да давай, а у кого взять? Начнете передел, не похвалят, государству хлеб нужен, а не справедливость. - Не слушай его, - повернулся Быстров к Славе. - Советское государство без справедливости жить не может, без правды нам хлеб не в хлеб. Дмитрий Фомич крякнул. - Эх, Степан Кузьмич... - Меня не переговоришь, - сказал Быстров. - Землемер весной будет. Дмитрий Фомич встревожен и растерян: - Значит, старый мир разроем до основанья, а там как бог даст? - Разроем и построим, - сказал Быстров. - И не как бог даст, а как говорит наука. - Не похвалят вас за это, - сказал Дмитрий Фомич. - А я и не жду похвал, - сказал Быстров. - Сколько добра ни делай, при жизни спасибо не услышишь, разве что помянут когда-нибудь после смерти. - Нет, Степан Кузьмич, загибаете не туда и загибаете против своего же авторитета, - сказал Дмитрий Фомич с ласковой укоризной. - Для чего затевать еще одну революцию? - Вторая революция нам ни к чему, революцию мы в семнадцатом сделали, а теперь только укрепляем. - Быстров провел ладонью по столу. - Укрепляем и расширяем. Дмитрий Фомич усмехнулся мягко, необидно. - Привыкли вы во всем действовать с размахом, а того не замечаете, что здесь своя Успенская волость, которой мировая революция... Быстров добродушно подсказал: - Ни к чему? - Да оно бы, пожалуй, и ни к чему, - согласился Дмитрий Фомич. - Нам, мужикам, что нужно: побольше землицы - и все. - А ты лично давыдовской земли что-нибудь получил? - равнодушно спросил Быстров. Он имел в виду земли Давыдова, богатейшего помещика, владевшего землей неподалеку от Успенского. - Получил, - ответил Дмитрий Фомич. - Десятин пять, должно быть. А что? - Так разве без мировой революции ты бы ее получил? - сказал Быстров. - От землицы вы все не отказываетесь, а мировая революция вам и впрямь ни к чему! - Оно и так и не так, - сказал Дмитрий Фомич. - Мы бы эти пять десятин и без революции заимели бы. - Купили бы? - Купили, - согласился Дмитрий Фомич. - И даже с меньшими хлопотами. - Вы бы купили, - в свою очередь, согласился Быстров. - Вы в кулаки вылезали, да и сейчас от них недалеко. А вот каково было Ореховым, Стрижовым, Волковым? - У вас все, кто работает, кулаки, - ответил Дмитрий Фомич. - А Стрижовы, да и Волковы спокон веку не работали и не будут, ко мне же завтра придут свою землю в аренду сдавать. - А вы тому и рады? - сказал Быстров, не повышая голоса и как бы даже не сердясь. - А чем Стрижов или хоть тот же Волков будет ее обрабатывать? Сохой? А за лошадкой к вам же приди, поклонись, а осенью и половину овса отдай, верно? - Так землемер же их лошадями не наделит? - возразил Дмитрий Фомич. - Сидели бы дома, не шатались по городам, были бы и у них лошади. - Лошадьми наделю их я, - сказал Быстров. - Или, правильнее, Советская власть. - Откуда же вы их возьмете? - не без язвительности спросил Дмитрий Фомич. - Пролетариат сам лошадьми нуждается, скорей на колбасу пустит, чем мужикам даст. - А я у тебя возьму, - спокойно сказал Быстров. - Одну оставлю, а другую возьму. Дмитрий Фомич глубокомысленно посмотрел на Быстрова. - На такое дело закон нужен, Степан Кузьмич, хотя бы вы и действовали ради мировой революции. - А это нам недолго, - насмешливо возразил Быстров. - За ради дела? Закон будет моментально! Пишу Ленину, и через пару дней будем иметь декрет. Пожалуйте, товарищ Никитин, вот вам и закон: председатель Совета Народных Комиссаров Ульянов - Ленин. Дмитрий Фомич усмехнулся. - Ну, это уж вы, Степан Кузьмич, немножко того. Быстровых, извините, все же много, а Ленин - один: там государственные соображения! Быстров негромко засмеялся. - А ты что ж думаешь, Быстровы действуют совсем уж без государственного соображения? - Нет, зачем же... - Быстров понимает, что это такое - написать Ленину, - продолжал Быстров. - Даже написать Ленину и то надо иметь... - Он постучал пальцем себе по лбу. - С бухты-барахты не напишешь. - Мгновение помолчал. - А что касается лошадей, - добавил он уверенным тоном, - лишних лошадей мы все-таки заберем, и безлошадным дадим, и середняку оставим... - А кулаку? - не без язвительности спросил Дмитрий Фомич. Быстров нахмурился. - Ну а что касается кулака, это особый разговор, - жестко сказал Быстров. - С кулаком у нас война. Дмитрий Фомич засопел трубочкой. - И когда ж думаете в трубы трубить? Быстров не понял. - Как вы говорите? - В трубы, говорю, - пояснил Дмитрий Фомич. - Победу, говорю, когда думаете праздновать? - До победы еще далеко, - медленно произнес Быстров. - Еще очень далеко, это я понимаю. Война будет длительная, трудная, вы меня дураком не считайте. - Но победа-то будет? - серьезно спросил Дмитрий Фомич. - А кто же начинает войну, не веря в победу? - ответил ему Быстров. - Победа будет, нет такой силы, которая могла бы остановить революцию, но... - Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич! - прямо-таки с отцовской теплотой вырвалось у Дмитрия Фомича. - Хорошо писали на бумаге, да забыли про овраги! Быстров усмехнулся. - А по ним ходить, хотите сказать? Он привстал с дивана, оперся обеими руками о стол и посмотрел в сгущающуюся темноту, туда, где смутно белели изразцы кафельной печки, посмотрел так, точно в этом сумраке раскрывалось перед ним далекое будущее, вплоть до собственной смерти. - Знаю, - сказал он и еще раз сказал: - Знаю. Много еще чего будет. То он нас, то мы его. Война будет пострашнее, чем с Деникиным. И крови будет, и слез... И крови и слез, - повторил Быстров и почти с мукой выкрикнул: - Но ведь не отступать же? Он опять сел, привалился к спинке дивана. Славушка с нежностью посмотрел на Быстрова. На черной коже дивана смутно выделялась его голова. "Умная, решительная и родная голова, - мысленно сказал себе Славушка и тут же подумал: - Почему родная? Почему Быстров кажется мне таким родным?" Быстров молчал, и Дмитрий Фомич молчал. Потом Дмитрий Фомич встал, прошел по комнате к печке, с легким кряхтеньем опустился на корточки, открыл дверцу, грубой мужицкой рукой пригреб к краю топки горстку золы, подул на нее, выбрал не погасший еще уголек и, перебрасывая его с ладони на ладонь, положил уголек в потухшую трубку, раскурил, бросил уголек обратно, аккуратно прикрыл дверцу и вернулся на свое место. - Так, так, - негромко сказал он, глотая дым частыми глотками. - Не обидьтесь на меня, мужика, Степан Кузьмич, за поперечное мнение, вы хоть и моложе меня, однако видели в жизни побольше, но попомните то, что я вам скажу: отступать вам придется скоро. Вы сами, Степан Кузьмич, здешний мужик, хоть и лезете в баре, - продолжал Дмитрий Фомич. - Вы нутром должны понимать, что за страшная сила русский мужик, с нею совладать невозможно. Я уважаю Ленина, он наш, российский, Россию понимает и любит, большевики худа народу не желают, и ваша прямота для меня тоже очевидна, но мы с вами вышли уже из того возраста, когда веришь в сказки и во всякие там кисельные берега... В его голосе прозвучала даже не отцовская, а дедовская какая-то теплота, он посмотрел в окно, где на подоконнике сидел Слава, но так, точно смотрел сквозь мальчика, точно мальчик был прозрачным, точно в темноте перед ним расстилалось такое знакомое и известное ему во всех подробностях Успенское. - Вот Вячеславу Николаевичу простительно верить в мировую революцию. Он, конечно, может поверить, что товарищ Ленин превратит меня в коммуниста, но ведь он же мальчик, ребенок еще, ведь меня всеми огнями жги, а приверженности моей к сохе не выжгешь, я свою Гнедуху в могилу с собой положу, а Ваньке Стрижову не отдам, и вы думаете, это можно во мне изменить? Дмитрий Фомич опять как-то неторопливо и задумчиво смолк. В комнате совсем стемнело. Стояла такая тишина, что Слава слышал, как бьется его сердце. Быстров пошевелился, и Славушка скорее уловил, чем услышал, ответ Быстрова. - Можно, - ответил Быстров шепотом. Но и Дмитрий Фомич услышал его ответ. - Нет, нельзя, - уверенно возразил он. - Мужика переделать нельзя, и вы это знаете. Я наперекор большевикам не иду, но, поверьте мне, сам товарищ Ленин должны будут отступить, жизнь заставит, и вы это увидите. Быстров опять глотнул воздуха, выпрямился за столом и спокойно, так, как говорят обыкновенно учителя, подытоживая какую-нибудь серьезную беседу с учениками, сказал: - Я знаю, Дмитрий Фомич, вы человек честный, иначе мы бы вас в исполком не допустили, запомните и вы меня: наша партия не отступит. Владимир Ильич Ленин никогда не отступал, может, там, наверху, и есть люди, которые рады отступить, но отступления не будет. Я скажу даже больше: на жизнь Ленина могут покушаться, хоть и страшно об этом подумать, но правду его не убить, всех коммунистов не убить... Дмитрий Фомич вдруг засуетился, засуетился еще до того, как Быстров договорил, принялся запихивать в ящики стола папки с бумагами и запирать ящики ключами, которые висели у него на одной связке с ключами от домашних сундуков и амбаров, сунул ключ в карман, поправил на голове старую фуражку с бархатным околышем, подаренную ему еще до войны каким-то чиновником, и пошел к выходу. - Вы меня извините, Степан Кузьмич, - проговорил он на ходу, устремляясь к двери. - Совсем было запамятовал. Сегодня на селе сход, подводы будут наряжать за лесом для школы, не придешь, не посмотрят, что секретарь волисполкома, так занарядят, что и за две недели не отъездишься. - А ты чего молчишь? - спросил Быстров мальчика. - Сидишь и молчишь, точно мышонок? - Так я с вами... - Слава сконфуженно запнулся. - Так я же с вами согласен! - А если согласен, - сказал Быстров уже с раздражением, - чего же молчишь? - Он укоризненно покачал головой. - Так, брат, не годится. Ежели согласен, спорь, действуй, партии молчальники не нужны. 43 Приближался двадцатый год. Слава Ознобишин ездил по деревням, организовывал комсомольские ячейки, открывал избы-читальни, искал у кулаков хлеб, ссорился с учителями... С учителями здорово ссорился! Они хотели обучать детей. Только. А Слава именем революции требовал, чтобы они устраивали митинги, выступали с лекциями, ставили спектакли. Да и мало ли чего от них требовал, требовал, чтоб они занимались политикой, а им политика была ни к чему. По ночам Слава составлял планы мировой революции. В волостном масштабе. Но мировой! Потому что чтение газет неграмотным старухам тоже часть мировой революции. Как-то Саплин задержался в Успенском, он чаще всех наведывался в волкомол по делам, связанным с защитой подростков, все сироты и полусироты, все батрачата искали его в исполкоме. Быстров даже распорядился отвести ему место в земотделе, - засиделся до вечера, не успел к себе в Критово, и Слава, хоть и с нелегким сердцем, можно ждать язвительных замечаний Павла Федоровича, привел Саплина к себе ночевать. Саплин лежал на лавке, на каких-то тряпках, постеленных Надеждой, подложив под голову подушку Славы, принесенную из комнаты, посматривал черными маслеными глазами на Федосея, сожалея, возможно, что тому не четырнадцать лет, вот бы он тогда показал Астаховым! - Хочешь, взыщу с твоего хозяина пудов десять хлеба? - предложил он вдруг Славе. Слава оторвался от сборника одноактных пьес, подбирал репертуар для школьных спектаклей. - Какого хозяина? - Этого... Саплин кивнул на дверь, и Слава понял, что имеется в виду Павел Федорович. - Какой же он мне хозяин? - Не тебе, твоему брату. Знаю, как он тут батрачит... - Не вмешивайся, пожалуйста. Слава поморщился: Саплина постоянно приходится осаживать, Слава предпочитал разговоры на отвлеченные темы. - А ты задумывался, - спросил он, - что такое счастье? Саплин потянулся, попросил: - Подай-ка воды... Напился, поставил ковшик на стол. - Я счастливым стану года через четыре, - уверенно сказал он. - Вступлю в партию, получу должность, женюсь... Слава ничего не сказал в ответ, не хотел ссориться, вместо этого обратился к Федосею: - А ты, Федосыч, счастлив? - Ясное дело, - ответил тот, отрываясь от плетенья веревочных чуней. - Все мое при мне. Ах, Федос Федосович! И ведь он прав! При нем его жена и его чуни, сейчас он кончит их плести и завтра будет с сухими ногами... Утром Слава выпроводил Саплина пораньше; когда Павел Федорович появился в кухне, того и след простыл, но Павел Федорович, оказывается, не только знал о пребывании Саплина, но и не высказал никакого осуждения. - Чего ж отпустил товарища без завтрака? - спросил он. - Слыхал о нем, башковитый парень, с такими знакомство стоит водить. Новый год Вера Васильевна неизменно встречала с сыновьями, такую традицию завел еще Николай Сергеевич Ознобишин. К встрече он всегда покупал шипучую ланинскую воду и, к восторгу сыновей, притворялся пьяным, и на этот раз Вера Васильевна тоже сочинила какой-то напиток из сушеных вишен, а к вечеру сбила суфле из белков и варенья. Но жизнь, как обычно, нарушила мамины планы. Совсем стемнело, когда появился Быстров. В бекеше, перешитой из офицерской шинели, в казачьей папахе, с прутиком в руке. - Извиняйте, за Славушкой! Бедная мама растерянно отставила в сторону суфле. - Как же так... Неужели вы занимаетесь реквизициями даже в новогоднюю ночь? - О нет! - Быстров засмеялся. - Просто приглашаю вашего сына встретить Новый год со мною и Александрой Семеновной! Вера Васильевна облегченно вздохнула, Новый год ее сыновья всегда встречают с нею. Славушка виновато посмотрел на Веру Васильевну. - Мама... Я не знаю... Он уже решил ехать, она это поняла, но мало того, ему еще хотелось, чтобы мать одобрила его решение. - Чего ты не знаешь? - Помолчала. - Поезжай... У крыльца переминался буланый жеребец, запряженный в розвальни, зимой Степан Кузьмич мало езживал на Маруське, берег ее, но и жеребец неплох, Быстров не любил тихой езды. Два тулупа валялись в розвальнях, Быстров закутал Славушку, закутался сам, и только снег полетел от копыт, доехали до Ивановки меньше чем в полчаса. Александра Семеновна встретила Славушку у дверей, ввела, раскутала, посадила у печки. - Я соскучилась по тебе. У стены свежесрубленная елка, без украшений, без свечей, только хлопья ваты набросаны на ветки. В углу на полу клетка с наброшенным на нее шелковым синим платком. - Спит? - Спит. Все как было. Только над столом фото в рамке, моложавый офицер, усы колечками, дерзкий взгляд. - Мой отец... Сама Александра Семеновна все переходит с места на место, то у стола постоит, то у печки, то поправит тарелку, то переложит вилки, не суетится, но беспокойная какая-то, а Быстров спокоен, снисходителен. Стол накрыт к ужину: сало, огурцы, винегрет, все аккуратно нарезано, разложено по тарелкам, самогонку Быстров принес откуда-то из сеней. - И еще курица. - Пируем! - И пирог. - Съедим! Степан Кузьмич налил с полстакана себе и понемногу жене и Славе. - Выпьем? - За что? - За генерала! - Быстров посмотрел на фотографию. - За генералов, которые пошли вместе с народом. Он выпил самогон и стал обгладывать куриную ногу. После ужина Быстров принес кожаный чемодан, протянул Славушке. - Это я тебе. Вроде подарка. Чемодан полон бумаг, пожелтевших, исписанных. - Из Корсунского, - объяснил Быстров. - Там таких бумаг на антресолях полным-полно. Вся княжеская жизнь... Слава принялся перебирать бумаги. Семейная переписка русской аристократической семьи. Письма, написанные столетие назад, и письма, написанные во время последней войны, письма, посланные из заграничных путешествий, и письма, посланные с фронта... Пожалуй, эти письма интереснее любого романа. Листок тонкого картона с виньеткой, раскрашенной акварелью. Протянул карточку Александре Семеновне. - Что это? - поинтересовался Быстров. - Меню царского ужина. - Что же ели цари? - Седло дикой козы. Спаржа. Парфе... - За дикими козами и мне приходилось охотиться, - похвастался Степан Кузьмич. - А вот парфе... - Что такое парфе? - Что-то вроде мороженого... - Парфе у тебя нет? - Есть овсяный кисель... Кисель из овсяных высевок делали по всей деревне. - Давай, давай! Кисель чуть горчил, запивали его холодным молоком, и кисель показался не хуже царского парфе. Быстров кивнул на чемодан с бумагами. - Тоже в какой-то степени наше прошлое. Александра Семеновна неуверенно взглянула на мужа: - А княгиня не оскорбится, что кто-то копается в ее письмах? - Княгиня теперь в Питере... - Быстров нехорошо усмехнулся. - Давали возможность жить, не захотела. Утряслась к своей питерской родне... После смерти Алеши Степан Кузьмич резко изменил свое отношение к Корсунским, сперва мирволил, добром поминал свою службу у них, а после нелепой демонстрации, устроенной Корсунской, приказал ей убраться из волости "в двадцать четыре часа". - Ты знаешь, что она мне сказала? - вдруг вспомнил Быстров. - Приезжаю, говорю: "Что же это вы натворили?" А она мне: "Вот что делает ваша революция!" - "А что она делает?" - спрашиваю. "Убивает детей!" - "Так это же вы, - говорю, - его убили..." А она знаешь что в ответ? "Вам не понять, что такое в нашей среде принципы..." Самогона больше не было, он залпом выпил стакан молока. - А теперь по домам. Пошел за лошадью. Александра Семеновна тоже оделась. - А ты куда? - удивился Быстров. - С вами... Ему понравилась эта затея, он закутал и Славушку и жену в тулупы, сам стал в санях на колени и помчал. Ветер был в лицо, снежная пыль оседала на лица. Степан Кузьмич домчал до Успенского в какие-нибудь полчаса. Все спало в доме Астаховых. Славушка постучал по стеклу, за окном кухни кто-то завозился, зашаркал в сенях, брякнула щеколда, Надежда открыла дверь. - Полуночничаешь? - сказала беззлобно, в полусне. Слава тихо вошел в комнату. Луна лила в окна призрачный белый свет. Петя весело посапывал, точно бежал во сне. Мама тоже спала. На столе стояло блюдечко с суфле, оставленное для Славушки. Он подошел к матери. Лунный свет освещал ее. Рука лежала поверх одеяла. Славушка наклонился и поцеловал руку. Мама не шевельнулась. Спит или обиделась?.. Разделся, лег на кровать и закутался с головой, чтоб скорее заснуть. Но и сквозь одеяло слышал, как постукивают за стеной часы: "Тук-тук, тук-тук..." Наступил Новый год. Двадцатый год. 44 Февральские тени бегут за окном, то серые, то голубые, вспыхивает солнце и, дробясь в оконном стекле, пробегает по выцветшим обоям, перелом к лету еле ощутим, но нет-нет да и пахнет весной, особенно по воскресным дням, когда можно не идти в школу. Вера Васильевна выходит в галерейку. Все идет своим чередом. Бегает по двору Надежда, постукивает где-то молотком невидимый Федосей, что-то заколачивает или приколачивает, стучит ножом в кухне Марья Софроновна, готовит завтрак: "Два кусочка - вам, вам, два кусочка - нам, нам..." Вера Васильевна дышит чистым воздухом, которого обычно не замечает. Спокойно и свежо, почти как в Москве в погожие зимние дни. В комнату входит Павел Федорович, в руке у него ведро. - Вот я тут вам сахарок принес. Дальше как знаете. Осталось около пуда. Всего в доме восемь человек, трое вас, трое нас, Марья Софроновна на сносях, так что дите тоже считаю, да Федосей с Надеждой. По четыре фунта на душу. На будущее прошу не рассчитывать... Павел Федорович с минуту стоит, точно ждет каких-то вопросов или возражений, и выскальзывает за дверь. Вера Васильевна ставит ведро на стол. - Вот вам, ребята, и сахарок. - Что ж, дели, - говорит Славушка. - То есть как делить? - удивляется Вера Васильевна. - Кому делить? - На троих, - предлагает Славушка. - Зачем же делить? - еще больше удивляется Вера Васильевна. - Мы же вместе... - Так тебе вообще ничего не достанется, - объявляет судейским тоном Славушка. - Нет уж, дели, каждому свое... Он настоял, сахар стаканом поделили на три равные доли, и свою Славушка спрятал в этажерку. - Не понимаю, - еще раз сказала Вера Васильевна. - Раньше ты не отличался скупостью... Поэтому пили чай врозь, Вера Васильевна и Петя вдвоем и отдельно Славушка. А дня через четыре обнаружилось, что Славушка пьет чай без сахара. - Неужели ты съел весь свой сахар? - удивилась Вера Васильевна. - Съел, - подтвердил Славушка. - Какой ты сластена! - упрекнула сына Вера Васильевна и тут же пожалела его, придвинула к нему вазочку с сахаром. - Возьми у меня. Славушка решительно отодвинул вазочку. Еще позавчера он незаметно достал свой пакет из этажерки и принес в волкомол, ребята как раз собрались на очередное заседание. - У меня для вас сюрприз, - заявил он, открывая заседание. - Тут немного сахара, надо бы его поделить... Члены волкомола оживились, давно уже они не видали сахара. - Откуда это у тебя? - подозрительно спросил Сосняков. - Откуда бы ни было, - ответил председатель волкомола. - Сахара хотите? - Разделим, - предложил Терешкин. - Откуда бы он ни взялся! - А все-таки где ты его достал? - допытывался Сосняков. - Какой-нибудь документ на него есть? - Какой там еще документ! - разозлился Славушка. - Дают - бери, а не рассуждай. - Нет, так нельзя, - возразил Сосняков. - Все должно быть по форме. - Ну и буквоед ты! - огрызнулся Славушка. - Не хочешь - не бери. - Мы вправе знать, что это за сахар, - настаивал Сосняков... Не мог Славушка признаться, что отдает собственный сахар, но тут его осенило. - Быстров дал, вот откуда, - объяснил он не без насмешки. - Пойди спроси, откуда у него сахар. Пойти к Степану Кузьмичу Сосняков не осмелится, Быстров Соснякову не подконтролен. - Так бы и сказал, - миролюбиво согласился Сосняков. - У кого-нибудь из кулаков конфисковал, при обыске, не иначе. - А откуда ж еще, - подтвердил Славушка. - Давайте разделим - и за дела. Сосняков придвинул к себе пакет, вывалил из деревянной плошки канцелярские кнопки и принялся рассыпать сахар на ровные кучки. - Это тебе, это тебе, это тебе, а это мне... Сахар он поделил с аптекарской точностью, и почему-то сахар этот сделался Славушке неприятен, он свернул бумажный кулек, ссыпал в него свою долю. - А я что-то не хочу сахара, - сказал он. - Отнесу его дяде Грише. 45 В феврале к Астаховым нагрянул странный посетитель, сухощавый человек, в аккуратной серой шинели, с брезентовым вещевым мешком за спиной и с рукой на черной перевязи, какой-то опоздыш минувшей военной осени. Не спеша приблизился к дому, постоял в галерейке, дождался Павла Федоровича. - Мне бы Астахову Веру Васильевну... - А вам на что? - А уж это ей я скажу. Пришлось Павлу Федоровичу вызвать невестку. - Я от Федора Федоровича... - Он вопросительно оглянулся. - Заходите, заходите, - обрадовалась Вера Васильевна. - Я очень рада. Павел Федорович потянулся было за ними. - А вы кто, простите? - неприязненно поинтересовался незнакомец. - Брат, - обиженно представился Павел Федорович. - Да и хозяин, так сказать... - Это неважно, - ответил незнакомец. - Мне с глазу на глаз... Славушка был как раз дома, когда мама ввела гостя в комнату. - Сын? - догадался гость. - Федор Федорович говорил... - Вы надолго? - На самое короткое время. - Переночуете? - Нет. - Чаю хотя бы?.. - От чая не откажусь... Сух, лаконичен, четок, почему-то медлит, не начинает разговора. Вера Васильевна накрыла на стол, принесла молока, хлеба. - Григорьев моя фамилия, вообще-то я учитель. Служил с вашим мужем в одном полку, только он по строевой, а я по политической части... Он не спешит, Вера Васильевна налила чаю, пододвинула молоко, сахар. - Ешьте, пожалуйста. - Спасибо. Мы с товарищем Астаховым вместе находились при отступлении... - Говорит и недоговаривает. - Из Полтавы. Впрочем, он отступал, а меня оставили по некоторым соображениям в тылу... Прихлебнул чай, и тут Вера Васильевна все поняла, и - что самое удивительное, что поразило Славушку, - не удивилась, столько уже смертей прошло на ее глазах, лишь с одной смертью не могла примириться, со смертью первого мужа, не мог Федор Федорович заменить ей Николая Сергеевича. Федор Федорович существовал для помощи в борьбе с тяготами жизни, а Николай Сергеевич и после смерти оставался источником любви. - Вы хотите сказать... - все-таки она запнулась: - Вы хотите сказать, что Федора Федоровича нет в живых? - Точно, - словно обрадовался гость. - Я был оставлен в тылу, перешел, так сказать, на штатское положение, а товарищ Астахов в арьергарде армии отбивал атаки наступающего противника и, простите, попал в плен. - Был убит? - Нет, попал в плен. - И что же? - Бывший офицер! Да он и не скрывал этого. Ему, разумеется, предложили покаяться. "А что обо мне подумают мои дети", - ответил он. Предали военно-полевому суду. Для внушения и острастки суд устроили гласный: "За измену царю и отечеству предается смертной казни через расстреляние..." За стеной кто-то шуршал: Павел Федорович, может, и посовестится, но Марья Софроновна подслушивала наверняка. Гость пил чай и продолжал рассказ все с тою же обстоятельностью: - В Полтаве в те поры проживал Владимир Галактионович Короленко... - Тут гость слегка улыбнулся. - Великий писатель и еще более великий человек. Посоветовались мы в подполье, обратились к нему, просили похлопотать, и хоть это было рискованно даже для такого человека, как Владимир Галактионович, он поехал в контрразведку, и в штаб... - И ничего не получилось? - Да, даже просьба Короленко не возымела действия. Казнь происходила публично. Народу было немного, но я присутствовал. Его поставили у ограды сада, какая-то женщина подала ему кулек со сливами, и он взял, ел. Офицер, командовавший исполнением приговора, спросил, нет ли у него последней просьбы, он посмотрел на немногочисленных зрителей и сказал, что, если кто из местных жителей возьмется передать его жене кольцо и записную книжку, будет очень признателен. Тут выступил я. "Вы кто?" - спросил офицер. "Учитель", - сказал я. "Что ж, примите поручение", - разрешил офицер. Федор Федорович снял с пальца кольцо, подал записную книжку, я отошел, ему предложили завязать глаза, он отказался и, как мне почудилось, попытался даже улыбнуться... - Его расстреляли? - Да. Гость достал из кармана завернутые в носовой платок записную книжку и кольцо и подал их Вере Васильевне. - Я уже на мирном положении, заведую губнаробразом, еду в командировку в Москву. Сошел с поезда, счел своей обязанностью... - Он опять запнулся и повернулся к Славушке: - У тебя был достойный отец... Побыл он в Успенском недолго. - Извините, тороплюсь, не хочу терять время. - А как же вы? - Дойду, не впервой, пешочком. Вера Васильевна попросила Павла Федоровича отвезти Григорьева на станцию, но Павел Федорович категорически отказал: - Не могу, овса нет, на носу весна. Тогда Вера Васильевна спросила сына: - Ты что-нибудь придумаешь? Слава побежал в исполком, и Степан Кузьмич дал лошадь до Змиевки. Вера Васильевна овдовела вторично. Окружающие удивлялись, а может быть, и осуждали ее за то, что она не выражает никакого отчаяния. Славушка даже с удовлетворением отметил про себя, что Федор Федорович не смог заслонить в сердце мамы его отца. Но ночью, глубокой ночью, Славушку что-то разбудило. Он не мог понять что. Часы за стенкой привычно отсчитывали время. Непроницаемая, безмолвная тишина. Слава поднял голову, прислушался. Плакала мать. Совсем неслышно. Петя, услышав о гибели отчима, плакал долго и безутешно, по-детски всхлипывая и вытирая кулаками глаза. Смерть эта, пожалуй, глубоко затронула и Славу. Перед смертью отчим назвал его сыном. "Не хочу, чтобы мои дети плохо думали обо мне", - сказал он. Слава будет гордиться отчимом так же, как и отцом. 46 Славушка часто пенял на скуку в избах-читальнях. Избы существовали обычно при школах, иногда снимали помещения у солдаток, у вдов. Средств не было, платили хозяйке мукой, утаиваемой для местных нужд из гарнцевого сбора: пуд, полпуда, а то и меньше. Скучновато в этих избах: ну книги, ну чтения вслух... Вот достать бы в каждую читальню по волшебному фонарю! Но фонари - мечта... И тогда Быстров издал декрет, закон для Успенской волости: постановление исполкома о конфискации всех граммофонов, находящихся в частном владении. Постановление приняли поздно ночью на затянувшемся заседании. Утром Степан Кузьмич торжественно вручил Славушке четвертушку бумаги: - Действуй! Во всей волости четыре граммофона: у Заузольниковых, у критовского попа, в Кукуевке и в Журавце. Мигом понеслись указания по комсомольским ячейкам, закон есть закон, и вслед за указанием загремели из красно-синих труб романсы и вальсы, Варя Панина и оркестр лейб-гвардии Кексгольмского полка... Но еще решительнее поступил Быстров, когда кто-то вымазал дегтем ворота у Волковых. По селу ходила сплетня, что одна из молодаек у Волковых не соблюла себя, когда муж ее скрывался от мобилизации в Новосиле. Мужики шли мимо и посмеивались, а волковские бабы выли, как по покойнику. Крики донеслись до исполкома, благо хата Волковых чуть не напротив, и председатель волисполкома вышел на шум. Сперва он не понял, в чем дело: - Подрались? Но едва подошел к избе и увидел баб, соскребывающих с ворот деготь, закричал: - Сход! Собрать сход! Сейчас же позвать Устинова! Он не отошел от избы, пока не появился перепуганный Устинов. - Что это, Филипп Макарович? - Баловались ребята... - Немедленно сход! - Да по какому поводу, Степан Кузьмич? - Слышал?.. Он заставил мужиков собраться в школу посередь дня, ни с кем и ни с чем не считаясь, сами волковские бабы хотели замять скандал, но Быстрова уже не унять. Мужики пришли, недоумевая, не веря, что их собрали потому, что кто-то из ребят посмеялся и вымазал бабе ворота, и притом не без основания: кто же станет мазать ворота зря? Спасать положение кинулся Дмитрий Фомич, принес подворные списки. - Вы уж заодно о весеннем севе, о вспашке, - подсказывал он вполголоса, - о тягле, о вдовах, о семенах... Но Быстров, оказывается, не сгоряча собрался беседовать с мужиками. - Уберите, - приказал он секретарю. - О тягле и вдовах они сами решат, а я об уважении к женщинам. И сказал речь! - Большевистская, советская революция подрезывает корни угнетения и неравенства женщин, от неравенства женщины с мужчиной по закону у нас, в Советской России, не осталось и следа, дело идет здесь о переделке наиболее укоренившихся, привычных, заскорузлых, окостенелых порядках, по правде сказать, безобразий и дикостей, а не порядков. Кроме Советской России, нет ни одной страны в мире, где бы было полное равноправие женщин и где бы женщина не была поставлена в унизительное положение, которое особенно чувствительно в повседневной семейной жизни. Мы счастливо кончаем гражданскую войну, Советская Республика может и должна сосредоточить отныне свои силы на более важной, более близкой и родственной нам, всем трудящимся, задаче: на войне бескровной, на войне за победу над голодом, холодом, разрухой, и в этой бескровной войне работницы и крестьянки призваны сыграть особенно крупную роль... Вы согласны со мной? - спросил он неожиданно. Спорить с ним не осмеливались, да и возразить нечего! - Так какая же сволочь позволила себе вымазать ворота? Предупреждаю: если кто еще сотворит подобное, собственными руками расстреляю. И все поторопились разойтись, потому что чувствовали себя в присутствии Быстрова очень и очень несвободно. Слава пошел в Нардом. Андриевский по-прежнему ставил спектакли, привел в порядок библиотеку, устраивал вечера... Он посмеивался, когда Славушка искал политическую литературу, она не пользовалась спросом, и Славушка нарушал порядок, лазая за ней по верхним полкам, куда запихивал ее Андриевский. - Надо быть не таким, как другие. Независимость - удел немногих, это преимущество сильных... Он дал мальчику "По ту сторону добра и зла". - Поверьте мне, это философия будущего. Дома у конопляной коптилки Славушка пытался читать книжку, но не мог, его пугали презрение и ненависть Ницше к людям. - С кем это ты борешься? - спросила Вера Васильевна, взяла книжку и тут же положила обратно. - А!.. Ты знаешь этого писателя? - Этим философом увлекались адвокаты и литераторы. - А ты читала? - Я мало его читала, мне он несимпатичен. - А папе? - Мне кажется, тебе должно быть ясно, что твой отец не мог быть поклонником такой философии, оставь Ницше в покое, давай лучше чай пить... Теперь они пили чай у себя в комнате, а не на кухне, после смерти брата Павел Федорович все чаще давал понять Вере Васильевне, что положение изменилось, они уже не Астаховы, а опять Ознобишины, - должно быть, боялся, что Вера Васильевна потребует дележа имущества. После известия о гибели Федора Федоровича он попросил Веру Васильевну поменяться комнатами, свою, узкую и меньшую, отдал ей, а залу занял сам. "Ждем сына, сами понимаете". К концу марта Марья Софроновна родила сына. Ребенок болел, пищал и не давал по ночам спать, но Павел Федорович был горд необыкновенно. Петя пил чай по-мужицки, сопел, макал хлеб в сахар и сосредоточенно прихлебывал с блюдечка. Славушка пил вприкуску с корочкой. - Возьми сахар, - сказала Вера Васильевна. - Не надо было делиться... Славушка помялся, помялся и взял ложечку. Ницше отложен, чай выпит, можно и на боковую. Марья Софроновна тянула за стеной колыбельную. Качь, качь, качь, качь, Ты, мой маленький, не плачь, Ты, мой маленький, не плачь, Я куплю тебе калач, Я калач тебе куплю, Свово сыночку люблю... Калача нет, ребенок не спит, плачет, надрывается... Морковный чай с сахаром. Морковный чай без сахара. Сахар он роздал и ничуть о том не жалеет. Завтра Славушка обещал пораньше прийти в Журавец, назначил на завтра собрание, комсомольцы собираются своими силами вспахать яровой клин солдаткам и вдовам. Утром вскакивает не выспавшись. - Ты куда? - В Журавец. - Очень ты там нужен... Мама достает чайник, завернутый в тряпки, тепло в нем сбережено еще с вечера, Славушка пьет опять с маминым сахаром, наспех одевается, и пошел, пошел... Поднялся на бугор, вышел на дорогу, чуть подался вправо. Поле окатистым увалом падало в овраг, к реке. Влево расстилалась такая ширь, что не на чем остановить взгляд. Поле, и поле, и поле, и просинью по полю мягкие иголочки озимой ржи, и серое небо, и так день за днем, покамест не рассыплется небо снегом. Ветер бьет в лицо, и мальчик ощущает надвигающийся снег, бьют в лицо запахи горячего хлеба, теплого навоза и холодной антоновки... Дорога вся в мокром тумане. Близка весна, вот-вот побегут ручьи по дорогам, и, увязая в грязи, люди устремятся в поля. 47 Вера Васильевна еще утром сказала сыну: - Ты сможешь сегодня вечером проводить меня в Козловку? Хочу навестить Франков и вернуть книги. Они уехали сразу после обеда. Павел Федорович согласился дать лошадь. Дал, конечно, Орленка, мерин ни на что уже не годен. Петя запряг Орленка в дрожки, Павел Федорович ходил по двору, с опаской посматривал, как бы невестка не позвала Петю с собой, для Пети всегда есть работа, но Петя не хотел ехать с матерью, не по нем целый вечер томиться и слушать, как разговаривают разговоры, пусть за кучера едет Славушка, он любит поговорить, особенно со взрослыми. "Кнут не забудь, - напомнил Петя брату, - только не очень гони". Славушка подкатил к галерейке. Вера Васильевна вышла с саквояжем, в нем книги, и с корзиночкой, в ней десятка два яиц, гонорар за медицинские советы, с которыми обращались иногда к Вере Васильевне бабы. Славушка аккуратно спустился к реке. Придерживая Орленка, слегка расхомутил, въехал в воду, дал мерину напиться. Осторожно дернул вожжами, чтоб Орленок не рванул, чтоб не обрызгать мать. Затянул хомут. Не так-то уж хорошо, не так, как Петя. Поднялся в гору, шевельнул вожжами. Орленок, напившись, затрусил, как в добрые старые времена. Миновали Кукуевку. Далеко в поле кто-то пахал, пахать поздно уже, перепахивал, должно быть, потравленную озимь, кто-нибудь из работников, сами Пенечкины работали всегда у дороги, чтобы все видели, как Пенечкины трудятся наравне со всеми. Орленок бодро трюхал. Слава обдумывал вопросы классовой политики в Козловке, там недавно организовалась комсомольская ячейка, но не находилось подходящего секретаря. Больше всех для этой роли подходила Катя Журавлева, умная, серьезная и уже взрослая девушка, но у ее отца сад с двадцатью яблонями и две коровы, что несовместимо с постом секретаря. Проехали Черногрязку, где никак не удавалось создать ячейку, очень уж здесь все были маловозрастные, все бы играть в бабки да в лапту. Сколько букварей отправили в Черногрязку, все равно полно неграмотных, а в Козловке не только Катя, но и ее мать знала Гюго, - Катя вслух прочла ей "Собор Парижской богоматери". Дом Франков стоял на отлете. Слава свернул к дому, на двери замок, объехал дом, и там на двери замок, "анютины глазки" синеют на всех клумбах. Славушка поехал к школе, вымытые окна блестели. Вера Васильевна поднялась на крыльцо. Славушка распряг Орленка, навязал путы, хотя мерин и так никуда не уйдет, пустил на лужок, сам тоже пошел в школу. Варвара Павловна говорила Вере Васильевне: - В нашем доме сельсовет собираются поместить, хотели школу в дом перевести, Ольга Павловна не позволила. Теперь живем при школе, в одной комнате... Комната у сестер заставлена мебелью, одна полка в книжном шкафу занята посудой. Одна чашка - высокая, синяя, с розами, с позолотой. Варвара Павловна перехватила взгляд мальчика. - Алексея Павловича чашка, его любимая, севр, кто-то из прадедов лет сто назад привез из Парижа... Поставлю сейчас самовар, а пока пройдем к Ольге Павловне, она в саду, будет рада... Ольга Павловна садовыми ножницами подрезала кусты... - Привезла ваши книги, Ольга Павловна. - Могли не торопиться. - И представь, Оленька, Вера Васильевна привезла еще яиц. - Каких яиц, Варенька? - Понимаешь, подарок, это так трогательно и так щедро... Ольга Павловна проводит рукой по стволу яблони точно поглаживает ее. - Золотой ранет, прелестные яблоки, осенью я вас угощу, так хочется сохранить... Оказывается, Ольга и Варвара Павловны нанялись в сад сторожами, сад перешел в собственность крестьян, и сельский сход нанял бывших владелиц, пока еще сторожить нечего, но сад нуждается в постоянном уходе. - Даже зимой, чтобы снег не обломал веток, чтоб зайцы не обгрызли стволов... - Оленька, я пойду накрою... Вера Васильевна идет с Варварой Павловной. - А я пройдусь со Славой по саду... Вот у кого Славушка хотел бы учиться, Ольга Павловна все знает, но ничему не учит, припомнит кстати, расскажет исподволь - и точно разбогател! Рассказывает о яблонях, о скрещивании сортов, о перекрестном опылении... - Помните Алексея Павловича? Этот сад выращен его руками. - Мама не рискнула выразить Варваре Павловне... - И не надо... - Но как это произошло? - осмеливается спросить Славушка. - Вечером в деревню пришла какая-то воинская час