принадлежат иностранным гражданам, некогда увлекавшимся левацкими идеями или притворявшимися марксистами и ленинцами. И сегодня, когда коммунизм потерпел крах повсюду, лишился привлекательности даже в Италии, Испании, есть реальная опасность потерять эти деньги навсегда. Ведь капиталы эти складывались десятилетиями нелегально, в обход законов и своей, и чужой страны. У нас есть сведения, что кое-кто из владельцев крупной собственности партии за рубежом уже поспешил ликвидировать фирмы, распродали имущество, сняли многомиллионные накопления и скрылись в неизвестном направлении. И пока наша агентурная сеть на Западе существует, мы должны любой ценой, если понадобится, даже силой, вернуть деньги домой, они еще пригодятся партии. Но мы должны спешить, чтобы не остаться у разбитого корыта..." Шубарина тогда все подмывало поправить патрона, что деньги эти -- не партии, а народа, тем более, что Анвар Абидович сам же, минутой раньше, объясняя источники возникновения валютной кассы, говорил, что партийные деньги трудно отделить от государственных, настолько все сплелось, ведь продавали богатства недр, принадлежащих народу и добываемые им же, но тогда он не хотел перебивать разговор. Наверное, взглянуть на доллары коммунистов иначе его отчасти заставил двадцатичетырехмиллиардный кредит Международного банка развития и реконструкции, обещанный нашей стране, но оговоренный тысячами условностей: по-русски это соответствовало поговорке -- пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Приблизительно на таких условиях Запад был готов дать пресловутый кредит, хотя он-то отлично знал, куда идти и что нести. А ведь по мировым стандартам сумма была мизерная, Америка одна ежегодно в течение десятилетий подкидывала более крупные суммы крошечному Израилю. Небольшой она была даже в сравнении с теми деньгами, что имелись у партии на тайных зарубежных счетах, ведь ему-то обрисовали примерные контуры капиталов и недвижимости, принадлежащих КПСС. Как финансист, Шубарин быстро догадался: Запад не даст и этих двадцати четырех миллиардов, только шаг за шагом будет требовать все новых и новых уступок -- полного разоружения, вывода войск отовсюду, оплаты существующих и несуществующих российских долгов чуть ли не со времен царя Ивана Грозного, и так до бесконечности. Так и произошло. Как русского человека, гражданина великой державы, с которой еще вчера считались все, вплоть до Америки, не говоря уже о ее прихлебателях или карликовых государствах, его задевало это барское отношение Запада, почувствовавшего слабость Российской империи, и в какой-то момент он сам загорелся идеей вернуть партийные деньги в страну. Через своих немецких коллег-банкиров он начал осторожно зондировать почву на этот счет и вскоре выяснил, что суммы, и немалые, есть и в немецких банках. Чтобы добыть подобные сведения, требовались деньги, и немалые, но Шубарин, загоревшийся идеей вернуть стране хоть часть разворованных средств, денег не жалел. Считал для себя святым делом добыть валюту для страны, попавшей из-за предательства Горбачева в труднейшее экономическое положение. Но прокатившийся после форосского фарса "парад суверенитетов" осложнил задуманное Шубариным. Особенно после позорного сговора в январе 1992 года в Беловежской пуще, когда три руководителя -- Украины, Белоруссии и России -- в нарушение конституции, за спиной других бывших братских республик, самолично распустили СССР и подписали соглашение о так называемом Содружестве Независимых Государств, СНГ не считаясь с результатами всенародного референдума, когда весь народ -- от края и до края, несмотря на старания националистов всех мастей,-- проголосовал за единое и неделимое государство с предоставлением всем бывшим республикам небывалых ранее прав и свобод. Многие дальновидные люди оценили это событие как развал единого государства, единой экономической зоны с единой финансовой системой. Шубарин понял это сразу, находясь еще в Германии. Но про себя подумал и другое: ничтожные политики, не поделив власть или ошалев от нее, принесли в жертву само государство. А если жестче, по-мужски: не зная, как выкинуть из Кремля хитроумного краснобая Горбачева, они упразднили вмести с ним и державу, формировавшуюся тысячелетиями, раскидали по разным краям-квартирам народы, спаянные кровными узами, неделимые по национальностям. В связи с развалом СССР у Шубарина неожиданно возникли проблемы: если первоначально он замысливал вернуть единой стране и единому народу украденные у него деньги, то сегодня, возвращая их в суверенный Узбекистан, он как бы обирал другие народы. Нечестно как-то получалось. Даже рассуждая теоретически, он не мог прийти к какому-то конкретному решению. Ну, например, вернет он эти деньги и разделит между всеми пятнадцатью республиками, получившими независимость, -- тогда могли обидеться автономии, тоже ставшие самостоятельными государствами, скажем, Чечня или Татарстан. Или, если давать Молдавии, как же отказать Приднестровью, а это уже политика, и если вернуть Грузии, то она вряд ли поделится с осетинами и абхазами, а это ведь тоже несправедливо. Россия с Украиной могли заявить, что в их рядах коммунистов было больше, чем во всех республиках Средней Азии и Казахстана, вместе взятых, такой должна быть и их доля. В общем, выходило по пословице: куда ни кинь, везде клин. А если сумма, исчислявшаяся миллиардами долларов, могла попасть к нему в банк, в независимом Узбекистане вполне могли сказать: "Это наши деньги", -- тут же вчинить иск бывшей КПСС на еще большую сумму и тоже в долларах: одна загубленная дефолиантами узбекская земля стоили любых триллионов. Особенно остро почувствовал эту проблему Шубарин, вернувшись из Германии и открыв свой банк. Оттуда, из-за границы, все-таки виделись какие-то просветы, перспективы, на месте все оказалось куда жестче. Финансовая и кредитная политика, не говоря уже о валютных операциях, менялась чуть ли не ежемесячно, государство искало свой путь, и путь этот, как и повсюду, состоял из проб и ошибок. А банковское дело требует ясной финансовой политики и твердых законов -- это азбука бизнеса. Без этого рассчитывать на успех, на западные инвестиции бесполезно, все стараются вложить деньги не просто в надежное и прибыльное, но и стабильное дело. Уже в Ташкенте после отлета Гвидо и визита прокурора Камалова, Шубарин вдруг ясно понял, что без страховки на самом высоком уровне ему вряд ли удастся осуществить задуманное -- вернуть деньги КПСС из-за рубежа. Как он ни раскладывал варианты, при постоянно меняющихся законах все представлялось чистой авантюрой. Человеком, который мог его подстраховать, виделся пока только Камалов, но тогда его придется держать в курсе дел, а главное, сделать эту часть работы банка тайной, не подлежащей ни проверке, ни огласке, и связать это с интересами государства, что, в общем-то, не ново в мировой практике банковского дела. Но вот хватит ли на подобное решение полномочий Генерального прокурора, Шубарин очень сомневался. Вопрос, мучавший Шубарина, вдруг неожиданно обострился, не оставляя ему времени на раздумья. Однажды днем у него в кабинете раздался обычный телефонный звонок, и знакомый голос, который он никогда бы не спутал с другим, без обычной восточной церемонии сказал: -- Как дела, Артур? Поздравляю с открытием банка. Не забыл о нашем разговоре? Не передумал? -- Получив короткий утвердительный ответ, абонент продолжал: -- Желательно, чтобы ты в конце следующего месяца появился в Италии, там один старейший банк отмечает свое трехсотлетие. Ты получишь официальное приглашение как финансист из Узбекистана. Этот банк давно представляет наши интересы, мы дважды спасали его от разорения. Желаю приятной поездки в Милан, возможно, мы там увидимся... -- и разговор оборвался так же внезапно, как и начался. Звонил Анвар Абидович, хлопковый Наполеон, находящийся официально за лагерной проволокой. После звонка Шубарин машинально глянул на настольный календарь -- до встречи в Италии осталось шесть недель. Времени вроде достаточно, но не для таких грандиозных планов, что он замыслил. Конечно, если бы он на самом деле намеревался вернуть КПСС награбленные у собственного народа деньги, то наверняка поставил бы в известность подельщиков при встрече в Италии о своих сомнениях, возникших из-за развала государства. Но он не собирался возвращать деньги коммунистам, как и не думал отступаться от идеи вернуть капиталы на родину. Вопрос был в одном -- как? Проблема заключалась и в том, что он ни с кем не мог посоветоваться, поделиться планами, а они возникали почти ежедневно, но ни один не выдерживал критики. Вернувшись в Ташкент, он сразу почувствовал, что оказался в столице суверенного государства: дыхание перемен ощущалось на каждом шагу, здесь времени зря не теряли. И с первых дней возвращения он пытался понять, уяснить механизм действия новой власти, ее ключевых структур и быстро оценил, что тут, как и в России, еще полностью не набрала силу ни одна ветвь власти, все находится в зачатии. Повсюду, на всех этапах шла борьба, хотя президентская власть была несоизмеримо крепче, чем в России, на которую по инерции республики держали равнение. И выходило, что пока в Узбекистане окончательно не разобрались с властью, он вряд ли откуда-нибудь мог получить поддержку, а ведь операция должна была храниться в строжайшей тайне. Из тех, кого он знал, лишь прокурор Камалов сидел пока на месте прочно и мог оценить масштаб затеянного им. "Вот если бы Камалов был накоротке с президентом",-- думал иногда Шубарин, но отметал эту версию сразу, зная, что "москвич" не любитель мельтешить перед глазами руководства и без надобности не бывал в Белом доме. Кто вхож к президенту, кто у него в милости, быстро становилось известным, хотя бы для тех, кто интересуется этим, и Камалов в ряду таких ни разу не упоминался, но и среди тех, кем президент не был доволен, тоже не числился. Может, оттого, что жесткий хозяин Белого дома на Анхоре чувствовал, что в прокуратуре республики тоже сидит человек, знающий свое дело и по характеру близкий ему. "А если бы я знал президента, как раньше Рашидова, как воспринял бы он мою идею?" -- подумал Шубарин однажды, но тут же отбросил эту мысль. Вряд ли поддержал бы. Желание вернуть награбленное из-за рубежа, возможно, и поприветствовал, а дальше возникли бы одни проблемы и неприятности. Нет, это принесло бы молодой республике и первому ее президенту только урон. У нас кто делает добро, тот больше всего и страдает от этого. Вот если бы, как прежде, увязать эти деньги с какой-нибудь всеобщей идеей -- на сохранение Байкала, например, или целиком на космос, или новый БАМ, но где теперь всеобщая идея? Даже если все отдать жертвам Чернобыля, вряд ли это найдет единодушное одобрение -- скажут: у нас куда ни кинь, везде Чернобыль, и ведь будут правы. Но и деньги, отнятые у бедняков, оставлять зажиревшему Западу не хотелось, потому Шубарин и не отступался от идеи вернуть капиталы. После разговора с хлопковым Наполеоном он понял, что до отъезда в Италию обязательно должен получить "добро" своей затее, и желательно сверху, иначе мог засветить, а то и провалить всю операцию с самого начала. А может, государство и отмежевалось бы от него официально, зная о его планах,-- разговор шел о суммах нешуточных? Но мысль, что нужна идея, охватывавшая всеобщую проблему, прочно засела в голове Шубарина, под такую программу можно было попытаться кого-то и уговорить поддержать банк. Однажды в часы долгих раздумий Шубарин поймал себя на мысли: если бы его банк находился на Украине, он попытался бы напрямую выйти на президента Кравчука и предложить деньги бывшей КПСС на ликвидацию последствий Чернобыля,-- вряд ли бы тот отказался. Но то ведь Чернобыль -- мировая трагедия, катастрофа, размышлял Шубарин, подыскивая тоже уважительную причину, чтобы средства КПСС остались в его родном Узбекистане, раз он не может поделиться со всеми поровну, и чтобы все выглядело убедительно, как в случае с Чернобылем. И в эти дни, когда он бился над мучившей проблемой, ему бросился в глаза заголовок газетной статьи "Чернобыль республик Средней Азии и Казахстана", набранный жирным шрифтом на первой полосе молодежного еженедельника, в какой-то момент ему даже показалось, что померещилось,-- он увидел то, что тщетно искал. В статье речь шла об Арале, об умирающем Аральском море, колыбели многих народов Средней Азии и Казахстана, о его трагедии. По мнению ученых с мировым именем, специалистов, трагедия Арала по масштабам ее влияния на экологию огромного региона равнялась Чернобылю, и от нее уже страдали и жители далекого Алтая, и хлеборобы Оренбуржья, и овощеводы Ленкорани в Азербайджане -- следы соленых пыльных бурь со дна усыхающего моря уже стали обнаруживать и там. В статье указывалась и виновница экологической катастрофы -- КПСС, ее неумение хозяйствовать, пренебрежение к людям и природе, ее волюнтаристские решения. Одним росчерком пера в эпоху Хрущева край роз засадили монокультурой -- хлопчатником. В одночасье регион лишился животноводства, бахчеводства, производства собственного зерна, сахарной свеклы, виноградарства, уничтожили сотни тысяч гектаров яблоневых садов, ореховых рощ, производства табака, масленичных культур, а с ними и пчеловодства. На полив хлопчатника в сезон до последней капли вычерпывались две великие среднеазиатские реки -- Сырдарья и Амударья, кормилицы и поилицы миллионов людей вдоль ее берегов. Веками эти реки стекали в Арал, в уникальное внутреннее море, делавшее весь край благодатным и щедрым для жизни. Теперь без притока воды Арал усыхал на глазах. Вода ушла от берегов на десятки, а кое-где и на сотни километров, и в спасении нуждались уже и сами реки. Приводились в статье и цифры международных экспертов, во сколько может обойтись человечеству возврат Арала к жизни. Сумма каждого варианта, даже самого дешевого, поражала: наворованного КПСС (если удалось бы его вернуть) хватало лишь на часть работ. Долго еще придется расхлебывать человечеству эксперименты большевиков. Газетная статья обрадовала Шубарина и вселила в него уверенность, что под такую идею ему, возможно, и удастся уговорить прокурора Камалова попытаться получить поддержку на правительственном уровне, остальную часть операции и риск он брал на себя. Имелся еще один существенный нюанс, но его он собирался конкретно обговорить в Милане: с первой же крупной суммой, возвращенной из-за рубежа, Анвар Абидович должен быть освобожден. Такое наверняка по силам тем людям, что беспрепятственно доставляли заключенного то в Мюнхен, то в Милан, и освобождение Анвара Абидовича не выглядело бы неожиданным,-- уже вернулись домой почти все крупные казнокрады, осужденные на такие же сроки, что и он, и даже приговоренные к расстрелу. Если бы прокуратура Узбекистана наложила арест на незаконные валютные операции банка, связанные с запрещенной КПСС, то первое, что наверняка сделают люди, стоящие за этими деньгами, -- ликвидируют хлопкового Наполеона, это ведь он дал гарантии, что Шубарин тот человек, с кем можно вести столь крупные и рисковые дела. Шубарин знал, что пока он не вернет Анвара Абидовича домой и не спрячет его понадежней, операцию закруглять не будет. Впрочем, этот вариант он собирался обговорить не только в Мюнхене, но и в Ташкенте с Камаловым. Найдя убедительную проблему, на решение которой следует передать деньги бывшей КПСС, Шубарин немного успокоился, ибо твердо решил сразу после разговора с Миршабом и Сенатором встретиться с Камаловым. Пути их рано или поздно должны пересечься, он это смутно чувствовал, еще когда отправлял свое анонимное письмо. Шубарин был уверен, что Камалов, поняв суть предлагаемого дела, не станет выспрашивать его, как другие: а зачем тебе хлопоты, риск, зачем тебе ценою жизни добывать деньги для умирающего Арала? Ибо прокурор сам занимался каждодневно тем же и так же рисковал жизнью. XXIII Московских адвокатов хана Акмаля Сухроб Ахмедович прождал три дня -- то ли задержались в белокаменной, то ли Сабир-бобо устроил какое-нибудь новое испытание, а может, загуляли в Аксае после голодной столицы. Там сейчас жизнь далеко не сахар, не стекаются, как прежде, в Москву реки изобилия со всех концов неоглядной страны, отпала нужда в пропагандистской витрине, а в Аксае принимали всегда по-хански. Приятно, конечно, день-другой провести в горах, в заповеднике, подышать свежим воздухом, обойти за прогулку три-четыре водопада, а после вернуться к богатому дастархану,-- ныне такие застолья по карману только очень состоятельным людям. Сенатор сам с наслаждением вспоминал день, проведенный в Аксае и жалел, что не было времени выбраться в горы, к охотничьему домику, где его некогда принимал сам хан Акмаль и где они наконец-то ударили по рукам, нашли путь к взаимопониманию. Но на четвертый день, когда он уже собирался связаться с Сабиром-бобо, рано поутру раздался телефонный звонок. Московские юристы звонили с Южного вокзала, куда прибыл наманганский поезд, и просили о встрече. Через час Сухроб Ахмедович уже принимал их дома за накрытым столом. Сенатор оказался прав в своих предположениях: гости действительно не хотели уезжать из хлебосольного Аксая, и наперебой вспоминали прием, оказанный им. Весь день, до самого отлета самолета, с небольшим перерывом на посещение махаллинской чайханы, где Сухроб Ахмедович заказал плов, они проговорили о возможных путях освобождения хана Акмаля. Время и обстоятельства работали на Акмаля Арипова. Если бы его судили на скорую руку, как секретаря Заркентского обкома партии Анвара Абидовича в начале перестройки, он наверняка потянул бы на высшую меру. Самый большой срок заключения показался бы большой милостью и ему Арипов был бы несказанно рад, ведь и тогда, шесть лет назад, материала для суда было достаточно, и свидетелей, твердо стоявших на своих показаниях, сотни, но Прокуратура СССР не спешила. Никому и в голову тогда не могло прийти, что страну могут развалить, а вместе с ней будет упразднена и сама Прокуратура СССР, главный обвинитель Арипова. За годы затянувшегося следствия прокуратура подготовила на хана Акмаля более шестисот томов уголовного дела и выявила сотни свидетелей. Вот свидетелями вплотную и занимались адвокаты. Тщательно изучив тома дела и видеозаписи очных ставок, они составили подробный список тех свидетелей, которых нужно было заставать изменить показания, хотя, по правде сказать, желающих дать показания против хозяина Аксая с каждым годом перестройки становилось и так все меньше и меньше. И в адвокатский список входили наиболее стойкие люди, в большинстве своем имевшие личные счеты с ханом Акмалем. Свидетелями по делу проходили в основном жители Аксая или близлежащих кишлаков, несколько чиновников из Намангана, крепко и прилюдно битых ханом Акмалем. Ну еще несколько журналистов из Ташкента и областной газеты, робко пытавшихся донести до народа правду о порядках, царивших в знаменитом орденоносном хозяйстве. Списки свидетелей давно, еще в первый визит адвокатов в Аксай, были переданы Сабиру-бобо для "профилактической работы" со строптивыми. Кроме списков, Сабир-бобо получил копии всех свидетельских показаний против Акмаля Арипова. Теперь ни один дехканин не мог заявить ему: я этого не говорил, не помню. Сам факт, что Сабиру-бобо было известно, о чем они говорили следователю за двойными дверями, действовал на колхозников магически. Они лишний раз получали подтверждение, что с власть имущими бороться бесполезно, на кого жалуешься, тот и будет разбирать твою жалобу. Да и обстановка вокруг, провалившаяся перестройка, действовала на людей удручающе, ведь с перестройкой связывали столько надежд! А выходит, все вернулось на круги своя. Люди уже без особого нажима писали то, что советовал им Сабир-бобо, а того научили московские адвокаты. С кем обходилось без давления, кого откровенно запугивали, а кое к кому пришлось принять меры. Других задабривали: кого бараном, кого деньгами, кого должностишкой какой, кому помогли устроить детей в институт. Отказались от показаний почти все, и от всех имелась собственноручно написанная бумага об этом; даже журналисты отступились от своих прежних публикаций, "признавшись", что их ввели в заблуждение и они не поняли глубинных процессов в передовом хозяйстве страны. В общем, к суду, если бы такой состоялся хоть в Москве, хоть в Ташкенте, адвокаты были готовы и считали, что обвинения они расшатали основательно, и если избрать правильную тактику на процессе, агрессивную, наступательную, и все перевести в политическую плоскость, -- то тяжбу можно считать выигранной. Но после августовских событий обстоятельства вновь изменились. Сбылись пророческие слова аксайского Креза, зафиксированные на одной из видеопленок во время допроса. Поняв раньше других, что могильщик Горбачев похоронил единую страну, он в эйфории высокопарно заявил следователю: -- Я вечен! А Прокуратура СССР -- это жандармский орган Российской империи, и время сметет вас! Так оно и вышло. Республики одна за другой обретали суверенитет, независимость, а союзные структуры медленно отмирали сами собой, и Прокуратура СССР -- тоже. Неожиданно появилась реальная возможность если не сразу освободить хана Акмаля из-под стражи, то передать его скандальное дело домой, где вряд ли нашелся бы суд, способный осудить его. Но если бы даже такой суд и состоялся, московские адвокаты предлагали и готовый сценарий -- признать кое-какую вину за ним, ну, например, злоупотребление властью, и даже судить, дав срок, равный тому, что он уже отсидел, находясь под следствием, и прямо из зала заседаний -- на свободу, в объятия родных и близких. Причем этот вариант известные юристы считали более разумным, не возбуждающим общественного мнения, чтобы врагам хана Акмаля когда-нибудь не пришло в голову потребовать нового суда над ним. Посовещавшись долгий день, просмотрев вместе основные материалы, они решили, что нужно срочно заручиться письмом из Верховного суда, где будет изложена просьба передать уголовное дело гражданина Арипова А. А. на рассмотрение по месту совершения преступления в связи с изменившейся политической ситуацией. Письмо это следовало поддержать и ходатайством из Верховного Совета республики, и несколькими личными просьбами бывших депутатов Верховного Совета страны, как обычно принято в демократических государствах. Когда Сенатор на всякий случай переспросил, не нужно ли еще чего, адвокаты переглянулись и один, наиболее шустрый, специалист по защите особо богатых и влиятельных чинов, улыбаясь, подсказал: -- Ну, если к этим бумагам присовокупить десятку-другую тысяч "зелененьких", я думаю, хан Акмаль тут же окажется на свободе, мы уже расчистили пролом... -- Видимо, они знали, что Сабир-бобо отвалил и доллары за освобождение своего ученика. С тем гости и улетели. С письмом из Верховного суда проблем не возникло никаких, там работал Миршаб, были и депутаты, готовые подписать бумаги в защиту хана Акмаля; могла возникнуть лишь заминка с ходатайством из Верховного Совета нового созыва. Когда Сенатор посоветовался с Миршабом, к кому можно обратиться в Верховном Совете за помощью, тот неожиданно предложил не рисковать. И они вспомнили свой старый и испытанный прием -- подлог, которым часто пользовались на районном уровне, будучи прокурорами. На ксероксе отсняли бланк Верховного Совета с новой символикой, а текст придумали и отпечатали сами, в этом деле они считали себя асами. Бумаги, как обещал Сенатор московским адвокатам, он подготовил за три дня и стал собираться в дорогу. События нынче происходили с калейдоскопической быстротой: случись еще один переворот, никакие ходатайства, не говоря уже о подложных, хану Акмалю не помогут, и Сухроб Ахмедович, зная это, спешил. Но прежде чем уехать в Москву, Сенатор хотел прояснить отношения Японца с прокурором Камаловым. Если такая связь существует и если они спелись на какой-то почве, то он там же, в бывшей столице, или по пути в самолете постарается выставить Шубарина в дурном свете перед ханом Акмалем, сразу настроить его против Японца. На свободе хозяин Аксая будет опять представлять силу, Сухроб Ахмедович не сомневался в этом, отчасти потому и спешил лично встретить у ворот "Матросской тишины" опального Арипова. Но Газанфар, от которого он требовал каких-то подтверждений связи Японца с "москвичом", никак не мог нащупать ничего существенного, впрочем, даже и несущественного, а хотя бы ниточку, но и она не давалась в руки. И вариант,-- вбить с ходу клин между ханом Акмалем и Шубариным -- Сухроб Ахмедович временно отбросил. Во-первых, их связывали давние отношения, во-вторых, аксайский Крез всегда высоко ценил Японца, знал его силу, а главное, он потребовал бы ясных и четких доказательств, которых, увы, пока не было. Да и опережать события не следовало, он любил повторять русскую поговорку: поспешишь -- людей насмешишь. Энергия била в Сенаторе ключом, и тогда до отъезда он решил прозондировать другой фланг, откуда Шубарин уже получил предупредительный удар. Он попытался связаться с Талибом, опять же с двойственной целью: если останется с Шубариным, нанести Султанову и тем, кто за ним стоит, существенный урон, расстроить их планы, а если их пути с Артуром Александровичем разойдутся -- использовать эту силу против человека, поднявшего его на вершины власти. Таился во втором варианте и материальный интерес: страви он Талиба с Японцем в смертельной схватке, и крупный пай Шубарина в преуспевающем ресторане "Лидо" они бы поделили с Миршабом, а там, по нынешним ценам, разговор шел о миллионах, о десятках миллионов, их ресторан не имел конкурентов в столице, вовремя они подсуетились, поставили все на колеса, отладили его ход. Но тут вышла осечка: то Газанфар несколько дней не мог выйти на Талиба, то его самого отправили на два дня в командировку в какую-то зону, где случился очередной побег, а когда Рустамов вернулся, выяснилось, что Талиб срочно улетел в Москву. "Срочно" и "в Москву" - это насторожило Сенатора: не оттуда ли тянется хвост к Шубарину? Но о том, что Талиб скоропалительно улетел в первопрестольную, он решил Японцу не сообщать, так же как и сам собирался улететь, не ставя Шубарина в известность, но в последний момент передумал, и опять же из-за хана Акмаля. Арипов однажды уже попенял ему за то, что поездку в Аксай, самую первую, он провернул за спиной Шубарина, а ведь тогда полуночный телефонный звонок Артуру Александровичу спас ему, Сенатору, жизнь. Иначе аксайский Крез зажарил бы его живым вместо тандыр-кебаба или спустил бы в подвал с кишащими ядовитыми змеями. Наверняка хан Акмаль и в заключении был осведомлен о делах Японца не меньше, чем он, знал и об открытии банка, и при встрече мог спросить: "Как дела у нашего друга Артура?" Нет, до поры до времени хан Акмаль не должен знать, что между ними пробежала черная кошка, и от Шубарина не стоит скрывать поездку в Москву. Возможно, он даже чем-то поможет, у него друзей в столице не меньше, чем у хана Акмаля. Кстати, высокопоставленные московские друзья Арипова, оправившиеся после первого шока, чувствовали перед ним вину -- ведь, как ни крути, тот никого не "сдал", а продать мог многих и знал такое, что могло приглушить его собственные деяния, но он вел себя по-мужски. Сегодня, когда, словно карточный домик, в одночасье рухнули и партия, и КГБ, и прокуратура, и армия, они осмелели и могли через свои связи реально посодействовать освобождению хана Акмаля. Список кремлевских друзей своего ученика Сабир-бобо в последний приезд тоже передал адвокатам, те даже опешили, узнав, какие люди были на крючке у их подзащитного, и тот все-таки устоял от искушения потянуть их за собой. Но Сухроб Ахмедович не стал вслух комментировать подобные рассуждения московских коллег, только, как восточный человек, подумал: а может, поэтому хан Акмаль и остался жив. Купив билет, Сухроб Ахмедович решил навестить Шубарина на работе, заодно и посмотреть, во что превратился бывший "Русско-Азиатский банк", о котором так много писали. Причину поездки он может объяснить тем, что Сабир-бобо попросил подтолкнуть работу адвокатов. Ни о ходатайстве из Верховного суда, ни тем более о подложном письме из Верховного Совета республики он решил на всякий случай не говорить. А вдруг это станет известно их ярому врагу, прокурору Камалову,-- за одно подложное письмо можно надолго задержать хана Акмаля в "Матросской тишине". Но пока Сенатор собирался посетить отреставрированный особняк, где разместился банк "Шарк", однажды поутру у него дома раздался телефонный звонок. Это был Шубарин. Расспросив о житье-бытье, здоровье, детях, настроении -- как и положено по полному списку восточного ритуала,-- он попросил Сухроба Ахмедовича заглянуть к нему в банк, и Сенатор предложил: если не возражаешь, готов заехать через час. На том и порешили. Положив трубку, Сухроб Ахмедович долго ходил по комнате возбужденный. Через час он и сам собирался нагрянуть к Шубарину неожиданно -- не вышло. Японец, словно читая его мысли, перехватил у него инициативу, и это он посчитал дурным знаком и почувствовал смутную тревогу. Через час в шелковом костюме от Кардена и ярком итальянском галстуке Сухроб Ахмедович появился в банке. Старый особняк из красного жженого кирпича он узнал лишь по рельефно выложенной на фронтоне цифре "1898" -- так преобразилось здание и все вокруг него. Сам особняк был украшен изысканным декором из местного мрамора светлых тонов, сменил обветшавшие почти за столетие оконные переплеты на большие по размеру из дюраля, что придавало строению очень строгий, официальный вид. А кованые, ручной работы кружева решетки, без которых теперь не обходится даже газетный киоск, возвращали к мысли о прошлом веке, когда умели так замечательно строить. Небольшая площадь и скверик перед банком поражали нездешней чистотой и ухоженностью, и всяк проходящий невольно поднимал глаза, отыскивая вывеску, -- кто же это так расстарался, буквально вылизал за квартал все подходы к "Шарку". Но еще больше поразило Сенатора внутреннее убранство банка. Он словно попал в совершенно иной мир, и хотя слышал о великолепно проведенной реставрации, но невольно тянулся глазами то к старинной люстре, свисавшей с высокого потолка, отделанного хорошо отполированным красным деревом, то к массивным, прошлого столетия, бронзовым ручкам дверей кабинетов, выходящих в просторный овальный холл первого этажа. Притягивали взгляд и картины, в которых Шубарин знал толк, они были развешаны в длинных, хорошо освещенных коридорах, на азиатский манер выстланных ковровыми дорожками строгих расцветок, впрочем, дорогие восточные ковры никогда не бывают кричащих тонов. Наверное, не один он, впервые попавший в банк, невольно останавливался, столбенел перед непривычным для учреждения великолепием и роскошью, и служивые люди на входе, привыкшие к этому, давали время на адаптацию и лишь потом провожали к лифту или указывали на широкую лестницу, спускающуюся в холл откуда-то сверху, из-за поворота. Его уже ждали, потому человек без униформы, исполняющий привычную роль милиционера при входе в любой банк, не требуя от него никаких документов, негромко сказал: -- Вам, Сухроб Ахмедович, на четвертый этаж. Лифт за колонной, слева... Но он выбрал лестницу... Не оттого, что ему не глянулся хромированный, в зеркалах (он как раз стоял с открытыми дверями) финский лифт всемирно известной фирмы "Коне". Он просто хотел успокоиться, прийти в себя, акклиматизироваться в этом здании, возрожденном словно из небытия трудом и фантазией Шубарина. Сухроб Ахмедович надеялся, что, пока поднимется на четвертый этаж, с его лица сбежит невольный восторг и зависть, которые он неожиданно испытал, распахнув массивную дубовую дверь в залитый теплым светом холл. Но одолев лишь первый этаж по роскошной лестнице, на поворотах которой стояли бронзовые скульптуры, статуэтки на изящных мраморных подставках-консолях или диковинные, карликовые деревья-бонсай в просторных каменных вазах на античный манер, он перестал вдруг видеть окружающее его великолепие -- и картины в дорогих рамах с тяжелой золоченой лепниной, и настенные бра с матовыми плафонами венецианского стекла на массивных бронзовых кронштейнах, гармонировавшие и со старыми рамами картин, и с литой бронзой затейливых решеток, петлявших по пролетам лестницы, явно доставшихся банку от первых его владельцев. Он вдруг ясно ощутил какую-то приближающуюся опасность, понял, что не зря Шубарин вызвал его в свою вотчину и не простой разговор ожидает его тремя этажами выше. Сухроб Ахмедович всегда знал, что он человек не ума, а чувства. Он редко утверждал: я предвидел, он говорил: я предчувствовал. Вот и сегодня на просторной лестничной площадке между первым и вторым этажами банка, где рядом с бронзовой скульптурой богини Ники, кажется, благоволившей к финансистам, стояла еще и живая свежевымытая пальма в стилизованной под старину кадке, отчего Ника оказалась то ли в тени раскидистой пальмы, то ли в привычной ей райской обители, у него словно включился сигнал опасности, и он невольно остановился в раздумье, как бы разглядывая редкостную пальму рядом с крылатой богиней. Но через минуту он взял себя в руки -- назад хода не было, и Шубарин, наверняка предупрежденный охранником у входа, под пиджаком которого он углядел оружие, уже ждет его. Уйти -- значит признать за собой недобрые намерения, а их Сенатор пока таил даже от Миршаба, и он стал быстро подниматься наверх. Хозяин банка действительно ждал его, он как раз сам принимал из рук секретарши поднос с чайником и пиалами. В этот момент Сенатор и вошел в кабинет. Шубарин радушным жестом пригласил гостя к креслам у окна, на столик между которыми он собственноручно и определил чайные приборы. Акрамходжаев, перед которым был выбор, сел в то самое кресло, что неделю назад занимал Тулкун Назарович из Белого дома, поведавший Шубарину, как Сухроб Ахмедович некогда взял его за горло. Шубарин, не забывавший об откровениях старого политикана, стоивших ему тогда тысячу долларов, невольно улыбнулся -- круг замкнулся. Разговор начал Сенатор... Он не удержался, выказав восторг по поводу увиденного, впрочем, такое начало сняло с него нервное напряжение, возникшее на лестнице,-- сейчас он держался куда увереннее. От глаз Артура Александровича не ускользнуло это. Когда охранник доложил, что Акрамходжаев пришел и поднимается по лестнице пешком, он сидел за компьютером и работал. На письме