о и уехать не мог, не победив в Славушке Наполеона. - А Ленин не император, не президент, а вождь рабочего класса. Таких еще не было в истории. Он не стремится всех себе подчинить, он народ побуждает, он только направление нам кажет... Как бы это тебе объяснить? Знаешь, что такое аккумулятор? Видел? Вот Ленин и есть как бы аккумулятор нашей энергии... Быстрову ужасно хотелось разъяснить Славушке свое понимание Ленина, и не удавалось, не находилось нужных слов. Он вдруг рассердился на самого себя, ослабил с досады поводья, Маруська разом рванула и понесла его прочь. Но даже такие путаные разговоры не проходили для Славушки бесследно. Он еще не понимал почему, но Ленин и справедливость - это было что-то одно. Славушка брел в ночи, вглядываясь в бездонное небо, высоко вверху светились тысячи звезд, ноги его тонули в мокрой траве, он шел между брызгающихся росою темных кустов, и обо всем на свете думалось как-то уже иначе, чем накануне. Где-то вдалеке звякают в поле бубенчики. Пасутся лошади. "Длинь-длинь..." Лениво, не спеша. Впереди еще целая ночь. Поблизости, за стеной соседского хлева, вздыхает и жамкает корова. Всю ночь будет жевать и пережевывать свою жвачку. Лает собака... Славушка спускается к реке. Темно, и непонятно, откуда высвечивается таинственное голубое сияние. Вода в речке прыгает по камням, играет камешками. Щелкают камешки друг о друга. Плещет вода. Бежит река... Речку зовут Озерна, стоит на реке Успенское, в этом-то Успенском на Озерне и стряхивает с себя юный коммунист Славушка Ознобишин прах мещанской романтики. 12 Возле сторожки прыгали кролики, то копошились в траве, то ныряли под крыльцо; трое мальчиков-погодков, одинаково курносых и одинаково босых, смотрели на них не отрываясь, серебристо-серые зверьки отсвечивали небесной голубизной. - Погрызут они... - глубокомысленно заметил один из мальчиков, но так и не договорил... - Интересно, что с ними делать? - Исть, - объяснил другой. - Не исть, а есть, - поправил третий. - Ну, исть, - согласился первый. - Все одно. - Их кошки здорово жруть, - пояснил второй. - С голодухи и люди сожрут, не то что кошки, - сказал третий. - А я чегой-то брезгаю, - возразил второй... Кролики равнодушно посматривали на мальчиков блестящими красными глазками, им невдомек, что их скоро сожрут. Из волисполкома выбежал Славушка, в руке у него бумажка. Все утро приходится бегать. Не успел Дмитрий Фомич разослать по деревням повестки, как приблизилось тринадцатое число. Степан Кузьмич велел собираться в школе. Конечно, не во второй ступени - туда Иван Фомич не пустит, обороняет свой помещичий дом, как крепость, пойдет даже на ссору, - а в первой ступени. Но и в первую ступень не пускают. Евгений Денисович согласился сперва, а потом на попятный: "Вы там разнесете все". Приходится бегать между исполкомом и школой, от Быстрова к Звереву, пока Быстров не написал: "Предлагаю не чинить препятствий коммунистическому движению молодежи и выдать ключ". Перед таким предписанием Евгений Денисович не устоит. Славушка пробежал мимо мальчиков, махнул на бегу рукой и вдруг сообразил, задержался. - Вы куда? - На конхеренцию. - Не конхеренция, а конференция. - Ну, конхференцию. - А чего здесь? - На кролей смотрим... Тут мировое коммунистическое движение, а они на кролей... Славушка беспомощно оглянулся. Вдалеке у своей избы переминается Колька Орехов. Славушка помахал рукой - давай, давай! Колька не спеша подошел. - Чего? - Что ж не идешь? - Мать лается, грит, все одно никуда не пущу, позапишут вас и угонят на войну. Великолепно бы записаться и уйти на войну, но, увы, не так-то это легко. - Какая там война! Не валяй дурака... Со стороны Поповки подходит Саплин. Впервые он появился в исполкоме два дня назад, подошел прямо к председателю, но тот направил к Ознобишину: "Он у нас организатор по молодежи". Саплину лет шестнадцать, а то и все семнадцать, у него от черных, как у индейца, прямых волос черноватый отсвет на лице. - Чего это молодежь собирают в воскресенье? - Хотим создать союз молодых коммунистов. - Для чего? - Как для чего? Революция продолжается. Бороться. Помогать. Отстаивать... Саплин подумал, прежде чем спросить дальше: - Чего отстаивать? - Интересы молодежи. Свои интересы. - А кому помогать? - Взрослым. Не всем, конечно, а большевикам. - А как бороться? - Ну, это по-разному. В зависимости от условий. - Славушка решил сам порасспросить незнакомца: - Ты откуда? - Мы-то? Из Критова. - А ты чей? - Ничей. Саплины мы. Я один, с матерью. То у одних живу, то у других. В батраках. Славушка чуть не подпрыгнул от восторга. Батрак! Как раз то, что нужно. Вот она, диктатура пролетариата в деревне, сама сюда пришла, чтоб взять власть в свои руки. - Плохо? - Сердце Славушки преисполнено сочувствия к угнетенному брату. - Очень они тебя эксплуатируют? - Чего? - Саплин гордо взглянул на собеседника. - Так я им и дался! Теперь по закону: отработал - заплати, а нет, зажимаешь, так сразу в сельсовет... Он совсем не выглядит ни обиженным, ни несчастным, этот Саплин. - А как тебя зовут? - Славушка решил познакомиться с ним поближе. - Да так... Неважно. Почему-то он не хотел себя назвать. - То есть как так неважно? Все равно внесем в списки! - Поп посмеялся, Кирюхой назвал. Не очень-то. Правда? - Что ты! Объединимся, создадим организацию, выберем комитет... - Какой комитет? - Молодежи. - А для чего? - Я же говорил: помогать, отстаивать... Саплин наморщил лоб, прищурился, в голове его не прекращалась какая-то работа мысли. - На окладе, значит, там будут? - На каком окладе? - Работать же кто-то будет? Вопрос об окладе меньше всего тревожил Славушку, он о таких вопросах не думал, а Саплин все переводил на практические рельсы. - Я бы пошел, - сказал он, опять о чем-то подумав. - В комитет. Только мне без оклада нельзя, на свое хозяйство мы с маткой не проживем. А на оклад пошел бы. Надоело в батраках. Ты грамотный? - неожиданно спросил он Славушку. Грамотный! Славушка даже пожалел Саплина: он перечитал миллион книг! - Разумеется, грамотный, - сказал Славушка. - Как бы иначе я мог... - А я не шибко, - признался Саплин. - Вот председателем могу быть. А тебя бы в секретари. Славушка растерялся. - Кому и что - решат выборы, в воскресенье приходи пораньше, скажу о тебе Быстрову. Позже, вечером, он рассказал Быстрову о батраке из Критова. - Смотри сам, - небрежно ответил Степан Кузьмич. - Подбери в комитет парней пять. Потверже и посмышленей. Сейчас Саплин прямым путем шагал к власти. Сегодня он в сапогах, сапоги велики, рыжие, трепаные, старые-престарые, но все-таки сапоги. Славушка готов поручиться, что всю дорогу Саплин шел босиком и вырядился только перед Поповкой. Саплин всех обошел, со всеми поздоровался за руку. - Состоится? - Обязательно. Саплин кивнул на кроликов. - Чьи? - Григория. Григорий - сторож волисполкома, бобыль, с деревянной ногой-култышкой. Саплин сверкнул глазами. - Отобрать бы! Славушке показалось - Саплин мысленно пересчитывает кроликов. Он и на ребят кивнул, как на кроликов. - Это всего народу-то? - Что ты! Собираемся в школе. Из Журавца подойдут, отсюда кой-кто... Саплин с хитрецой посмотрел на Славушку. - Не боишься? - Кого? - Мало ли! Переменится власть... - А мы для того и собираемся, чтоб не переменилась... Ребят у школы, как на большой перемене, всех возрастов, и женихи, и приготовишки, в сельсоветах разно поняли приказ волисполкома, из одних деревень прислали великовозрастных юнцов, из других - ребятишек. Попробуй поговори с ними на одном языке. Да и с одним человеком нельзя разговаривать одинаково. Вот, например, Евгений Денисович. Славушка принес записку Быстрова. Письменное предписание. Но от себя Славушка смягчил приказ: - Степан Кузьмич сказал, что сам придет проводить собрание... - Ну, это совсем другое дело, - процедил Евгений Денисович и выдал ключ. - Только смотри... смотрите... - поправился он. - Потом подмести и не курить... Наконец-то они в классе! - Садитесь! - выкрикивает Славушка то самое слово, с какого начинаются занятия. - Товарищи! Участники конференции рассаживаются за партами, как на уроке. Славушка садится за учительский столик. Рядом бесцеремонно усаживается Саплин. Славушка скосил глаза: кто его приглашал? Надо, однако, начинать. Славушка копирует собрание, свидетелем которого был на днях в исполкоме. - Товарищи, нам надо выбрать президиум... - Все молчат. - Товарищи, какие кандидаты... - Все молчат. - Трех человек, возражений нет? - Молчат. - По одному от трех сел - Успенского, Корсунского я Критова... - Молчат. - Называйте... - Молчат. "Ну и черт с вами, - думает Славушка, - не хотите, сам себя назову..." Больше он никого не знает, все здесь впервые. - Ну от Успенского, допустим, я. От Критова... - Саплин единственный из Критова, кого знает Славушка. - От Критова, скажем, товарищ Саплин. Он Корсунского... Кто здесь от Корсунского? Встаньте! - Встают как на уроке. Четверо. Двое совсем дети, у третьего очень уж растерянный вид, а четвертый ладный парень, хоть сейчас на фронт. - Как твоя фамилия? - Сосняков. - И от Корсунского - Сосняков. Кто не согласен, прошу поднять руки... Сосняков без тени смущения выходит из-за парты, и только тут Славушка замечает, что Сосняков слегка волочит правую ногу. Славушка жалеет, что предложил его кандидатуру, если придется идти в бой, он не сможет, но ничего не поделаешь... - А кого председателем? - неуверенно спрашивает Славушка. - Тебя, тебя, - великодушно говорит Саплин. - Кого еще! - Итак, товарищи, - уже более твердым, председательским голосом объявляет Славушка, - собрание коммунистической молодежи Успенской волости считаю открытым. - А почему коммунистической? - неожиданно перебивает Сосняков. - Почему так сразу коммунистической? - А какой же? - говорит Славушка. - Какой же, если не коммунистической? - Много на себя берешь, - ворчливо констатирует Сосняков. - Мы это еще обсудим. - Вот именно, обсудим, - упрямо говорит Славушка. - А теперь ближе к делу. Повестка дня: задачи молодежи и текущий момент. Он окидывает свою аудиторию испытующим взором и вот уже расхаживает перед аудиторией, выступает совсем как Иван Фомич перед учениками. Бросается, как в воду: - Призрак бродит по Европе - призрак коммунизма... Но тут кто-то взбегает по ступенькам крыльца, - кому еще мы понадобились? - дверь распахивается, и входит Быстров. - Здравствуйте, товарищи. Ну как? - спрашивает он. - Обсуждаете? Позвольте приветствовать вас от имени волисполкома и волостного комитета эркапебе... Все хлопают весело и непринужденно, не по приказу, а от души. Что за власть над душами у Быстрова! - Товарищ Ознобишин, попрошу слова... Товарищ Ознобишин предоставляет слово, и один из тысячи Степанов Кузьмичей пересказывает ребятам доклад Ленина на съезде партии, которому не минуло еще двух месяцев. Поднимает детей к вершинам политической мысли, хотя и сам еще не достиг ее высоты... Строение Красной Армии. Рабочее управление промышленностью. Продовольственный вопрос. Образование комитетов бедноты. Гражданская война с кулаками... Кружит вокруг да около. Все, что перечисляет он, это, конечно, главное, но и неглавное. Никак ему не удается ухватить стержневую ленинскую мысль, которая надолго, очень надолго определит стратегию Коммунистической партии. Месяцем позже прочтет ленинскую речь Славушка и тоже не поймет, поймет позже... "...я оглядывался на прошлое только с точки зрения того, что понадобится завтра или послезавтра для нашей политики. Главный урок - быть чрезвычайно осторожным в нашем отношении к среднему крестьянству и к мелкой буржуазии. Этого требует опыт прошлого, это пережито на примере Бреста. От нас потребуется частая перемена линии поведения, что для поверхностного наблюдателя может показаться странным и непонятным. "Как это, - скажет он, - вчера мы давали обещания мелкой буржуазии, а сегодня Дзержинский объявляет, что левые эсеры и меньшевики будут поставлены к стене. Какое противоречие!.." Да, противоречие. Но противоречиво поведение самой мелкобуржуазной демократии, которая не знает, где ей сесть, пробует усесться между двух стульев, перескакивает с одного на другой и падает то направо, то налево. Мы переменили по отношению к ней свою тактику, и всякий раз, когда она поворачивается к нам, мы говорим ей: "Милости просим". Мы нисколько не хотим экспроприировать среднее крестьянство, мы вовсе не желаем употреблять насилие по отношению к мелкобуржуазной демократии. Мы ей говорим: "Вы несерьезный враг. Наш враг - буржуазия. Но если вы выступаете вместе с ней, тогда мы принуждены применить и к вам меры пролетарской диктатуры". Поймет позже, а сейчас мальчик всматривается в Быстрова и слушает, слушает... Странное у Степана Кузьмича лицо. Иногда оно кажется высеченным из камня, иногда расплывчато, как туман, глаза то голубые, то железные, его можно любить или ненавидеть, но безразлично относиться к нему нельзя. Такова, вероятно, и революция. К ней нельзя безразлично... - А теперь рассказывайте, - заканчивает Быстров. - Что думаете делать. Вот хоть ты! - Пальцем тычет в паренька, который согласно кивал ему во время выступления. - Вернешься вот ты с этого собрания, с чего начнешь? Паренек поднимается, должно быть, он ровесник Славушке, хоть и повыше ростом, и пошире в плечах, но детскости в нем больше, чем в товарище Ознобишине. - Мы насчет карандашей. Бумаги для рисования и карандашей. Простые есть, а рисовальных нет... - Откуда ты? - Из Козловки. - Варвары Павловны наказ? - догадывается Степан Кузьмич и объясняет, чтоб поняли другие: - Такая уж там учительница, обучает искусствам. Баронесса! - Но не насмешливо, даже ласково. Испытующе смотрит на паренька: - А хлеба у вас в Козловке много припрятано? Испуганные глаза убегают. - Я же говорил: хлеб и кулаки. Кто понял? - А вы приезжайте к нам в Критово, - дерзко вдруг говорит Саплин. - Покажем. - Как твоя фамилия? - Саплин. - Ах, это ты и есть Саплин? Слышал! Что ж, приедем. - Побоитесь, - еще более дерзко говорит Саплин. - Не тебя ли? - Быстров усмехается. - Далеко пойдешь! Саплин порывается сказать еще что-то, Славушка перебивает его на полуслове: - Степан Кузьмич, послушайте лучше Соснякова. Он чего-то против. - Против чего? - Против коммунизма. - Покажи, покажи мне его, где этот смельчак прячется? - А он не прячется, он перед вами. Сосняков кривит губы, пожимает плечами, идет к карте, где сидел вначале, роется в своей торбе, вытягивает тетрадь в синей обложке и возвращается к столу. - Ты что - хромой? Если он против коммунизма, можно его не щадить. - Не хромее вас! Я не против коммунизма. Только неправильно называть всех подряд коммунистической молодежью. Не согласны мы... Саплин не усидел, вмешался: - Ты от себя говори, а не от всех. - А я не от себя говорю. Тут и Ознобишин не удержался: - А от кого же? - От бедняков Корсунского и Рагозина. - Сосняков с неприязнью взглянул на Славушку. - А вот от кого ты... - Не договорил, раскрутил тетрадку. - Нельзя всех стричь под одну гребенку. Вот этот, например... - Указал на своего односельчанина, того самого растерянного парня, который показался Славушке Иванушкой-дурачком. - Толька Жильцов. Его отец каждое лето по три работника держит. Какой ему коммунизм?! Разослали бумажку, прислать представителей... Вот сельсовет и прислал: меня от бедняков, а его от кулаков. Объединять молодежь надо по классовому признаку... - Он опять с подозрением взглянул на Ознобишина. - Сам-то ты от кого? Уж больно чистенький... - От волкомпарта, вот от кого, - вмешался Быстров. - Выполняет поручение волкомпарта. - Вот я вам сейчас и зачту, - продолжал Сосняков, раскрыв тетрадь, не обращая внимания на Быстрова. - Я составил список. У нас в Корсунском и Рагозине двести восемьдесят три хозяйства. Шестьдесят восемь бедняцких, безлошадных, тридцать семь кулацких, которые держат батраков, а остальные и туда и сюда. Так кому же идти в коммунизм? И тем, кто без лошадей, и тем, у кого батраки? Как бы те, с конями, не обогнали безлошадных! Быстров сам из Рагозина, что-то не примечал там Соснякова, должно быть, мал был, крутился под ногами, а вот вырос и дело говорит, вот кого в командиры, но и Ознобишина жаль, один позлей, другой поначитанней, этот только вынырнул, а Славушка - находка Быстрова, поставили парня на пост и пусть стоит, но и Сосняковым нельзя пренебречь. - Что же ты предлагаешь? - Выбрать по деревням комитеты бедноты из молодежи. - Загнул! Мы скоро все комбеды ликвидируем. Укрепим Советскую власть и ликвидируем... Сосняков, кажется, и Быстрова взял под подозрение, но на молодежных комбедах не настаивал, только добавил, что к учителям тоже следует присмотреться, не все идут в ногу, есть такие, что шаг вперед, а два в сторону. "В чем-то Сосняков прав, - думал Быстров, - тону я в повседневных делах, те же комбеды, тяжбы из-за земли, продразверстка, дезертиры, ребята здесь тоже на первый взгляд симпатичные, а ведь подастся кто-нибудь в дезертиры..." Высказывались и о карандашах, и о дезертирах, и Быстров даже Иванушку-дурачка вызвал на разговор. - Ты Жильцова Василия Созонтыча сын? Много вам земли нарезали в этом году? Работников-то собираетесь брать? - Сколько всем, столько и нам. Ныне работники знаете почем? Папаня теперь на мне ездит... Резолюцию составляли сообща, перечислили все задачи Советской власти, выполнить - и наступит коммунизм. - Теперь записывай, - подсказал Быстров. - Желающих вступить в Союз коммунистической молодежи. Славушка повторил с подъемом: - Кто желает вступить в Союз коммунистической молодежи? Тут-то и осечка, смельчаков не шибко много, да еще Сосняков с пристрастием допрашивал каждого: кто твой отец, сколько коров да лошадей и какой у семьи достаток... Записалось всего восемь человек, даже до десятка не дотянули. Славушка еще раз пересчитал фамилии, вздохнул, - надеялся, что от охотников отбою не будет, - и посмотрел на Быстрова: что дальше? - По домам, - сказал тот. - Отпускай всех по домам, а кто записался, пусть останется. Лиха беда начало. Москва тоже не сразу построилась. Год-два - все придут к нам... Сказал, надо выбрать комитет. Выбрали Ознобишина, Соснякова, Саплина, Терешкина, великовозрастного парня, тоже ученика Успенской школы, и Елфимова из Семичастной - деревни, расположенной в полуверсте от Успенского. Выбрали председателя волкома. - Волкомпарт рекомендует товарища Ознобишина... Саплина назначили инспектором по охране труда. - Сам батрак, - предложил Быстров. - Знает, что к чему. Соснякову поручили заведовать культурой. Вышли из школы скопом, торопились в исполком. Быстров обещал выдать всем по мандату. - Чтоб были по всей форме! 13 Прасковью Егоровну поразил второй удар. Утром Нюрка пришла помочь одеться, а старуха ни ногой, ни рукой. - М-мы, м-мы... Лупит глаза, истолкла бы Нюрку глазами, а ни ударить, ни толкнуть... Старуха лежала на кровати и беззвучно плакала. Нюрка из себя выходила, до того старалась угодить, не хозяйке, хозяину, - подмывала, переодевала, стирала, родную мать так не ублажают, как она обихаживала... Эх, если бы стала старуха свекровью! Что бы делал Павел Федорович без Нюрки, запаршивела бы мать, сгнила, уж так старалась Нюрка, так старалась, но не помогло ей ее старанье, двух месяцев не прошло, как Павел Федорович велел ей уходить со двора. Два дня Нюрка обливалась слезами, потом ночью, никому не сказав ни слова, ни с кем не попрощалась, исчезла. Вечером собрала еще ужин, а завтрак подавала уже Надежда. Вскоре Успенское покинули пленные. Шел дождь, все нахохлившись сидели по своим клетушкам, когда к дому подскакал Митька Еремеев, волостной военный комиссар, свалился с седла, привязал коня к забору и побежал искать Павла Федоровича. Тот в сарае перетягивал на дрожках клеенку. - Гражданин Астахов, где ваши пленные? - Известно где, один в поле, другой чинит шлею. - Потрудитесь обеспечить незамедлительную явку в военкомат. Еремеев серьезен до суровости. Павел Федорович даже струхнул: время суровое, государства воюют, заложникам приходится плохо. Однако своя рубашка ближе, отправил Шлезингера, послал Петю за Ковачем и принялся ждать, что обрушится на головы злосчастных австрийцев. Но обрушилось не на них, а на Астаховых. Пленных репатриировали. Петер спокойно, по-крестьянски, принялся собираться в дорогу, вытряхнул вещевой мешок, сложил пожитки, смену белья, пуговицы, катушку, иголку, попросил и получил флягу меда, детям подарок из России, то улыбался, то озабоченно вздыхал и все поглаживал Петю по голове; зато Франц вдруг загрустил, дала себя знать немецкая сентиментальность, возвращается в Вену, в свою прекрасную Вену, где его ждут две прекрасные веселые девушки, каждая из которых готова, по его словам, выйти за него замуж, и вдруг заявляет, что в России остается его сердце. Вечером он пригласил Славушку пройтись на Озерну, проститься с рекой, в которой вода смешалась с его слезами. Они посидели на бережку у камней. - О мой прекрасный Вятшеслаф Николаевитш, на все есть свой порядок, чего я желаю и вашему многострадальному государству... - Франц даже всхлипнул. - Неужели мы с вами никогда не увидимся?! - Почему же? - утешил его Славушка. - Революция произойдет во всем мире, мы будем ездить друг к другу... - О! - только и сказал Франц. Они помолчали, один думал о своем конфекционе, другой - о мировой революции. Не хватает рабочих рук, на Веру Васильевну Павел Федорович не покушался, она занята в школе, охранная грамота, выданная на ее имя, спасает хозяйство Астаховых от разорения, вся надежда теперь на Федосея и Петю. Павел Федорович не прочь заставить работать и Славушку. - Ты не съездишь в ночное? - спрашивает он. - Пожалуйста... Павел Федорович воображает, что пробудил в Славушке совесть, принудил пасти лошадей, что ж, Славушка и в самом деле будет пасти, но есть у него дело поважнее, разговор пойдет не о русалках, нужно хорошенько повыспросить ребят, у кого спрятан хлеб. Москва голодает, нужно помочь исполкому найти хоть триста, хоть двести, хоть бы сто пудов хлеба. 14 Павел Федорович не слишком жаловал бессильную мать - не до нее. Спросит Надежду: - Накормлена? И ладно, и все в порядке. А тут с утра призвал Надежду, сам пооткрывал ящики комода, велел выбрать платье понаряднее, одеть Прасковью Егоровну, умыть, причесать. Старуха ничего не поняла, но это и не требовалось, разберется потом, а пока что быть ей при всех орденах и регалиях. Она пошевелила рукой, замычала. Павел Федорович похлопал мать по плечу. - Все в свое время, мамаша. В обед собрался из дому. - Покорми, - наказал он Надежде. - И последи, чтоб не обмочилась. Сегодня это ни к чему. В сенях покричал Славушке: - Эй, Вячеслав Николаевич, где ты?.. - Чего? - Никуда не уходи, понадобишься. - Подумал, усмехнулся: - Прошу. Как мужчина мужчину. Славушка слоняется по дому. Вера Васильевна чинит детям белье. Петя и Федосей на хуторе. Наряженная Прасковья Егоровна неподвижно сидит на стуле, только губы шевелятся. На кухне Надежда стряпает в неурочное время. - Чего это ты месишь? - Пирог. - Какой пирог? - Хозяин велел. С мясом, с яйцами, на коровьем масле... По какому поводу пир? Вот оно... Вот она! Нечто бело-розовое... Бело-розовое лицо. Как пастила. Ямочки на локтях. Русые волосы блестят, будто смазаны коровьим маслом. Зеленая шелковая кофта, лиловая юбка. Это и есть Марья Софроновна. Она плавно идет через сени. Павел Федорович за ней. - Давай, давай, - на ходу говорит мальчику. Тот правильно понимает: сопровождай, присутствуй... Павел Федорович и Мария Софроновна подходят к Прасковье Егоровне. Вот когда Марье Софроновне можно не бояться. Но она боится. Старуха все понимает. В глазах ее бешенство. Павел Федорович виновато улыбается. - Простите, мамаша... Кряхтя влезает на комод, снимает со стены икону божьей матери, у иконы есть еще свое особое название - "Утоли моя печали", ладонью смахивает с нее пыль и прислоняет к животу матери. Икона скользит. Павел Федорович берет Марью за руку, становятся на колени. - Благословите, мамаша. Бог знает, какие ругательства не идут с ее губ, в блеклых водянистых глазах ненависть. - Благословите, мамаша, пришел, мамаша, и на мою улицу праздник... Старуха содрогается. Она неподвижна, но Славушка чувствует, как содрогается. Нижняя губа отвисла. Сейчас старуха плюнет. Славушка ощущает ее усилие, но губы не слушаются, вся она как-то обмякает, под стулом появляется лужица. - Свинья вы, мамаша... Он торопливо кладет икону на лежанку. Прасковья Егоровна закрывает глаза. Ничего не видит. Ничего не слышит. - Идем! Это и невесте и Славушке. Втроем выходят из дома. Славушка давно понял, что идут они в церковь, но ведет их Павел Федорович не по улице, а огородами, через крапиву, проулками меж поповских домов. - Постучи к отцу Михаилу, - приказывает он мальчику, но поп сам выходит навстречу и бежит к церкви, приподнимая рясу, торопливо отпирает замок, и все четверо заскакивают в церковь. Отец Михаил скрывается в алтаре и через минуту показывается вновь, прижимая к груди свечи, венцы и крест, он уже в парчовой, золотой с прозеленью ризе. Дьячок Беневоленский раздувает кадило. - Давай, давай, - торопит жених. Беневоленский протягивает Славушке венцы из цветной фольги. - Держите! Славушка, оказывается, шафер! - Во имя отца и сына... - скороговоркой произносит отец Михаил. - Набегут бабы, не оберешься шума... И святаго духа... Вячеслав Николаевич, прямее держите венцы над головами! Он ведет жениха и невесту вокруг аналоя, Славушка держит в вытянутых руках венцы, похожие на бутафорские короны. Смешной обряд... Венчались как воровали. Отец Михаил делает в книге запись, сует ручку мальчику. - Распишитесь свидетелем... Перо рвет бумагу. - Поаккуратней! Павел Федорович сует дьячку деньги. - С законным браком, - поздравляет отец Михаил. - А вам, отец Михаил, попозже пришлю, натурой с Федосеем... - Если возможно, мяса, - просит отец Михаил. - Мукой я обеспечен. Беневоленский наклоняется к Славушке: - Что вы наделали, Вячеслав Николаевич?! За смертью Павла Федоровича наследники Федор Федорович с вашей маменькой, а теперь все уплывет... На кухне накрывают стол. - Садитесь, - приказал Павел Федорович вернувшимся с хутора Пете и Федосею и опять - Славушке: - Позови мать. Вера Васильевна улыбается сыну. - Поженились? - Мам, говорят, теперь все наше будет уже не наше. - А оно и так не наше. - Тебя зовут... Славушка заглянул к Прасковье Егоровне. Она по-прежнему сидела на стуле. Расползшаяся, неподвижная. Резкая складка перекосила губы. Глаза закрыты. А в кухне Павел Федорович приглашает за стол даже Надежду, подает жене нож. - Режь, хозяйка... - Взглянул на Надежду. - Принесла бы, что ли, по такому случаю сливочек... Надежда сорвалась, вернулась с крынкой, подала хозяину, он аккуратно разлил по стаканам. - Горько, - сказал сам себе, обтер губы ладонью, чмокнул жену в щеку. - Ешьте. - Опять кивнул Надежде. - Отнеси мамаше пирожка, хотя седни, может, даже откажется. И молочка. Да не сливок, а молочка, за сливки бы она не похвалила! 15 Солнце наполняло просторную комнату. Все стало в ней золотым, и высокие шкафы красного дерева, и стекла, и кресла, обитые грязным оранжевым штофом, и тусклый коричневый деревянный потолок, и стертый паркет, и даже тени от сиреневых кустов, отраженные в стенках шкафов. Мальчик жадничал: находясь в такой солнечности, ему мало одной книги, даже самой замечательной, он снимал с полок то одну, то другую. Все мало. Вольтер, Франс, Теккерей, и вдруг стихи Антиоха Кантемира, просто невозможные стихи, - подавиться можно! - и стихи всяких декадентов, Бальмонт, Брюсов, Белый, Бодлер, Блок, и - "Великий розенкрейцер" Владимира Соловьева. Все умещалось в детской голове и раскладывалось что в дальний ящик, что в ближний, все для того, чтобы действовать, бороться, жить. Он сидит в кресле, обложенный книгами, погруженный в приключения и стихи, в красоту и несуразицу разбросанных по подоконнику томов, и не замечал Андриевского, тот писал за ломберным столиком, сочинял речь, которую, если бы удалось наступление Деникина, если бы власть пролетариата была свергнута, если бы образовалась демократическая республика, если бы выбрали его в депутаты, - он произнес бы с трибуны парламента: "Господа! Тирания торжествующего хама низвергнута! Институты демократических свобод..." Но тут в библиотеку в лице Быстрова вошел торжествующий хам, и Андриевский даже привстал. - Степан Кузьмич... Рад! Андриевский искренен, как все увлекающиеся люди, он тотчас забыл, чем только что занимался. А Быстров пытливо взглянул на Славушку: - Все читаешь? Много проводишь здесь времени? - Да не так чтобы... Андриевскому: - Вы этого паренька оставьте! В глазах Андриевского мелькнула усмешка. - Как вас понимать? - А так! Подсовываете всякие книжечки, отравляете мозги... Он посмотрел на книги. - Об чем это? - Разное. Стихи, - ответил Славушка. - Бальмонт. Блок... Все иностранцы. Белый... В самом деле белый или просто так? "Великий розенкрейцер"... А это с чем едят? Андриевский повел головой в сторону мальчика. - Его собственный выбор. - Нет, вы уж его оставьте, - строго сказал Быстров. - Понятно? - А меня нечего оставлять, - возразил Славушка. - Я сам знаю, что читать. - Ох ты!.. Но сказал это Быстров даже одобрительно. - Просто он сюда приходит чаще других, - объяснил Андриевский. - А книжки выбирает сам. - У нас на него другие виды, - веско сказал Быстров. - Сейчас не до стихов. Славушка заинтересованно взглянул на Быстрова, а Андриевский прямо спросил: - Какие же это у вас на него виды? - Хлопчик нужен для революции, а не для стихов, - сказал Быстров. - Понятно? Во всем мире молодежь объединяется в Коммунистический Интернационал. - Мне вас не учить, только революция - дело мрачное, при чем тут дети? Быстров нахмурился, исподлобья поглядел на Андриевского. - Кому мрачное, а кому светлое, - твердо возразил он. - Вы в церкви бываете? - При чем тут церковь? - При том. Евангелие слушали? - Предположим. Даже читал. - Вы вот умный человек, образованный, словечка не скажете в простоте, а ребята не научились врать. Захотят, да не сумеют. - Быстров не смотрел на Славушку, но подразумевалось, что имеет в виду и его. - Слышали: устами младенцев глаголет истина? - Смотря какая! - А двух истин не бывает. - Ошибаетесь, Степан Кузьмич, у каждого человека своя правда. - Ну уж нет! Конечно, относиться к правде можно по-разному, можно и неправду назвать правдой, но правда одна: черное - черное, а белое - белое. - И вы хотите построить новое общество с помощью этих подростков? - Вы же не хотите строить? Да оно вам и не нужно! И строить новое общество будут они для себя. Не столько я с их помощью, сколько они с моей. - Это не плеоназм? - Чего? - То же самое, повторенное иными словами. - Ну и пусть... Как вы сказали? - Плеоназм. Быстров рассердился. Славушка заметил, как задергалась у него правая щека, она у него всегда дергается, когда он приходит в неистовство, - например, на митингах; когда клеймит мировой капитал, щека дергается так, точно вот-вот с ним случится припадок. Но припадков никогда не случается, и впоследствии Славушка убедился, что Быстров отлично умеет держать себя в руках, он подергивал щекой произвольно, это у него ораторский прием, так он становился страшнее и пользовался этим приемом, чтобы показать свое особое возбуждение. Быстров болезненно самолюбив, не любит, когда его дурачат, в неизвестном словечке Быстров уловил насмешку и рассердился, нарочно задергал щекой, чтобы напугать Андриевского. И тот испугался! В гневе Быстров страшен, это говорят все, хотя опять же он позволяет овладевать собой гневу лишь тогда, когда требуется стать неумолимым, когда он не смеет обнаружить сострадания, когда, например, у кулаков и помещиков отбирали имущество, выселяли их из насиженных гнезд или расстреливали грабителей и дезертиров. - Вам что-нибудь нужно? - спросил Андриевский. - Нужно. Иначе зачем заехал бы я сюда? Слышали о положении на фронте? - Читал. - Меня вызывали позавчера в Малоархангельск. Офицерня рвется к Москве, нам приходится отступать. Отступаем с боями, изматываем противника. Требуется поднабраться сил, чтоб перейти в наступление. Возможно, придется оставить Орел. Но до Тулы не допустим, от Тулы мы его и погоним. Андриевский не возражал, а он любил поспорить. Славушка понял: Андриевский не верит Быстрову, думает, что Деникин дойдет до Москвы. Пусть думает. Славушка верит Быстрову. Он только хочет, чтобы белых погнали не от Тулы, а от Орла. Он не хочет видеть белых в Успенском. - Орел мы не отдадим, - уверенно сказал Славушка. - А ты не рассуждай, о чем не понимаешь, - оборвал Быстров. - Тут, брат, стратегия. Славушка насупился. - Позволите объяснить ему это слово? - спросил Андриевский. Быстров сверкнул глазами. - А я и сам сумею: стратегия - умение выиграть войну, а тактика - выиграть бой. Деникинцы одерживают тактические успехи, а вот в стратегии им с нами не совладать. Славушка лучше объяснил бы значение этих слов, но, по существу, Быстров прав. Славушка доволен, что Быстров не позволил Андриевскому пуститься в рассуждения о войне. - Вот что придется вам сделать, - заявил Быстров безапелляционным тоном. - Составьте обращение к населению на тот случай, если Советской власти придется эвакуироваться. Надо предупредить: не верить посулам, не давать лошадей - угонять, скрывать продовольствие, объявить - вернется власть, спросит с тех, кто пойдет навстречу Деникину. - Быстров схватил листок со стола. - Я напишу вам тезисы... - Это слово он хорошо знал. Но тут глаза его расширились, он прочел начало речи, которой Андриевский собирался приветствовать деникинцев. - Что это? - Выписки. Из сочинений писателя Мережковского. - А он кто? - Черносотенец. - Так для чего ж эти выписки? - Для речи, для моей речи, сравнить - чего хотят белые и чего... Славушка думает, что Быстров не поверил Андриевскому, но, должно быть, сейчас умнее сделать вид, что поверил. Быстров сел за стол, нацарапал несколько слов - "лошади хлеб продукты гужповинность доносы", знаки препинания он второпях не расставил, похлопал ладонью по листку. - Завтра к утру написать и принести в исполком. - Я не успею... - А не успеете, отправлю завтра в Чеку... - Напрасно, - сказал Андриевский, от волнения грассируя особенно сильно. - Зачем прибегать к угрозам? Я и так сделаю... - То-то. И написать так, чтоб ни у кого никаких колебаний! Андриевскому вообще не хочется писать, а Быстров требует, да еще с огоньком... Славушка не участвует в разговоре, но внутренне он на стороне Быстрова. Жизнь здорово потерла, но не очень-то отшлифовала этого поваренка из имения князей Корсунских, повар из него получился грубоватый, блюдами своего изготовления он вряд ли потрафит вкусу таких, как Андриевский, но они вынуждены не только есть, но и похваливать! Быстров знает свои возможности и не берется за то, с чем не справится, но зато с удивительной настойчивостью умеет принудить выполнять свои указания. Воззвание к населению, нацарапанное самим Быстровым, получится курам на смех, он знает это и вот заставляет врага, - конечно, врага! - написать воззвание, и тот напишет, и напишет так, как нужно Быстрову... Вот у кого учиться напору и воле! - Может быть, вы объясните поподробнее, что написать? - спрашивает Андриевский деловым тоном. - Мне кажется, к угрозам лучше не прибегать, люди привыкли к угрозам, лучше объяснить, что помогать деникинцам им просто невыгодно. - А мне это вовсе не кажется, им действительно невыгодно помогать деникинцам, - перебивает Быстров. - Вот это и объясните. - Хорошо. Ведь это же против себя, против себя, - Славушка отлично понимает, - а ведь соглашается... Славушка видел уже таких интеллигентов, не согласны, не верят, а выполняют приказ! - Только вы там не очень распространяйтесь, - сказал Быстров. - Покороче. А то у мужиков терпенья не хватит читать. Он еще учит! Не умеет, а учит! И Андриевский согласно кивает... И вдруг с Андриевским происходит метаморфоза, чем-то он неуловимо меняется. - Можно с вами откровенно, Степан Кузьмич? - Валяйте! Андриевский садится, откинувшись на спинку стула, у него довольно-таки бесцеремонный вид, и Быстров садится, подтянутый, настороженный. Солнце переместилось к юго-западу, золотистые блики исчезли со шкафов, корешки книг тускнеют, сиреневая тень стелется под потолком. - В чем смысл революции? Быстров озадачен. На митинге он нашелся бы, а так, с глазу на глаз, наедине с человеком, который никогда с тобой не согласится... Правда, в чем смысл революции? Крестьянам - землю. Рабочим - фабрики и заводы. А таким, как Андриевский? Постановка любительских спектаклей... Но конечный смысл революции Быстрову ясен. - Счастье. - А что такое счастье? Ну это-то Быстров знает, он читал об этом и сам это постиг: - Борьба! - Допустим, хотя я с вами и не согласен. Вы революционер, возможно, вы действительно находите счастье в борьбе... Но вот ваши дети... У вас, кажется, есть дети? - Да, от первой жены. - Быстрову не нравится вопрос. - Мальчик и девочка. - А как представляете вы счастье своих детей? - Ну как... Чтоб все у них было. Чтоб хорошо учились... - В голосе Быстрова нет уверенности. - Ученье, конечно. - Гм! Я что-то не представляю счастья в виде уроков математики или даже лекций по юриспруденции. Вы же говорите - борьба? - А разве овладение знаниями - не борьба? - Борьба с таблицей умножения? Андриевский ставит Быстрова в тупик, разговор-то ведь не на людях, требуется не переговорить противника, а отразить доводы по существу. - Серьезно, Степан Кузьмич, какой борьбы желаете вы своим детям? - продолжает Андриевский. - Дети нуждаются в конкретных материальных благах. - Никаких благ не получишь без борьбы! - Не дети же их добудут себе, вы их обязаны добыть детям. - Даровое счастье плохо ценится. - Даже у животных родители заботятся о детенышах, не бросают их в самостоятельную борьбу за существование. Быстров поколеблен, но Андриевский совершает ошибку. - В какой борьбе может участвовать, например, Славушка? - В классовой! - восклицает он. - В классовой! Мальчик молчит. Революционеру свойственна скромность. Быстров не нуждается в его поддержке. Но он всей душой с Быстровым. В какой борьбе он может участвовать? В классовой! В би