того только любимой женой и живописью, вдохновлял. Может, и он придумает для себя какое-нибудь хобби и будет посвящать целые дни своему увлечению, как Константин Николаевич мольберту. Новому занятию своего друга Городецкий завидовал больше всего -- завязал навсегда с прошлым и нашел все-таки на закате жизни дело по душе. Но тут Аргентинец понимал, что Тоглару легче, в нем гены взыграли, происхождение обязывало. В какие-то вечера, наслушавшись опасных речей, он задерживался с выездом, хотя не меньше других спешил домой, в уют, тепло. Он намеренно поднимал капот, с умным видом копался в чреве машины, что-то подтягивал, закручивал, протирал, или же, сам незаметно спустив колесо, принимался не спеша его менять, а другие, подтрунивая над ним, над его машиной, весело улюлюкая, гогоча и посмеиваясь, разъезжались в ночи. И лишь когда вдали стихал шум скоростных машин, выезжал со двора и он. Да и то, отъехав от катрана, он останавливался где-нибудь в придорожной тени и спокойно выкуривал сигарету-другую, и только после этого трогался в путь. Городецкий был убежден, что люди, так небрежно обращавшиеся с чужими секретами, обязательно попадут в беду. И как в воду глядел -- оказался провидцем, хотя, конечно, вслух никому и ничего не предсказывал. Одну машину, возвращавшуюся после игры в Барвихе, расстреляли в ночи в упор из крупнокалиберного пулемета. Досталось и автомобилю, мчавшемуся следом, об этом писали московские газеты, и Аргентинец оценил свою предусмотрительность -- ведь и у него был такой же роскошный белый "сааб". Странно, но покушение с трагическим исходом не особенно взволновало посетителей катрана в Барвихе: все единодушно признали, что покойный брал не по чину и не любил делиться с коллегами и начальством. Аргентинец тогда обезопасил себя еще раз: стал приезжать на игру в скромных "Жигулях" песочного цвета -- чиновники на таких машинах не ездят, и теперь его случайно спутать не могли. Однажды, в середине сентября, в катране появился новый игрок, или, как назвали его завсегдатаи, новый назначенец в президентской команде. Альберт Янович был из семьи потомственных чекистов и родословную вел то ли от Берзиня, то ли от самого Дзержинского. Правда, потомок, по нынешним демократическим временам, не любил вспоминать богатую советскую родословную и имел модную нынче профессию -- политолог, то бишь аналитик, от которой явно попахивало саморекламой или шарлатанством. Но, видимо, он делал нужные анализы и прогнозы, если попал в президентскую команду и уже нафаршировался основательно. На игру он приезжал весь навороченный, с новомодным кожаным саквояжем, но никогда не оставлял его в катране до следующей игры. Этот и вовсе не знал удержу, вещал без остановок, и его сообщения действовали на нервы не только Аргентинцу, но и остальным завсегдатаям. Чуял Городецкий, что иные чиновники даже подозревали непонятную провокацию со стороны политолога, хотя вида старались не подавать, а заволноваться было от чего... Потомок чекистов говорил, например, что новый Генеральный прокурор России, которого президент отыскал в Сибири, скоро может и сам загреметь в тюрьму. Слишком рьяно стал пропихивать своих близких родственников в нефтяной бизнес, где уже все давно поделено и конкурентов не терпят. Прокурор, пользуясь высшей властью, начал еще и наезжать на московские кланы, а за ними ведь тоже не рядовые граждане стоят, и своего они так не уступят. Альберт Янович уверял, что это станет первым прецедентом в истории России, когда Генеральный прокурор будет обвинен в примитивном взяточничестве, коррупции, и кончит он дни на тюремных нарах. От таких прогнозов у многих портилось настроение, и они сбрасывали карты невпопад, чем ловко пользовался Аргентинец. Но игроки вскоре приходили в себя: знали, что свято место пусто не бывает и, может, попадет туда кто-то из своих людей, так что нет худа без добра -- Москва чужих никогда не любила, особенно на больших постах. Тот же Альберт Янович обронил, что скоро грохнут известного в прошлом телеведущего, а ныне влиятельного бизнесмена. Причем он назвал суммы, которые гуляют на телевидении от рекламы -- официально и черным налом, и у партнеров по картам, людей, видавших виды и знавших, что такое шестизначные и семизначные цифры, просто отвисли челюсти. Спустя несколько месяцев Аргентинец убедится в ясновидении говорливого политолога, который, кстати, по телевидению в те дни со скорбной миной на лице будет говорить о дорогом друге как о самом бескорыстном человеке на земле, которого убили люди, не разделявшие его творческих планов, и сравнит его смерть со смертью Пушкина. Поистине лицемерию нет предела. Но Альберт Янович лицемерил не всегда -- со своими, за карточным столом, он был предельно откровенен, резал правду-матку если не в глаза, то уж в богато обставленное пространство -- точно. Аргентинец не раз пытался развеяться от депрессии, дважды даже крепко загулял у Хавтана в "Золотом петушке", хотя выпивка и загулы -- не его стихия, катале нужен ясный ум и очень чуткие пальцы, тренированные так же, как у пианистов-виртуозов. Хавтан тоже переживал не лучший период жизни, у него выкрали какого-то бухгалтера, имевшего доступ к тайным счетам в западных банках. И если бы не заступничество старой братвы -- Шамана и Дантеса, -- скорее всего он гнил бы уже на каком-нибудь перенаселенном московском кладбище. Зная, что Аргентинец вращается в разных кругах, Хавтан просил помнить про бухгалтера по кличке Гном, может, где объявятся его следы, или хотя бы получить наколку, кому он мог понадобиться, обещал за информацию большие деньги. Иначе, мол, ему долго не восстановить свой авторитет. Косится братва, не верит, что выкрали Гнома, хотя четыре трупа на месте похищения -- аргумент более чем весомый. Но они думают, для себя приберег он бухгалтера, а на деньги банды Лабоцкого -- Шкабары, хранящиеся на Западе, многие серьезные люди претендуют, и он, выходит, очутился теперь в центре внимания. Впрочем, про банду новокузнецких громил Аргентинец и сам хорошо знал. В Барвихе чаще стали говорить о войне с Чечней, которая вот-вот должна была грянуть, и, тоже не таясь, называли фамилии тех, кто уже нажил на этом миллиарды, оставив горы оружия, бронетехники и даже авиацию чеченцам. Разговоры о предстоящей войне не пугали чиновный люд, наоборот, они их возбуждали, пьянили, на различных поставках для армии можно было по-настоящему нажиться, а уж украсть -- и говорить нечего. А главное -- не выполнять никаких обязательств перед народом, на все годился один ответ -- война... Всезнающий Альберт Янович и тут мудро заметил: война, как первый снег, запорошит все следы преступлений, совершенных за годы реформ, и если не случится эта, организуют другую. Только большое горе, тысячи и тысячи новых молодых инвалидов могут отвлечь внимание людей, заставят их забыть о прежних преступлениях высоких людей, чтобы те под шумок успели прибрать, продать последнее, что еще осталось непроданным. Не зря народ говорит: кому война -- кому мать родна. Когда начались разговоры о предстоящей войне в Чечне, Аргентинец сразу вспомнил Тоглара, который три года находился там в плену и хорошо знал обстановку. Еще год назад он уверял, что столкновения с "чехами" не избежать, слишком высокие финансовые интересы сошлись в этом горном крае и чересчур много оружия появилось у воинствующего народа, к тому же впервые в своей истории Чечня заимела регулярную армию. Оружие и пьянит всех от мала до велика. По своим каналам Аргентинец знал, что предстоящая чеченская кампания резко увеличила в Москве оброк с банкиров, промышленников, бизнесменов, занятых нефтью, -- понятно, война потребует больших денег, выходит, к ней за Тереком готовятся всерьез. Такие грустные мысли навевала еще не начавшаяся бойня Аргентинцу и, конечно, настроения не поднимала. 2 В те самые дни, когда впервые возник разговор о Чечне, появился в катране новый игрок, которого отрекомендовали как Александра Михайловича, в первый раз он приехал вместе с Альбертом Яновичем. В любом катране, даже в Барвихе, нет постоянного состава игроков, хотя существует какой-то костяк, так сказать, завсегдатаи. Карточные компании сохраняются за счет постоянного обновления: одни проигрываются в пух и прах, других отвлекают иные страсти: любовь, запои, наркотики, неприятности по службе или в семье, перемещения и передвижения. Некоторые разочаровываются в игре, даже выигрывая, иные получают назначение за рубеж. Так что свежий человек не был неожиданностью за столом, тем более новичок не мог появиться с улицы, постучав в бронированную дверь. По клубному правилу, он приходил с кем-нибудь из завсегдатаев, и это ни у кого не вызывало ни вопросов, ни любопытства, тут каждый считал себя самодостаточным, чтобы не расспрашивать назойливо, кто есть кто. А то, что новый игрок, Александр Михайлович, появился с политологом, уже гарантировало ему дружеское отношение собравшихся за карточным столом. В иной день в катране появлялось и по два, и по три новичка сразу, а то и больше -- тогда играли одновременно на двух столах. Среди новичков попадались люди известные: актеры, модные журналисты, банкиры, политики, но этот Александр Михайлович никому не был знаком, в прессе и на телевидении не мелькал, особой принадлежностью к верхам не кичился, держался просто, но с достоинством. В серьезной игре -- а тут, в Барвихе, другой не бывало -- некогда особенно разглядывать партнеров, все внимание только на том, что у тебя на руках, какие карты выбывают из игры и почему сбросили именно эту карту, чтобы быстрее вычислить, что у кого осталось на руках. Иногда, даже зная все о тридцати пяти картах, можно проиграть оттого, что не вычислил одну-единственную, оказавшуюся у твоего главного соперника. Игру на крупный интерес можно сравнить с современным бегом на короткие дистанции, где победителя чаще всего определяет лишь фотофиниш. А разницу в результате между победителем и тем, кто пришел вторым или третьим, составляют сотые и даже тысячные доли секунды. Но победивший с такой ничтожной разницей войдет в историю, получит приз и пожнет лавры успеха, а об остальных никто и не вспомнит. То же самое и в картах: тут вторых не бывает. В катранах следовало бы повесить лозунг: все или ничего! Позже, когда свершатся события, которые на какое-то время свяжут нового игрока Александра Михайловича и Аргентинца, Городецкий будет мучительно восстанавливать в памяти образ молодого человека, впервые пришедшего в катран вместе с политологом, которого за глаза быстро прозовут Оракулом. Конечно, некоторое внимание Аргентинец новичку уделил; старея, Городецкий стал бояться, как бы не нарваться на картежного шулера классом выше, чем он сам, а таких теперь было пруд пруди, кругом одни таланты, взять хотя бы его ученика Эйнштейна, чем не гений. "Гениев" и виртуозов регулярно поставляет в нашу жизнь зона. Есть заключенные, которые в тюрьме за пять-шесть лет срока ничего в руках, кроме колоды карт, не держали, там они тренируются по десять -- двенадцать часов в день, тем более что такие условия им создают другие, более авторитетные и сильные зеки. Знают: на воле такой человек с лихвой оправдает все заботы. После освобождения возле такого "маэстро" крутится целая команда -- и откормят, и приоденут по высшему классу, и в свет введут, а главное, подскажут, с кем играть. Но появился и другой тип игроков, незнакомых раньше, -- это люди, обладающие силой гипноза, внушения или способностями экстрасенса, такие каталы -- тоже беда, эти одолеют, даже не имея выдающихся способностей к картежной игре. Аргентинец уже трижды вычислял таких игроков, объявлявшихся в Москве, и успевал под уважительным предлогом соскочить с игры. Вот на этот случай Городецкий, помнится, и оглядел мельком Александра Михайловича. Профессионального каталу, шулера всегда выдавали руки -- они у них предмет особой гордости и заботы, -- и такой человек всегда пытается скрыть свои таланты, возможности. Поскольку Аргентинец сам постоянно находился в подобном положении и пользовался теми же приемами уже лет тридцать пять, он всегда вычислял своих коллег и гордился тем, что ни разу не ошибся. Шулеров, профессиональных катал Аргентинец боялся гораздо меньше, чем гипнотизеров, -- те умеют на мгновение отключить внимание, когда нужно сбросить карту или обменять ее, или внушить, что у него на руках карта, меньшая по значению, отчего у соперника тут же возникает желание удваивать и удваивать ставки, ставить на кон все! Ну и потом, как правило, нокаут. Бубновый валет или пиковая дама, мелькавшая в руках соперника, почему-то неожиданно оказывается козырным тузом, и пенять здесь не на кого. Но Александр Михайлович на картежного шулера ни по каким известным Городецкому параметрам не походил, хотя играл уверенно, с размахом и рисковал отчаянно, -- это Аргентинец видел по сброшенным картам. В общем, чувствовалось, что человек он энергичный, с характером. Аргентинец невольно следил и за речью Александра Михайловича, все-таки переход из грязи в князи не проходит бесследно и жизнь в определенной среде накладывает свой неизгладимый отпечаток, который нет-нет да и проявляется -- в словах, жестах, привычках или пристрастиях. Александр Михайлович не уклонялся и от весьма щекотливых разговоров, а поддерживать беседу в Барвихе мог только человек осведомленный, сам вращающийся в высоких кругах. Вот эта-то черта -- принадлежность к чиновничьей среде -- и сбила Аргентинца с толку, и он вскоре перестал присматриваться к новичку столь внимательно, а жаль: может, чуть позже и промелькнуло бы нечто такое, что могло сдержать его азарт или хотя бы надоумило быть поосторожней с новичком. Бросалась, правда, в глаза одна деталь, отмеченная не только Городецким, но она тоже не взывала к бдительности, а скорее наоборот -- отвлекала внимание. Уж слишком большим модником выглядел Александр Михайлович, он выделялся даже среди этих людей элиты, не равнодушных к собственному внешнему виду и вещам, окружавшим их. Аргентинец не был мастаком по части моды, но, как одевался Александр Михайлович, ему нравилось. Это, конечно, не был ни привычный Карден, ни примелькавшийся Версаче или Армани, чьи модели стали как бы униформой у "новых русских", отчего они до сих пор не обрели ни своего лица, ни стиля. А если учесть, что именно этих знаменитых кутюрье тиражируют, один к одному, производители дешевой массовой одежды в Турции и Китае, Тайване и Гонконге и даже в Одессе, на Малой Арнаутской, то, конечно, большинство русских нуворишей, с их претензией на исключительность, утонченность, рафиниро-ванность, выглядят просто смешно. И, глядя на нового партнера за карточным столом, Аргентинец почему-то вспомнил Тоглара, именно так стал одеваться его старый приятель, по рекомендации его ассистента Эйнштейна, -- несостоявшийся балетмейстер, конечно, обладал безукоризненным вкусом, об этом Городецкий слышал от многих людей, включая и своих домочадцев. Но Аргентинец-то уж знал цену любой вещи из "Ягуар-стиля", которые настойчиво рекомендовал ему Георгий-Эйнштейн, мечтавший сделать своего патрона образцом вкуса в картежных салонах. Однако Аргентинцу все это было ни к чему, он не понимал страсти мужчины к тряпкам. Обыкновенному шулеру, катале, если бы Александр Михайлович был из этой породы, такие причиндалы были вовсе ни к чему, как-нибудь обойдемся Труссарди, Хуго Боссом или всем понятным Пьером Карденом, чьи позиции в России после открытия ресторана "Максим" укрепились прочно и всерьез. Аргентинец обратил внимание, что Александр Михайлович не старается выставлять напоказ ничего из своей экипировки, -- это он определил по его ответу одному из игроков, слишком уж восторженно высказывавшемуся по поводу его часов "Ролекс". "Обыкновенная серийная титановая модель", -- лаконично обронил новичок, сразу закрывая тему для обсуждения. И Аргентинец, знавший, наверное, одну-единственную марку дорогих часов и именно эту, поначалу удивился. Дантес, носивший такие часы, всегда хвастался ими и даже показывал рекламный плакат, висевший у него в кабинете, где на старинных весах чаша с "Ролексом" явственно перевешивала другую, на которой взмыла вверх новейшая модель "мерседеса". Обычно Дантес за игрой снимал "Ролекс" с запястья, и часы переходили из рук в руки, держал их перед глазами и Аргентинец и потому знал, что этот массивный платиновый "Ролекс" с календарем, установленным до середины XXI века с учетом високосных годов, с турбийоном и другими всевозможными наворотами, делается только по заказу, эксклюзивно, и могут позволить их себе лишь очень богатые люди. Разбираясь задним числом в своих ошибках, Аргентинец пришел к выводу, что в конечном счете его бдительность усыпила не манера Александра Михайловича одеваться с иголочки, не его "Ролекс", о цене которого хозяин не распространялся, не роскошный английский джип "лендровер", в котором тот приезжал на игру и на котором угадывались сразу две сверхмощные и сверхчувствительные антенны. Цена таким "игрушкам" не один десяток тысяч долларов, и предназначены они скорее всего для особой спецтехники, например для перехвата пейджинговых сообщений, телефонных пере-говоров или даже разговора в салоне впереди идущей скоростной машины, а не просто для услаждения слуха меломана. А отвлекло Городецкого то, как Александр Михайлович умел слушать и направлять хвастливый разговор партнеров по игре в нужное русло, и еще -- взгляд: особый, незаметный, жесткий, ледяной -- таким обладают обычно люди из органов, да и то не все, а лишь наделенные высокой властью. Катран в Барвихе для такого человека мог представлять бесценный интерес, информация -- с конкретными суммами и фамилиями -- густым дымом висела над столом, только запоминай, записывай. Много позже Городецкий поймет, что случившееся с ним -- жестокое стечение обстоятельств, никто конкретно против него пакости не организовывал, специально его не подставлял. Короче, это была судьба, или, как говорит Хавтан, попал под паровоз. Да и доля собственной вины есть, что и говорить, повел себя западло по отношению к счастливчику, но если бы знать... предвидеть... Знал бы, где упасть, -- соломки подстелил. Поздно пить боржоми, когда карты вскрыты... Впрочем, подобная неприятность должна была рано или поздно произойти. Фарт -- штука капризная, переменчивая, а ему грех обижаться на госпожу удачу, считай, жизнь прожил с колодой карт в руках, и безбедную, не надрываясь, детей воспитал, хоромы -- каких поискать. А ведь если и не предчувствовал беды, все равно ощущал, что стареет, теряет скорость мышления, интуицию, что пора завязывать, так нет же, все норовил банк шальной сорвать... Александр Михайлович наезжал в катран с какими-то рваными интервалами, но всегда в компании политолога. И всякий раз его появление оживляло игру, ставки взлетали до небес, азарт смогом зависал над зеленым сукном, и игроки даже забывали про роскошный ужин, который тоже входил в ритуал катрана. Собираясь в Барвиху, Аргентинец иногда ловил себя на мысли: хорошо бы, если б сегодня появились Александр Михайлович и Альберт Янович -- оба они вносили какую-то особую атмосферу в компанию завсегдатаев. Один мог вскользь сообщить сногсшибательную новость, другой, при средних картах, удвоить ставки, отчего партнеров бросало в жар и карты на руках уже не казались столь выигрышными, -- все это чаще всего было на руку Аргентинцу, он первый раскусил эпатажность в поведении Александра Михайловича. Наверное, никто не приезжал сюда проигрывать: ни специально, ни случайно, это не в природе человека, но Аргентинец видел, что большинство посетителей знаменитого катрана искали острых ощущений -- крупные ставки заставляли бешено колотиться любое сердце. Однако к этой категории любителей пощекотать нервы и потешить самолюбие Аргентинец никак не относил хозяина "лендровера" -- у него, как понимал Городецкий, были совсем другие задачи. И еще одна деталь, усыпившая внимание Аргентинца: Александр Михайлович не был жаден, это было видно по его отношению к деньгам -- как в случае выигрыша, так и в случае проигрыша. За долгие годы, проведенные за карточным столом, Городецкий научился безошибочно распознавать этот широко распространенный человеческий порок. В жизни редко встречаются настоящие профессионалы, которые обладают удивительной памятью на все, что касается их деятельности, например шахматист помнит партию десятилетней давности и не спутает последовательность ни одного хода -- ни своего, ни чужого. В футболе ситуация меняется ежесекундно, но профессионалы припомнят точно, словно в видеозаписи, как развивались события, почему был забит или не забит гол. Сродни им и картежники: не ведя никаких записей, они всегда помнят, кто с каким результатом закончил игру. За месяц с небольшим после появления в катране Александра Михайловича с политологом они были в проигрыше, но не внушительном, а просто с заметным минусом, как принято у них говорить. У Аргентинца мелькнула как-то мысль, что они могут играть на пару, негласным тандемом, правда, оба должны быть игроками равными, а потомок чекистов, честно говоря, играл слабовато, но мысль эта у Городецкого как возникла, так и увяла. Все эти обстоятельства, вместе взятые, отвлекли внимание Аргентинца от Александра Михайловича и его друга политолога, их он как серьезных игроков не воспринял, тем более что в катране появлялись другие залетные гости, оставлявшие за вечер по пятьдесят -- шестьдесят тысяч, и за ними нужен был глаз да глаз. Ведь никто не гарантирует, что проигравший не встретит тебя с дружками в подъезде или по дороге домой, -- времена ныне подлые, для многих сегодня Бог один -- деньги. 3 В тот субботний вечер, когда за окном лил нудный осенний дождь и в воздухе пахло предзимней свежестью, в особняке в Барвихе, сиявшем огнями, было тепло и уютно. Гости съезжались медленно, хотя встреча была оговорена заранее, подтверждена днем телефонными звонками, но служба есть служба, даже у таких высоких чиновников, как барвихинские завсегдатаи, есть начальники. Днем хозяйка особняка, наверное от скуки, организовала девичник, который затянулся до вечера, и теперь собравшиеся гости и вернувшийся с работы хозяин катрана не отпускали женщин, обещая позже развезти их по домам, хотя многие из дам приехали в Барвиху на собственных машинах, а кое-кто даже с телохранителями. В общем, в доме царило оживление, слышались смех, музыка. Повсюду: в каминном зале, оранжерее, в гостиной, домашней картинной галерее -- хозяйка особняка владела на Тверской одним из самых известных художественных салонов, "Зимним садом", -- стояли накрытые столы для фуршета, а гостей молча обслуживали приглашенные из города вышколенные официанты. Аргентинец, наезжавший сюда уже с полгода, ничего, кроме бильярдной, где они играли в карты, и столовой, где им накрывали ужин, до сих пор не видел. Особенно поразила его домашняя галерея, где висели очень интересные картины, в том числе работы уже знакомого ему Эдуарда Шагеева, и он, поздравив хозяйку с прекрасной коллекцией, сказал, что у него есть друг, художник, и что он обязательно свозит ее на Кутузовский в его мастерскую. Городецкий рассчитывал, что Тоглару, наверное, в будущем понадобится какая-нибудь галерея, чтобы выставляться, а тут под рукой салон в самом центре столицы, да и хозяйка -- женщина со вкусом и хваткой. Аргентинец уже думал, что игра сегодня не состоится, и даже позволил себе выпить вместе с хозяйкой галереи и ее подружками пару бокалов французского шампанского "Де Кастеллани", которым некогда угощал в Ростове Тоглар. Но вскоре дамы почему-то дружно засобирались домой, и мужчины, вздохнув с облегчением, поднялись наверх, в бильярдную, за привычный карточный стол. "Дамы и карты одновременно -- вещь несовместимая", -- изрек острый на язык Альберт Янович, больше всех довольный отъездом женщин. К своим сорока годам политолог уже четырежды был официально женат и не очень-то жаловал прекрасный пол, обходился с ним без пиетета. В тот день играли в покер, но во все известные игры они, по всеобщему согласию, часто вносили изменения, несущественные, но обострявшие игру. Как всегда, по жребию для игры вытягивали колоду карт из закрытой коробки -- на каждый кон использовали только запечатанную колоду. Возбуждение, витавшее в доме от присутствия прекрасных дам, перекинулось и на карточный стол -- шум и азарт не утихали с первой раздачи. К полуночи, когда их пригласили на второй этаж на ужин, Аргентинец оказался с заметным выигрышем -- тысяч сто, не меньше. Даже возникла несвойственная его натуре осторожная мыслишка: а не слинять ли домой после обильного застолья, -- но здравая идея не получила развития, хотя игроков сегодня было больше, чем нужно, и его уход вряд ли был бы замечен. За ужином много пили, но Аргентинец, уже жалевший о выпитом с дамами шампанском, к вину не притрагивался, хотя поднимал бокал со всеми вместе, когда произносили уж очень зажигательные тосты. Он был профессионал и знал, что карты и вино тоже несовместимы. К тому же Городецкий чувствовал, что подогретые спиртным игроки будут обострять и обострять игру -- кураж уже витал над ночным застольем. После ужина договорились играть не больше двух часов, время было далеко за полночь, а на завтра многие партнеры были приглашены в Кремлевский Дворец на юбилей одного политического деятеля, с чьим именем связывали новый курс реформ. На торжестве должен быть весь столичный бомонд, и пропустить мероприятие, свидетельствующее, что и ты принадлежишь к элите российского общества, никто, конечно, не хотел. С первой раздачи ставки пошли резко в гору, их, естественно, поднимали проигравшие и двое новичков из Тюмени, имевшие какое-то отношение к нефтяному бизнесу, -- Аргентинец встречал их с полгода назад в доме у Шамана, тут же, в Барвихе. От такого резвого старта, к которому он никак не приложил руку, у Аргентинца радостно забилось сердце: ему выпало редчайшее выигрышное сочетание, которое часто снится в картежных снах, -- каре. Теперь следовало никоим образом не выдать своего состояния -- удача, которую он ждал два последних года, кажется, сама шла в руки, ставки продолжали расти и без его вмешательства, а он, словно подчиняясь всеобщему гипнозу, тоже поддался гонке на повышение. Сумма так быстро стала для многих неподъемно-опасной, что некоторые лихачи, отрезвев, сошли с дистанции, длинный спурт продолжали только четверо: двое тюменских нефтебаронов, Александр Михайлович и Городецкий. Вот тут-то за столом стихли сами собой смех, шутки, разговоры: игра приняла серьезный оборот, такой куш разыгрывался в катране впервые. Напряжение достигло такого апогея, что один из тюменцев попросил хозяина дома налить в бокал для воды виски, -- тележка со спиртным и закусками всегда стояла неподалеку от карточного стола. Но даже стакан крепкого виски не помог тюменцу: через десять минут оба, перекинувшись взглядом друг с другом, открыли карты, и Аргентинец отметил для себя, что нефтебароны играли на один карман, но теперь это не имело никакого значения. Александр Михайлович и Городецкий остались один на один, и тут на мгновение Аргентинец внутренне вздрогнул: теоретически существовал единственный вариант его проигрыша, но он мог произойти только в том случае, если карты раздавал сам противник или его ближайший партнер. Но, к счастью, раздавал карты после перерыва не Александр Михайлович, а его друг-политолог, тот задержался после ужина в столовой, беседуя с хозяйкой дома о живописи, и сейчас с напряженным лицом стоял за спиной своего протеже, наблюдая за игрой. Выходило, что Аргентинцу можно было рисковать всем, даже жизнью, -- такой фарт при таком банке бывает не часто. Александр Михайлович, прибывший сегодня на игру с кожаным саквояжем, достал несколько внушительных пачек долларов и, поскольку был его черед увеличивать ставку, сказал: -- Предлагаю в последний раз поднять ставку и открыться, не будем доводить друг друга до разорения. Вы согласны? Аргентинец ссохшимися губами тихо и неуверенно хотел прошептать, что согласен, но лишь молча кивнул -- он не хотел сильного увеличения, потому что уже не располагал наличными деньгами. Александр Михайлович небрежно бросил груду пачек в банк и предложил: -- Ваш черед... Аргентинец аккуратно продвинул вперед имевшуюся у него наличность и добавил: -- На остальное ставлю свою хату на Кутузовском, которую ценю с обстановкой в миллион баксов. Идет? В принципе противник не имел права отказываться -- квартира того стоила, да и доложить Аргентинцу нужно было всего четыреста тысяч баксов. После некоторого раздумья, в гробовой тишине, Александр Михайлович согласился, и они оба, разом, карта за картой, стали открываться... Одновременно крик радости и разочарования разорвал тишину ночного дома -- общество болело и за того, и за другого, но больше за Аргентинца. Еще до открытия последней карты Городецкий понял, что проиграл: Александру Михайловичу выпало то, что могло выпасть только теоретически, -- тоже каре, но каре старшее... Аргентинец молча, как после тяжелого нокаута, поднялся с места и, никого не замечая, не попрощавшись, вышел из бильярдной -- такого сокрушительного поражения он никогда не переживал и не был готов к нему ни морально, ни физически. Спустившись во двор по винтовой мраморной лестнице, Городецкий впервые так тяжело ощутил груз своих лет. Перед глазами стоял не карточный стол, и в голове не крутился, как обычно, анализ ситуации, -- нет, все мысли его были о доме на Кутузовском -- он так любил его, так гордился им. Во дворе он, также молча, не распрощавшись с охранниками, завел свои "Жигули" и выехал из катрана, который совсем недавно считал самым удачным для себя и где мечтал поймать за хвост жар-птицу. Рублевское шоссе, неожиданно ставшее правительственной трассой, в этот час оказалось пустынным и, как ни странно, плохо освещенным -- то ли где-то велись ремонтные работы, то ли уже перешли на режим экономии, как и на других магистралях. Аргентинцу больше всего на свете хотелось сейчас попасть домой, принять душ и забыться глубоким сном, а уже потом, завтра, обдумывать, как действовать и что предпринять. Сейчас же он находился в состоянии шока и соображал туго, даже ехал, как говорят лихачи после ресторана, на "автопилоте" и все давил и давил на газ. В одном месте на затяжном подъеме шоссе делало поворот, который возникал неожиданно из-за подступившего вплотную леса -- об этом заранее предупреждали дорожные знаки, -- но сегодня на пустынной трассе Городецкий не обращал на них внимания. Дорогу эту он знал хорошо, все-таки дважды в неделю уже не один месяц наезжал в Барвиху, да и раньше частенько наведывался сюда к Шаману, но сегодня был особый случай, за руль вообще не следовало садиться в таком состоянии. Аргентинец, забывшись и посчитав, что он уже давно проскочил коварный поворот, на бешеной скорости влетел в него и, снося защитные ограждения у дороги, пулей врезался в темный лес. Все произошло так быстро, почти мгновенно, что он не успел ничего ни понять, ни предпринять, ни даже испугаться. С полчаса, вероятно от сотрясения, он находился без сознания. Придя в себя, понял, что чудом остался жив -- ни одной царапины, перелома или пореза, и он, перво-наперво, поблагодарил Бога, а затем осторожно выбрался из покореженной машины. Равнодушно оглядев свои новенькие "Жигули", которые специально купил для поездок в Барвиху, понял, что связываться с ремонтом нет никакого смысла -- такие хлопоты ему были теперь ни к чему. "Значит, не пришло еще мне время умирать, -- суеверно подумал Городецкий об аварии, но тут, как током, ударила мысль о проигрыше и перечеркнула его мимолетную радость. -- Лучше бы я погиб, и вопрос с квартирой отпал бы сам собой. Братва никогда бы не позволила отнять квартиру у вдовы, сказали бы Александру Михайловичу: хватит с тебя и того, что снял в тот вечер, -- а может, и похороны навесили бы на его счет". Авария отрезвила и вывела его из состояния шока, и, взяв себя в руки, он мысленно сказал себе: "Раз остался жив, надо жить, действовать, защищать свой дом..." Особенно ему понравилось это -- "защищать свой дом...". Да, ему было что защищать. Выбравшись по откосу на шоссе, он стал дожидаться случайной машины на Москву. Аварию, случившуюся на шоссе, Аргентинец посчитал чуть ли не ниспосланной свыше благодатью, и не только потому, что остался жив-здоров -- за это, конечно, Всевышнему отдельное спасибо, -- а из-за того, что она помогла ему скрыть дома масштаб другой трагедии, происшедшей в тот же вечер, на полчаса раньше. Видя его ушедшим в глухое затворничество, его нежелание ни с кем видеться и даже говорить по телефону, домочадцы связали это с дорожной катастрофой: естественно, что хо-зяин дома находился в шоке, испытав такое нервное потрясение. 4 Городецкий провел у себя в кабинете три долгих дня, выходя из комнаты только по ночам, но решения найти не мог. Судя по телефонным звонкам, о которых говорила жена, о его проигрыше знали многие. На четвертый день осунувшийся, похудевший килограммов на пятнадцать -- теперь-то он знал, что есть способ похудения почище "Гербалайфа", -- Городецкий вышел из дому и прямиком поехал в "Метрополь" к Олегу Лозовскому, Дантесу, и попросил у него взаймы тысяч двести, чтобы сохранить свой дом на Кутузовском, в котором тот не раз бывал. Дантес, заметив, что сам переживает не лучшие времена, помочь не отказался, но сказал, что в лучшем случае может дать тысяч пятьдесят, не больше. И под конец, поинтересовавшись, кому проиграл, насмешливо посоветовал: -- Тебе дешевле завалить этого лоха. За десять тысяч баксов киллера можно найти на конкурсной основе, с завидным послужным списком. Аргентинец за помощь поблагодарил, но рассчитаться таким способом с партнером-противником посчитал западло, резонно заметив: -- По такой логике меня должны были хлопнуть уже тысячу раз, а я, как видишь, жив... В этот день Аргентинец посетил еще пять-шесть человек, на чью помощь, как он полагал, мог рассчитывать, но больше ста двадцати тысяч набрать не мог, да и тех нужно было дожидаться еще дней десять, не меньше. Расстроенный, злой, голодный, возвращался он к себе домой, когда наконец вспомнил о Тогларе: вот кто сможет выручить! Хотя на большую сумму он не рассчитывал -- видел, какие Фешин понес расходы в последний год, -- но все же чем черт не шутит. В крайнем случае Тоглар мог подсказать что-нибудь толковое, -- в общем, Аргентинец круто развернул "сааб" к дому Фешина. Тоглар оказался дома, но таким понурым, небритым, враз постаревшим Городецкий не видел его никогда. Поэтому с порога, забыв про свои печали, с тревогой спросил: -- Что-нибудь случилось? На тебе лица нет! Вторую неделю не звонишь, вот, решил заехать... Тоглар, не отвечая, молча направился внутрь квартиры, на кухню, и только там, придвинув стул, вяло махнув рукой, пригласил к столу. С первого же взгляда на друга Аргентинец понял, что произошла какая-то беда: заставленный порожними бутылками стол говорил о многодневном загуле, а ведь Константин Николаевич, как и он сам, выпивохой никогда не был, да и запои с ним не случались. Честно говоря, трудно было даже вообразить, что могло вывести из себя спокойного, рассудительного Тоглара, ведь в последние месяцы он был счастлив, зажил наконец, как мечтал, -- домом, семьей, искусством. Судя по тому, как запущена была квартира, Аргентинец понял, что причина скорее всего в Наталье, не зря говорят французы: ищите женщину. И он, взяв в руки стакан с водкой, протянутый ему Тогларом, хотя был за рулем и не собирался пить, спросил как можно мягче: -- Что-нибудь с Натальей? -- Давай, брат, сейчас выпьем, а потом я тебе все расскажу... Который день душа горит... И никому... Никому не расскажешь... Они выпили, молча что-то пожевали. Тоглар, вдруг заглядевшись в темное окно, снова надолго замолчал, но Аргентинец не трогал его: сегодня, как никогда, он понимал состояние старого друга. Оторвавшись взглядом от окна, Константин Николаевич резко повернулся к Аргентинцу и заговорил торопливо, с горечью, словно боялся, что его прервут или не поймут: -- А ведь я любил ее, Аркаша. Всю жизнь никого в душу не впускал, не доверял женщинам... И вот распахнулся, доверился... все перед ней выложил, ничего не пожалел. За что же так? Я же знал, знал основную заповедь жизни для братвы, -- он ударил кулаком по столу так, что подскочили стаканы, -- человек нашего ремесла не должен иметь семью. Да любому парню, впервые попавшему на нары, внушают: женщина -- исчадие ада, от нее исходит все зло на земле, от нее все неприятности у мужчины. Может, это мне божья кара, что я на старости лет отступился от правил и захотел пожить остаток жизни как все нормальные люди? -- Костя, что же произошло? Не тяни. -- И Аргентинец сам пододвинул стакан, считая, что сегодня только спиртное не даст свихнуться от тяжелых дум его другу Тоглару -- нервы у того были явно на пределе. Они снова молча осушили стаканы. -- Ты знаешь, она убежала от меня... Убежала... Сбежала, как последняя сучка. Она... От меня... -- Тоглар криво усмехнулся. -- Ты можешь мне сказать, объяснить, чего ей не хватало? -- Он обвел свои хоромы затуманенными глазами. -- Так ты из-за этого убиваешься, казнишь себя? Мне бы твои заботы... -- вздохнул Аргентинец и едва не выложил новость о том, что он проиграл свою роскошную квартиру, но что-то в последний момент удержало его. -- Нет, Аркадий, ты не прав. -- Тоглар помахал перед его носом пальцем. -- Дело и в ней, и не в ней... Это я потерпел жизненный крах -- я ведь собирался иметь семью, детей. Я и дом-то этот затеял только ради нее. Уж ты-то знаешь, что значит дом, семья для мужика. -- И все равно, -- не согласился Аргентинец, -- ты жив, здоров, дом на месте, все образуется. А хозяйка на такие хоромы быстро найдется, и не хуже, поверь мне... -- Он старался говорить бодро, даже весело, но, кажется, это у него получалось не совсем так оптимистично, как хотелось. -- Но я тебе еще не все сказал... -- Тоглар сидел на стуле ссутулившись, и казалось, что он постарел за эти дни лет на двадцать. -- Она ведь крепко меня кинула... Украла все до копейки... Прихватила даже какие-то мои побрякушки, а мне братва на свадьбу одних часов платиновых и золотых аж пять штук подарила. Этого я пережить не могу... Но не из-за денег, а из-за подлости... Ты ведь знаешь, все здесь создавалось для нее... -- Ну и сука! -- возмутился Аргентинец. Кто бы мог ожидать такого поворота событий. Теперь понятно, почему Тоглар в таком состоянии, сам бы волком выл от обиды и бессилия, но все же спросил по инерции: -- И много она увела? -- Да не спрашивай, Аркадий... Много, все до копейки. Я не имею в виду украшения и бриллианты, которых я накупил ей на миллион баксов, нет, все, все выгребла. А ведь они на старость спокойную были заготовлены. -- Он рванул рубашку на груди, словно она душила его. На глазах выступили слезы горечи или злости. -- Что же ты, как лох, держал их на виду? -- удивился Городецкий. -- Деньги кого хочешь с толку собьют. -- В том-то и дело. Деньги были в тайнике, в мастерской, в специальной упаковке. Не найдешь, а найдешь -- не догадаешься... А она нашла, докопалась... -- У-у, тварь поганая, попадись она мне, сам бы ноги выдернул! -- вскипел Аргентин