ошли времена, когда в сутки спал по пять часов: работа - учеба, как заведенный, ничего вокруг себя не видел. А теперь, словно после быстрого и дальнего бега, вдруг остановился, оглянулся и понял, что не туда прибежал. Нет, он не жалел об ушедших годах, напрасными они не были. Работал на совесть. Учился - тоже не легкое дело. А Машенька -ведь встретил он ее здесь. Он словно впервые осознал, что живет высоко от земли, увидел крошечный пятачок двора, стиснутый ржавыми, некрашеными гаражами, и впервые со дня рождения Зарика понял, как многим обделен его сын. Живя в городе, он не был ни театралом, ни болельщиком, и не потому, что был глух ко всему, просто так сложилась жизнь, не жалел он и об этом. Так чем же был дорог или враждебен ему город? Ничем - просто они были равнодушны друг к другу. Даже дома, которые он построил, жили собственной, независимой никоим образом от него жизнью. Разве не было б странным, если он вдруг, вспомнив, как в какой-то квартире с особым старанием клеил обои или любовно ставил оконные рамы, надумал посмотреть, как там эти обои или рамы служат, разве не приняли бы его за чудака, и хорошо, если только за чудака. Вообще, отцепили бы дверную цепочку? А в Степном того, кто ставил дом, как крестного отца, никогда не забывали. И не удивятся, а обрадуются, если печник вдруг заглянет среди зимы посмотреть, какая тяга у печки, выложенной им еще весной. Когда учился в институте, в редкие праздничные дни или занимался, или хотелось побыть с семьей, с Зариком, ведь в будни сына своего он видел только спящим. Так потихоньку отдалялся от своих гвардейцев, близких товарищей по армейской службе, по работе... Некогда ему было коротать с ними вечера за телевизором или отмечать праздники за шумным, многолюдным столом. Переход на новую работу лишил Каспарова и без того немногих друзей. Человеку общительному нетрудно было и в тридцать завести новых друзей. Но не мог Дамир Ахатович участвовать в часовых дискуссиях о вчерашнем спектакле или пустом концерте, и не потому, что не имел на этот счет мнения (мнение теперь все имеют), просто жаль было времени и своего и чужого. И еще не понимал Дамир Ахатович, как разыскавший зеленый горошек для салата "оливье" и угробивший на это полдня мог ходить в героях и считаться радетелем общественных интересов. Как часто к нему, единственному мужчине, обращались сослуживицы помочь достать с полок повыше ту или иную папку, потому что боялись выпачкать платье или, не дай бог, запылить прическу. Каспарову тут бы отметить, что платье ничем не уступает наряду популярной певицы (с той лишь разницей, что певица выходит в нем на эстраду). Но Каспаров этого не говорил, как не говорил и многого того, что думал, но более понятливые читали в его глазах - "на работу нужно ходить как на работу, в оперетту как в оперетту". Так могли ли появиться у него друзья на новой работе, если уже через год его за глаза называли Бирюк. Теперь, на середине жизни, Каспаров вдруг понял: что бы ни произошло с ним - у него есть малая родина, Степное, где всегда поймут и примут его. Не к кому в гости пойти, некого пригласить в целом свете? Да в одном Степном у него десяток двоюродных и троюродных братьев и сестер, а племянников и племянниц не перечесть, до конца жизни хватило бы ходить на одни свадьбы. А как бы он на этих свадьбах плясал забытое "Бишли биу" и пел под лихую тальянку с колокольчиками озорные частушки! А где-то рядом, среди сверстников, с кульком чак-чака в руках бегал бы его Зарик. На соседней улице, на другом краю села, в доме, где шла свадьба, везде у сына были бы братья и сестры, безусые дядья, которые научили бы его плавать, ходить на лыжах, разжигать костры в ненастную погоду, варить уху из ершей с жирным налимом. С ними он ходил бы с ночевкой на Илек и на озеро, с ними загорал бы голышом на дюнах, отгоняя мошкару крупным листом лопуха, словно опахалом. К весне Дамир Ахатович твердо знал, что не лежит у него душа ни к городу, ни к нынешней работе. Потому и мучился еще сильнее. Желание побывать в родном селе росло день ото дня, а Дамир Ахатович, уговорив жену на отпуск в Степном, каждый день рассказывал ей и Зарику, как они будут прекрасно проводить там время. Правда, он сам давно не был в Степном, последний раз восемь лет назад, когда вызвали срочной телеграммой - отчим лежал при смерти. От той давней поездки остался такой жгучий след стыда, который и с годами не проходил. Когда они с матерью, чистенькой, тихой старушкой, повязанной белым, из дешевой материи, платком (в которой никак нельзя было узнать и даже представить некогда бойкую Марзию-апай, которая и огород сама садила, и саманы по договору, надрываясь, делала, и поденно вместе с русскими бабами мазала хаты более зажиточным селянам), вернулись из больницы, чтобы найти машину и подготовить дом для последнего пристанища отчима на этой земле, Дамир вынул из кармана деньги и сказал: - Мама, ты найди, кто может выкопать могилу, а я сбегаю за машиной. Мать, было протянувшая руку, вдруг словно обожглась, отдернула ее и стала медленно оседать на саке. Дамир кинулся к ней и растерянно спросил: - Мама, что с тобой? Марзия-апай неожиданно заплакала, тихо, по-старушечьи, и Дамир чутьем каким-то понял, что это не плач об умершем, это плач о нем. - Не к добру, оказалось, сынок, что жил ты столько лет вдали от гнезда родного, ведь ты был такой добрый, такой участливый, разве забыл, как у нас хоронят... И Дамир тут же вспомнил, что не было в их селе могильщиков и нет. Только пройдет слух, что умер кто-то, на другое утро с рассветом (чтобы оставалось время и на земные, насущные дела), тянутся к заовражному кладбищу и парни, и подростки, и отцы семейств, и немощные аксакалы. Кто-то из седобородых укажет подобающее возрасту и полу место, а если была воля умершего положить его с кем-нибудь рядом, непременно уважат. Каждый приходил со своим инструментом: ломом, кувалдой или лопатой. Иной раз только пару лопат и успеешь выкинуть, так много народу приходит, особенно зимой, в лютые морозы. Потому что такая работа никому не в тягость, легко и быстро должна копаться могила, последнее прибежище человека. Как же он мог позабыть такое? Ведь он с соседом Бахытом не однажды ходил на кладбище. И зимой не раз спрашивали: "А где Дамир? Где его лом?" Лом у Каспаровых действительно был знатный, царского времени, единственное наследство от деда, поденщика-землекопа Чем ближе становился долгожданный день отъезда, тем чаще Дамир Ахатович вспоминал этот случай, и он призывал на помощь свою память, мысленно прокручивал давнюю жизнь в Степном, чтобы еще раз ненароком не обидеть близких и дорогих ему людей. Уже перед самым отъездом сестра Машеньки, Катерина Алексеевна, жившая в Воркуте и растившая одна сына, погодка Зарика, телеграфировала, что выезжает к ним в гости на солнышке погреться. Так всегда бывает: то годами писем нет, то как снег на голову. "Когда мы еще встретимся, она на одном конце географии, я на другом", - сказала Машенька мужу и решила остаться с Зариком дома. Уже в поезде Дамир Ахатович подумал, что не столь уж и дальняя дорога до Степного. Час автобусом-экспрессом до Ташкента, дальше московским скорым ровно сутки, еще час-другой на районной попутке - и к вечеру дома. И всего ничего, а вот не находилось у него считанных дней на поездку в родные края годами. Прибыл Дамир Ахатович в Степное, как и предполагал, к вечеру. Каспаровы были старожилы, здесь, на стыке Азии и Европы, жили с незапамятных времен и сейчас в разросшемся поселке оказались, считай, в самом центре, неподалеку от автостанции. Отчим, даром что безногий, а плотником в Степном был известным, и дом Каспаровых, хоть и потерял хозяина, оставался украшением Украинской улицы. В последние годы жизни он не плотничал (подносилась, как он шутил, и целая нога), а принимал на дому для заготконторы шкуры, и Дамир Ахатович еще издали с радостью увидел два крупных закрученных бараньих рога, прибитых на коньке шиферной крыши. Дом по старинке стоял в глубине просторного двора, и Каспаров, толкнув незапертую калитку, сразу удивился, как выросли кусты сирени, посаженные отчимом в последний год жизни. Но мысль об отцветшей сирени тут же пропала. В затишке летней веранды, на воздухе, две старушки в одинаковом одеянии пили чай. На конфорке старого медного самовара высился знакомый китайский чайник. Каспарову почудилось даже, что он слышит, как потихоньку поет медь. Дамир Ахатович осторожно поставил вещи и от волнения присел на чемодан, стараясь не тревожить старушек. Вдруг одна из них подняла глаза от стола и увидела его. - Дамир, сынок!.. Теряя на ходу востроносые азиатские калоши и подбирая полы длинного платья, Марзия-апай кинулась к сыну. - Дамир, сынок... приехал... Потом, пока Дамир умывался и переодевался с дороги, мать с приехавшей погостить приятельницей заново поставили самовар, быстро напекли горячих оладьев, пожарили татарскую яичницу - таба, сбиваемую на свежем молоке или сливках. Полили из кумгана двор, чтобы посвежело, и включили на веранде и во дворе свет. Потом до звезд сидели за столом. Дамир Ахатович объяснял, почему не смогла приехать Машенька с Зариком, рассказывал, как вырос сын, а они сокрушались, что не увидят его жену и сына. Всю долгую ночь в поезде Дамир Ахатович простоял в тамбуре - не спалось... Чем дальше уходил поезд, тем сильнее чувствовал он какую-то неясную вину перед домом, матерью, отчимом, друзьями, соседями, Степным.. Он не мог объяснить, в чем его вина, но, видимо, она была, если это его тревожило. И почему-то Каспаров представил себя солдатом, возвращающимся из плена. При каких бы героических обстоятельствах ты не пленен, все равно придется объяснять всем и каждому, почему случилось такое... В грохоте безлюдного тамбура он невольно выискивал какие-то слова оправдания, хотя точно не знал, в чем должен оправдываться... Как-то примет его мать - ведь столько лет не был? А вот приехал - и ни слова упрека, никакого недовольства... Она была рада ему, рада тому, что он жив, здоров, рада, что он рядом, - это Каспаров чувствовал остро, до боли, до слез. Потом старушки разом засуетились, всполошились, что заговорили гостя с дороги, и хотя Дамир Ахатович нисколько не устал и не хотел, чтобы эта тихая беседа прерывалась, принялись убирать со стола и стелить ему постель. Когда Марзия-апай, на ходу надевая свежую наволочку на огромную, гусиного пера подушку, вышла узнать, в какой комнате лучше постелить, Дамир попросил, нельзя ему переночевать на сеновале. Мать с подругой переглянулись, и Марзия-апай ответила: - Сынок, на нашем сеновале лет десять как сена нет, даже запах его начисто выветрился, - и увидев, как он огорчился, добавила поспешно: - Не горюй, в базарный день я договорюсь с казахами из аула, чтобы завезли возок, думаю, не откажут. Отчим твой в последние годы много в аулах работал, слава аллаху, и туда хорошая жизнь пришла, такие дома построили, не хуже, чем в Степном. Поднялся он, по местным понятиям, поздно: то ли действительно устал, то ли крепко спалось в родном доме, то ли разница во времени сказалась. Во дворе, видимо, уже давно, без трубы потихоньку шумел от тлеющих углей самовар. Мать с приятельницей, сидя на корточках, ощипывали в глубоком тазу крупную черную курицу, судя по очищенному желтому тугому боку, жирную и мясистую. Завидев Дамира, они отставили таз и прикрыли фанеркой - успеется, это к обеду. Хотя в сторонке стоял рукомойник, знакомый еще с последнего приезда, старушки вызвались полить ему, и он не решился отказать им. Тут же появилась чистая эмалированная чаша и вчерашний медный кумган. Мылся он долго и с удовольствием. Утираясь ветхим, истончавшим, давно лежавшим в сундуке полотенцем, Каспаров вдруг увидел черные клубы дыма, пыли и редкие вспышки огня в стороне станции и с болью подумал: "Ну вот... и здесь..." Марзия-апай, видя, что сын засмотрелся на дымы, радостно пояснила: - Слава аллаху, уже пять лет у нас свой асфальтовый завод. Дороги стали - красота, а раньше без сапог ни шагу. В Степном все улицы покрыли, теперь за сельские дороги принялись. Уж как люди рады - и сказать нельзя, а то ведь осенью как с урожаем мучились? Задождит - машины днями буксуют в степи. Асфальтировали нашу Украинскую, я на радостях обед им приготовила, двух кур не пожалела, А они мне, как ни отказывалась, вот дорожку до самой калитки сделали. И Дамир Ахатович только сейчас увидел мокрую полоску асфальта. Днем он отыскал в кладовке банку с краской и кисточку, мокнувшую в керосине, поправил черенок лопаты и объявил старушкам, что сходит на кладбище. Провожаемый долгими взглядами, Дамир Ахатович вышел со двора. Могилу отчима Каспаров отыскал легко. Особо ухоженных или запущенных могил не было, у всех одинаковые оградки из тонкой арматуры, у всех в изголовье бетонная глыба с указанием дат и фамилии. Только у некоторых в углах ограды был обращенный к востоку полумесяц, у других - пятиконечная звезда. У отчима, к удивлению Дамира, были и звезда и полумесяц, и сколько он ни осматривался вокруг, подобного не видел. Поправив могилу, Дамир Ахатович стал красить оградку и красил долго, с перекурами, потом, выйдя за кирпичную ограду кладбища, долго смотрел за овраг, где змеилась широкая, накатанная машинами дорога. И хотя не терпелось с рассвета же отправиться на Илек, он понимал, что так нельзя, он взрослый человек, отец семейства, и негоже сломя голову бежать на реку, еще много дел по дому, да и многочисленную родню нужно обойти. Днем он лазил на крышу, менял лопнувшие листы шифера, устанавливал новую телевизионную антенну. Бетонировал в подполе. Из-за сырости, да и времени стены рушились, оползали, и уже был риск хранить там картошку или держать что-нибудь из мелочи: кружок масла, кусок мяса, бутыль молока... По утрам Дамир Ахатович с удовольствием копался в огороде. Прежних соседей, которых знал Дамир и которые помнили, что у Марзия-апай есть сын, не было. Все соседи новые, лет пять - десять как переселились в Степное из аулов и маленьких сел, старые хозяева уехали в близлежащие города Оренбург, Уральск, и Каспаров чувствовал, как они настороженно оглядывали его из своих дворов, не заговаривали пока. А вечером с матерью они пошли по гостям, и Каспаров беспокоился, что подарков, которые он захватил, как казалось ему, с запасом, не хватит и на треть родни. Но мать успокоила, заверила, что никого не обделит. С улыбкой и нежностью Дамир Ахатович наблюдал, как мать со своей подругой, распахнув сундуки, стоящие в зале вдоль стен, доставали оттуда какие-то платки, платочки, косынки, полотенца, разноцветные отрезы ситчика, штапеля, гремящие бусы, гребешки, даже детские резиновые игрушки, и все это вперемежку с его подарками раскладывалось в определенном, понятном только им порядке. Возвращаясь однажды от родственников, Марзия-апай вдруг сказала: - А я ведь уже отчаялась тебя дождаться. Спасибо, что приехал. Жаль, невестку и внука не видела, и отчим о том жалел, и, думаю, обижался на тебя за это. Ведь он тебя любил, перед смертью сам сходил в сельсовет, отписал дом тебе. И деньги, что ты присылал, не разрешал мне тратить. Много ли нам надо, да и сам он до смерти при деле был, не мог сидеть сложа руки, не умел. Целы деньги, на книжке лежат, возьми, коли надо... В эту ночь Дамир Ахатович не сомкнул глаз. За столом, за непременным самоваром, засиживались они долго. Дамир Ахатович расспрашивал о соседях, о родственниках, к которым предстояло вечером идти, спрашивал о своих давних друзьях и приятелях... - Мало кого вижу, сынок, - отвечала Марзия-апай, - одни, как и ты, разлетелись по свету, заскочут в кои годы на день-другой по пути в Сочи, разве увидишь... Другие рядом, в Актюбе или Оренбурге, этих вижу чаще, некоторые в больших начальниках ходят, на блестящих машинах приезжают. Раньше часто спрашивали, интересовались - как там Дамир? А теперь то ли я их не узнаю, то ли во мне твою мать трудно признать, сильно сдала я в последние годы... Да и редко из дому выхожу теперь, надо сказать. Один Бахыт всегда приветы передает, обрадуется он тебе. - Бахыт! Ну и мучил его наш Монгол! Помнишь, мама, Монгола? - Помню, сынок, помню... В тот год, как ты уехал в город, угодил он под поезд, мы не писали тебе, не стали огорчать... - Бедный Монгол... А где работает Бахыт? - На элеваторе, механиком... - Разве он учился? - Нет, не учился, не пришлось, он ведь с четырнадцати лет на элеваторе, вырос там, а новой элеватор считай, вырос с ним. К железкам у него, видимо, талант в крови. Как со службы пришел, на другой день прямо в солдатском заявился на элеватор, на старое место, слесарем-ремонтником. Я ведь там тоже пять лет проработала, для пенсии стажа оказалось маловато. А вскоре Бахыт уже бригадирил. Редко какое собрание без доброго слова о нем проходило. И верно, безотказный джигит. Ночь, полночь, воскресенье, не воскресенье - никогда не откажет. А как умер старик Глухов, механик, кто только на этой должности не перебывал. Приезжает кто-нибудь с дипломом, полгода, от силы год прокрутится, запустит дело, дальше некуда. Тут не то, чтобы его заставлять отрабатывать, рады на все четыре стороны отпустить, и отпускают. Ожидают следующего, более путевого, а может, и не ожидают, шлют, наверное, из города, коли должность пустует. Видимо, закон такой - каждому диплому непременно должность. До следующего инженера хозяйство приводит в порядок Бахыт, это ни для кого не секрет. Немало, наверное, сынок, и наших молодых из Степного на механиков выучилось, да ни один в родные края не вернулся. Считай, пятеро залетных в механиках перебывало, а потом уж какая-то светлая голова в райкоме нашлась, сказали, хватит, нам не диплом нужен, а чтоб человек на своем месте был. С тех пор он в механиках. А в прошлом году наш район, считай, за пол-области хлеб сдал, так Бахыт теперь с орденом и со звездой... Ночью Каспаров часто просыпался и долго лежал в темноте, думая, потом, засветив фонарик, осторожно, стараясь не греметь, спускался с сеновала по шаткой стремянке. На всякий случай - а вдруг выйдет обеспокоенная мать - он присаживался у колодца, выкуривал сигаретку, а затем потихоньку покидал двор. Не спеша, в раздумье, он проходил Украинскую из конца в конец, от фонаря к фонарю, от кирпичного завода до автобазы, как в тех осенних снах. Пожалуй, эти ночные прогулки напоминали бессонные часы на кухне с той лишь разницей, что там он больше думал о Степном, а здесь о своем доме, где гостила сейчас сестра Машеньки. Мысли его перескакивали с одного на другое. Вспоминал он и день на кладбище, звезду и полумесяц на ограде могилы отчима. Эта жестяная звезда, крашенная суриком, болью напомнила о собственном отце, о котором, честно говоря, он мало вспоминал. Дамир родился в сорок первом, поздней осенью, а через месяц, в боях под Москвой, пропал без вести его отец. Он так и не успел узнать, что у него родился сын. Позже, когда Дамир уже учился в школе и жили они с Марзией-апай еще только вдвоем, он как-то услышал, что мать в сердцах ругнула его отца, сказала, что и погибнуть не сумел, как все, а теперь вот и крошечную пенсию то дают, то отменяют. Дамиру эти отчаянные, сказанные сквозь слезы слова запали в сердце, они испугали его. И когда в классе случалось заполнять какие-то анкеты, он краснел и не смел написать "погиб". В словах "пропал без вести" для него таился какой-то неприятный смысл или намек, вроде убежал или спрятался... Он долго мучился этим и однажды в лесу за рекой все-таки решился спросить обо всем у деда Белея; мать упоминала как-то, что в одном эшелоне с его отцом уходил лесник. - Ах, глупый, какой дурачок, - отругал его старик Белей, он сразу понял, о чем думал мальчишка. - Под Москвой, Дамирка, что творилось, не приведи господь, сынок. А мы, туркестанцы, в самое пекло, в самый ответственный момент подоспели к Москве, мало кто в том аду уцелел. Пропал без вести? Да мало ли что могло случиться: не опознали, документы утерял, некому было опознавать, все знавшие полегли. А прямое попадание? В клочья, в дым, в порошок человека... а огонь, от которого железо вокруг горело... Выкинь, Дамирка, дурь из головы, не тот человек был твой отец, чтобы прятаться за чужие спины. И Каспаров в эти ночные часы с болью думал, где могила отца его? Безымянная? Братская? Под фанерной звездой? Сколько лет прошло - и не то чтобы могилу попытаться отыскать, письма в архивы не написал, может, давно уже установлено, где, когда и при каких обстоятельствах погиб рядовой Ахат Каспаров. При этих мыслях даже в темноте среди ночной, безлюдной улицы Дамир чувствовал, как полыхает огнем от стыда его лицо. Неделя пролетела незаметно... - Дамир, сынок, - обратилась как-то за завтраком Марзия-апай, - целую неделю то с крыши не спускаешься, то из подпола не вылазишь, сходил бы на речку лучше. Городские, как приезжают, днями там пропадают. Говорят, песочек наш - ни крымскому, ни балтийскому не уступает. Я сама-то на Илеке лет двадцать не была, но, помню, красивая, ласковая у нас речка, из золотого песка берега ее. Сходи, сходи, позагорай оставшиеся дни, а может, кого из знакомых, приятелей там повстречаешь. Тянутся туда приезжие, на реке-кормилице, считай, и выросли все мальчишки Степного... Пока Марзия-апай варила крутые яйца, собирала для него с огорода зелень, наливала прямо из самовара в двухлитровый термос чай, Дамир Ахатович торопливо ладил удочки, купленные с Зариком еше весной. Вручая сумку со снедью, Марзия-апай наставляла сына: - Дамир, речка теперь рядом, пешком и малолетняя ребятня не ходит, даже на велосипедах ленятся. Мопед, мотоциклет - куда ни шло, а больше на машинах, сейчас транспорта в Степном тьма. Дойдешь до кладбищенского оврага, пока выкуришь сигаретку-другую, оказия и приключится... Но Дамир Ахатович слушал ее вполуха, он уже видел себя на речке. * * * Каждый день теперь с восходом солнца Дамир Ахатович быстро вскакивал с постели, торопливо делал зарядку, основательно, по пояс, умывался из залитой до краев кадки, а затем потихоньку, стараясь не потревожить утренний сон матери, завтракал на кухне. Выходя за калитку, Каспаров всегда жалел, что нет у них коровы, вот сейчас погнал бы ее в стадо. Не было коров и у соседей. Не было и малого стада из овец и коз, которым некогда верховодил их Монгол, а пас его дружок Бахыт. Да и откуда же быть стаду, если негде пасти, нечем кормить. Дамир уже видел, что вся заовражная степь, где раньше гулял скот, до самой речки, вплотную к разъезженной дороге, запахана, запаханы даже заливные луга, место игрищ ребятни. И хотя жидкие метелки хилого овса вряд ли окупали осенью весенние затраты, пахали ежегодно, выполняя план по увеличению посевных площадей. А с сеном? Если работаешь в колхозе, еще есть какая-то надежда получить, а Степное - районный Центр, рабочих и служащих, тоже живущих своими Дворами, в десять раз больше колхозников. На сено, как прежде, миром не ездят - уже лет десять, как колхозам строжайше запрещено выдавать сено на сторону. Случается, что иногда машину сена можно купить в дальних селах, у колхозников, только нынешняя цена его не по карману многим, тем более пенсионерам. Так и редеет скот в степных краях. На реке Дамир Ахатович облюбовал себе тихую заводь вдали от дороги и шума машин. Место это, считай, целый день искал, сильно обмелела, усохла река, осели крутые берега, и много шире стали песчаные полосы, переходящие в дюны. Слышал Каспаров уже здесь, на реке, что пьют из нее без меры стоящие в верховьях металлургические и химические комбинаты Актюбинска и Алги, да городской коллектор день и ночь сбрасывает нечистоты. Разрывается река, пытаясь всем угодить, да силенок маловато, без помощи людской теперь ей не встать на ноги. Вот хоть бы несколько снежных зим, как прежде, но и зима ушла из этих мест... По утрам Дамир Ахатович рыбачил, ловил мелких пескарей и красноперок и с грустью отмечал, что даже в ранние безлюдные часы не играла на реке рыба. А какие сазаны, щуки резвились раньше на зорьке, от одного могучего всплеска радостно холодело на душе, авось попадется такая! Ближе к обеду, выкупавшись, Дамир уходил далеко вверх по реке или шел в лес, где подолгу лежал в тени старых ясеней. Однажды Каспаров так набрел на компанию отдыхающих. Издавна купались и загорали у круч, где самые отчаянные из Степного ныряли с высокого отвесного берега. У круч Илек был глубок, дна не достать, а противоположный берег, пологий и песчаный, тянулся далеко и в ширину на одном дыхании по дюнам до леса не добежать, не близко. Компания, человек в десять-двенадцать, приняла Каспарова радушно, не хватало пары для игры в футбол. После футбола долго баловались в воде мячом, и Дамир понял, что они уже не один день на реке. На противоположном берегу, на отвесной круче, стояли два молочно-белых "Жигуленка" и рядом несколько мотоциклов, видимо, приезжали и уезжали они вместе, решил Дамир Ахатович. Все они были чуть моложе Каспарова, только один, который задавал тон в компании, был старше Дамира, и величали его по отчеству - Станислав Михайлович. Из обрывков разговоров Дамир Ахатович понял: родом они все из Степного, приехали в отпуск из разных концов страны. Никого из них Каспаров не знал, не признали и они его. Отдыхать они умели, это Дамир отметил сразу. На мелководье у берега мок бредешок. Лакированные, полированные с зеркальным блеском спиннинги, вызывая зависть местной ребятни, лежали на песке. Две треноги с котелками, примус, термосы, даже шашлычница была у компании. Станислав Михайлович в первый же день от имени своих молодых друзей пригласил Дамира на традиционную уху. Иногда у Каспарова появлялось желание посидеть в компании, и он из своей тихой заводи выходил к купальне. Ведерко ершей и окуньков, выловленных специально для ухи, вызывало восторг у ребят, у них не хватало терпения сидеть за удочкой. За ухой или шашлыком после рюмки хорошего коньяка говорили обо всем) О спорте, театре, космосе, но каждый раз заканчивалось разговором о Степном. Полноватый, в очках, отрекомендовавшийся кандидатом сельскохозяйственных наук, убеждал, что если дело пойдет такими темпами и не принимать мер, то и полынь в Степном скоро станет реликтовым растением. И в запальчивости кандидат спрашивал: "А вы видели в этом году васильки? А татарник?" Другой, назвавшийся специалистом по теплотехнике, уверял, что асфальтовый завод в Степном через три-четыре года начисто выведет персидскую сирень, гордость поселка, потому что выстроили его рядом с жильем, без основательных инженерных расчетов, без пылеулавливающих установок. И когда Станислав Михайлович, оказавшийся известным театральным режиссером, отметил, что совершенно безграмотно отделали сцену в новом Дворце культуры, Дамир, в общем-то с симпатией относившийся к седовласому, с приятными манерами человеку, в обществе которого услышал немало интересного и полезного для себя, вдруг неприязненно подумал: "Когда вы, Станислав Михайлович, уходили в город, непростое было время. Мать, наверное, не раз порог председателя обила, выпрашивая вам справку на получение паспорта. И главным аргументом был не ваш талант, который, без сомнения, был, а то, что она убедила правление, что, выучившись, вы вернетесь в село, будете нести культуру и искусство людям. А может, это говорила не только мать, но и вы сами клятвенно уверяли?" "Да что ж это я на человека ополчился, милого, интеллигентного? - обозлился Дамир Ахатович. - А сам-то я чем лучше? И сидящие рядом славные, умные люди, разве они когда-то не обещали - друзьям, родителям, соседям, школе, сельсовету, любимой: "Выучимся - вернемся"? Вернулись... Сидим за армянским коньячком и клянем нынешнего председателя колхоза, родом который не то из-под Рязани, не то Казани, что запахал луга, радость и гордость Степного, выгадал два гектара посевных. А если бы этот бесспорно умный мужик, кандидат наук, вернулся в родные пенаты и возглавил колхоз, наверное, уберег бы дорогие для всех луга, нашел бы взамен другой клочок земли - в два гектара! Глядишь, и для общественного стада отыскался бы выгон, ведь не забыл очкарик, что значит корова в доме. Теплотехник сохранил бы персидскую сирень, Станислав Михайлович прославил бы Степное народным театром, а к этому немногословному хирургу приезжали бы из области на консультацию, а я, Каспаров... Впрочем, каждому нашлось бы дело, только душой потянись, сердцем..." Дамир Ахатович больше не покидал тихую заводь. Свой путь на речку, каждодневные три версты утром и три вечером или уже в сумерках, проделывал только пешком, как в детстве. Утром, когда разъезженная дорога еще не пылила, а влажный предрассветный туман еще лежал на земле, он уже шагал по обочине, вглядываясь в овсы, словно надеялся увидеть там босоногого соседа-подпаска и гордого Монгола. Иногда он сворачивал в овсы и, шагая плохо пропаханным и плохо бороненным полем, встречая повсюду васильки и татарник, шел к ферме. Он подолгу, забыв о реке, бродил среди развалин, и только запах, не выветрившийся годами, напоминал, что здесь были овечьи кошары, и вдруг в тишине ему чудилось сотнеголосое блеянье и топот. Каспаров силился вспомнить, где стояла та белая юрта и где добрая старушка, волшебница с тонкими руками в тугих обхватах серебряных браслетов, кормила их свежим айраном. Но, сколько бы он сюда ни приходил, точного места он так и не установил. На этих верстах, оказавшихся нисколько не короче, чем в детстве, Дамир Ахатович с беспощадностью к себе снова и снова ворошил прожитую жизнь. Мать занеможет вдруг, кто рядом? Конечно, мир не без добрых людей, найдется кому подать стакан воды, но ведь у нее есть сын, внук, невестка... Возвращавшиеся с речки машины иногда тормозили, и шофер, распахивая дверцу кабины, весело предлагал: - Садись, мужик, подброшу, а то запылишься до Степного... Каспаров иногда благодарил и отказывался, а чаще, занятый своими мыслями, не слыша голоса и не замечая машин, продолжал шагать по обочине... Часто ему вдруг по-мальчишески, до слез хотелось, чтоб появилась арба деда Белея и окликнул лесник его издалека: - Дамирка, прыгай, подвезу... Может быть, наверху, на свежей кошанине, пахнущей лугами и рекой, глядя на сгущающиеся сумерки и редкие звезды, слабо вспыхнувшие в высоком летнем небе, он бы скорее понял, как ему быть. Машенька... Она так гордится, радуется, что помогла выучиться мужу, не дала ему отступиться, как же он объяснит ей, что с удовольствием сменил бы белую рубашку на спецовку... Дом... Самый красивый на Украинской улице. Дом Каспаровых. Всегда, в любом городе может быть квартира Каспарова, но после матери исчезнет с лица земли, не будет дома Каспаровых, потому что дом носил имя хозяина. Так заведено испокон веков, так будет всегда. Каждый день Дамир Ахатович одолевал путь в три версты, с каждым днем каждый шаг настойчивее отдавался вопросом: "Как жил? Как живу?.. Как жил?.. Как..."