й, а то вон какая чересполосица... Еще никто не догадывается, что придумал Быстров; он что-то соображает и обращается к Евгению Денисовичу: - Тетрадка найдется? Тот лезет в шкаф, подает тетрадку. Быстров поворачивается к мальчикам, оказывается, он вовсе о них не забыл, подзывает к себе. - Режьте бумагу и пишите номера. Потом заставляет Егорушкина перенумеровать по списку все участки. - А теперь так: я называю домохозяина, ребята достают номер и участок, номер которого выпал, закрепляется за этим хозяином. Филипп Макарович бледнеет, справедливее не может быть дележа, только нет надежды, что земля за Кривым Логом достанется ему... Все идет как по маслу: Быстров называет фамилии, Колька и Славушка поочередно вытаскивают бумажки, и Егорушкин отмечает кому какой достался участок. Кто ругается, кто смеется, кто плачет; кто-то в выигрыше, кто-то в проигрыше; но ничего не скажешь - что честно, то честно. Жеребьевка тянется долго, участки должны соответствовать количеству душ в хозяйстве, иногда приходится тащить жребий и по второму и по третьему разу... Мужики нервничают, устали от ожидания и зависти, не будь Быстрова, давно бы передрались. Довольны игрой мальчики, они преисполнены важности, в их руках судьба успенских мужиков. Быстров зорко наблюдает за порядком. Справедливость - оружие слабых, за справедливость ратуют бедные и слабые, Мотька всех может перекричать, но до последней минуты не верит, что ей дадут землю на равных правах с Устиновым, но вот доходит очередь до нее, и ей дают не только на покойника-мужа, но и на двух сыновей, и даже на девку, на которую она уж никак не рассчитывала получить, и земля достается не так чтобы очень уж плохая, не хуже, чем другим, и недалеко от дома, и Быстров становится для нее олицетворением справедливости... И для Устинова происходит чудо: Славушка опускает руку в шапку и вытаскивает сороковой номер, под этим номером значится земля за Кривым Логом, по второму разу номер вытаскивает Колька, и второй участок выпадает Устинову опять же за Кривым Логом; правильно говорится, богатому деньги черти куют, на такую удачу Филипп Макарович никак уж не мог надеяться. Дележ окончен. - Все, - облегченно говорит Быстров. - Чего уж справедливее, - скрепляет приговор Устинов. Поздно, одну "молнию" уже погасили, выгорел керосин, давно пора по домам. - Объявляю собрание закрытым, - говорит Быстров. - Счастливо оставаться, товарищи. Но именно он остается в школе, мужики скопом вываливаются на улицу, - Быстров приучил себя доводить дело до конца. - Завтра утречком перепишите - и в исполком, - наставляет он Устинова и Егорушкина, еще раз просматривая список. - Чтоб никаких изменений. - А к чему? - успокаивает Устинов. - Не может быть лучше... У двери стоит насупленный Евгений Денисович, но и его не обходит вниманием Быстров. - Ничего, ничего, не обижайтесь, добавлю вам керосина, есть еще лишек на складе. Притворно цыкает на мальчиков: - А вы чего тут, галчата? По домам, по домам! А то ваши матери мне завтра холку намнут... Мальчики давно готовы дать деру, да совестно Быстрова, он доверил им дележ земли, а они, не успела кончиться сходка, будто маленькие дети, заморгали глазами и спать. Но если сам гонит... - Спокойной ночи, Степан Кузьмич! - Спасибо, ребята... На улице темень, хоть глаз выколи, только шум какой-то, точно что-то топчется во тьме. Да и впрямь топчется, грузное, тяжелое, пыхтит и сопит, живое месиво... - Колька, чего там? - Пошли! Мужики сгрудились в кучу. "Дай ей... Дай, дай! Падла..." И точно из-под земли, жалобный бабий стон: "Ох... ох..." - Чего это они? Колька быстро разбирается в происходящем. - Чего, чего... Мотьку бьют. Уму учат... Осатаневшие мужики бьют: "Вот табе земля... Вот табе земля..." - За что ее? - А земли сколько отняла?! На баб, на ребят... Славушке страшно. - Они же убьют! - Ништо ей! - Побегу к Быстрову, скажу... - Больше всех надо?.. Славушка не раздумывал, - кроме Быстрова, Мотьку спасти некому, времени препираться с Колькой нет, рванулся к школе... За столом Егорушкин под надзором Филиппа Макаровича переписывает список, Быстров и Зернов беседуют у окна. - Степан Кузьмич... - задыхаясь, зовет Славушка. - Сафонову бьют! Ни о чем не расспрашивая, Быстров рванулся к двери. - Где? - только спросил на ходу. Славушка не сумел объяснить, только бежал рядом с Быстровым и повторял: - Там... там... - Разойдись! - заревел Быстров. Тьма по-прежнему топталась, стонала. И тогда молния и гром прорезали ночь. Славушка замер от испуга. Быстров выстрелил: раз, раз... Черное скопище мгновенно растаяло в темноте. Тьма опустела. - Где ты там? - громко спросил Быстров. Никто не ответил. Он чиркнул спичкой. На мгновение пламя осветило лежащую женщину. Быстров наклонился, помог подняться. - Вставай, держись за меня. Сафонова встала, тихо что-то ответила. - Дойдешь? Опять что-то ответила. - Ничего, мать, выдюжим, - добродушно, даже весело сказал Быстров. - Не сумлевайся, победа будет за нами... 9 Горькая, тоскливая ночь, все спит, одни прусаки бегают по столу. Потрескивает ватный фитилек в конопляном масле, загадочные тени шевелятся по стенам. За окошком ветер, в кухне душно. Славушка полуночничает над книгой. Стоит перебороть сон, и читается чуть не до утра. Выцветшие романы в выцветших обложках, приложения к "Ниве", ветшающие на полках громоздкой этажерки в тени старого филодендрона, чьи воздушные корни колеблются в спертом воздухе. Чуть потрескивает фитилек в конопляном масле. Храпит Федосей на лавке. Надежда спит на печи. Подувает за стеной ветер. Славушка спит и не спит. Над книжкой в синей обложке. Что-то вздыхает и точно лопается. А-ахх, булькает, булькает, и а-ахх - лопается. Точно пузырьки в луже после дождя. Надежда после ужина замешала в квашне опару. Поднимается опара в квашне. Булькают пузырьки. Тесто ползет из-под старой кацавейки, наброшенной Надеждою на квашню... Славушка вскакивает: - Надежда! Надежда! Все ушло! И бежать, скорее бежать из кухни. Среди книг, немногих книг, которые Славушка - все-таки, все-таки! - захватил с собой в дорогу, Пушкин, Лермонтов и - случайно - тоненькая книжечка странных стихов. Кто-то из маминых знакомых перед самым их отъездом в деревню привез книжечку из Петербурга. Помогая матери собирать вещи, - прежде всего следовало захватить чайный сервиз, подаренный папой маме в день десятилетия их свадьбы, о том, чтобы его оставить, не могло быть и речи, - они спорили о другом: Вере Васильевне хотелось захватить побольше одежды, а Славушке - книг. - Будь благоразумен, книг везде сколько угодно, а туфли от Вейса... Все-таки он сунул на дно саквояжа несколько книг. Однотомник Пушкина. Подарок папы. Любимый папин писатель. Хотелось взять Цицерона. Тоже память о папе. По этой книге отец обучал его латыни. "Справедливость к богам - религией, к родителям - благочестием называется". Цицерона он отложил. Другой латыни обучит его жизнь! В комнате темно. Зажечь коптилку нельзя - разбудишь маму. А спать не хочется. Разувается и босиком подходит к этажерке. С легким шорохом вытягивает тоненькую книжечку. "Двенадцать". Пристраивается у окна. Рассвет чуть брезжит. Странные стихи. Так не похожи ни на Пушкина, ни на Лермонтова... Славушка любил проводить время с отцом, он всегда рассказывал удивительные истории. Чаще всего отец пересказывал "Повести Белкина". Пересказывал применительно к себе, точно все это происходило с ним самим. Много лет спустя Славушка иногда задумывался о себе: что привело его в стан революции? И всегда возникал один ответ: русская литература. Значительная часть жизни русских людей тянется от книги к книге, и всю эту зиму до самой весны Славушка больше внимания уделял книгам, чем окружающим его людям. Библиотека в Народном доме полным-полна книг, и среди них сочинения утопистов. Только что изданных Госиздатом. Можно подумать, будто в Москве никому нет дела до Колчака. Томас Мор, Кампанелла, Фурье... Их глазами заглядывают деятели народного просвещения в будущее. В общество, где нет частной собственности. Славушка сидит на крыльце. Все вокруг дышит весенним теплом, на коленях у него книга Кампанеллы, все его мысли устремлены в "Город солнца". Облачко закрывает солнце, и все мгновенно меняется: дождя еще нет и, возможно, не будет, а ощущение непогоды мгновенно возникает в душе... Славушка поднял голову. Так и есть, по двору семенила Прасковья Егоровна, переваливаясь с боку на бок, похожая на раскормленную серую индюшку. Достаточно ей увидеть Славушку за книгой, как она придумает для него работу. Бить масло. Качать мед. А то и вовсе пошлет на хутор с поручением. Идет откуда-то из-за коровника и останавливается у сарая. Палкой шурует в крапиве. Какая-то полоумная курица несется в крапиве. Славушка тоже находил там яйца. Наклоняться ей трудно. Сейчас позовет. Славушка сползает с крыльца на травку, видна часть двора, и не видно Прасковьи Егоровны, если старуха появится, он исчезнет совсем. Но тут появляется Алеша Полеван. Неизменная торба перекинута через плечо. Золотится каштановая бородка. Взгляд его останавливается на мальчике. Глаза у него как у ягненка, целомудренные и любопытные. Мальчик узнал о существовании Полевана всего лишь как недели с две. Колька и Славушка как-то подошли к краю оврага и увидели внизу у реки человека в коричневой свитке, тот стоял на коленях и смывал с головы желтую краску. Стояла середина апреля, в Озерне пенилась ледяная вода. - Кто это? - Дурачок, Алешка Полеван. Ходит по деревням... - А чего это он? - удивился Славушка. Колька захохотал, подобрал ком земли и швырнул в дурачка. - Так и надо, не будет красть! Колька догадался, что девки выложили на травку белиться холсты, а Алешка стянул холст, ребята заметили, догнали, достали из торбы яйца, что надавали дурачку бабы, и побили об его голову. Полеван удивительно кого-то напоминает: продолговатое лицо, сумасшедшие глаза, страдальческая улыбка... Славушка догадывается - Полеван похож на Иисуса Христа. В нем что-то жалкое и царственное. Полеван пытается что-то спросить. - Иди, иди! Полеван идет в глубь двора. Движется по траве, как Христос по Генисаретскому озеру. Славушка снова уносится в свой "Город", где нет негодяев и тунеядцев и где не люди служат вещам, а вещи людям. Военное дело, земледелие и скотоводство там самые почетные занятия. Жители живут в общежитиях, питаются в столовых, а свободное время посвящают наукам, искусствам и физическим упражнениям... Пушистые барашки несутся по-над домом, над кленами, над такой милой зеленой землей. Остается только отложить книжку и возводить свой Город. Где-то пронзительно кудахчет курица. Зеленый луч, дробясь и преломляясь сквозь стекла крыльца, золотистой пылью рассыпается по раскрытой странице. Все вокруг исполнено весенней прелести, но эту прелесть нарушает звериный вой... Славушка поднялся со ступеньки. Проклятая старуха лупила Полевана клюкой. Лежа ничком в крапиве, он выл, прикрывая руками голову. Неизвестно, чем провинился дурачок, но лупила старуха беспощадно. Ноги Полевана дергались... Ну уж нет! Славушка срывается с крыльца и несется к сараю: - Перестаньте! Славушка рывком выхватил палку из рук старухи. Линялые глаза вонзились в мальчика. - Ще... Ще... Ще... Полеван не двигался, втянув голову в шею. - Вставай, вставай! Славушка толкнул его ногой. Полеван повернулся на бок и, прищурясь, одним глазом поглядел на мальчика. Славушка отшвырнул палку, поднял Полевана за плечи. - Иди, Алеша... Полеван улыбнулся, и слеза, похожая на стеклянный шарик, скользнула по его щеке. - Иди, иди... Полеван послушно побрел со двора. А где же книжка? Где книжка-то? Славушка испуганно посмотрел вслед Полевану. Книжка валялась на траве. Славушка нагнулся. - Щенок!.. - Старуха захлебнулась. Славушка обернулся. Она занесла палку. - Ударьте! Ударьте! Посмейте... Инстинктивно заслонился книжкой. Она ткнула палкой в землю, сунула трясущуюся руку к себе в карман, протянула ключ. - Принеси-ка с анбару выторок для птюх. Славушка не осмелился ослушаться, взял ключ, пошел к амбару. Выторок, выторок... Каких еще выторок? И вдруг вспомнил, как Надежда замешивала для птиц корм. Высевок! Отрубей! Заставит сейчас месить корм. В лазоревом небе паслись пушистые барашки. Этих ни загнать, ни заколоть! 10 Иван Фомич расстегнул на рубашке пуговку, сунул пятерню за пазуху... Интересный тип! Математику преподает в куртке, да еще застегнутый на все пуговицы. Чертит всякие биссектрисы и параллелограммы, мел осыпается, куртка вся в мелу, вспотеет, ни одной пуговицы не расстегнет. Лобачевский - да и только. А вот на уроках литературы всегда в рубашке с расстегнутым воротом. Уроки задает по Саводнику, а потом отложит учебник в сторону, подойдет к окну и скажет как бы про себя: "В тот год осенняя погода". Заглянет в окно, на улице весна, зацветает сирень, да как заорет: "...снег выпал только в январе на третье в ночь!" - Итак, господа товарищи, приготовить к пятнице по стихотворению. Наизусть. Вольный выбор. Тема - русский народ. Судьба, так сказать, народа. Понятно? Посмотрим, как усвоили вы литературу. Будем считать это устным экзаменом для перехода в следующий класс. Урок окончен! Подхватил под мышку классный журнал - и был таков. Свиней побежал кормить! Тут суды и пересуды. Что учить? Двух одинаковых стихотворений Иван Фомич не потерпит. Пятница - затрапезный день. Однако Иван Фомич изменил самому себе, явился в куртке, сам выдвинул стол на середину, торжественно уселся, раскрыл журнал. - Итак... - Пауза. - Начнем... - Пауза. - Бобров! Общий вздох облегчения, вызывает по алфавиту, всякому свой черед. Ну и пошло! "Друг мой, брат мой, усталый страдающий брат... Вырыта заступом яма глубокая, жизнь бесприютная, жизнь одинокая... Выдь на Волгу, чей стон раздается..." Чтецы постанывают, Фомич удовлетворенно улыбается. - Отлично. Отлично. Хорошо. Четыре. Пять. "Вот парадный подъезд..." - Ознобишин! Тут уж наперед пять. Славушка выбирается из-за парты, уверенный в успехе, неторопливо подходит к столу, в руках узенькая книжечка, он всю ночь повторял стихи, не зубрил, не читал, - повторял, вслушиваясь в ночной весенний шум, знает наизусть, как символ веры. - Наизусть! - Конечно, Иван Фомич. - Прошу. Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек... - Это о чем? - О России. - Гм... Свобода, свобода, Эх, эх, без креста! Катька с Ванькой занята - Чем, чем занята?.. - Погодите. Чем занята? Славушка не может остановиться, стихи влекут мальчика помимо его воли. Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем-ка пулей в святую Русь - В кондовую, В избяную, В толстозадую... - Довольно! Запрокинулась лицом, Зубки блещут жемчугом... Ах ты, Катя, моя Катя, Толстоморденькая... В кружевном белье ходила - Походи-ка, походи! С офицерами блудила - Поблуди-ка, поблуди! - Довольно! Эх, эх, поблуди! Сердце екнуло в груди! Славушка не может остановиться. Голос звенит на самых высоких нотах. Иван Фомич скрещивает на груди руки: говори, говори, тебе же хуже. Славушка ужасается и читает: Ох, товарищи, родные, Эту девку я любил... Ночки черные, хмельные. С этой девкой проводил... Из-за удали бедовой В огневых ее очах, Из-за родинки пунцовой Возле правого плеча... Многие хихикают, хотя толком никто ничего не понимает. Шаг держи революцьонный! Близок враг неугомонный! Вот тебе и старший класс трудовой школы. За окном весенний день, чирики-пузырики, благорастворение воздухов, а здесь, в четырех стенах, загадочная, неподвижность Ивана Фомича и, как дощечки в иконостасе, деревянные лица деревенских мальчиков. Впереди - с кровавым флагом, И за вьюгой невидим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз - Впереди - Исус Христос. - Садитесь! Иван Фомич молчит. Долго молчит. Выходит из-за стола, руки за спину. - Так, так... - И быстро руку к Славушке. - Что это за стихи? Дайте-ка... - Небрежно перелистывает книжечку. - Д-да... Ну что ж... - Медленно прохаживается, медленно говорит: - Мне встречался этот поэт... Нарисовать образы своих современников не так-то просто. Это лучше удавалось представителям русской демократической интеллигенции. Затем наступил упадок, поэзия стала пренебрегать интересами общества... - Иван Фомич глядит на мальчика сверху вниз. - Вам известно, что такое decadentia? Символизм, декадентство... Падение искусства. Французская болезнь. Бодлер, Верлен, Метерлинк... Перекинулось это поветрие и к нам. Бальмонт. Белый. Брюсов... Несть числа. Мистика, индивидуализм... - Он отпустил бороду, укоризненно покачал головой. - Ну что вы нашли в этих, извините, стихах? Тр-р-раге-дия... - Пророкотал это слово. - Только не все ладно в этой трагедии. Толстая морда Катьки и бедовая удаль ее очей... - Вернулся к столу, засмеялся. - Мало идут огневые очи к толстой морде! Да и пунцовая родинка... Петруха в роли изысканного ценителя женских прелестей... - Иван Фомич небрежно помахал книжечкой. - И вообще, поэзия и политика - две вещи несовместные. Рассуждает уверенно, убежденно. Славушке нечего возразить, он сам не понимает, почему ему нравятся эти стихи... Быстрым движением Иван Фомич вынул из кармана часы, взглянул на циферблат. Сейчас Никитин кончит урок и пойдет кормить свиней. А после таких стихов нельзя идти к свиньям! Можно пойти в поле, в лес, запеть, заплакать... Иван Фомич просто ничего не чувствует. Он умный, безусловно умный, но совершенно немузыкальный. Определение нравится Славушке. Немузыкальный. Ничего не слышит. То есть, конечно, слова слышит, рассуждает о словах, но не умеет дышать словами, слышать скрытую в них музыку; шелест листьев, биение сердца, стон любви, то самое движение миров, которое приносят людям поэты. Но вот наконец и звонок. Однако Иван Фомич не собирается уходить. - Так что же такое поэма? Прошу вас... - спрашивает он Славушку. - Поэма - это повествовательное художественное произведение в стихах... - А это что? - Поэма. - Почему? Ни связи, ни смысла... - Глаза Ивана Фомича блестят, он обводит рукой класс. - Мы сейчас выясним, кто готов признать это за поэзию. Демократическим способом, путем всенародного опроса. Кому понравились эти стихи, прошу поднять руку. Они не могут не понравиться. Это же стихи! Это же настоящие стихи! Славушка торжественно поднимает руку... Все сейчас поднимут руку за эти стихи! Иван Фомич проводит ладонью по бороде и спокойно, даже вежливо, обращается к Славушке: - Видите? И он видит, что никто, никто... Трусы! Боятся не перейти в следующий класс. Сейчас они получат та, что заслужили! Славушка стискивает кулаки, вытягивается на носках и кричит: - Бараны! Бараны! - Как вы сказали? - Бараны! - взвизгивает он... Сейчас он заплачет... Он выскакивает из-за парты, проносится мимо Ивана Фомича, выбегает за дверь, устремляется вниз по лестнице... Прочь, прочь отсюда! Он не знает, что последует дальше... А дальше Иван Фомич сконфуженно разведет руками, точно и он повинен в том, что Славушка обозвал своих одноклассников баранами. - И как же вы, уважаемые товарищи, будете на это реагировать? Уважаемые товарищи не знают, как надо реагировать и надо ли вообще реагировать. Тулупов многозначительно усмехается. - Сочтемся... Известно, он любитель драться. - Нет, не сочтемся, - резко обрывает Иван Фомич. - Но и нельзя смолчать. Ведь он вам товарищ. Он оскорбил вас... Людей, которые идут наперекор обществу, общество бойкотирует! Он довольно долго распространяется о конфликтах между личностью и обществом, объясняет, что такое общественный бойкот, и опять предлагает голосовать: - Кто за то, чтобы объявить Ознобишину бойкот? На этот раз руки поднимают все... А Славушка тем временем бежит берегом Озерны в Нардом, к Виктору Владимировичу Андриевскому, умеющему извлекать из старинных шкафов соблазнительные и увлекательные книги. Андриевский колдует за круглым столом, за столом из красного дерева, льет-поливает стол столярным клеем, на столе овечья шерсть, пенька, нитки, тряпки: мастерит усы, бакенбарды, бороды, как взаправдашний театральный парикмахер. - Привет! - Он всегда так здоровается и сразу замечает - мальчик что-то кислый сегодня. - Что-нибудь случилось? Славушка смотрит на свое отражение в стекле книжного шкафа. - Что же все-таки случилось? - Я назвал их баранами! - Кого? Славушка рассказывает об уроке, о Никитине, о стихах... - Ну и что что декадент?! - восклицает Андриевский. - Зато здорово! Оказывается, он знает эти стихи: Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз - Впереди - Исус Христос. Андриевский читает с аффектацией, чуть грассируя. - Мужичье, - заключает он. - В том числе и Никитин. Из хама не сделаешь пана... - И вдруг начинает смеяться. - "Бараны..." Превосходно! Не бойтесь, в обиду не дадим. И за вьюгой невидим, И от пули невредим... Он подстригал усы, похохатывал, напевал какие-то "трам-бам-були", а Славушка утешался возле книжек, пока адвокат, парикмахер и режиссер не собрался домой. Нехотя пошел мальчик утром в школу, предчувствие не обмануло, его не замечали. Никитин не спрашивал, одноклассники сторонились. Кто-то что-то сказал и осекся. Славушка упрямо сидел на уроках, один Введенский разговаривал с ним, этот всегда поступал всем наперекор и особенно Никитину. Все же из школы Славушка убежал раньше всех - наплевать на то, что его чуждаются! - но дома тоже чувствовал себя ужасно одиноко. Завтра будет то же. Вероятно, следует извиниться, но перед кем? Перед Никитиным, перед классом? Но они же бараны, бараны, и Никитин не прав, ему бы деда Мазая с зайцами... Под вечер отворилась дверь из сеней, Нюрка заорала через порог: - Слав-Лаич!.. - Звала мальчика по имени-отчеству, сглатывая слоги. - За вами приехали! У крыльца тарантас, в тарантасе Андриевский. - Едемте, вызывает Степан Кузьмич... Славушка не сразу сообразил. - Быстров, Быстров! Андриевский сам приехал за мальчиком, не успел тот взобраться, как Андриевский дернул вожжи, и караковая кобылка понесла пружинящей рысью. "Что ему от меня надо? - испуганно думал Славушка. - Может быть, Иван Фомич нажаловался, Никитин в волости авторитет?" А режиссер посмеивался, подгонял кобылку и посмеивался, что-то забавляло его, и в мальчике все сильнее накипало раздражение против Андриевского. - Я все рассказал Степану Кузьмичу, - сказал тот со смешком. - Он одобряет вас, хотя это происшествие форменный парадокс. - А что такое парадокс? - Вы не знаете? Ваши стихи, например. Утверждение нового в действительности. Революция, если хотите! С чего это Андриевский так весел? Наконец вот и хутор Кукуевка. Странно: Быстров живет у Пенечкиных, им уж никак не может быть симпатична революция, а Быстров олицетворение ее в волостном масштабе... - Парадокс, - произносит вслух Славушка. - Что? - удивленно спрашивает Андриевский и смеется. - Ах да-да! Караковая кобылка сворачивает под купы деревьев, - вот длинный сероватый дом, вокруг цветочки. Андриевский бросает в тарантас вожжи, кобылка трусит прочь от крыльца, сама найдет дорогу в конюшню. Темноватый коридор, и... бог ты мой, настоящая гостиная, раза два или три видел Славушка такие гостиные в богатых домах, куда случайно попадал с папой и с мамой: козетки, пуфики, портьеры, рояль, экран, пальмы и в зеленой кадке даже араукария. На втором году революции из взбудораженной русской деревни Славушка попал в гостиную, как после кораблекрушения из бурного океана на тропический остров... Вот тебе и прасолы! На самом деле все не так уж здесь великолепно; купеческая роскошь, пестрые козетки и чахлые пальмы; Пенечкины сволокли в комнаты, занимаемые Быстровым, все лучшее, чтобы сохранить от возможных реквизиций. Тишина и пустота. - Степан Кузьмич! Андриевский кричит с этаким приятельским подобострастием. Быстров тут же появляется в дверях. - А! - Протягивает мальчику руку, уверенно, как мужчина мужчине. - Лаются, говоришь? На большевиков тоже лаются... - Шура... - зовет негромко, глядя на араукарию, но его слышат, может быть, даже прислушиваются. Появляется женщина - темные дуги бровей, бездонные глаза, тонкий нос, розовые губы - древняя икона, оживленная кистью Ватто, удивительное сочетание византийской богородицы и французской субретки. - Разве стихи могут нарушить спокойствие? - О, еще как! - восклицает Андриевский. - Что же это за стихи? И голос у нее необыкновенный, отчетливый и ненавязчивый. - Прочесть? - предлагает Андриевский. - Нет, нет, - останавливает Быстров и указывает на Славушку. - Он пострадал, пусть он и читает. Славушка уставился в окно. Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем... Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг! - Как? - спрашивает Андриевский. - Молодец, - одобряет Быстров, только непонятно кого - чтеца или автора, и осведомляется у жены: - А как тебе, Шура? - Я знаю эти стихи. - Нравятся? - Нравятся, не нравятся... - Александра Семеновна грустно усмехается. - Они переживут нас с тобой. За глаза Быстрова осуждали за то, что он оставил первую жену, не по себе, мол, срубил дерево, генеральская жена борцу за народное дело не попутчица. Славушка не знает ту, что оставлена в Рагозине, но такая, как Александра Семеновна, во всем свете только одна. - Дайте-ка нам поговорить, - обращается Быстров к Андриевскому. - О, понимаю: конфиденция. Едва Андриевский скрывается, Быстров поворачивает мальчика лицом к себе. - Часто бываешь в Нардоме? - спрашивает Быстров. - Часто. - Дружишь с Андриевским? Странный вопрос: какая дружба может быть у него с Андриевским? - Дружу... - Напрасно, - строго произносит Быстров. - Этот человек... - Враг? - неожиданно для себя спрашивает Славушка. - Не знаю, - задумчиво говорит Быстров. - Но ни мне, ни тебе он не друг. Революционный держите шаг. А он - ванька-встанька. Видел такую игрушку? Наклонится и тотчас вскочит. Быстров всматривается в лицо Славушки. - Вот ты, значит, какой... - Оборачивается к жене. - А тебе он нравится, Шура? Александра Семеновна слегка улыбается. - Я кое-что надумал, - говорит Быстров. - Слушай... - Может быть, в следующий раз? - вмешивается Александра Семеновна. - Почему в следующий? - возражает Быстров. - Ничего не надо откладывать. Революционный держите шаг. - Затем он говорит о чем-то таком, что не имеет никакого отношения к Славушке. - Ты, может быть, удивляешься, почему я живу здесь, у помещиков. А зачем жить хуже, если можно жить лучше? Вопхнуться в чью-нибудь избу? Выселить какого-нибудь попа? А здесь и просторно, и удобно, и маскироваться Пенечкиным труднее. Назвались груздями... Коммуна? Так и будьте коммуной. Батраки пашут? Так и вы пашите. Спасайте шкуру, но не задаром. Пенечкины теперь выходят в поле наравне со всеми. Следующий вопрос: генеральская жена. Она действительно генеральская, только не жена, а дочь. Генеральская дочь. Ее отец из тех генералов, которые самим товарищем Лениным допущены в рабоче-крестьянскую армию... Александра Семеновна хмурится. - А говорю это я тебе вот зачем, - продолжает Быстров. - Я хочу, чтоб ты мне доверял, как я тебе доверяю, хочу, чтоб ты организовал в нашей волости молодежь. Он неправильно произносит это слово, все время делая ударение на первом слоге: "молодежь, молодежь". Подошел к роялю и, стоя, ударил по клавишам, беспорядочный аккорд тут же замер. - Организуй-ка ты у нас союз юных коммунистов, - сказал Быстров. - Понимаешь, на что я тебя подвигаю? Объединить молодежь на подвиги во имя Советской власти. Он обломил веточку араукарии и помахал ею перед Славушкой. - Ты готов? Славушка ни к чему еще не готов, не готов он объединить молодежь на подвиги во имя Советской власти, и в то же время он не столько понял, сколько почувствовал, что именно сейчас и именно ему предоставляется возможность совершить подвиг. - Готов, - сказал Славушка, потому что только "готов" и мог он ответить, - это было как клятва в вечной любви. - Молодец, - похвалил его Быстров. - Сейчас мы с тобой обсудим... - Может быть, в другой раз? - перебила мужа Александра Семеновна, - Поздно уже! - Ладно, отложим до завтра, - внезапно согласился Быстров. - Утро вечера мудренее. - А ты один дойдешь? - спросила Александра Семеновна. - Собак не боишься? - Конечно, - ответил Славушка. - Собак я нисколько не боюсь. - Молодец, - еще раз похвалил его Быстров. - Завтра я тебя вызову. - Спокойной ночи, - сказала Александра Семеновна. - Заезжай ко мне, если захочется, живу-то я постоянно в Ивановке, я ведь учительница там... Славушка вышел, и собаки залаяли за домом, он боялся кукуевских собак, на крыльце стояла чья-то палка, он взял палку, не так страшно, спустился с крыльца, прошел аллеей, вышел на дорогу и, уговаривая себя ничего не бояться, торопливым шажком припустился к Успенскому. Петя спал, Вера Васильевна тоже легла. - Где это ты шатаешься? - У Быстрова был. - То есть как у Быстрова? - Он меня вызвал к себе. - Зачем ты ему понадобился? - Хочет организовать Союз молодежи. - Какой союз... Что за глупости! - Для помощи Советской власти. - Ничего не понимаю. Чем ты можешь помочь Советской власти? - А вот хотя бы... контролировать учителей! - Ты собираешься меня контролировать? - Не только тебя... - У тебя с Быстровым, кажется, ум за разум зашел... - Знаешь, мама, мы все равно с тобой ни до чего не договоримся. - Тогда гаси свет. Он так и сделал, заказал себе интересный сон и заснул, но ему так ничего и не приснилось, а когда проснулся, мама причесывалась, а Пети уже не было в комнате. - Вставай, вставай, - поторопила Вера Васильевна сына. - Опоздаешь. - Успеем, - снисходительно сказал он и соврал: - Мне приснился удивительный сон... Мать торопилась, утром ей не до снов. - О чем это? Славушка наскоро сочинил сон. - Понимаешь: Москва, революция. Идут солдаты. Отряд солдат, понимаешь? С ружьями. На груди у них красные банты. А впереди командир, Исус Христос... - Глупости какие, - оборвала Вера Васильевна сына. - Я думала, действительно что-нибудь интересное... Славушка подумал: как же неинтересно - Исус Христос во главе вооруженных солдат? Но спорить не стал. К тому же следовало подумать о себе. Идти в школу неприятно. Так же неприятно, как идти мимо собак. Разница одна, собаки лают, а в школе молчат. Долго ли будет продолжаться игра в молчанку? Нарочно пошел попозже, позже Веры Васильевны, чтоб прийти к началу занятий, вошел в класс вместе с Никитиным, посторонился, уступая ему дорогу, но тот сам отступил, предлагая пройти Славушке, и с ходу вызвал к доске: - Ознобишин! Неужели опять единоборствовать? - Вы не изменили мнения о своих стихах? - Нет, Иван Фомич. - Что ж, ваше право, я держусь более консервативных взглядов, мне ближе муза мести и печали, вам - песен, маршей и революции. На вкус и цвет товарищей нет, оставайтесь при своем мнении, но к следующему уроку попрошу всех - всех! - написать характеристику поэмы, любой по собственному выбору, но обязательно Александра Сергеевича Пушкина. Вы не возражаете? Иван Фомич улыбается, улыбается Славушка, все обращено в шутку. - Нет, Иван Фомич, не возражаю. - Отлично, садитесь. - Затем к классу: - Если у кого возникнут трудности, обратитесь за помощью к Ознобишину, он поможет... Амнистия! Не просит даже извиниться за "баранов". Поворот на сто восемьдесят градусов. Что за чудо? Все входит в обычную колею. После уроков Иван Фомич окликает убегающего Славушку. - Да! - Делает вид, что вспомнил, хотя ничего не забыл и нарочно поджидал Славушку. - Утром заезжал Степан Кузьмич. Просил вас зайти после уроков в исполком. Теперь все ясно. Славушка перемахнул Озерну и остановился перед исполкомом. Двум смертям не бывать - вошел в президиум. За большим столом Быстров, сбоку, за дамским письменным столиком, секретарь исполкома Никитин, брат Ивана Фомича, Дмитрий Фомич. - Заходи, товарищ Ознобишин! Ого! "Товарищ Ознобишин"... Так к нему еще не обращались! Должно быть, Быстров только что кричал, губы стиснуты, в глазах молнии. У стены две невзрачные женщины и поближе Устинов с обиженным выражением на багровом лице. - А я говорю, будете пахать землю красноармейкам, - продолжает, обращаясь к нему, Быстров. - Не найдешь лошадей, самого в плуг впряжем... - Прервал себя, повернулся к Никитину: - Дмитрий Фомич, покажите-ка Ознобишину бумажку, которую мы разослали по сельсоветам. Дмитрий Фомич вздохнул: еще одна затея Быстрова, не осуждал, иные затеи приносили пользу, но кто знает... Славушка взял четвертушку с витиеватой писарской скорописью. "Циркулярно. Всем сельсоветам... Предлагается с получением сего провести сход всей молодежи обоего пола в возрасте от 13 до 18 лет с целью избрания на таковом двух делегатов; каковым явиться в воскресенье 13 мая 1919 года в помещение Успенской школы 1-й ступ. к 10 час. утра с продуктами лично для себя на весь день..." Славушка ничего больше не видел и никого не слышал, он чувствовал, что стоит на пороге самого большого события в своей жизни, прав Быстров, мы создадим союз юных коммунистов и еще посмотрим, кто и какие будет чихать стихи... - Ознобишин... Товарищ Ознобишин! - донеслось откуда-то из-за тридевять земель... Теперь Быстров кричал на Славушку! - Ты что, оглох? Ослеп, оглох, размечтался... - А нет, так слушай. Прочел? Делал когда-нибудь доклады? Так вот, готовься. Прочти последние газеты, прочти "Коммунистический манифест", я тебе дам. Все будете делать сами. Помни: Никто не даст нам избавленья - Ни бог, ни царь и ни герой, Добьемся мы освобожденья Своею собственной рукой. 11 Круглые часы за стеной, у Павла Федоровича, пробили одиннадцать, время они отбивали хрипло, с придыханием, точно им тяжко отсчитывать канувшие в вечность события. Петя давно спит на сундуке, мерное его дыхание не нарушает сгущающейся тишины. Вера Васильевна тоже лежит в постели, хотя долго не засыпает. Славушка сидит на диване и не раздевается. - Ты скоро ляжешь? - спрашивает Вера Васильевна. - Лягу, - недружелюбно отвечает Славушка и сердито смотрит на меркнущую коптилку. В чайном блюдце зеленое конопляное масло, в масле плавает скрученный из ваты фитилек, масло выгорело, фитилек потрескивает, коптит, разгорается, пытается бороться с окружающим мраком, - тени мечутся по стенам, - и опять угасает, темнота становится спокойной, властной, беспросветной. При таком свете нельзя читать, этот конопляный свет нельзя даже назвать светом, это только намек на то, что люди называют светом. - Тебе свет не нужен? - строго спрашивает Славушка. - Гаси, гаси, пожалуйста, - торопливо отвечает мама. - Давно пора. Задремала Вера Васильевна, должно быть. Славушка подошел тихонько к окну, рамы прикрыты неплотно, растворил, сел на подоконник. За окном все тонуло в полном мраке, везде черным-черно, и все же Славушка видел все. Перекинул ноги через подоконник, прикрыл за собой рамы, тонкие, чуть поблескивающие стекла отгородили его от привычного домашнего мира, и вот он сам точно поплыл в ночном море майской безлунной ночи. Все здесь, в этом ночном палисаднике, знакомо, все известно наизусть, и все казалось необычным, сказочным, удивительным. Вершины кленов тонули в глубине неба, голубоватые звезды, точно капли росы, тускло поблескивали на широких разлапистых листьях. Черная тень летучей мыши тревожно металась из стороны в сторону, стараясь залететь под крышу смутно белеющего дома. Прожужжал в темноте жук, точно чья-то невидимая рука тронула струну контрабаса. Где-то вдалеке лаяла собака, но и ее протяжный лай казался звуком таинственной майской ночи. Все спит. Славушка один, и можно с полной свободой отдаваться неясным и честолюбивым мечтам... Какой мальчик, начитавшись исторических романов, не мечтает покорить мир? Сегодня Степан Кузьмич, выйдя под вечер из исполкома, стоял на пороге, ждал, когда приведут лошадь, увидел Славушку, подозвал. - Готовишь доклад? - поинтересовался он и смерил его испытующим взглядом. - Вот смотрю на тебя, смотрю, и думаю: кем же ты все-таки думаешь быть? И Славушка ответил честно и прямо: - Наполеоном. - Чего-чего? - Быстров даже шагнул на него. - Да ты знаешь, кто был Наполеон? Поработитель народов! - Добрым Наполеоном. Что за путаница в голове у мальчишки! - Человек, подчиняющий себе других людей, не может быть добрым... Тем временем сторож исполкома Григорий подвел лошадь, Быстров привычно вскочил в седло, но тут же натянул поводья и наклонился к мальчику. - У тебя, брат, полная неразбериха в мозгах, - не без досады принялся он втолковывать Славушке. - Читаешь много, да не то, что надо. Все романы на уме!.. Знаешь, кем надо быть? Ну, не быть, а хоть чуток походить... - Он еще туже натянул поводья, сдерживая пляшущую Маруську. - На Ленина, брат, вот на кого нужно держать равнение! Как бы это тебе объяснить... Все эти герои, всякие там императоры и завоеватели, даже самые выдающиеся, все они, по сути, обманщики. Обманщики человечества. Не они служат народу, а заставляют народы служить себе. А тот, кто добивается власти для самого себе, тот враг людей. А у нас власть принадлежит рабочим, и доверят они ее лишь тому, кто борется за справедливость... Быстров понимал - с седла лекций не читают, не мог он, сидя верхом на лошади, объяснить все, как надо, н