Сергей Морозов. Офицер. Сильные впечатления
OCR: Sergius -- s_sergius@pisem.net
_ ... _ -- курсив
Морозов С.
М80 Офицер. Сильные впечатления: Роман. -- М.: ООО "Издательство
Астрель": ООО "Издательство ACT", 2001. -- 464 с. -- (Россия: Мужская
работа).
ISBN 5-17-006062-9 (ООО "Издательство ACT")
ISBN 5-271-01678-1 (ООО "Издательство Астрель")
Блестящая журналистка едет делать сенсационный репортаж на пылающий в
войне Кавказ, точно зная, что отправляется в ад. В ад, где человеческая
жизнь стоит дешевле дешевого, а игра со смертью -- нормальное состояние
действительности...
Все это она уже знала...
Чего она точно НЕ ЗНАЛА -- и даже не подозревала, -- так это того, что
окажется внезапно втянутой в сложную, запутанную историю вызволения из плена
российского офицера. В историю, где таинственные политические интриги,
жестокие преступления, опасность и любовь переплелись настолько тесно, что
разделить их уже невозможно...
УДК 821.161.1-312.4
ББК 84 (2Рос=Рус)6-44
© С. Магомет. Текст, 2001
© ООО "Издательство Астрель", 2001
Сильные впечатления
От автора
Писателя осаждают женщины, желающие исповедаться. При этом они
прекрасно понимают, что тайна их сердечной исповеди ни в коем случае не
будет соблюдена.
В какой-то степени материал этой книги представляет собой предмет
специального исследования автора, и читатель, обративший внимание на
сходство персонажей и ситуаций с реальными людьми и событиями, может быть
уверен, что сходство не случайное.
Если автор в чем-то и погрешил против истины, то лишь с точки зрения
географии.
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей!
Александр Пушкин. "Война"
I
Вот уже несколько месяцев Маша Семенова наблюдала, с каким ожесточением
русские истребляют чеченцев и наоборот. Современная война на Кавказе не
столь романтична, как в произведениях Пушкина и Толстого.
Голосили женщины. Кричали дети. Стонали раненые. Слышался рокот
бульдозера, который зарывал еще одну наспех вырытую братскую могилу... И вот
теперь, сидя прямо на голой земле в пригороде Грозного, Маша тупо пялилась
на банковскую кредитную карточку из цветного пластика -- единственное, что
осталось от Ромы Иванова, не считая его карманного плеера.
Прокомментировать, истолковать происходящее для Маши не составляло
особого труда -- в том и заключалась ее профессия. Но вот элементарно,
по-человечески понять...
Нет, понять этого сумасшествия она никак не могла, хотя практически с
первого дня конфликта находилась здесь в качестве репортера российского
телевидения. Только в учебниках политэкономии пишут, что войны затеваются с
целью нагреть руки на кровавой бойне. Это все чепуха. Мол, ветер дует,
потому что деревья качаются. А Маша забралась сюда как раз для того, чтобы
доискаться истинных причин бойни.
Каждый день она появлялась перед телекамерой на фоне развалин, которые
еще недавно были домами. Она должна была рассказать о стертых с лица земли
домашних очагах. Показать кровавый хаос, который воцарился там, где еще
недавно текла мирная жизнь. Показать чумазых ребятишек с широко распахнутыми
глазами и пришибленных стариков, выискивающих среди руин остатки домашнего
скарба.
x x x
Женственный и, в сущности, не геройского склада Рома Иванов,
звукооператор, обслуживавший выходы в эфир из зоны боевых действий, как раз
демонстрировал Маше новенькую кредитную карточку со своим более чем скромным
валютным депозитом в одном монументальном коммерческом банке. Дело модное и
якобы сулящее барыши. Вместе с карточкой он сунул Маше в руки красочный
рекламный проспект, в котором расписывались все выгоды нового банковского
предприятия, и жадно слушал, как она вслух декламирует текст и невозмутимым
тоном перечисляет по пунктам все нюансы замечательного документа. В
наушниках от карманного плеера он просил читать погромче. Как можно громче.
Ему казалось, что голос Маши заглушает ужасную музыку смерти.
Они сидели в пыльной лощине, а поверх их голов гремел густой
перекрестный огонь из автоматов и крупнокалиберных пулеметов. Когда Маша
перешла к пунктам, касающимся непосредственно валютных барышей по вкладу,
она на секунду подняла глаза на Рому Иванова. "Ежемесячный процент по вкладу
составляет..." Она даже не успела произнести эти слова, когда увидела, что с
ее звукооператором произошло неладное. То же самое, что некогда произошло с
лошадью барона Мюнхгаузена, которая была разделена ядром на две
самостоятельные половины. Разница была в том, что в данном случае это был
выстрел из подствольного гранатомета, и части звукооператора не пустились в
самостоятельное путешествие по полю сражения. Точнее, они вообще не
проявляли признаков жизни, и их уже ни к чему было сшивать ивовыми
ветвями... Кровавые ошметки забрызгали землю вокруг и новенькую
курточку-хаки, в которой была Маша. Самой же Маше показалось, что все
происшедшее не имеет к ней ни малейшего отношения.
-- Ежемесячный процент по вкладу составляет... -- в угаре повторяла она
снова и снова, ни к кому конкретно не обращаясь, пока кто-то не схватил ее в
охапку, как сноп.
Этот кто-то был в военной форме. Он потащил ее подальше от Ромы. Маша
ощупали себя и обнаружила, что от ушей до колен забрызгана Ромой Ивановым.
Человек в военной форме постепенно обретал контрастность. Знакомый полковник
крепко держал Машу и гладил по голове, как маленькую девочку. Она спрятала
лицо у него на груди и некоторое время вообще не могла ни о чем думать.
Потом перед ее мысленным взором вспыхнула картинка вечерних телевизионных
новостей: она, Маша, в эфире -- с головы до ног забрызганная Ромой Ивановым.
"Вот полюбуйся, народ православный и правоверный, что ты сотворил с
моим звукооператором! Вы, люди добрые, которым подавай репортажи покруче и
покровавее, и желательно, естественно, в прямом эфире!.. А задумывались ли
вы, признайтесь, хотя бы на мгновение, почему вы так бесчувственны к
войне?.."
Ромы больше нет. Осталась лишь пластиковая кредитная карточка и плеер в
придачу. Такие дела, Рома. Маша вдруг представила себе, как мог бы звучать
текст его последней воли:
"Я, Рома Иванов, сим удостоверяю и завещаю мою кредитную карточку и мой
плеер с наушниками, который, между прочим, продолжал работать, когда я уже
не имел возможности его слушать, моей коллеге и подруге Маше Семеновой. Я,
такой-то и такой-то, скоропостижно скончавшийся в адском пригороде, и чей
депозитный вклад, с ежемесячным начислением процентов... и т.д. и т.п."
Короче говоря, нормальное, перманентное безумие.
x x x
Несколько часов спустя обычная компания журналистов собралась в
офицерской столовой, размещенной в подвалах бывшей овощной базы, чтобы за
дружеским столом упиться вусмерть. Полковник все еще был рядом. Маша
познакомилась с ним случайно, еще в начале этой войны. Его звали Александр
Вовк, и его рука слегка обнимала Машу за плечи. Однако она едва замечала это
прикосновение.
"Волк..." -- мысленно произнесла она.
Где-то внутри себя Маша ощущала острую боль, еще не в состоянии
определить ее точного местоположения. Вокруг нее послышалось сразу несколько
голосов. Они доносились до нее как будто издалека.
-- Подумать только -- Ромка! Ужас какой, а?.. Пополам! Это ж надо,
шальной выстрел из подствольника -- и нет больше Ромки... -- говорил кто-то,
прищелкивая пальцами.
Словно соглашаясь со сказанным, полковник обнял Машу чуть крепче.
x x x
Значительно позже, обгрызая ноготь на пальце и уставившись в
облупленный потолок, освещенный слабосильной лампочкой, Маша припомнила о
своем давнишнем и единственном сеансе у одного мага и прорицателя. В те
стародавние времена маги и прорицатели еще не успели размножиться и были в
большом дефиците. На прием к ним можно было попасть лишь по большому блату.
Маг и прорицатель (не будем называть его фамилии) принялся неторопливо
рассказывать Маше сказку о верном сером волке, который нес на спине через
дремучие леса прекрасную царевну, а Маша, устроившись на удобной магической
кушетке, вдруг банально, по-бабьи заревела. И проревела не меньше получаса
из отведенных ей сорока минут.
-- А чего, собственно, вы хотите от жизни? -- напрямик поинтересовался
у нее маг.
-- Я хочу быть счастливой! -- простодушно ответила она и опустила
глаза.
Это не смутило специалиста ни на мгновение. Наклонившись ближе, он
произнес загадочно:
-- Ну-с, глобального счастья я вам, конечно, гарантировать не могу, но
если вы сможете разглядеть волка в человеке, то чисто женское счастье вам
обеспечено.
Он даже не пытался к ней приставать.
II
А еще раньше, сладостным июньским днем, в большом банкетном зале
по-прежнему великолепной "Праги" семнадцать беленьких непорочных голубок
выпорхнули, образно выражаясь, из золоченых клеток. В этот день Маша
Семенова вышла замуж за Эдика Светлова.
Для Маши бракосочетание не было таким уж общественно значимым событием,
как, скажем, для Эдика, которому наскучило вечно сидеть под крылом своего
ветхозаветного и могучего, как Саваоф, папаши, чей авторитет по торговой
части был непререкаем. Женитьба была для Эдика актом морального возмужания,
обретения самостоятельности и статуса солидного и основательного делового
человека, каковым он давно мечтал почитаться... Но особенную и непреходящую
ценность замужество Маши имело для ее собственного папы, юриста до мозга
костей, который на правах родственника получал в делах Светлова-старшего
свою заветную кровную долю, а главное, его доверие, на какое последний был
вообще способен по отношению к кому-либо.
В тот день Машу осыпали цветами.
-- Улыбайся, -- нашептывал Маше папа, чинно ведя под руку по
направлению к месту назначения, -- если б ты знала, сколько за все это
уплочено!
Его медоточивый голос неизбежно обнаруживал вековечную печаль. Папа
никогда не простит Маше плохих отметок в школе, ста рублей, украденных на
помаду, а также, конечно, ее вопиющей беременности, узнав о которой он
быстренько поволок Машу аж в город Киев -- подальше от грязного
панка-фашиста, мальчишки, который, как предполагал папа, опорочил его
голубку прямо в лифте, не снимая даже своих драных кожаных штанов.
Папа вообще считал своим святым долгом осуждать всяческих фашистов. Он
бы, пожалуй, примирился даже с безродным джинсово-засаленным юнцом-хиппи.
Только не с красно-коричневым говном. Тут уж он не стеснялся в выражениях.
Он гордо называл себя "шестидесятником".
От города Киева, а вернее, от престижной цековской больницы с обширным
гинекологическим отделением у Маши остались самые теплые и живые
воспоминания. Заправлял там делами свиноподобный вивисектор на пару с усатой
ассистенткой, за твердый тариф обстригающий у блудливых школьниц несчастных
зародышей... Да что уж там!
Итак, Маша и папа уже были на полпути к месту встречи брачующихся, как
вдруг родитель прошептал:
-- А тебе действительно хочется замуж, доченька?
Появился слабый луч надежды, что папа даст задний ход и они преспокойно
отправятся домой и впредь будут делать вид, будто бы никакого жениха и не
было... Однако, вместо этого родитель душевно успокоил Машу, объяснив ей в
сжатой форме, что особенно теперь, в наши постзастойные времена, любовь
приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Намекал он к тому же на
склонность Маши к полноте и, вообще, ее развитые пищевые инстинкты.
Надо полагать, что и Машу он зачинал с чувством, которое никак нельзя
назвать не только любовью, но и даже мимолетной страстью.
И вот теперь папа преспокойно спроваживал Машу, предавая ее в руки
человека, который, возможно, посягнет не только на ее тело, но и на саму
душу.
Что касается Маши, то она ощущала изрядное смущение. Странные судьбы
выпадают девушкам на одной шестой земного шара, славящейся дружбой народов.
Сначала папа-еврей вкупе со славянофильствующей мамой. Если первый,
признаться, так до сих пор и не определился в своих религиозных
наклонностях, последнее время колеблясь между евангелистами и баптистами по
причине их цивильных манер и бьющей в глаза демократичности, то вторая
последовательно исповедовала веру предков -- православие, лишь эпизодически
соблазняясь строгой эстетикой старообрядчества... И вот теперь -- этот Эдик
Светлов.
Когда в столичном храме-синагоге Маша стояла, покрытая дорогим
покрывалом -- что было частью еврейской свадебной церемонии, -- то не
чувствовала в этом никакого высокого символического значения -- разве что
одну беспросветную показуху.
Богато расшитое покрывало, на котором вытканы премиленькие цветочки,
розовые лепесточки, замысловатый древний орнамент, а также пухленькие
ангелочки, игриво плещущие водицей сластолюбивым девственницам в их алчущие
ротики... Все это, понятно, не имело ничего общего с тем, как будет
выглядеть Машин новый дом, а именно трехкомнатная квартира на Пятницкой
улице с кухней вместо столовой и окнами на восток, и как там угнездятся
супруги Светловы-младшие.
Эдик взял Машину руку и слегка пожал. Этот чужой мужчина, чья фамилия
будет вписана в ее все еще "молоткастый и серпастый", стоял рядом. Вы только
пощупайте, у него, оказывается, липкие ладони. Маша искоса взглянула на
суженого. Ей оставалось лишь надеяться, что у них не родится дочь. А если,
по оказии, и случится такое, то не дай ей бог такого шнобеля, как у
родителя!
Маша уже готова была заголосить принародно, что все происходящее здесь
-- не что иное, как ужасная ошибка, однако раввин вдруг заговорил на языке
исторической родины. Ей пришло в голову, что потом она будет вправе заявить,
что ни бельмеса не поняла, а потому их с Эдиком брачный союз не может быть
признан божественно утвержденным.
"Если б мне только знать, отче, ваше преподобие, досточтимый ребе, на
что меня тут подписывают, а главное, что это на веки вечные, то уж, само
собой, я бы не стояла тут, пока эти треклятые голуби выпархивают из своих
клеток и кружат у нас над головами, забрасывая фекалиями мою новоиспеченную
многоуважаемую свекровь. Кроме всего прочего, ребе, примите во внимание, что
я крещеная православная и к тому же отчасти даже приобщенная к
евангелическим истинам и старообрядческим заповедям!"
Эти или подобные слова внутренний голос скороговоркой бубнил в Машиной
мозгу, однако внезапно все оборвалось и закончилось весьма
центростремительно. Не исключено, что в тот момент она упала в обморок или
что-то вроде этого -- одним словом, на какое-то время отключилась... В
общем, когда она пришла в себя, раввин уже наставлял молодоженов.
Догадайся Маша минутой раньше, она могла бы просто извиниться перед
собравшимися и улизнуть -- пусть, мол, продолжают без нее. Однако теперь
поздно, слишком поздно. Теперь уж она -- не она, а мужняя жена.
Даже если Маша и не растолстеет в замужестве, то все равно -- отныне в
каждом своем движении она будет зависеть от некоего Эдика Светлова... И что
самое прискорбное -- она осуждена на исполнение супружеских обязанностей,
хоти никакой страстью здесь даже и не пахло.
Одной рукой Эдик крепко взял Машу за талию, а другой полез разбираться
с ее накидкой. Катя, старшая сестра Маши Катя, исполнявшая обязанности
свидетельницы со стороны жениха, принялась распутывать ленты, чтобы
добраться до белых кружев, отбросить их вверх и таким образом предоставить
Машиному супругу наилучшие условия для проникновенного поцелуя... Словом, уж
если предает родная сестра!.. Впрочем, сама Катя уже успела нажить в
законном браке одного ребенка и "спланировала" следующего. Что и говорить,
дурное дело -- нехитрое. Маша невольно уклонилась от проворных пальцев
сестры, но та цепко ухватила ее за плечо.
-- Ну же, миленькая, -- зашептала она, -- все ждут, чтоб ты его
хорошенько поцеловала. Давай, не усложняй жизнь!
Мокрые губы Эдика припечатались к Машиным губам, которые были
крепко-накрепко сомкнуты, чтобы не пустить внутрь его лопатообразный язык.
Присутствующие и в самом деле чего-то ждали. Маша вдруг почувствовала
себя актрисой, которая участвует в ответственном спектакле на соискание
звания народной артистки, и вся ее дальнейшая карьера зависит от того, как
она сыграет эту ключевую сцену.
Сбросив накидку прямо на пол, Маша тряхнула головой, рассыпая по плечам
и спине целый каскад русых волос.
"Что ж, -- отчаявшись подумала она, -- пусть публика получит то, чего с
таким нетерпением ждет!" И взасос поцеловала новоиспеченного супруга.
Публика дружно разразилась овацией.
-- Браво! Бис! -- закричали все.
С горькой усмешкой Маша представила себе, что в отместку за все эти
поганые овации хорошо бы сейчас сбросить с себя одеяние невесты, сорвать его
лоскут за лоскутом, обнажиться догола, оставив на себе разве что белый
кружевной пояс, белые чулочки и белые остроносые туфельки. Что потом?..
Потом встать на четвереньки, по-русски говоря "раком", задрать повыше зад и
смачно... выпустить на собравшихся стаю утробных голубиц! Эдика,
естественно, подобные изыски только больше разожгут, и -- последует
несусветная инициация -- прямо под ритуальным покрывалом, а гости начнут
ободрительно прихлопывать в ладоши в такт тазобедренным усилиям Эдика,
святотатственным манером проникающим в ее тело. Просто-таки очаровательная
картина: румяная, словно домашняя колбаса, Эдикова затычка, роняющая капли
сока... Мечты, мечты!
Держа Эдика под руку, Маша начала движение в обратном направлении.
Теперь все происходило до крайности медленно. Ее волосы находились в
беспорядке. Крошечная дочурка Кати несла за ней длинный шлейф платья.
Девочке помогал какой-то безымянный ребенок со стороны Светловых в пурпурном
вельветовом балахончике. Маша услышала треск надрываемой материи, когда
мальчик злокозненно наступил на шлейф. Впрочем, это уже не имело никакого
значения. Больше этого платья Маше не надевать.
Итак, каковы же результаты произошедшего? Во-первых, как уже было
сказано, папа невесты заполучил пожизненный шахер-махер, а
славянофильствующая родительница, то бишь мама, облегченно вздохнула,
выполнив свое жизненное предназначение, а именно, успешно сбыла с рук двух
дочерей, выдав их за безусловно состоятельных мужчин, хотя бы и евреев. В
общем, семейство Семеновых преспокойно игнорировало всякую чепуху вроде
баптистско-евангелической бодяги, а также предало забвению темное прошлое с
материнской стороны, когда в старорежимные времена ее далекие предки
основательно мочили кагал мужниных предков, еще не носящих гордой фамилии
Светловых. Стоит ли говорить о том, что Семеновым не было абсолютно никакого
дела, желает ли их младшенькая дочурка Машенька выходить замуж за этого или
какого другого претендента.
В общем, в положенный момент грянул зубодробительный Мендельсон, а
затем и опиумно-гашишный вальс "На сопках Маньчжурии" -- специально для
молодоженов. Уже будучи супругами, Эдик и Маша пустились в свой первый
танец. Эдик крепко прижал Машу к себе и, шумно дыша прямо в ухо,
доверительно сообщил:
-- Уж я тебя сегодня оттрахаю до полусмерти!
Одобрительно покачивая головами, гости смотрели, как молодожены
изображали нечто, отдаленно напоминающее вальс На мамочке сверкали фамильные
дворянские бриллианты, чудом сохраненные в славные времена
Ленина-Сталина-Брежнева, как и глубочайшая тайна самого мамочкиного
благородного происхождения Папа импозантно посасывал сигару.
Приторно-сердечное выражение на лице свекрови и развратная физиономия
свекра. Да еще все эти друзья, лучшие люди подавляющего национального
меньшинства, празднующие событие, которое было для Маши все равно что дурной
сон. Даже напарник папы по теннису был тут как тут -- статный
русак-государственник, тот самый, который недавно пострадал в известных
смутных событиях, немножко переусердствовав в общенациональном вопросе. Его
пригласили, чтобы продемонстрировать демократизм, которым Светловы славились
еще со времен "оттепели". И чтобы уж окончательно прославить в подобном духе
идеи демократии, была приглашена также домработница, полуграмотная, но
преданная баба Маня, которую усадили на всеобщее обозрение на почетном
месте...
И вот посреди этого чудненького семейного торжества-пиршества кружилась
в темпе вальса Маша Семенова, обладательница дипломов многочисленных
литературных и филологических олимпиад, едва закончившая школу и подавшая
документы на журфак, мечтая о карьере журналистки. Причем кружилась она не с
кем-нибудь, а со своим законным супругом -- с человеком, который намеревался
ее сегодня не просто трахнуть, а поиметь до полусмерти.
III
Два дня спустя Эдик и Маша отправились в мать городов Киев, где, можно
сказать, и начался их медовый месяц -- обстоятельное турне по местам и
местечкам пока еще братской малоросской республики с конечной остановкой в
населенной многочисленными родственниками Одессе-маме -- перед тем как
возвратиться в Москву-матушку.
В то первое киевское утро, невольно поглядывая из окна интуристовского
гостиничного номера в направлении горделиво прорисовывающегося на горизонте
гинекологического центра, Маша размышляла о запланированной Эдиком экскурсии
к Бабьему Яру. Эдик вознамерился осмотреть не только страшный яр, но и
посетить мемориальную экспозицию архивных фотоматериалов -- как трофейных,
так и сделанных в период эксгумации массового захоронения. Он желал, чтобы
Маша непременно сопровождала его в этой "экскурсии".
Жуя пирожные и запивая их "пепси", Маша размышляла о том, действительно
ли упомянутые ужасы имели место, и удивлялась, что вообще согласилась
составить Эдику компанию. К тому же ей было досадно, что она не нашла в себе
сил хотя бы отказать ему, ведь другого такого случая, увы, больше не
представится.
Эдик, то есть тот самый мужчина, с которым Маша теперь делила постель,
пока что, судя по всему, так и не поимел ее до полусмерти. Маша пришла к
такому заключению на том простом основании, что еще не потеряла способности
спокойно и трезво размышлять.
Вообще-то, когда Эдик хрестоматийно насаживал ее на себя, она
действительно испытала некоторый кратковременный дискомфорт. Что-то
наподобие гинекологической манипуляции, когда двумя неделями раньше докторша
в районной женской консультации устанавливала Маше допотопную
контрацептивную диафрагму. Не обращая внимания на ее крики (сама того
хотела!) и без колебаний докторша принялась орудовать своими
гинекологическими железяками, а именно, специальным зеркальцем для
обследования девственниц, поскольку дело об аборте в медицинской карточке у
Маши зафиксировано, естественно, не было... Эдик тоже игнорировал ее крики,
шумно дышал, сопел, после чего вдруг издал странного свойства всхлип и
разрядился в Машу, выплеснув общих нерожденных детей в надежную, как
отечественная противотанковая надолба, импортную резиновую преграду.
-- Тебе было хорошо, любимая? -- спрашивал он Машу после каждого
мимолетного раза, коих было всего шесть.
Шесть раз Эдик впрыскивал в ее плоть свою жидкость, не подозревая,
бедняга, о противотанковом заграждении.
-- Что значит "хорошо", Эдик? -- переспрашивала она, зябко пожимая
плечами.
Откуда ей было знать, что такое хорошо -- как, впрочем, и что такое
плохо -- если единственное серьезное сексуальное впечатление имело место
почти год назад, еще в школе.
-- А что у тебя было с тем гаденышем? -- насупившись, поинтересовался
Эдик.
-- Сам ты гаденыш, -- обиделась Маша.
-- Ну ладно, -- смирился Эдик, -- с тем, как его...
-- Вообще-то у нас с ним были идеологические разногласия. Я хотела на
него положительно повлиять, переубедить. Ведь он просто обчитался
Бакуниным... В первый же день мы с ним побежали к Белому дому. Он очень
хотел посмотреть, как гэкачеписты будут его штурмовать. А я сразу
догадалась, что ничего такого не предвидится... Мы с ним много спорили, и
нам было интересно вместе. А потом мы пошли к нему домой...
-- Зачем? -- буркнул Эдик.
-- Как зачем? Перекусить, согреться, выпить вина... А кроме того, в тот
вечер передавали мое любимое "Лебединое озеро"...
-- Да нет же! -- снова перебил Эдик. -- Зачем тебе понадобилось
переубеждать этого гаденыша? Или тебе просто хотелось, чтобы он тебя
трахнул?
На том доверительная беседа молодоженов закончилась. Маша так никогда и
не рассказала Эдику, как она сочувствовала и жалела "гаденыша", задолбанного
школьными порядками и родителями -- застрельщиками перестройки с кафедры
марксизма-ленинизма МГУ, которые с самыми лучшими намерениями пытались
внушить сыну азы "нового мышления". А мальчик почитывал не только Бакунина,
но и еще кой-кого. Был он на год старше Маши и провалился со своим Бакуниным
в институт. Напившись дешевого вина у него дома, они упали на диван в его
захламленной программной литературой комнате, и он чрезвычайно нежно овладел
Машей под оргастическое потрескивание автоматных очередей, начавших
раздаваться со стороны Садового кольца, которое находилось в прямой
видимости из его окна. Стало быть, дело происходило вовсе не в лифте, как
это предполагал папа. Хотя драные кожаные штаны тут несомненно фигурировали.
Потом они вскочили и побежали на улицу наблюдать за тем, как развиваются
события. На стене дома уже кто-то успел вывести пульверизатором "По Кремлю
-- без промаха!" и "Коммуняк -- на фонари! "... А через два месяца мальчик
загремел в армию, откуда через некоторое время сбежал воевать в
Приднестровье, где и сложил свою голову, сраженный пулей румынского стрелка.
Ну а школьница Маша при помощи папы и киевского вивисектора убила тем
временем их общего ребенка.
x x x
Эдик вывалился из ванной комнаты, где только что принимал душ, и вокруг
бедер у него было обернуто красное махровое полотенце. Его плечи и грудь
покрывали черные курчавые волосы, влажная веснушчатая кожа лоснилась, а лицо
было сплошь усеяно ярко-красными прыщами. Рассматривая своего мужа, Маша
пришла к вполне объективному выводу, что если бы у него имелось хотя бы
какое-то подобие подбородка, а нос был немного покороче, то он, возможно,
был бы не так уж и плох. Да еще эта буйная волосяная растительность-Эдик
плотоядно потер ладонь о ладонь и, усевшись около чемодана с деликатесами,
немедленно приступил к завтраку. Маша устроилась рядом, поджав под себя
ноги, в шелковой ночной рубашке розового цвета. Всякий раз, когда она
тянулась, чтобы выудить из огромной коробки шоколадную конфету, ее левая
грудь слегка показывалась на свет божий и обнажался матово-темный сосок.
-- Полегче с конфетами, не то тебя разнесет, -- предупредил Эдик. -- Ты
еще не одета! -- проворчал он немного погодя. -- Я хочу успеть к Бабьему
Яру, пока еще нет такой жары...
Маша пристально посмотрела на него, еще раз попытавшись понять, почему
к тому же Бабьему Яру она относится куда серьезнее, чем ее еврейский
муженек. Ах, если бы только Эдик мог понять, что на Бабий Яр невозможно
смотреть иначе, как на величайший позор всех времен и народов!
Соглядатайство с национально-мазохистскими и прочими оттенками неуместно и
дико, особенно когда речь идет о вопиющей подлости рода человеческого как
такового. Если бы только Эдик мог понять, что созерцание подобного должно
возбуждать у человека не столько праведный гнев, сколько жгучий,
непереносимый стыд... Если бы он это понял, она была бы век ему верна! Но
увы, увы...
-- Я собираюсь принять ванну, -- сказала Маша, потягиваясь.
В этот момент Эдик уставился на Машу таким тупо-целеустремленным
взглядом, что у нее не осталось никаких сомнений в его пробуждающихся
намерениях.
Она поспешила запахнуть грудь, чтобы не дать ему лишнего повода, однако
слишком поздно -- он уже завелся. Он ухватил Машу за руку и завалил на
постель. Пробормотав что-то нечленораздельное, он принялся гладить ее груди
и ловить губами один из сосков, а Машину руку употребил на то, чтобы по мере
сил стимулировать свой неспешно набухающий отросточек. Маша не
сопротивлялась по той простой причине, что сопротивление отняло бы у нее
гораздо больше сил, чем если бы отдаться по-быстрому. Решив действовать
оперативно и энергично, она покрепче сжала пальцы и ощутила его горячую
пульсацию. "Его" или "он" -- именно так Эдик имел обыкновение с
незамысловатой иносказательностью именовать свой член, который по этой
причине Маша мысленно окрестила "третьим лицом".
-- Полегче! -- приказал он. -- Не то я слишком быстро кончу!
Однако она не сбавила темпа, уже успев сообразить, что то, что для него
означает "кончить", для нее, для Маши, означает "начать".
Когда же "третье лицо" уже проникло в Машу, та вдруг вспомнила, что
забыла вставить предохранительную диафрагму.
-- Подожди! -- испуганно вскрикнула Маша. -- Я могу залететь!
-- Не беспокойся, -- успокоил ее Эдик, натужно сопя. -- Пусть у нас
будет ребенок. Я могу себе его позволить.
В критический момент Эдик был так задумчив, словно прикидывал в уме,
действительно ли он может позволить себе ребенка и в какие денежные траты
это дело выльется. Вероятно, он успел прокалькулировать затраты вплоть до
совершеннолетия отпрыска и его обучения в престижном коммерческом колледже
где-нибудь в Штатах...
Увы, это все-таки произошло... Маша, как могла, старалась быть начеку,
не привлекать лишний раз внимание Эдика к своим прелестям, а он таки
оплодотворил ее в номере киевской гостиницы с видом на знакомый
гинекологический центр. Она чувствовала, как теплая жидкость стекает по
бедрам, и понимала, что все ее надежды на то, что еще удастся как-то
избежать этой жизни, в которой Эдик будет фигурировать в качестве супруга,
рухнули окончательно. Она физически ощущала себя беременной Когда она
погрузилась в горячую ванну, у нее не было ни малейших сомнений в том, что в
ее существе уже успело произойти удвоение. И как теперь ни подмывайся, толку
от этого никакого! Самый проворный из тысяч Эдиковых сперматозоидов успешно
атаковал ее целомудренную яйцеклетку. В ту же секунду Машу сразило чувство,
которое в народе называют "безнадегой". По сравнению с этим, отчаяние и
тоска, овладевшие ею, когда несколькими днями раньше она стояла перед
священнослужителем, были просто щекоткой.
Она вернулась в комнату совершенно нагая и бесстрашная. Больше бояться
было нечего. Эдик что-то бездарно насвистывал. Он встал у Маши за спиной,
она видела его отражение в зеркале, и он ухмылялся.
-- Поторопись, -- сказал он. -- Я уже заказал такси.
-- Я не поеду.
Это был первый, но отнюдь не последний раз, когда она возразила ему.
-- Что значит -- не поедешь? Ведь это запланировано!
-- Что за дикая идея во время свадебного путешествия посетить Бабий Яр?
Я не могу Не могу и не хочу!
-- Ты будешь делать то же, что и я, -- заявил Эдик. -- Мы теперь две
половинки одного целого.
Как он был в данный момент не прав. Он отнюдь не был половинкой. Он не
был даже одной восьмой.
-- Ну, пожалуйста! -- захныкал он. -- Я ведь хотел сфотографировать
тебя там на память...
А кому, интересно, достались бы эти фотографии в случае развода? Снимки
были сделаны его фотоаппаратом, заявил бы Эдик. Так-то оно так, ответила бы
Маша, но вот улыбочка на фоне мемориала принадлежит ей. Он будет неистово
отсуживать у Маши все, включая несданную пустую посуду, какая только
отыщется на кухне. Маша была уверена в этом, как была уверена в своей
беременности. Однако она даже не подумала о том, что будет с ребенком. Она
не подумала об этом просто потому, что ребенка не могло быть.
x x x
В тот день Эдику пришлось отправиться к Бабьему Яру в одиночестве, а
она осталась в номере, продолжая размышлять о том, как вообще с ней все это
могло приключиться.
Она вспоминала большую дачу в Пушкино, которую семья снимала на лето.
Тогда все казалось простым. Мама всегда приглашала много гостей. У Семеновых
весело гуляли. Весело, легко, хотя и без затей... Впрочем, может быть, не
так уж безоблачно все было даже тогда.
x x x
Сестрички Катя и Маша сидели на огромной светлой веранде и жевали
бутерброды. Папа и мама ссорились на втором этаже. Бутерброды лежали
стопочкой на тарелке посреди круглого облупленного стола. Бутерброды были
трех видов: с сыром, вареной колбасой и селедочным маслом. Уплетая колбасу,
которую она ловко подхватывала с хлеба языком, Катя, казалось, забывала обо
всем на свете. Ярко выраженный пищевой инстинкт. Что касается Маши, то она
осторожно слизывала с хлеба селедочное масло и прислушивалась к обрывкам
злых фраз, которые долетали со второго этажа. Она старалась составить
цельное впечатление о разговоре. Речь, по всей видимости, шла о секретарше,
которая работала в папиной нотариальной конторе. Мама была очень рассержена.
Мама предупреждала папу, что, если _подобное_ будет продолжаться, она с ним
разведется.
-- И ты меня больше не увидишь, жидяра! -- кричала мама.
-- Антисемитка! -- почти добродушно отбивался папа. -- Погромщица!
Маленькая Маша отметила про себя, что при этом ни словом не было
упомянуто о них, о детях. Маша была готова зареветь. Куда же денутся они,
детки? Этот вопрос надрывал детскую душу. Она была перепугана появлением в
их жизни какой-то пресловутой секретарши -- зловещего персонажа вроде ведьмы
или бабы-яги.
Маша вопросительно взглянула на Катю, но та была слишком увлечена
поеданием ломтиков сыра, которые исчезали у нее во рту с изумительной
быстротой. Что значит старшая сестра. Наверное, поэтому младшие почти всегда
вырастают заморышами. Потом наступила очередь бутерброда с селедочным
маслом, который Катя принялась методично обкусывать со всех сторон, так что
от него скоро остался только маленький кружок, на который Катя некоторое
время любовалась, словно на произведение искусства, чтобы затем отправить
вслед за остальным.
-- Катенька, -- прошептала Маша, -- ты слышишь?
-- Слышу, а что? -- ответила та, засовывая остаток бутерброда в рот и
проталкивая его внутрь указательным пальцем.
Глядя на нее, трудно было поверить, что она способна на какие-либо
чувства. А если и способна, то, вероятно, на чувства весьма специфические.
Вообще-то, ни одна из сестер не умела успокоить или приободрить другую,
поскольку никто их этому не учил.
Мама сбежала со второго этажа, когда Катя допивала компот, а Маша лишь
приступила к бутерброду с колбасой. Следом за мамой сбежал и папа.
-- Шизофреничка! -- вопил он.
-- Мамочка, любимая! -- тут же вскрикнула Маша, вскакивая.
Ослепнув от горьких слез, мать стремительно побежала по направлению к
вишневому саду -- даже не оглянувшись на дочку, а отец, вздыхая, уселся
рядом с детьми за стол на веранде. Сестра Катя как ни в чем не бывало
искусно завела с ним разговор о своих собственных нуждах. Что же, так у них
заведено -- каждый за себя.
-- Я уже выросла, папа. Мне нужен новый велосипед.
-- Хорошо, -- смущенно ответил отец.
Однако тут вмешалась Маша. В свои семь лет она все еще не понимала всех
хитросплетений в отношениях полов.
-- Почему вы с мамой ссоритесь? -- в лоб спросила она.
-- И вовсе мы не ссоримся, -- проворчал отец. -- Просто иногда
родителям нужно выяснить отношения.
-- А что такое шизофреничка? -- настаивала Маша.
-- Шизофреничка, -- без колебаний ответил он, -- значит просто нервная.
Маша с сомнением покачала головой. Даже в семь лет трудно
удовольствоваться таким приблизительным ответом. Она смолчала, но отцу не
поверила. Только спустя годы она поняла, что ошибалась. В том-то и дело, что
взрослым действительно очень часто приходится выяснять отношения, а эпитет
"шизофреничка" -- для таких мужчин, как ее родитель, -- действительно
обозначает что-то вроде нервной женщины.
x x x
Когда в тот вечер Эдик не вернулся в гостиницу к ужину, Маша ощутила
детский сосущий страх -- где-то в низу живота, можно было бы указать
анатомический орган и более точно, да, она помнила этот страх еще с тех пор,
когда, прислушиваясь, ждала, как в конце рабочего дня в замке входной двери
начнет поворачиваться ключ, и дома появится отец. Девочка никогда не знала,
что случится на этот раз и когда начнется ссора. Теперь, сидя в одиночестве
в гостиничном номере, она думала о том, сколько же ей пришлось вытерпеть от
него -- от ее отца.
Когда ему было выгодно, он сразу становился евреем. Он был евреем,
когда собирался узкий круг избранных профессионалов и за водкой можно было
повторять "я еврей и ты еврей" с таким же исступлением, с каким русские рвут
на себе рубаху, чтобы продемонстрировать православный крест. Однако и в
такие редкие моменты в горле у него слетка першило, и он подозрительно
присматривался к соплеменникам, словно сомневаясь, что его почитают за
своего. Время было что ли такое или страна, что он как будто и сам начинал
сомневаться в своей исторической богоизбранности.
Когда же он попадал в общество знакомых и родственников жены, которые
всю дорогу маниакально твердили о материнских и прочих линиях Пушкиных и
Гончаровых, а в перестроечную кампанию добрались и до Рюриковичей, он вдруг
превратился в не-еврея и даже начинал что-то бормотать не то о купеческих,
не то о казачьих кровях. Особенно он становился не-евреем, если дела
заносили его в закрома родины, и на обильных сабантуях чиновничьей братии с
партийцами и гебистами его дружески шлепали по заду, отпуская очередную
антисемитскую шуточку... И только в самое последнее время, когда о евреях
устали говорить даже сами евреи, он, кажется, вообще наконец забыл о своей
национальности. Лишь однажды, когда Маша в полемическом запале выразилась о
своем женихе Эдике этот "новый русский", отец вдруг почти печально улыбнулся
и неожиданно для самого себя сказал:
-- Какой он новый русский, если ж мы ж с его папаней старые евреи?
Как бы там ни было, все эти национальные полутона, без сомнения, имели
самое прямое отношение к тому, как складывалось детство Маши Семеновой,
прошедшее в большом доме на Патриарших, в который мамины предки заселились
еще до войны, поскольку были крупными советскими служащими, впоследствии
многократно репрессированные и реабилитированные. Медленно деградируя, дом
тем не менее постоянно состоял в ведении каких-то важных хозяйственных
управлений, а потому Маша сызмальства росла в окружении вохровских рож, и
все эти лифтеры и вахтеры, примелькавшиеся в служебном контексте,
воспринимались почти в качестве дальних родственников.
К тому же отроковице Маше приходилось проводить в их обществе довольно
много времени по причине того, что в воспитательных целях строгий отец имел
обыкновение не пускать Машу в квартиру, если она возвращалась домой позже
назначенного часа. Пристыженная и оскорбленная, Маша отсиживалась в
служебной каморке парадного на потертом кожаном диванчике около ночного
вахтера. До чего же позорно и тягостно было коротать ночь на этом диванчике
и, в полудреме наблюдать, как над Патриаршими занимается зорька! Ночной
вахтер, вечный старик Петрович, казалось, должен был вполне разделять точку
зрения отца Маши в вопросе воспитания. Однако на его дубленом лице
появлялось подобие сочувственного выражения, и Маша была готова провалиться
от стыда сквозь землю. Конечно, она всячески старалась дать понять старику
Петровичу, что подобное ночное времяпрепровождение в его каморке --
совершенно естественная вещь для юной де