улась? -- Вчера поздно вечером, -- солгала Маша. -- Как ты? У тебя ужасно расстроенный голос! Услышав последнюю фразу, Рита саркастически качнула головой и закурила. -- У меня все отлично, -- отмахнулась мать. -- Ты знаешь, -- продолжала она, -- а Катя уехала... -- Как? -- не поняла Маша. -- Совсем уехала? -- Типун тебе на язык! -- проворчала мать. -- В отпуск они уехали. На какие-то там банановые острова. -- А-а... -- облегченно вздохнула Маша и неуверенно предложила: -- Может быть, зайдешь в гости? К ее удивлению, мать не только согласилась -- хотя обычно была весьма тяжела на подъем -- но даже сказала, что сейчас и выходит. -- Ну что? -- спросила Рита, когда Маша положила трубку. -- Кажется, все то же, -- задумчиво ответила Маша. -- Мне это с детства знакомо. Когда я слышу эти интонации в ее голосе, то мгновенно вспоминаю кафе-мороженое "Космос" и ту страшную рожу, которую отец нарисовал на бумажной салфетке... -- Кажется, у тебя начинается бред, -- насторожилась Рита. -- Какая рожа? Какая салфетка?.. x x x В то далекое лето сестер неожиданно решили отправить не на дачу в Пушкино, а в пионерский лагерь. Чего, надо сказать, прежде никогда не практиковалось. Отправлять девочек в это культурно-оздоровительное учреждение, вроде детского ГУЛАГа, в семье Семеновых -- да и в кругу их знакомых -- считалось дурным тоном, если вообще не позорным плебейством. Но в то лето это был вынужденный шаг и суровая необходимость. Дело в том, что родительнице вдруг во что бы то ни стало потребовалось отправиться в какой-то необыкновенный санаторий, а оставлять девочек на престарелую бабусю, оставшуюся к тому времени без дедушки, и на мужа, всецело поглощенного работой, было, естественно, нельзя. В отличие от старшей Кати, которую эта новость повергла в ужасное уныние, младшая Маша была в полном восторге. Это и понятно -- Катя не могла дождаться лета, чтобы отправиться на дачу, где у нее имелся "молодой человек", в которого она была влюблена, и отправляться вместо этого в какой-то задрипанный пионерский лагерь представлялось ей верхом унижения. В отличие от сестры. Несмотря на то, что вот уже минуло несколько месяцев после злополучного "письма Татьяны к Онегину" всяческие нежности между противоположными полами были Маше еще совершенно до лампочки, и привычной дачной скуке она с радостью предпочла неизведанную романтику пионерских костров, походов и прочих коллективистских мероприятий. Итак, накануне отъезда в лагерь Маша сидела, скрестив ноги, на полу их общей с Катей комнаты, а престарелая бабуся скрупулезно пришивала меточки с фамилией на те вещи, которые предполагалось взять с собой. Держа во рту длинную белую нитку, она подавала Маше тщательно сложенные юбки и шорты, а та укладывала их в большущий чемоданище. Бабуся и Маша хозяйствовали в одиночестве, поскольку Катя с утра отправилась куда-то по заданию отца, а мама распрощалась со своим семейством еще несколько дней тому назад. Довольно туманно девочкам объяснили, что маме потребовались экстренные медицинские процедуры -- не то на сернистых водах, не то еще где. Философское спокойствие, с каким отец отнесся к отъезду супруги, при желании можно было списать на его всегдашнюю загруженность. -- Я должен, -- твердил он в те редкие моменты, когда показывался дома, -- работать как вол, чтобы заработать двум невестам на приданое! Мне придется засиживаться в конторе допоздна. Если что, вы должны ложиться спать, не дожидаясь моего возвращения. Маша взглянула на часы. Было уже полшестого. Она вспомнила, что в шесть часов отец назначил ей встречу в кафе-мороженом "Космос". -- Ба, мне пора бежать! Бабуся кивнула и кряхтя поднялась, упираясь дряхленькой рукой в толстое колено. -- Давай, -- сказала она, -- не опаздывай. Не то папа рассердится. Знакомыми с младенчества переулками Маша выбралась на улицу Горького и вскочила в троллейбус, который пополз вниз к Красной площади. У Моссовета она сошла и перебежала по подземному переходу на другую сторону. За конным Долгоруким был скверик, где, как ей уже было известно, собирались извращенцы и хиппи. Туда она, естественно, не пошла, а продолжила свой путь дальше по улице Горького и через минуту уже подходила к стеклянным дверям "Космоса", около которых, как всегда, стояла изрядная очередь. По-детски смело она шагнула прямиком к швейцару. -- Меня папа ждет! -- гордо заявила она и была тут же пропущена внутрь. На Маше была простенькая плиссированная юбчонка, видавшие виды босоножки и голубая кофточка. Для такого чудесного заведения, каким являлся "Космос", ее наряд был довольно убог, однако это беспокоило ее куда меньше, чем размышления о том, сколько порций мороженого разрешит ей заказать отец. Она вошла в зал, декорированный какими-то замысловатыми панно на космическую тематику, и тут же увидела отца, а тот увидел ее и, привстав, галантно -- как умел только он один -- усадил ее за столик. Только потом сел сам. Перед ним стоял уже наполовину опустошенный графинчик с коньяком. Маша тут же схватила карточку меню и побежала глазами по названиям десертов. Названия были одно заманчивее другого и чрезвычайно таинственными. Впрочем, Маша была уже стреляный воробей. Она знала, что названия придуманы лишь для вящего понта, а выбирать следует по цифрам в графе цен. -- Как настроение? -- спросил отец. -- Отличное, папа, -- ответила она, поглощенная выбором. -- Сколько можно взять порций? Он показал ей на пальцах -- две, но, подумав, показал -- три. Наконец заказ был сделан. -- Собралась в лагерь? -- механически продолжал он, явно занятый какими-то другими мыслями. -- Почти, папа, -- поспешно кивнула Маша. Приближался официант с подносом, на котором стояли две заиндевевшие железные вазочки, в одной из которых покоились чудесные шарики шоколадного пломбира, обсыпанного орехами, а в другой -- сливочного с апельсиновым джемом. Но это было еще не все. Кроме железных вазочек, был принесен еще высокий стакан, в котором мороженое красовалось уж совершенно изумительными цветными слоями. Некоторое время отец и дочь молчали. Первый был занят коньяком, другая -- мороженым. Потом Маша вспомнила, что ведь папа назначил ей здесь встречу не только для того, чтобы она полакомилась сладким. Он сказал, что им "нужно поговорить". Она подняла на Herat лаза. -- Вкусно? -- спросил он. -- Еще бы! -- кивнула она и напрямик осведомилась: -- АО чем ты хотел поговорить, папа? Отец замялся. То ли он выпил еще недостаточно коньяка, то ли его смутил ее бессердечный отроческий прагматизм. Потом он медленно вытащил из стаканчика с бумажными салфетками одну и, достав из внутреннего кармана шариковую авторучку, принялся на салфетке что-то рисовать. Что-что, а рисовать он всегда умел неплохо. Через некоторое время на розовой салфетке появилась физиономия. Правда, скорее, это был череп, чем физиономия -- такой у нее был изможденный вид. Просто-таки Освенцим какой-то. Закончив рисовать, он подвинул Маше салфетку. -- Что это? -- испуганно спросила она. -- Ты должна знать. Так сейчас выглядит твоя мать... Он так пристально смотрел на нее, что она смутилась и, опустив глаза, прошептала: -- А что с ней случилось? Он пил коньяк и молчал. У Маши по щеке скатилась слеза. -- Что с мамой? -- повторила она, стараясь не плакать, зная, что отцу это никогда не нравилось. -- Мама не ездила в санаторий, -- сказал он. -- А куда она делась? -- Она решила лечь в больницу на операцию... Не плачь. Сейчас мы к ней поедем, и ты ее увидишь. Только уж постарайся в больнице не плакать. Если не хочешь сделать ей еще больнее. -- Разве она заболела? -- удивилась Маша. -- Какая операция? Теперь настала очередь отца смутиться. Он вдруг понял, что не сможет ей этого внятно объяснить. -- Как тебе сказать, Маша... В общем, это косметическая операция. Понимаешь, что это такое? После того, как она родила Катю, а потом тебя, у нее в организме произошли некоторые изменения... -- Какие изменения? -- тут же спросила Маша. -- Ну, разные... Например, у нее сильно отвисла грудь... живот... -- Ну и что? -- снова удивилась Маша. Она наморщила лоб, пытаясь представить себе то, о чем говорил отец. Ничего такого она не помнила. Мать казалось ей идеалом женщины во всех отношениях. -- Как что? -- удивился отец. Он почесал за ухом. -- Во-первых, это не очень красиво, а во-вторых... Что "во-вторых" он так и не смог выговорить. -- В общем, -- решительно выговорил он, -- мама решила все это прооперировать, сделать коррекцию в специальном косметическом центре, чтобы стать привлекательной, чтобы мне... чтобы нам всем было приятно на нее смотреть. От изумления Маша потеряла дар речи. Отец говорил вещи, которые показались ей, мягко говоря, бредовыми. Мама легла под нож, чтобы отцу было приятно на нее смотреть?! Это все равно как если бы отец, желая угодить матери, отправился к хирургу и попросил, чтобы тот укоротил ему нос или подстриг уши... -- А Катя знает? -- спросила она. -- Знает. Она с утра находится у мамы. Я был с ней в больнице перед тем, как встретиться с тобой. Мама очень плохо себя чувствует, и, я думаю, тебе тоже следует ее навестить. -- Конечно! -- воскликнула Маша. Она не могла отвести взгляда от страшной физиономии, изображенной на бумажной салфетке. Жаль, что она не сообразила приберечь эту салфеточку на память. Если бы кому-то в будущем пришло в голову обвинить ее в чересчур предвзятом отношении к своему папаше, салфетка могла бы послужить прекрасным аргументом в ее оправдание. Отец все-таки допил свой коньяк и только тогда кивнул Маше, которая больше не притронулась к мороженому и усердно готовилась к предстоящему испытанию. Потом отец расплатился с официантом и нетвердой походкой двинулся к выходу. Маша понуро поплелась следом. Они взяли такси и скоро были в клинике. "Гинекологическое отделение" -- прочла Маша на белой вывеске черные буквы, однако не придала этому особого значения. -- Ты обещала не плакать, -- напомнил отец, когда они шли по больничному коридору к палате. Когда Маша вошла в палату, то сразу увидела сестру Катю, которая сидела около маминой постели и читала книгу. Маша со страхом перевела взгляд на мать. Хотя она готовилась к этому моменту и обещала не плакать, через секунду она уже захлебнулась от рыданий. Мамино лицо было куда ужасней того черепа, который отец нарисовал на салфетке в кафе. Под запавшими глазами чернели огромные синяки, рот был напряженно приоткрыт и застыл в пугающем оскале. Мать не переставая стонала от боли и дико вращала глазами. Легкое одеяло, которым она была прикрыта, сбилось в сторону, и Маша увидела, что ее груди и живот залеплены пластырем и перебинтованы, а кожа вокруг пластыря и окровавленных бинтов густо вымазана йодом. -- Подойди, -- простонала мать. -- Посмотри на свою бедную маму!.. Дай ей воды, Катя. И скажи, чтобы она успокоилась... Это действует мне на нервы... Как ни странно, привычное ворчание, слышавшееся в болезненных стонах родительницы, успокоили Машу без всякой воды. Она подошла и встала около Кати. Вдруг мать увидела отца, который не решался войти и лишь осторожно просунул голову в дверь, и тут с ней начало происходить что-то кошмарное. -- Негодяй! -- захрипела она и стала биться как безумная. Кажется, она хотела сорвать с себя бинты и пластырь. Катя вскочила с табуретки и побежала за медсестрой, а Маша закрыла лицо руками и боялась пошевелиться. Только услышав, что. пришли врач и медсестра, она решилась открыть глаза. Врач говорил какие-то успокаивающие слова и положил свою большую мягкую ладонь на мамин лоб, а медсестра завозилась со шприцем, чтобы сделать внутривенное. Жидкость в стеклянном цилиндрике сначала окрасилась кровью, а затем поршень погнал жидкость в вену. Все это время мать не отрываясь смотрела на отца, который, нахмурившись, смотрел на нее. Действие лекарства оказалось почти мгновенным. Мать перестала биться, ее глаза затуманились, но она все еще продолжала всхлипывать. -- Как ты мог?.. Как ты мог?.. С этим риторическим вопросом на устах она и отключилась, а врач всех выгнал из палаты. Домой ехали снова на такси. Отец болтал с водителем о ценах на бензин и на запчасти, а сестры, обнявшись, сидели на заднем сиденье. -- Если бы ты видела, что было утром! -- прошептала Катя. -- А что было? -- еще тише шепнула Маша. Сестра рассказала, что после сделанной накануне операции мать чувствовала себя не так уж худо и попросила, чтобы к ней позвали мужа и старшую дочь. Когда утром позвонили из больницы, к телефону подошла Катя. Отца этой ночью не было дома. Он якобы всю ночь трудился у себя в конторе. Катя тут же перезвонила ему. Он приказал ей ничего не говорить Маше, и они вместе отправились в больницу. -- Это я во всем виновата, -- вздохнув, прошептала Катя. -- Я должна была это заметить и предупредить отца. Дело в том, что, когда они вошли и отец наклонился над матерью, чтобы чмокнуть ее в лоб, мать в упор разглядела у него на шее смачный бордовый засос. Да еще на воротнике следы губной помады. Когда она взвыла от отчаяния, он даже не попытался ничего отрицать. -- Я сделала все это для тебя, -- крикнула родительница, -- а ты подлец.... Отец холодно бросил, что никому ничего не должен и делает то, что ему нравится. А если ей это неприятно, то, чтобы не видеть ее надутой физиономии, готов бежать куда глаза глядят. Хотя бы и на историческую родину. После этого он преспокойно развернулся и, попросив Катю подежурить с матерью, вышел вон. С матерью тут же случилась истерика, вроде той, которой только что стала свидетельницей и Маша. Насилу успокоили. Кроме того, за те несколько часов, пока Катя находилась около впавшей в наркотическое забытье матери, она наслушалась от соседок по палате и от медсестер всяческой всячины. В частности, обо всех медицинских аспектах операции, на которую решилась мать, а также о крайне специфическом профиле тамошней хирургии. О разнообразных "ушиваниях" и "формоприданиях"... Усвоенная информация дала Кате право на тон взрослой женщины. -- Это тебе не хухры-мухры, -- авторитетно прошептала она сестре. -- Это тебе генитальная коррекция! -- А зачем она ей понадобилась? -- спросила Маша, хотя весьма отдаленно представляла себе, о чем вообще идет речь. Гораздо больше ее волновал вопрос, как мог отец поступить подобным образом с матерью. -- Ты что, дура? -- удивилась Катя. На следующий день Машу отправили в пионерский лагерь, а Катю было решено оставить при маме. XXVI Рита нежно обняла подругу и, поцеловав на прощание, сказала: -- Тебе еще относительно повезло. У тебя хотя бы была старшая сестра. У меня вот никаких сестер не было... -- А сейчас у меня есть ты! -- растроганно воскликнула Маша. -- Я так тебя люблю, Рита! -- Опека не всегда на пользу, -- проворчала та. -- А жизнь нашу сестру только закаляет... И прошу тебя, не позволяй себя сегодня никому огорчать. С тебя и так довольно... Вечером увидимся. Когда Рита ушла, Маша бросилась заваривать свежий кофе и суетиться в ожидании мамы. Звонок в дверь застал ее в тот самый момент, когда, прибрав на столе, она расставляла чашки и блюдца. Вот и мама, собственной персоной. Выглядит весьма прилично для своих пятидесяти двух лет. Если, конечно, особо не присматриваться. Забота о внешности давно уже сделалась ее основным занятием. Кремы, массажи, гимнастика. Воспоминания о хирургических коррекциях наводили на нее ужас, однако раз или два она уже подтягивала кожу на лице. Ее сильно портила кривоватая нервная усмешка. Даже если она и не улыбалась, губы судорожно тянулись набок. Мать сбросила легкий модный плащ и машинально поправила волосы. Осторожно подступив к ней, Маша попробовала заключить ее в объятия, но та стояла не шелохнувшись, словно не заметила движения дочери. Чуть отодвинувшись, она окинула дочь придирчивым взглядом и вскользь заметила: -- Не такой уж ты изможденной выглядишь после своих загулов. Работу и частые командировки дочери она почему-то упорно считала чем-то вроде разнузданного образа жизни, и загулов в частности. Что ж, по сути, так оно и было. Мать вошла в комнату и оправила перед зеркалом платье, которое в талии было перехвачено широким блестящим поясом. -- Значит, приехала. Надолго ли? -- Возможно, нет, -- пожала плечами Маша. -- Это должно выясниться вечером. У меня сегодня деловой ужин с начальством. Мать уселась на софу и элегантно взяла чашечку с кофе, которую ей подала Маша. Однако во всем ее виде было сильно заметно напряжение. Положив ногу на ногу, она нервно и мелко затрясла носком туфли. -- Что с тобой, мама? -- была вынуждена спросить Маша. -- Я вижу, что-то неладно. Почувствовала это еще по телефону. -- Ничего особенного, -- отмахнулась та. -- Наверное, скучаю без Кати. Она уехала... -- Это я уже слышала. Тебя беспокоит что-то другое. -- Господи, Маша, ты еще спрашиваешь! -- неожиданно взорвалась мать. -- Как будто ты все еще маленькая девочка! Она прекрасно знала, что Маша была действительно давно уж не девочка и все понимала, и могла бы не утруждать себя дальнейшими разъяснениями. -- У твоего папы есть женщина, -- все-таки заявила она, поскольку для того и приехала. В ее заявлении не было ничего особо нового и оригинального. -- Мне бы пора к этому привыкнуть, -- продолжала она, -- но я слишком постарела и устала, чтобы делать вид, что ничего не замечаю. Одно и то же на протяжении многих лет. Мне страшно, что придется доживать жизнь в одиночестве. От последних слов матери у Маши защемило сердце. -- Ему в прошлом году исполнилось шестьдесят лет, -- тихо сказала она, -- неужели ты думаешь, что он до сих пор... И тут она поняла, что, как всегда, ляпнула бестактность. -- Поверь мне, дочка, -- резко отозвалась мать, -- твой папа еще полон сил. И я с ужасом думаю о том, что и в восемьдесят лет он будет ими полон... -- А ты уверена, что у него действительно есть... -- Маша запнулась, чтобы лишний раз не произносить слов, которые причиняют боль. -- Я, конечно, всегда подозревала, что ты не очень умна, но чтобы до такой степени... Маша опустила глаза и молчала. -- Уверена ли я, ты спрашиваешь, -- продолжала мать. -- Еще бы мне не быть уверенной, если его дрянь звонит прямо домой и они преспокойно договариваются о свидании. Я выучила все их условные слова... Мне плевать, что он мочалит себя с какой-то дрянью. Но я боюсь, что он совсем уйдет, -- снова сказала она. -- Ну и пусть уйдет, -- осторожно проговорила Маша. -- Тебе же спокойнее будет. -- Ты с ума сошла! За столько лет я так привыкла к нему, что просто не смогу быть одна. Я отдала ему всю жизнь. Без него я ничто. Вряд ли мать можно было в чем-нибудь переубедить. По крайней мере, у Маши это никогда не получалось. Поэтому она сказала: -- Но ведь и он без тебя не сможет. -- Ничего подобного, -- горестно усмехнулась мать, -- он был бы счастлив от меня отделаться. -- Будь и ты счастлива. Ты ничего не теряешь. x x x -- Между прочим, -- ни с того ни с сего вдруг сообщила мать, -- у твоего мужа родился ребенок. Мальчик. Вот уже прошел почти год, как Эдик Светлов вторично обженился. А теперь сделался и отцом. Однако ему, наверное, на веки вечные суждено остаться мужем Маши Семеновой. Хотя бы и первым. -- Откуда ты знаешь? -- поинтересовалась Маша исключительно из вежливости. -- Он сам позвонил мне и сообщил об этом. Маша ничуть не удивилась. Во-первых, Эдик всегда испытывал потребность отчитываться теще, хотя бы и бывшей, а во-вторых, должен же был он констатировать тот факт, что в неудаче первого брака целиком и полностью виновата Маша, а не он. У него-то теперь нормальная семейная жизнь. В этом каждый может убедиться. -- Ты ненормальная женщина, -- однажды заявил он Маше. -- У тебя совершенно отсутствует инстинкт материнства. То, что у него присутствовал инстинкт отцовства, он доказывал сначала своим анальным термометром, а затем и своим новым браком. -- Ты сама вынудила Эдика бросить тебя, -- сказала мама, подливая в чашки кофе. -- Стало быть, сама во всем виновата. У нее словно появилось второе дыхание. Она отыскала новое, интересное развитие темы, обсуждение которой должно было позволить ей забыть собственные невзгоды. Маша это поняла, а потому покорно поддержала разговор. -- Интересно, -- искренне удивилась она, -- в чем я виновата? -- Знаешь, голубушка! Знаешь!.. Сначала забросила дом, хозяйство, а потом еще и мужика завела. Это отвратительно. Милиционера какого-то... -- А если бы он был не милиционером, а банкиром, это бы тебя больше устроило? -- Мне-то что? Это тебе нужен муж. -- Борис вовсе не собирался на мне жениться, -- вырвалось у Маши. -- И я не собиралась выходить за него замуж, -- поспешно добавила она. -- Вот видишь, -- тонко улыбнулась мать, -- а у Эдика самые серьезные и благородные намерения. Он изо всех сил старался, чтобы у вас наладились отношения, а когда понял, что это невозможно, -- просто бросил тебя и взял более достойную женщину. По лицу матери было видно, что ей до смерти обидно, что бывший зять быстренько нашел замену ее дочери, а та, бедняжка, все еще кукует одна. -- Интересная у тебя логика, -- вздохнула Маша. -- Я завела себе любовника -- это отвратительно, и я недостойная женщина. Другая женщина берет в любовники моего мужа -- и она, оказывается, более достойная. -- Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Что касается Раисы, то ведь она сошлась с порядочным мужчиной! -- Но этот порядочный мужчина был как-никак женат, -- заметила Маша. -- У тебя удивительная способность извращать мои слова, Мария... Я просто сравниваю тебя и ее и вижу, что у нее хватило ума сделать правильный выбор. -- Честно говоря, я с радостью уступила ей это сокровище. Она сделала ценное приобретение. -- По крайней мере, она не спуталась с военным. В наше время это верх глупости. Маша вздрогнула. Хотя мать, конечно, имела в виду Бориса. -- Борис не был военным, -- сказала Маша. -- Он был сотрудником милиции. К тому же ходил в штатском. -- Это ничего не меняет, -- заявила мать. По-своему она была права. Если ее девочка крутит с кем-то роман, который не ведет к браку, то впустую тратит жизнь и здоровье. Любовь должна заканчиваться замужеством, а не бесплодием и одиночеством -- Я тоже пыталась сохранить отношения с Эдиком, -- устало проговорила Маша. Это прозвучало как оправдание, а оправдываться ей хотелось меньше всего. -- Плохо пыталась, -- вздохнула мать. -- Это почему же? Маша едва держала себя в руках. -- Нечего было соваться на ту вечеринку в его новом офисе, -- объяснила мать. -- Ты сама спровоцировала Эдика. Сначала сама ему изменила, а потом еще и его решила разоблачить, доказать, что он не лучше тебя. Глупее нельзя было поступить. Раиса действительно должна быть тебе благодарна. -- Бред какой-то! -- задыхаясь, проговорила Маша. Родительнице все-таки удалось вывести ее из себя. -- Откуда мне было знать, что он... что они... -- Ну знаешь ли, моя милая, -- высокомерно заявила мать, -- если ты настоящая женщина, то должна была любой ценой сохранять мир в семье. Никак нельзя было в такой момент ставить мужа перед выбором. А ты хотела ему что-то доказать... -- И не думала ничего доказывать! Я вообще не хотела идти ни на какую вечеринку... XXVII Теплые денечки бабьего лета пронеслись мгновенно. Дождь и ветер посрывали с деревьев остатки листвы. В Москве было холодно и слякотно. Снова начали убивать банкиров, депутатов и журналистов. На этом фоне как-то бледнели и представлялись смехотворными мелкие обывательские горести. Работы у Маши Семеновой, ведущей популярной программы криминальных новостей, снова было по горло. С утра Эдик проинформировал ее, что вечером у него на фирме состоится вечеринка по случаю переселения в новый, только что оборудованный офис. Маша никогда в жизни не ходила на подобные мероприятия и понимала, что, сообщив ей об этом, Эдик даже не надеялся, что она придет. Однако на этот раз Маша решила, что нужно пойти -- исключительно ради него, Эдика. Видимо, ее пробрали-таки душещипательные апелляции свекра к их общим ветхозаветным предкам, и она купилась на медоточивую пропаганду кротости, женской мудрости и миротворческих усилий. День пролетел в обычной редакционной лихорадке. Осталось доработать сопроводительный текст к недавно отснятому материалу о московских трущобах. Маша сидела в кресле с листками сценария, а Артем сидел на столе и нетерпеливо качал ногой. У него были свои серьезные причины торопиться. У него с женой была сегодня не то тринадцатая, не то четырнадцатая годовщина супружеской жизни. Он всячески подгонял Машу, чтобы та поскорее сдавала материал. Однако Маша все медлила. Тема, которой был посвящен материал, требовала особого подхода. С тех пор, как Маша трудилась на ниве криминальных новостей, она повидала всякое и успела притерпеться к столичным ужасам. Однако ее по-прежнему ранили известия о драматических происшествиях среди людей, которых в официальных отчетах называли "населением за чертой прожиточного минимума", и она старалась, чтобы эта информация не затерялась среди сообщений о громких преступлениях. Таким был и сюжет, подготовленный для очередной программы. Еще несколько дней назад вместе с группой Маша выезжала снимать одно из аварийных рабочих общежитий, где бедствовали люди. Картина была весьма заурядная: протекающая крыша, обсыпающаяся штукатурка, просевшие ванны, закопченные кухни, заплесневелые стены и трещины, в которых шныряли крысиные выводки. Жильцы, как водится, безрезультатно обивали бюрократические пороги. Пикантность ситуации заключалась в том, что люди были озабочены даже не тем, что не могут добиться переселения в более пригодное жилье, а тем, что вот-вот лишатся того, что имеют. До них дошли слухи, что чиновники запродали аварийный дом какому-то частному лицу и частное лицо не то собиралось произвести насильственное выселение, не то было намерено дождаться, когда дом окончательно рухнет, чтобы на его месте устроить гаражи. Причем под стенами дома уже начали рыть траншею для их фундамента... Обо всем этом Маша беседовала с жильцами, среди которых была мать-одиночка с тремя малолетними детьми, старик-паралитик и женщина, умиравшая от туберкулеза. И, что очень существенно, ей удалось вычислить "частное лицо", которое стало собственником аварийного дома, а также чиновника, за взятку это дело оформившего. -- Я хочу с тобой посоветоваться, Артемушка, -- сказала Маша, протягивая ему листки. -- О чем тут советоваться? Не Бог весть какая новость. У нас эфир забит куда более важными сообщениями. Сделай коротенький язвительно-обличительный комментарий секунд на тридцать-сорок и запускай в работу. -- Именно так я и хотела поступить. Но полчаса назад мне позвонили жильцы и сообщили, что в доме провалились сразу три этажа. -- Да что ты! -- воскликнул Артем. -- Есть жертвы? -- Жертв нет, но пострадали мать с тремя детьми и женщина, умирающая от туберкулеза. -- Слава Богу, -- вздохнул он и взглянул на часы. -- Ах черт! Давай заканчивать. Мне жена не простит, если в такой день я опоздаю!.. -- Артемушка, ты даже не дослушал, -- сказала Маша. -- Что такое? -- недовольно сказал он. -- Жильцы говорят, что траншею около дома тем не менее собираются рыть дальше. Даже подогнали еще один экскаватор. -- Понял. Что еще? -- Я тут же позвонила чиновнику. -- И тебе удалось с ним поговорить? -- Представь себе, да. Он заявил, что по его документам в доме никто не проживает и новый владелец вправе его даже взорвать, если пожелает. -- Сукин сын!.. Что же ты предлагаешь? -- Я записала этот телефонный разговор. -- Прекрасно. Завтра начнем готовить сюжет заново. -- Нет, Артемушка, это нужно сделать сегодня Нам нужно немедленно выехать на место и заснять происходящее. Тогда у нас будет материал для следующей программы. Я хочу затеять что-то вроде специального журналистского расследования. -- Маша, милая, ты хочешь, чтобы я развелся с женой? -- Я хочу, чтобы мы немедленно выехали туда, -- твердо ответила Маша, выдержав его взгляд. -- Это не займет много времени. Артем Назаров вздохнул и стал звонить жене. Чтобы не присутствовать при его объяснениях с супругой, Маша поднялась и деликатно вышла из комнаты. А через несколько минут вышел и Артем. -- Если она со мной разведется, -- с убитым видом пошутил он, -- тебе придется кормить меня борщом. -- Я буду кормить тебя рыбным заливным, -- усмехнулась Маша. -- Поехали! x x x Маша настояла на своем, и они не только смотались на место и отсняли все, что требовалось, но еще успели вернуться в студию и смонтировать материал. После работы вместе вышли на улицу. -- Довольна? -- вздохнул Артем. -- Куда ты теперь? -- Готовить тебе заливное. -- Я серьезно. Могу подвезти, -- сказал он и похлопал по крыше своей "девятки". -- Лучше поспеши к жене. Думаю, что после полутора десятка лет супружества мне не нужно объяснять тебе, как ее ублажить и добиться прощения? -- Еще бы, -- кивнул Артем. -- Это я могу тебе в этом смысле кое-что посоветовать, ведь ты, кажется, все еще не бросила Эдика? Увидев, что Маша нахмурилась, он поспешно извинился: -- Прости. Но, признаюсь, я даже рад, что ты рассталась со своим милиционером. -- А он мне нравился, -- вздохнула Маша. -- Но он тебе не пара, -- уверенно сказал Артем. Маша уже давно не скрывала от него свой роман с Борисом Петровым. Как и то, что они расстались. -- А Эдик мне пара? -- Эдика я не видел... -- сказал Артем. -- Но, честно говоря, я консерватор. Я за то, чтобы жены не изменяли мужьям. Это весьма неприятственная процедура. Я вообще против разводов и всего такого. -- Ты тоже считаешь, что женщина должна быть кроткой и мудрой? -- поинтересовалась Маша, вспомнив разговор со свекром. -- При прочих равных условиях, -- улыбнулся Артем. -- Так я подвезу тебя? -- Ладно, -- обреченно вздохнула Маша. -- Поехали... Придется быть кроткой и мудрой. Раз даже Артем считает эти качества важными. Придется ехать на вечеринку в новый офис Эдика, чтобы постараться быть Саррой и Руфью в одном лице. Она покосилась на заднее сиденье, где любовно перевязанная алой шелковой ленточкой лежала огромная коробка с подарком, который Артем приготовил жене, а также большой букет желтых роз -- для тех же целей, который он успел купить, возвращаясь со съемки. -- Счастливая женщина -- твоя жена, -- с завистью проговорила Маша. -- Очень счастливая... -- А она утверждает, что ты счастливая женщина, -- самодовольно усмехнулся Артем, трогая машину с места. -- Потому что ты можешь проводить со мной гораздо больше времени, чем она, моя жена. -- Ты все шутишь! А я -- серьезно. Если бы мне найти мужчину с характером твоей жены! XXVIII Мысль о том, что необходимо поприсутствовать на вечеринке по случаю переезда Эдиковой фирмы в новый офис, нагоняла на Машу ужасную тоску. Но деваться было некуда. Артем Назаров высадил ее у небольшого капитально отремонтированного особнячка в Замоскворечье и, сделав ручкой, отчалил к любимой жене, а ее оставил наедине с призраками ветхозаветных супружниц, с которых ей следовало брать пример кротости и мудрости. Сделав над собой усилие, Маша вошла в особняк. Охранник почтительно ей кивнул, хотя, кажется, раньше она его не видела. Стало быть, и сюда дошла популярность Маши Семеновой. А может, просто охрана была на уровне и соответствующая информация прорабатывалась заочно. Так или иначе, Маша решила держаться абсолютно раскованно. Холл был отделан розоватым мрамором и зеркалами. Мраморные ступени вели в смежное помещение, где располагалась приемная. Повсюду красовались связки разноцветных шаров, а над лестницей был укреплен плакатик с патетичным "Добро пожаловать!". Совсем как в старые добрые времена. Маша обогнула отделанный никелем стол и, наугад войдя в распахнутые дубовые двери, оказалась в небольшом банкетном зале. Публика была рассеяна по всему особняку небольшими кучками, но больше всего народу собралось около длинного стола, на котором было сервировано все, что полагается в подобных случаях -- икорка, рыбка, водочка, словом, все, что нужно для жизни. На гремевшую из динамиков музыку никто не обращал внимания. Маша задержалась при входе в зал, чтобы, не углубляясь в толпу, выискать какое-нибудь знакомое лицо. Как мало она была знакома с жизнью Эдика. Здесь не нашлось буквально ни одного человека, которого бы Маша знала раньше. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, поскольку за все время их супружества она заходила в старый офис мужа всего один раз. Да и то на минуту. Вдруг внимание Маши привлекла молодая женщина с черными сильно вьющимися волосами, расчесанными на прямой пробор, густыми бровями и тонкими, едва напомаженными губами. Мгновение спустя Маша поняла причину того, почему эта особа заставила остановить на себе взгляд. Это объяснялось чрезвычайно просто. Она стояла рядом с Эдиком, почти повиснув на нем, и с таким искренним обожанием смотрела ему в рот, жадно ловя каждое его слово, что Маша невольно смутилась. Потом Машу осенило: да это же будущая ее восприемница! Тогда она рассмотрела особу подробнее. Пока что она не испытывала ничего, кроме здорового любопытства. Особа была высокая, гибкая, словно змея, и такая же тонкая. Тонкие ноги с неожиданно толстоватыми икрами и так же неожиданно сужающимися лодыжками. Всего одежды на ней было -- одна бежевая туника -- вроде перелинки. В одной руке между средним и указательным пальцами с длинными ногтями, покрытыми ярко-зеленым лаком, -- тонкая коричневая сигаретка. Другая рука у Эдика на плече. Была у нее грудь или нет, Маша не разобрала, но лифчика определенно не было. На длинной тонкой шее свободно болталась нитка изрядного жемчуга, показавшегося Маше подозрительно знакомым. Кто-то взял ее за руку. Это была Серафима Наумовна. -- Вы здесь, Маша? -- зло прошипела она. -- Что вы здесь делаете? -- Как вам сказать... -- молвила Маша и запнулась. Если бы в этот момент она не разозлилась, то, пожалуй, не стала бы кривить душой и попросту ответила, что желает находиться при своем муже, чтобы не подвергать его лишним искушениям. Возможно, такой искренний ответ раз и навсегда отбил бы у Серафимы Наумовны желание шипеть на супругу своего начальника. Однако она была уязвлена и этого не сказала, а потому должна была бесстрастно наблюдать, как ее супруг, хотя и не слишком обожаемый, переходит в руки другой женщины. Ощущение было такое, что ее грабят среди бела дня. А когда у вас среди бела дня отнимают вещь, хотя бы вам совершенно и не нужную, это, безусловно действует на нервы... Словом, если бы в более приличной обстановке у Маши поинтересовались, нельзя ли увести у нее мужа, она бы с радостью дала утвердительный ответ. Но теперь она просто оказалась к этому не готова. -- Эдик сам сказал мне об этой вечеринке, -- смиренно ответила Маша. Она ненавидела мужа за то, что из-за него угодила в такое дурацкое положение, а себя -- за то, что приходилось лицемерить. -- А это -- моя дочь Раиса, -- с гордостью сказала Серафима Наумовна, делая жест в сторону змеевидной брюнетки в тунике, чья зелено-когтистая лапка сначала лежала у Эдика на плече, а теперь поглаживала его по щеке. -- А-а... -- хрипло начала Маша, чувствуя себя так, словно ее взяли за горло и довольно энергично душат. -- Так у вас есть дочь? -- Почему бы вам с ней не познакомиться? -- предложила Серафима Наумовна. -- Раз уж пришли. -- Действительно, -- сказала Маша. Ее взгляд все еще был прикован к этой сладкой парочке, а сама она находилась как бы в окаменении. Серафиме Наумовне даже пришлось слегка подтолкнуть ее в бок, чтобы она начала движение в предложенном направлении. Приблизившись к Эдику, Маша осторожно хлопнула мужа по спине. Она чувствовала себя здесь чужой и лишней. Эдик напрягся уже в тот момент, когда увидел, как круглые черные глаза Раисы сузились и стали яростно в кого-то ввинчиваться. Он все понял и, сбросив со своего плеча ее руку, повернулся к Маше в совершенном ужасе и смятении. -- Наконец-то! -- воскликнул он. Более глупого и лицемерного восклицания Маша в жизни не слышала. В нем прозвучал исконный страх перед папашей-миротворцем, который очень не любил скандалы и наживал капиталы не для того, чтобы его позорили его родные дети. Маша не смогла сдержать улыбки. Раиса между тем с головы до ног окинула ее ненавидящим взглядом, словно прикидывая, с какой стороны удобнее воткнуть в нее нож. В лице этой телевизионной сучки она видела для себя единственное препятствие, чтобы занять то положение, которого, по ее мнению, она безусловно заслуживала. Уж она-то не станет цепляться за свою девичью фамилию Цетренбаум. Она будет называться просто Раисой Светловой и въедет в дом на Пятницкой улице с видом на золотые купола, ощущая к супругу всецелое и безоговорочное почтение и, конечно, немедленно займется с ним делом воспроизводства и продолжения славного рода. Если уже этим не занялась. Сказать по правде, Маша и сама понимала, что негоже ей разливать желчь из-за такой безделицы. К тому же эта самая Раиса, возможно, по-своему любила Эдика, а стало быть, в ее действиях не было ничего подлого и вероломного. Эдик переминался с ноги на ногу и краснел. Когда Маша протянула руку и поправила ему галстук, он покраснел так густо, словно ему прилюдно застегнули ширинку. "Не нужно так волноваться, Эдик, -- подумала Маша. -- Раиса не откажется от тебя только потому, что жена притронулась к твоему галстуку. Она притрагивалась и к более интимным местам. Слишком сильно было желание Раисы обладать таким шикарным мужчиной, как он, Эдик. Она, бедная, еще не знала что любимое его занятие по вечерам -- это измерение температуры. Впрочем, при наличии любви -- или хотя бы влюбленности -- и эти игры в кайф. Уж она-то, Раиса, не пойдет брать интервью у сумасшедшего с гранатой и двумя канистрами бензина, а если заведет любовника, то конечно не милиционера". -- Вот, познакомься, -- молвил Эдик, ни к кому конкретно из двух женщин не обращаясь, поскольку слегка потерял ориентировку в пространстве. Кого и с кем он собирался знакомить? Как ни странно, первой сориентировалась Раиса. -- А я вас знаю, -- процедила она, изобразив тонкими губами то, что должно было сойти за улыбку. -- Вы -- Маша Семенова. -- Это моя ж-жена, -- наконец обрел дар речи Эдик, -- а это... наш новый бухгалтер. Очень мило. Стало быть, она уже успела протянуть свою зелено-когтистую лапку аж к самой Эдиковой мошне. Что касается Маши, то ей позволялось дотягиваться лишь до ее уменьшительной формы. -- Ты забыл сказать, что меня зовут Раиса, -- свирепо заметила Эдику дочка его секретарши. Господи, подумала Маша, если женщины с такой силой способны ненавидеть друг друга, то что остается мужчинам? Откуда на этой земле взяться миру и спокойствию? -- Эдик, -- попросила она, чувствуя легкую тошноту, -- будь другом, принеси мне чего-нибудь выпить. -- О чем разговор, -- с готовностью ответил он. -- Что ты хочешь? -- Все что угодно, только чтоб без мышьяка. -- Очень смешно, -- хмы