Лев Сергеевич Овалов. Двадцатые годы Роман в двух книгах --------------------------------------------------------------------- Книга: Л.С.Овалов. "Двадцатые годы" Издательство "Молодая гвардия", Москва, 1982 OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 29 января 2002 --------------------------------------------------------------------- Действие происходит в одном из уездов Орловской губернии в начале двадцатых годов. В романе воссоздана атмосфера тех лет, атмосфера героики и романтики, беззаветной борьбы за новое, коммунистическое общество, в которой принимало непосредственное участие первое поколение Ленинского комсомола. В основу романа "Двадцатые годы" легли уже знакомые читателям книги "Ветер над полем" и "Утренние заморозки". Содержание Книга первая Книга вторая Моей матери, которая так и не дождалась этой книги. КНИГА ПЕРВАЯ 1 Вагон мотало из стороны в сторону, словно двигался он не по рельсам, а прыгал с ухаба на ухаб, впрочем, все сейчас так двигалось в жизни, весь поезд мотался из стороны в сторону, всю Россию мотало с ухаба на ухаб. Навстречу поезду плыло поле, бескрайнее, унылое, голое поле, темными волнами катившееся до самого небосклона. Наступал тоскливый осенний вечер, на дворе стоял октябрь, дул знобкий ветер, пронизывающий холодом. На одной из подножек вагона, где цеплялось особенно много незадачливых пассажиров, с трудом держались невысокая женщина в поношенной черной жакетке и черной шляпке и худенький мальчик в сером драповом пальтишке и нахлобученной на глаза гимназической фуражке. - Славушка, ты не замерз? - спросила женщина, всматриваясь в мальчика. Он стоял ступенькой выше - лицо женщины стало совсем серым от холода. - Нет, мама, - твердо сказал мальчик. - Ты бы достала у меня из кармана перчатки, в них тебе будет теплее. Одной рукой он уцепился за поручень, а в другой держал брезентовый клетчатый саквояж. Женщина с испугом посмотрела на свои руки в летних нитяных перчатках и негромко воскликнула: - Почему же ты их сам не надел?! Так ты совсем замерзнешь! Она подтянулась кверху и закричала, не в силах больше сдерживать тревогу за сына: - Господа, я вас очень прошу! Впустите ребенка! Ведь это же ребенок... Голос у нее был звонкий, жалобный, и на ее выкрик из тамбура высунулась чья-то голова в шапке-ушанке, из-под которой глядело красное, не по погоде распаренное лицо. - Где ребенок? - спросила голова и скептически уставилась на мальчика. - Я вас прошу, - жалобно повторила женщина. - Я вас очень прошу... - Да рази етто ребенок? - возразила вдруг голова. - Етто жеребенок! В тамбуре кто-то засмеялся... Действительно, мальчика нельзя уже было назвать ребенком, ему лет тринадцать, но он такой маленький, щуплый, озябший, что трудно не пожалеть его, висящего на подножке во власти холодного октябрьского ветра. - Господа! - еще раз воскликнула женщина. - Поймите... - Господ в Черном море потопили! - закричал кто-то. В тамбуре засмеялись еще громче. - Господи... - с отчаянием произнесла женщина и опять обратилась к сыну: - Надень перчатки, я прошу... - Ничего, мадам, не волнуйся, - сказал вдруг парень в солдатской шинели, пристроившийся обок с женщиной на одной ступеньке. - А ну... Парень так долго и так покорно стоял на ступеньке, что нельзя было предположить, будто он способен проникнуть в вагон. - А ну... - неожиданно сказал он и плечом раздвинул стоявших выше пассажиров, раздвинул так легко и свободно, что сразу стала очевидна физическая сила молчаливого парня. Подтянулся на площадку, поглядел на мальчика. - А ну, малец, двигай... Но мальчик спустился ниже и торопливо сказал матери: - Иди, иди, мама, холодно ведь... - Лезь, мадам, лезь, - добродушно промолвил парень. - Не пропадет твой парнишка. Он посторонился, пропуская женщину, протянул руку вниз и ловко и быстро втащил в тамбур мальчика вместе с его саквояжем. Но и в тамбуре они не задержались, парень втолкнул в вагон мальчика и женщину и втиснулся сам. - Размещайтесь, - сказал он. - Будем знакомы. - Вера Васильевна, - ответила женщина. - Не знаю, как вас и благодарить. - А вы не благодарите, - усмехнулся парень. - Я за справедливость. В вагоне было темно. Люди лежали и сидели на скамейках, в проходах и даже под скамейками. Это был обычный пассажирский вагон первых революционных лет: грязный, нетопленый и до отказа забитый пассажирами. Кто только среди них не встречался! Солдаты, бегущие с фронта, крестьяне, путешествующие и по личным и по мирским делам, командированные всех родов, спекулянты и мешочники, штатские в офицерских шинелях и офицеры в штатских пальто, - любой из пассажиров мог оказаться кем угодно, какой-нибудь тщедушный на вид рабочий в промасленном ватнике неожиданно оказывался эсеровским министром, пробирающимся в Симбирск к чехословакам, а пышущий довольством румяный парень в дорогой купеческой шубе - командиром самостийного партизанского отряда... Ни о ком нельзя было судить по первому впечатлению, - тот, кто представлялся врагом, неожиданно становился другом, а друг оказывался врагом. Мужчины потеснились, Вере Васильевне удалось сесть. Парень, оказавший неожиданное покровительство Вере Васильевне и Славушке, подал мальчику саквояж. - На, бери... Он тряхнул саквояж - в нем все время что-то побрякивало - и опустил на пол. - Что там у вас? - спросил парень с усмешкой. - Деньги али струменты? - Инструменты, - нехотя ответил Славушка, не мог он сказать, что они с матерью везут чайный сервиз, или, вернее, то, что еще недавно было сервизом: за время путешествия сервиз давно уже превратился в черепки. Это был очень поспешный отъезд. К поездке они стали готовиться за несколько недель, а собрались за какой-нибудь час, так сложились обстоятельства. Они не могли взять с собой никаких вещей, лишь самую малость, что-нибудь совсем необременительное, что легко дотащить, какой-нибудь саквояж или чемоданчик. Теперь Славушка понимал, как непрактичны и даже неразумны были они с матерью, но в момент отъезда эти злополучные чашки и блюдца с желтенькими цветочками казались самым необходимым. Сервиз этот, подаренный матери покойным мужем, был последней вещественной памятью о том драгоценном семейном тепле, которого не так-то уж много было в жизни Веры Васильевны и ее детей. И вот вместо того чтобы захватить одежду, или обувь, или хотя бы какие-то тряпки, которые можно обменять на хлеб или крупу, они потащили с собой эту семейную реликвию, превратившуюся в груду ненужных черепков. Славушка опустился на пол и, намерзшийся, голодный, усталый, тут же задремал, прикорнув к материнским коленям. Присев в проходе на корточки, их спаситель пытался вглядеться в незнакомую женщину. - Не знаю, как уж вас там, мадам или гражданка, - спросил он, - куда ж это вы, а? - Меня зовут Вера Васильевна, - отозвалась она. - А вас? - Рыбкин, - назвался Парень. - Семен Рыбкин, солдат. - Вы что ж, на побывку? - попробовала догадаться Вера Васильевна. - Можно сказать, что и на побывку, - неопределенно согласился парень и тут же добавил: - А может, и опять на фронт. А вы далеко? - В деревню, - сказала Вера Васильевна. - К родным или как? - Можно сказать, и к родным, и так, - сказала Вера Васильевна. - Я учительница, гонит голод, хотя есть и родственники... - Ну и великолепно, - одобрил парень. - Учителя теперь в деревне нужны. - Не знаю, - отозвалась Вера Васильевна. - Я никогда не жила в деревне... И она закрыла на мгновенье глаза. - Нет ли у кого, братки, закурить? - воззвал Рыбкин в темноту. - Махорочки бы... - Свою надо иметь, - назидательно отозвался кто-то. - Ну и на том спасибо, - беззлобно отозвался Рыбкин. Кто-то чиркнул спичкой, серная спичка зашипела, точно размышляя, зажигаться или не зажигаться, вспыхнул синий призрачный огонек, и наконец слабое желтое пламя на мгновенье выхватило из тьмы бледные сердитые лица. Владелец спички зажег огарок стеариновой свечи, приклеенной к вагонному столику. Свет разбудил Славушку, он встрепенулся и поднял голову. - Ты что? - спросила Вера Васильевна. - Мы скоро приедем? - Ах, что ты! - Вера Васильевна вздохнула. - Завтра, завтра. Еще ночь... Желтые блики бежали по лицам. - Все ездиют, ездиют, - сказал кто-то с верхней полки сиплым голосом и пошевелил ногой в лапте. - Сами не знают... - А ты знаешь? - спросил мужик в полушубке. - Ты-то сам знаешь? - Я-то знаю, - отозвался человек в лаптях. - Я за делом ездию, а не так чтобы... - Ну и мы за делом, - строго сказал некто у окна, и только тут Славушка рассмотрел его рясу. - О господи! - вздохнул пожилой бритый мужчина, протирая пальцем стекла очков в простой металлической оправе. - Очереди, давка, большевики... - А вы не затевайте о политике, - еще строже сказал священник. - За политику нынче расстреливают. - Извините, - сказал человек в очках. - Я не хотел. - То-то, - упрекнул мужик в полушубке. - Потушили бы вы, гражданин, свечку от греха. - Одну минуту, - встревоженно сказал Рыбкин. - Погодите... Он устроился уже рядом со Славушкой. - Сахару никому не надо? - спросил он и посмотрел на владельца свечки. Рыбкин точно всколыхнул пассажиров своими словами, все сразу зашевелились и снова замерли - шут его знает, что потребует он за свой сахар. - Я вот вижу у вас в кармане газетку, - продолжал Рыбкин, обращаясь уже непосредственно к владельцу свечки. - Может, сторгуемся? Сторговались за восемь кусков. - Товарища Ленина захотелось почитать? - не без язвительности спросил владелец свечки, передавая газету. - Почитайте, почитайте, молодой человек... - Эта какая же газета? - поинтересовался священник. - Самая ихняя, "Правда", - сказал владелец свечки. - Другие неправду печатают, а тут как раз товарищ Ленин и о пролетарской революции, и обо всем прочем изволят рассуждать... - Да нет, я не для того, - сконфуженно пробормотал Рыбкин и, пригладив газету ладонью, оторвал от нее длинную узкую полоску. Он бережно выбрал из кармана крошки махорки и скрутил козью ножку. - Разрешите? - спросил он и наклонился к огню, прикуривая цигарку. - Угощайтесь, - сказал владелец свечки и тут же ее задул. - Вот так-то лучше, - промолвил кто-то в темноте. - Ни ты людей, ни тебя люди... - Да-с, время темное, - сказал, судя по голосу, священник. - Лучше помолчать да подремать... Ночь плыла за окнами, вплывала в окна, ночь наполняла вагон... Вагон мотало из стороны в сторону. Кто-то сопел, кто-то вздыхал, кто-то постанывал... Славушка опять прижался к коленям матери, хотелось есть и хотелось дремать, его опять начало укачивать, он почти уже погрузился в сон и вдруг почувствовал, как чья-то шершавая рука шарит у него по лицу, погладила его по лбу, по щекам, задержалась у губ, вложила ему что-то в рот, и Славушка ощутил волшебный вкус настоящего сахара. 2 Вера Васильевна находилась в переполненном вагоне, и все же была одна. Даже присутствие сына не нарушало ее одиночества. Она была одна, маленькая хрупкая женщина, наедине со своими бедами, горестями и сомнениями. Она все время помнила, что находится в грязном нетопленом вагоне медленно ползущего поезда, увозящего ее все дальше и дальше от Москвы... Куда? Она хотела бы это знать... Она знала свой новый адрес: Орловская губерния - Орел вот-вот должен появиться, - Малоархангельский уезд - Малоархангельск находится южнее Орла, неведомый Малоархангельский уезд, - Успенская волость, - Вера Васильевна еще никогда не жила ни в каких волостях, - село Успенское, - цель ее путешествия, что-то ждет ее в этом Успенском... Что погнало ее в этот путь? На этот вопрос ответить легко: голод. Неотступный голод, с которым в Москве она не смогла бы справиться... Вера Васильевна родилась и выросла в семье солидного московского врача. Василий Константинович Зверев в юности мечтал о научной карьере, однако сверстники обгоняли его, становились профессорами, генералами, богачами, а он так и остался хоть и уважаемым, но обыкновенным практикующим врачом. Выслушивал, пальпировал, перкутировал. Тук-тук... "Дышите. Не дышите. Тут больно? А тут?.." Лечил старательно и удачливо. На склоне лет стал завзятым библиофилом, вкладывал деньги в книги, собрал коллекцию инкунабул. Одну из лучших в Москве... Был привержен и церкви, и детям, и кухне, если последнюю понимать расширительно, как свой дом, и поэтому хотел от дочерей приверженности к трем немецким К * и мечтал о выгодных для них браках. Однако дочери не оправдали его надежд. Старшая, Надежда, удрала с оперным тенором и сгинула где-то в российских захолустьях. Средняя, Любовь, уехала в Цюрих учиться в тамошнем университете, - в России высшее образование женщинам было заказано, стала врачом и вернулась в Москву женой профессора Маневича. Младшая, Вера, окончив курсы Берлица, тоже вышла замуж, но не так удачно, как Люба, - Николай Сергеевич был всего-навсего учителем. ______________ * Kirche, Kinder, Kuche - церковь, дети, кухня. (Пер. с нем.) Жили Ознобишины, как говорится, душа в душу. А затем господь бог позавидовал их счастью и подучил сараевского гимназиста Гаврилу Принципа застрелить австрийского кронпринца... Тут в личной жизни Веры Васильевны началась полная неразбериха, она овдовела, а Слава и Петя осиротели. С Федором Федоровичем Астаховым Вера Васильевна познакомилась вскоре после смерти Николая Сергеевича. Жить трудно, детей надо растить, жалованья не хватало, друзья растаяли. - Почему бы вам не сдать комнату? Появился Астахов. Как-то Петя и Славушка подрались, Федор Федорович разнял, Вера Васильевна зашла извиниться. Год спустя Вера Васильевна сказала сыну, что ей нужно с ним поговорить. - Федор Федорович хочет заменить вам отца... К тому времени не только Вере Васильевне, но и Славушке многое было известно о постояльце. Родился в орловской деревне, родители выбились в люди из простых мужиков, дом, лавка, хутор, десятин сто земли, Федора Федоровича отдали в семинарию, стать попом не захотел, сбежал на медицинский факультет, началась война, призвали в армию, произвели в прапорщики, служит в учебном полку, обучает новобранцев... Много лет спустя, когда отчима не было уже в живых, а Славушка превратился в Вячеслава Николаевича, он понял, что тот был одним из лучших представителей разночинной интеллигенции. По своему социальному положению Астахов принадлежал к крестьянской буржуазии, но вырос-то он среди бесправных, забитых, темных, голодных мужиков, и, будучи по складу души человеком честным и добрым, он и в армии охотнее общался с солдатами, нежели с офицерами. Внезапно строевые занятия с новобранцами оборвались, с одной из маршевых рот Астахов отбыл на фронт... Снисходя к бедственному положению сестры, Любовь Васильевна предложила ей пожить пока у нее. Профессор Маневич, открыто заявляя себя противником любого переустройства жизни, не мог не замечать стачек, демонстраций и протестов против войны. Поэтому еще в начале 1916 года Маневич предусмотрительно уплотнился, уступив Вере Васильевне целых три комнаты, а в 1917 году даже подумывал, не оформить ли ее в качестве совладелицы, однако осенью все полетело вверх тормашками. Предрассветный сумрак окутывал улицы серой дымкой. Воробьи исчезли со всех площадей, точно их сдуло ветром, лошадей перерезали на мясо. Славушка торопился в гимназию не столько на уроки, сколько к завтраку. Гимназистам по утрам выдавали ломоть булки и кружку подслащенного чая. Булки серые, невзрачные, неизвестно, где их доставали, но эти булки и чай были одним из необъяснимых чудес хмурого восемнадцатого года. Чай Славушка выпивал, а булку прятал, на ужин маме и Пете. Астахов встретил Февральскую революцию с ликованием, Октябрьскую с недоумением, не хотел насилия ни справа, ни слева. Солдаты выбрали его в полковой комитет, он не хотел идти ни с офицерами против солдат, ни с солдатами против офицеров. Однако народ готовился к революционной войне. Доброта сковывала Астахова, но победу одержали великие демократы. Он записался добровольцем в Красную Армию. Ему дали возможность перевезти семью в деревню, и Астахов поехал в Москву. - Что ты здесь будешь делать? - убеждал он жену. - Вы пропадете тут без меня... Вера Васильевна боялась деревни. Что она будет там делать? Обучать французскому языку! Крестьянских детей, не знающих даже своего родного языка! Кому нужны в этой дикой сутолоке Малерб и Ронсар? Сперва Федор Федорович поехал в Успенское с Петей, подготовить все к приезду жены. В ту осень многие уезжали из Москвы. Профессор Маневич, например, ехал в Екатеринослав. Медлить было опасно. Его все уплотняли и уплотняли. Районный совдеп отвел верхний этаж его дома под какую-то театральную студию. Маневич пытался бороться. Наркомпрос то вступался за него, то отступал перед совдепом. Внезапно кто-то вспомнил о близости Маневича к министру Кассо, стало уже не до особняка, поколебалось положение в университете... Любовь Васильевна призналась сестре: - Он бежит из России... Она предложила сестре ехать вместе. - Нет, я поеду на родину Федора Федоровича, - отказалась Вера Васильевна. Пока Вера Васильевна раздумывала, пришли из совдепа. Тетя Люба уехала. Уехала, чтобы никогда уже больше не встретиться ни с сестрой, ни с племянниками. - Удрал ваш профессор? Предложили срочно освободить квартиру. Разрешили взять только ручной багаж. Да и куда бы они повезли столы и стулья? Накануне отъезда Славушка с матерью зашли попрощаться с дедом. Доктор Зверев на круглой чугунной печурке, установленной среди книг, в нарушение всех противопожарных правил жарил картофельные оладьи. - Господь с вами, господь с вами, - приговаривал он. - Все образуется... Вера Васильевна сама надеялась, что все образуется, но ощущение бездомности и одиночества не покидало ее всю дорогу. 3 Поезд подолгу стоял на каждой станции, но никто из вагона не выходил: вылезти затруднительно, а влезть обратно и вовсе невозможно. Когда поезд подошел к Змиевке, рассветало. Все в вагоне дремали, одна Вера Васильевна не спала, боялась пропустить остановку. - Батюшка, - негромко сказала она. - Позвольте... Священник спал, подложив руку под щеку, шапка с потертым бархатным верхом, отороченная собачьим мехом, свалилась с головы, длинные волосы пыльного цвета закрыли лицо. Вера Васильевна попыталась заглянуть через его голову, но все за окном было неясно. - Господа, это Змиевка? - спросила она погромче. Никто не ответил. - Нам, кажется, нужно выходить, - беспомощно сказала Вера Васильевна. - Ты что, мама? - отозвался Славушка с пола. - Приехали? - Не знаю, - сказала Вера Васильевна. - Никак не пойму. Славушка поднялся с шинели, на которой спал рядом с Рыбкиным, и тоже посмотрел в окно. Название станции за дымкой белесого тумана нельзя было разобрать. - Что же делать? - опять спросила Вера Васильевна. - Господа... Славушка наклонился к Рыбкину. - Послушай, - сказал он. - Сеня... Господи, да проснись же наконец! - Что? - спросил тот, сразу садясь на полу. - Ты чего? - Какая станция? - спросил Славушка. - Никак не разберем. - Любопытный какой, - сказал Рыбкин. - Из-за каждой станции просыпаться... - Да я не из-за любопытства, - сказал Славушка, - мы, кажется, приехали. - Тогда дело другое... Рыбкин встал, протиснулся к окну, бесцеремонно оперся на плечо священника. Стекло запотело, Рыбкин взял священникову шапку и протер окно. - Вот теперь видно, - сказал он. - Какая-то Змиевка. - Змиевка! - Славушка обернулся к матери. - Слышишь, мама: Змиевка! - Неужели Змиевка? - взволновалась Вера Васильевна. - Нам выходить! Вера Васильевна метнулась к проходу - все загорожено, люди сидели, приткнувшись друг к другу, тюки, мешки, корзины преграждали путь. Она беспомощно оглянулась на Рыбкина. - Что же делать? - Ничего, выпрыгнешь, - сказал тот. Он опять протиснулся к окну, перегнулся через священника, взялся за оконные ремни и потянул раму на себя. - Что такое? - спросил священник и поднял голову. Струя холодного воздуха потянулась в окно. - Кто там? - в свою очередь, спросил мужик в черном полушубке. - Какого дьявола... - Что за безобразие? - закричал кто-то с багажной полки сиплым голосом и визгливо закашлялся. - Закройте окно, теперь не лето! Но Рыбкин даже не отозвался. - Подходи, - сказал он Славушке, - а ты подвинься, батя... Славушка послушно протиснулся к нему, Семен повернул мальчика спиной к окну, взял под мышки, осторожно спустил через окно и поставил на землю. - Ну как, стоишь? - спросил Рыбкин. - Принимай инструменты. Так же осторожно он спустил в окно саквояж. - Поосторожнее, - сказал он наставительно Славушке, когда в мешке опять брякнуло. - Что там у вас - посуда, что ли? - Да вы что? - зло спросил кто-то сзади. - Долго тут будете безобразничать? - А чего разговаривать? - сказал человек, выменявший вечером сахар за газету. - Оттолкнуть и закрыть! - Успеешь, - невозмутимо сказал Рыбкин, не глядя на говорящего, и протянул руку Вере Васильевне. - Давай, учительница... - Я не знаю... - нерешительно сказала Вера Васильевна, придерживая юбку рукой. - А еще учительница! - сказал человек, выменявший сахар. - Такие воспитают. - Разврат от таких и смута, - сказал священник. - Не будь на мне сана... Рыбкин подсадил Веру Васильевну на столик. - Заправь юбку меж коленей, - приказал он. - И будем нырять. И Вера Васильевна оказалась на платформе. - Благополучно? - Спасибо, - поблагодарила она. - Большое спасибо. - Не на чем, - сказал Рыбкин. - Вы мне, а я вам. - А ты далеко едешь? - спросил Славушка солдата. - Отсюда не видать. - Ну, прощай, - сказал Славушка... Ему не хотелось расставаться с новым знакомым, Славушка понимал, что они никогда уже больше не увидятся. - Как тебя зовут? - спросил Рыбкин мальчика. - Славушка. - Нет, полностью, - сказал Рыбкин. - Вячеслав. - А по фамилии? - Ознобишин. - А как меня зовут - помнишь? - спросил Рыбкин. - Рыбкин Семен, - сказал Славушка. - Правильно, - сказал Рыбкин. - Давай руку. Славушка протянул руку к окну. - До свиданья, товарищ Ознобишин, - сказал Рыбкин. - До свиданья, товарищ Рыбкин, - сказал Славушка. За окном слышался гневный ропот, но отпихнуть солдата от окна никто не решался. - Галдят, - сказал Рыбкин, чуть ухмыляясь и кося вбок глазом. - Надо закупориваться. - Он кивнул Вере Васильевне. - До свиданья и вам, Вера Васильевна. Учите ребят, желаю. У меня тоже была правильная учительша... - Постой! - закричал Славушка, отставив саквояж. - Знаешь... Дай мне чего-нибудь! На память... - Чего на память? - переспросил Рыбкин, и точно тень прошла по его лицу. Он сунул руку в карман и отрицательно покачал головой. - Нету, - сказал он. - Я бы дал, да не осталось ни кусочка. Лицо Славушки вспыхнуло оттого, что Рыбкин мог подумать, будто Славушка клянчит у него сахар. - Да ты что! - воскликнул Славушка. - Разве я сахара? Я память от тебя... Он нащупал в кармане перочинный нож со множеством приспособлений, подаренный ему отчимом, и сунул в руку Рыбкину. - Это от меня память, - скороговоркой сказал он, захлебываясь словами. - На всю жизнь. А ты мне... - Он запнулся, не зная, что сказать. - А ты мне... Хоть пуговицу! Сырое осеннее утро, резкий холодный ветер, брань рассерженных пассажиров - все позабылось на мгновение. - Да у меня и пуговицы-то... - несмело сказал Рыбкин и улыбнулся. - Постой... Он сунул руку за пазуху, достал газету, разорвал пополам и протянул мальчику. В те голодные годы, особенно для мужчин, газета тоже была драгоценностью. - Не серчай, больше нечего, - сказал он, виновато улыбаясь. - Но ежели на память... - Спасибо, - сказал Славушка и спрятал газету в карман. - Вот и ладно, хоть почитаешь. Прощевай, теперь мне весь день отбрехиваться. - Он решительно потянул на себя ремни и захлопнул окно. Славушка поднял с земли саквояж и посмотрел на мать. - Куда ж теперь? - спросила она сына. - Обещали выслать лошадь, но как ее найти? - А мы подождем, - сказал Славушка. - Пойдем в вокзал, не мы найдем, так нас найдут... Вдали у пакгаузов стояли люди, было трудно рассмотреть, что они делают. Какой-то мужик прошел по перрону и скрылся. Вышел железнодорожный служащий, подошел к станционному колоколу, позвонил - неизвестно кому, неизвестно зачем - поезд продолжал стоять - и тоже ушел с перрона. Вера Васильевна и Славушка вошли в зал для пассажиров. - А ну как за нами не приедут? - тревожно спросила Вера Васильевна. Они сели на диван. - Ты хочешь есть? - спросил Славушка. - А ты? - спросила Вера Васильевна. - Не особенно, - сказал Славушка. - Вот чаю бы с печеньем... - Ты у меня фантазер, - сказала Вера Васильевна. - Ты помнишь, когда ел печенье? Тут в зал вошло довольно-таки странное существо в коричневой войлочной шляпе и грязном брезентовом плаще, из-под которого торчали веревочные чуни. Однако наиболее примечательно было лицо. Отовсюду торчала колючая белесая щетина, она ершилась и на подбородке, и на щеках, и даже лоб как будто зарос волосами, а из-под мохнатых колючих бровей поблескивали умные крохотные глазки. Мужик походил по залу, остановился против Веры Васильевны, у него из рукава, точно у фокусника, выскользнул вдруг короткий кнутик, он постегал себя по ноге и внезапно спросил: - Могет, ты-то и есть барыня, ась? - Вы за нами? - обрадовалась Вера Васильевна. - Только какая же я барыня? - Ну как не барыня. Только больно худа... - Он похлопал себя кнутиком по рукаву. - Поедем, что ли? У коновязи переминалась пегая лошадка, запряженная в телегу. - Хотели дрожки послать, да грязи убоялись, - объяснил незнакомец. - Кланяться велели. - Кто? - спросила Вера Васильевна. - Известно кто, - сказал мужик, отвязывая лошадь. - Павел Федорыч. - А вы кто же будете? - поинтересовалась Вера Васильевна. - Мы-то? - удивился мужик, точно это было само собой очевидным. - Мы работники. Он поправил сбрую, подошел к телеге, подоткнул сено под домотканую попону. - Садитесь, что ли. Дорога дальняя. - А вы кем же работаете? - спросила Вера Васильевна. - Кучером? - Мы работники, Федосеем меня зовут, Федосом. - Очень приятно, Федосей, - сказала Вера Васильевна. - А как по батюшке? - А меня по батюшке не величают, - сказал Федосей. - По батюшке я только в списках, а запросто меня по батюшке не зовут. Вера Васильевна и Славушка взобрались на телегу и утонули в сене. - Ой, как мягко! - воскликнул Славушка. - Тебе удобно? - спросила Вера Васильевна. - Застегни получше пальто, можно простудиться, ты слышал, дорога дальняя. - Я уже не маленький, мама, - возразил Славушка. - И к тому же на мне калоши. Федосей сел на грядку телеги, сунул под себя кнутик, дернул вожжами. - Мил-лай! - А как ее зовут? - спросил Славушка. - Чевой-то? - спросил Федосей. - Вы об ком? - Говорю, как ее зовут? - повторил Славушка, кивая на лошадь. - Кобылу-то? - переспросил Федосей. - Эту Машкой, а дома еще Павлинка, та постатней, да не объезжена, хозяин на завод бережет... - Это как на завод? - не понял Славушка. - Ну, для хозяйства, для хозяйства, - сказала Вера Васильевна. - Та лошадь получше, вот ее и берегут. - На племя, - разъяснил Федосей. - От ей потомствие будет получше. Путешественники миновали станционные пакгаузы, миновали громоздкий серый элеватор, и Машка затрусила по широкой, плохо вымощенной дороге с глубокими колеями, полными жидкой грязи. Федосей подстегнул Машку, повернулся к Вере Васильевне. - Значит, ты и есть Федор Федорычева барыня? - полувопросительно сказал он и покачал головой. - Мы-то думали... Он не договорил. - Кто мы? - спросила Вера Васильевна. - С жаной мы, - пояснил Федосей. - Мы с Надеждой шестой год у твоей родни... - Так что же вы думали? - поинтересовалась Вера Васильевна. - Думали, показистей будешь, - с прежней непосредственностью объяснил Федосей. - А ты и мала и худа, не будут тебя уважать у нас... Почмокал языком, то ли подгоняя Машку, то ли сочувствуя. - А сколько верст до Успенского? - спросил Славушка. - Верст-то? - переспросил Федосей и посмотрел вперед, точно пересчитал лежащие перед ним версты. - Поболе сорока. Нельзя понять, много это в его представлении или мало. Славушка рукой обвел окрестность, точно хотел приблизить к себе открывшиеся перед ним однообразные мокрые поля. - И все так? - спросил он. - Что так? - переспросил Федосей. - Поля, - сказал Славушка. - До самого дома? - Поля-то? - переспросил Федосей и утвердительно кивнул. - До самого дома. И Славушке подумалось, как скучно жить среди этих мокрых и черных полей. - Да, мамочка! - вырвалось вдруг у него. - Заехали мы с тобой... - Ты так думаешь, Славушка? - тихо спросила Вера Васильевна и нахмурилась. - У нас не было иного выхода... - Да я ничего, - сказал Славушка. - Жить можно везде. Он вытащил из внутреннего кармана своего пальтишка полученную им в подарок газету... Что-то будет впереди? Славушка вспомнил, как его товарищи по гимназии пытались угадывать будущее: раскрывали наугад какую-нибудь книгу и первую попавшуюся фразу считали предсказанием. Мальчик заглянул в газету и прочел: "В Европе чувствуется дыхание нарастающей пролетарской революции..." К чему бы это?.. И снова запихнул газету в карман. Нескончаемые пустые поля, грязная ухабистая дорога, сердитый осенний ветер, монотонная рысца Машки, не то придурковатый, не то равнодушный ко всему Федосей, так похожий на дикобраза, мать со своими печальными и тревожными глазами и такими же печальными и тревожными раздумьями... Они находились далеко, очень далеко от Европы. Поля, поля, бесконечное унылое жнивье, исконная русская деревня, Орловщина, черноземный край... Отойти бы подальше в комкастое поле, стать над бурой стерней, наклониться, схватить в горсть сырую черную землю и, не боясь ни выпачкаться, ни показаться смешным, прижаться щекой к этой земле, к своей земле, такой нестерпимо холодной и влажной... Вот как можно ощутить свое родство с этой землей! И ехать дальше - от ветлы на горизонте до ветлы на горизонте. - Шевелись, мил-лай... Моросит дождичек. Мелкий, надоедливый... А Славушка чувствует, что он в России: серое небо, серое поле, а он дома. 4 - И-ий-ех! - вскрикивает Федосей и решительно встряхивает вожжами. Вдали показалась рощица, с краю - облезшие ветлы, а за ними березы, не утратившие прелести даже в конце октября, желтые листья на ветвях трепещут, точно бабочки. Рощица приблизилась, мелькнули за стволами кресты и остались позади. Кладбище... "Что за примета? - подумал Славушка. - К добру? Не к добру?" Вот и церковь, вот и дома... Усталая Машка перешла на рысь, даже как-то весело бежит мимо палисадников, за которыми скучно стоят серые домики, мимо новенькой белой церкви, телега прыгает по ухабам, ныряет из колеи в колею, и Славушка понял - это конец пути. - Чует дом, - хрипло произнес Федосей и кнутом указал на серые домишки. - Поповка. - Какая Поповка? - спросил Славушка, с огорчением думая, что ошибся. - Деревня? - Какая деревня? - пренебрежительно сказал Федосей. - Приехали. Успенское. А здеся у нас попы живут. На крыльце одного из домиков пламенела девица в оранжевом, не по погоде легком платье, всматриваясь в проезжающих. Федосей искоса взглянул на нее и помахал кнутиком. - И поповны, - добавил он, натянул вожжи и свернул на деревенскую улицу. За избами - лужок, проулок, палисадник, дом на высоком фундаменте, тесовая галерея вдоль дома, амбары, сараи, какие-то пристроечки... - Приехали, - объявил Федосей, подъехав к галерее. - Тпру... Вечер пал на землю, лишь брезжит белесая галерейка. - Надежда! На крыльце появилась босая баба, в кацавейке с короткими рукавами, в клетчатой поневе, с лицом, багровым даже в темноте. - Примай! - Какракужи назазализя... Славушка с трудом, но разбирает: "Как раз к ужину, заждались". - Айдате прямо по галдарейке в куфню... Славушка торопливо потянул саквояж из примятого сена, хотел спрыгнуть - и не успел, его приняли сильные руки Федора Федоровича. - Доехали? - с облегчением спрашивает отчим. Славушка - на земле, а выбежавший Петя взбирается на телегу. Федор Федорович протягивает руки жене: - Наконец-то, Вера... Тут же, следом за отчимом, появился худощавый мужчина в черной куртке, застегнутой до самого ворота, вразвалочку приблизился к Вере Васильевне. - Будем знакомы, деверек ваш. Слышу, кричат. Думал, померещилось. Я наказывал Федосею: запоздаете, ночевать в Каменке. Проходите, проходите, маменька очень даже вами интересуются... Громадные темные сени. Кухня. Четверть помещения занимает громадная печь. Кухня разделена перегородками на три части, в большей, сразу от входа, две скамейки вдоль стены и большой, темный от времени, дощатый стол, прямо за перегородкой собственно кухня, устье печи с шестком, направо закуток с полатями... Целая изба, и не как у бедного мужика! Все за одним столом, как в феодальном замке, и господа и слуги. Мальчику вспомнился Вальтер Скотт - мрачная трапезная в поместье какого-нибудь шотландского эсквайра. Владетельная дама - старуха необъятной толщины, в ситцевом синем капоте, старший сын на возрасте и младший, Федор Федорович, заехавший в родной дом на перепутье, две невзрачные женщины, одна помоложе, востроносенькая, бледненькая, другая, краснорожая, постарше, двое странных субъектов в потрепанных синих мундирах... Федор Федорович шепчет что-то Вере Васильевне на ухо, и мама прикасается губами к старушечьей щеке, а отчим наказывает Славушке, и тоже шепотом, подойти, поцеловать старухе руку, и Славушка приближается, - рука, пухлая, коричневая от загара, с набрякшими венами, неподвижно лежит на столе, - Славушка наклоняется, и запах прелого белья ударяет ему в нос. С Петей Славушка так и не успевает поздороваться. На столе таз с супом, все черпают и несут ложки ко рту, подставляя ломоть хлеба, чтоб не капать. Павел Федорович взглянул на гостью, оборотился к востроносенькой: - Нюрка, подай... Та мигом слетала на чистую половину, принесла тарелку. Павел Федорович своей ложкой наполнил тарелку, подвинул гостье. - Мы здесь по-простому, со свиньями из одного корыта хлебаем. Славушке отдельной тарелки не полагается. - Мы вас в зале поместим, - обращается Павел Федорович к гостье. - Тут вам и спальня и будуар. Правильно произнес: "будуар". Приветливо, но не без насмешки. Прасковья Егоровна мычит, не понять - одобряет ли, возражает, может, к лучшему, что не понять. Зал! Два дивана с покатыми сиденьями, обтянутыми черной клеенкой, с деревянными выгнутыми спинками, два овальных стола, киот до потолка, загороженный огромным филодендроном, между окон фикусы, застекленная горка, на верхних полках фарфор, на нижних - книги. Жить можно. - Я устала, Федя, - говорит мужу Вера Васильевна. - Иди укладывай детей. Славушка перебирается к Пете. - Ну как ты? - расспрашивает брата. - Не обижают? С кем подружился? Бандиты здесь есть? Петя рассказывает. Прасковья Егоровна с трудом двигается после удара, еле ворочает языком, но по-прежнему все ее боятся, даже Павел Федорович, а когда не понимают, сердится, грозит палкой. Павел Федорович весь в хлопотах. Востроносая Нюрка - кухарка, доверенное лицо Павла Федоровича, и, пожалуй, не только доверенное лицо. Багроволицая Надежда и ее муж Федосей - безземельные крестьяне, заколоченная их изба разваливается в Нижней Залегощи, а сами вот уже восьмой год живут у Астаховых в батраках. Кавалеры в синих мундирах - пленные австрийские солдаты, тот, что пониже, Петер Ковач, не то хорват, не то мадьяр, мало чем отличается от русских крестьян, длинный - Франц Шлезингер, управляющий большим конфекционом в самой Вене, оба направлены на работу в хозяйство Астаховых. - Как же ты проводишь время? - интересуется Славушка. - Работаю, - хвастается Петя. - Федосей пашет, а я бороню. Славушка пугается, что его тоже заставят боронить. - А в школу ходишь? - Иногда, но чаще я с Федосеем. Павел Федорович уже приспособил Петю в работники! - А бандиты здесь есть? - Самый главный - Быстров! - Откуда? - Председатель исполкома. Всех грабит подряд. Петя рассказывает о Быстрове. У Дроздовых, помещики тут, отнял пианино. Отнимает хлеб у мужиков. В Орле у генерала Харламова отнял жену... Петя наслышан о многих похождениях Быстрова, и Славушка замирает от желания увидеть этого разбойника. - Как же его выбрали председателем? - Разве не слышал, что все большевики - бывшие каторжники? Они долго еще говорят, пока сон не смежит их веки. 5 Проснулся Славушка поздно, в комнатах никого, оделся, побежал через сени в кухню, за столом только Вера Васильевна и Федор Федорович, да Надежда возится за перегородкой у загнетки. Самовар остыл, по столу хлебные корки, яичная скорлупа. - Нельзя так долго спать... - Вера Васильевна наливает сыну чай. - Пей, пожалуйста. Чай теплый, спитой, но Славушка рад, что мать не ушла без него. - Мне пора, Вера... - начинает Федор Федорович и не договаривает. - Завтра утром... - Как, уже? - Вера Васильевна растерянно смотрит - сперва на мужа, затем на сына. - А как же мы? - Все будет хорошо, - не очень уверенно утешает жену Федор Федорович. - Для чего бы иначе сюда ехать? По крайней мере, не придется голодать. Вера Васильевна знает: уговаривать Федора Федоровича бесполезно. - Можно изменять женщинам, но не принципам, - любит он повторять чью-то фразу. Все-таки она спросила: - А ты не можешь... Он покончил с ее колебаниями: - Не допускаю, чтоб ты могла любить дезертира. Надежда понимает эти слова по-своему. - А почему не любить, коль не дурак? - говорит она, выглядывая из-за перегородки. - На деревне беглец - живой покойник, никуда не скрыться, чего ж любить, а в таком хозяйстве, как ваше, очень даже свободно укроешься... - Как так? - весело спрашивает Федор Федорович. - Хоть на хуторе, - поясняет Надежда. - Три года там не найдут! - Пойдем, покажу тебе наше хозяйство, - зовет Федор Федорович жену... Ключи от построек висят у двери на гвозде, Федор Федорович по-хозяйски снимает всю связку. Славушка, как тень, неотступно следует за матерью. Из просторных темных сеней ход и в кухню, и в горницы, и лестница на чердак... Чистая половина состоит из четырех комнат, в ближней ко входу - буфет, стол, деревянный диван, столовая, за ней зал, отведенный под жилье Вере Васильевне, рядом со столовой спальня Прасковьи Егоровны, а дальше комната Павла Федоровича, наполовину спальня, наполовину кладовая, здесь в сундуках пол