ется, к чему-то стремится... Она посмотрела в окно. Позвать? Нет, не догнать, не воротить... За окном пылил летний дождичек, он не омрачал день, даже веселил, даже поднимал настроение. "Вот бы сейчас по грибы", - подумал Славушка... Но это не Подмосковье - поля, поля, начало бесконечных степных пространств, никаких здесь ни грибов, ни лесов... И вообще ему не до грибов. Надо быть посерьезнее, он идет на партийное собрание, партийное... Необычное оставляет нас равнодушными, а заурядное изумляет! Произойди посреди Успенского извержение вулкана, Славушка меньше удивился бы... Славушку остановил в сенях Павел Федорович: - Слыхал, собираешься в партию? И этот туда же. Ему-то какое дело? Он мне никто, никто и пусть не учит предусмотрительности, все равно ничего не повернуть... - Да, - сказал Славушка. - Что дальше? - Молодец! - неожиданно произнес Павел Федорович. - Так и надо, парень ты дальновидный, оказывается... Оказывается, он одобряет! - Иди, иди, не задерживаю, - продолжал Павел Федорович. - Наперед извиняюсь, не понимал тебя, смотришь в корень... Точно оплевал. Слава богу, посыпал дождь, веселый, легкий, солнечный, как бы обмыл после этих слов. И вот он сидит в волкомоле и слушает отчет Данилочкина о работе волземотдела. Но все это мимо, мимо, о сельхозинвентаре, о выпасах, о предупреждении эпизоотии, стыдно, но мимо, сейчас будут спрашивать его, что он скажет? Степан Кузьмич обычен, неужели не понимает, не чувствует... - В текущих делах два заявления: Перьковой Анны Ивановны, критовской учительницы, и Славушки... Ознобишина Вячеслава... - Быстров улыбается... - Николаевича... - Сует руку за пазуху. - Да где же они? - Ищет и не находит. - Куда же запропастились? Ну, вы мне поверите, заявления были... - Без заявлений нельзя, - твердо говорит Семин. - Но ведь были... Да и Ознобишин здесь лично присутствует! Семин нехотя соглашается: - Его еще можно обсудить... - А кто рекомендует? - Еремеев и я... Данилочкин почесывает затылок. Чудной мужик, с большой хитрецой и в то же время правдолюбец. С ним было так: напился как-то в Журавце на чьей-то свадьбе, а потом явился на заседание волкома и говорит: "Прошу вынести партийное взыскание, недостойно вел..." - Надо докладывать? - спрашивает Быстров. - Чего там! - Данилочкин машет рукой. - Знаем как облупленного. Впрочем, у меня вопрос. Товарищ Ознобишин, ответьте: живете вы в буржуазном окружении, Астаховы нам не друзья, как надо с ними поступить? - Заставить строить коммунистическое общество. - Врагов? - ужасается Еремин. - Тебе, парень, еще воспитываться... - А он прав, - отвечает Быстров вместо Ознобишина. - Одними чистыми ручками ничего не построишь... - Подождите, Степан Кузьмич, - останавливает Быстрова Данилочкин. - Пусть товарищ Ознобишин сам пояснит, как он это понимает в отношении гражданина Астахова? - А так, - говорит Слава. - Дросковский механик не захотел в Успенском остаться. Вот и заставить самого Павла Федоровича работать на мельнице... - Идея! - вскрикивает Данилочкин. - Об этом подумаем... Степан Кузьмич задает неожиданный вопрос: - А как мама, одобряет тебя? - Нет, - честно признается Славушка, - говорит, что политикой... заниматься... опасно... - Еще бы не опасно! - восклицает Данилочкин. - Но вы-то сами готовы к опасностям? - спрашивает Семин. - Коммунист должен быть готов... - А он готов! - вмешивается Еремеев. - Пошел против деникинцев?! - Об этом можно не говорить, это доказано, - подтверждает Быстров. - Меня что смущает, не будет ли у него дома неприятностей. Слава гордо вскидывает голову: - Кажется, я самостоятельный человек... - Подойдем к вопросу с другой стороны, - говорит Данилочкин. - Не грозят ли вам неприятности со стороны гражданина Астахова, открыто бросаете ему перчатку, не ровен час, он может вас и того... - А он наоборот, - простодушно успокаивает его Слава, - он даже одобряет. - Что одобряет? - То, что я в партию... - Постой, постой... Как одобряет? Ему-то какая корысть? - Свой коммунист в доме, - объясняет Данилочкин. - Может, воздержимся? - предлагает Семин. - Воздержимся? - переспрашивает Быстров. - Вот если бы он нам этого не сказал, следовало бы воздержаться, а он перед нами как на духу. Расчет Астахова понятен - коммунист в доме, замолвит при случае словечко, и опасения Василия Тихоновича понятны. Но... - Быстров приглушает голос, - хочу вам доверить один секрет, только прошу, чтобы никому! Нефть-то мы нашли с помощью Ознобишина. Свой коммунист и помог. Против Славушки не голосует никто, но происходят две удивительные вещи - его принимают без кандидатского стажа и сразу же выбирают делегатом на уездную партийную конференцию. Предложение принять без кандидатского стажа не вызывает возражений, он оправдал доверие партийной организации, но по поводу избрания на уездную конференцию Семин возражает решительно: - Только приняли - и представлять организацию? - А когда его в политотдел посылали, ты не возражал, что он будет нас представлять? Уездная конференция - школа. Он возглавляет у нас комсомол... На конференцию Быстров проталкивает Славушку с трудом, но очень уж хочется привезти в Малоархангельск самого молодого коммуниста во всем уезде, вот, мол, смотрите, какие орлята растут у нас в волости! 52 Предрассветный холодок забрался за ворот. Славушка поежился и шагнул к бедарке. Быстров не отпустил вожжей, Маруська тотчас бы помчалась без следа, без пути, куда глаза глядят, лишь бы вперед, все вперед, подобно своему хозяину... Славушка забрался в бедарку, Быстров сунул ему вожжи: - Подержи минуточку. Маруська стояла как вкопанная, как чугунная лошадка каслинского литья, но чуть вожжи натянул Славушка, заперебирала, заперебирала ногами, принялась рыть землю передними ногами, какая-то жилка заиграла на крупе, задрожала под кожей. Быстров спрыгнул на землю, потрепал Марусю по крупу. - Ах ты, чертушка... Вера Васильевна выбежала на галерею, протянула узелок. - Тут хлеб, яйца... Протянула узелок сыну, а ему неудобно. - Степан Кузьмич, я вас очень прошу... - Не беспокойтесь... Опустился рядом с мальчиком, перехватил вожжи, прищелкнул языком, Маруська круто повернулась и понеслась. Мимо сонных изб, за околицу, через Поповку... Вся поездка как струна, точно протянули прямую линию от Успенского до Малоархангельска: пыль на дороге, придорожные ветлы, поля в тени, спуски, подъемы, и опять подъемы и спуски, а Маруся как вихрь, и Быстров как вихрь, и все сильней и сильней голубеет небо. Дорогу промчались часа за три, Маруся - орловских кровей, лишь под самым Малоархангельском легкая изморось выступила на ее вороных боках, в Малоархангельск внеслась как птица и замерла перед знакомым домом, где всегда гостевал Быстров. Утро вступило в свои права, молчали псы в подворотнях, лениво тянулись к выгону коровы, то тут, то там шли от колодцев женщины с ведрами, и все вокруг обволакивал запах горящего торфа, до того сладкий и пряный, что у Славушки закружилась голова. - Входи, - отрывисто бросил Быстров. Хозяйка выбежала навстречу, дебелая, грудастая, пшеничная, торопливо схватила Марусю под уздцы. - Идите, идите, - роняла она, - выхажу, напаю... - Быстров доверял ей Марусю. Вошли в дом, очутились в зарослях фикусов. Низкий потолок, тусклые оконца, блеклые снимки по стенам. - Не теряй времени, ранехонько еще, часочка три соснуть в самый раз! Быстров бросил на кушеточку, на засаленный ситчик одеяло в букетиках. - Спи! Сел на венскую никелированную кровать, маузер под подушку, утонул в пуховике, тут же уснул. Лег и Славушка... На засаленный ситчик в букетиках. Но разве мог он заснуть? Множество вопросов мешалось в его голове: передел земли, томительно терзающий мужицкие души, судьба батрачат, батраков повзрослее поубивали на войне, проклятые дезертиры, прячущиеся у богатых отцов, помещичьи библиотеки, сваленные в общественных амбарах, школы, церкви, бог еще знает что, и проблема света - керосин, потому что без керосина ни туда и ни сюда... Боролся с дремотой, на все ждал ответа, наступал день... Нет, он не мог заснуть! Ленин тоже, возможно, не спал в эту ночь. У него забот побольше. Война с Польшей. Нашей конницей взят Житомир. Война с Врангелем. Чуть успокоились, а враг высаживает десант и берет Мелитополь. Голод. Рабочие приносят неслыханные жертвы. А на Украине кормят пшеницей свиней. Тут не до сентиментальности, нужно выдержать и устоять... Что делает он там сейчас, в Кремле? Спит? Спит на невзрачной походной коечке? Нет, не может быть... Думает? Пишет? Или идет по кремлевской мостовой в лучах восходящего солнца? Невысокий, ладно сбитый, с рыжеватой мужицкой бородкой, с задорно закинутой назад головой, посматривая на мир всевидящими глазами. Нет, не может он спать в такое утро, когда тысячи мальчиков по всей стране добывают керосин для читален, конвоируют дезертиров и реквизируют спрятанный хлеб! Славушка взглянул на Быстрова. Тот все спал... Как можно! Он стал мысленно внушать: "Проснись, проснись, опоздаем..." И Быстров проснулся. Но затем не было уже места никаким мыслям. Степан Кузьмич сам заторопился. В укоме Слава ожидал встретить множество людей, оживление, суету, горячку, а вместо этого тишина, пустота, лишь один-единственный человек в черном ватнике дремлет на деревянном диване в пустынном коридоре. - Ты пока регистрируйся, а я поищу Шабунина... - И Степан Кузьмич исчез, бросив Славу на произвол судьбы. На облупленной двери, крашенной в рыжий цвет, косо приколот кнопкой листок, и по нему синим карандашом: "Мандатная комиссия". - Можно? В тесной каморке, за громадным, занимавшим всю комнату ветхим письменным столом мрачный дяденька, обросший седой щетиной. Он смотрел на мальчика так, словно давно его ждал. Слава подал мандат. Тот быстро написал на большом листе фамилию, имя и отчество. У него громадные заскорузлые рабочие руки и вокруг ногтей ободок несмываемой грязи. Затем задал несколько вопросов - о родителях, о происхождении, о пребывании в стане инакомыслящих... Должно быть, ему нравились детские ответы Славы, потому, что он все чаще и чаще улыбался. - Стаж? - спросил он. Стажа не было. - Один день... - Он запнулся. - Меня только вчера приняли в партию. Регистратор вскинул на мальчика глаза. - Один день? - переспросил он и задумался. - Как же быть?.. Один месяц, - решил он. - Напишем один месяц. И вручил Славе розовую карточку. Ни люстр, ни колонн, даже никакой торжественности: в деревянном доме какого-то не шибко богатого купца, потому что шибко богатые купцы в Малоархангельске не проживали, устроен партийный клуб, пользовались им для собраний, вырубили на втором этаже перегородки, соединили четыре или пять комнат в узкую длинную залу, тут-то и заседает конференция. Быстров из президиума подавал Славе знаки - кивком, глазами, рукой. Славушка срывался с места и шел выступать. В ту пору "повестки дня" включали множество вопросов: международное положение, текущий момент, продовольственный, военный, земельный, работа с женщинами, с молодежью, профсоюзы, и мало ли что приходило на ум тысячам партийных деятелей во всех уголках России. И Слава выступал. Взбегал на эстраду, становился у кафедры - с кафедры не виден - и начинал без особых раздумий обо всем, что приходило на ум... Выступал не слишком-то умно, опыта нет, неоткуда взяться уму, но слушать его слушали, одобрительно, даже любовно, говорил правду, искренне говорил, взволнованно, одну только правду, дезертиров называл по именам, рассказывал, кого где обнаружили, о спрятанном хлебе, где, у кого и сколько нашли, о школах, о школе в Обалдуевке - на то и Обалдуевка! - где до сих пор преподают закон божий, о пьесах для народных домов... Старики хлопали оратору, не жалели ладоней, вдвое были те старики старше Славушки, было старикам лет по тридцати, по тридцати пяти, и Славушка дивился: откуда горячность, как не растеряли они свой темперамент?! В Малоархангельске у Быстрова множество дел, всюду надо поспеть, а Славушке делать нечего, вот он тенью и ходит за Быстровым. В укоме партии оживленней обычного, делегаты еще не разъехались, всех еще что-то связывает... Так бывает при смене квартиры: новые жильцы жмутся, пока старые не уехали. Карасев чувствовал себя уже гостем, а Шабунин, хоть и взял удила в руки, не решался их натянуть. Карасев уезжал в Орел, губком наметил его на пост председателя губисполкома. Карасева хорошо знали в губернии. В том, что его кандидатура не встретит возражений на съезде Советов, сомнений не было. Секретарем укома, как и предсказывал Быстров, выбрали Шабунина. Любили его меньше Карасева, достоинства Шабунина очевидны, однако утрата Карасева огорчала, Шабунин строг, а Карасев обходительнее, мягче. Быстрова нашли в земельном отделе. Он все мечтал основать у себя в волости, в селе Моховом, в бывшем имении коннозаводчика Давыдова, племенной совхоз. Степан Кузьмич обмирал при виде породистых лошадей. Беседу о лошадях прервал телефонный звонок. - Вас ищет Афанасий Петрович... Шабунин с утра ждал Быстрова. - Наконец-то! Позади Шабунина какой-то юноша рассматривал карту уезда. - Вот что, Степан Кузьмич, расскажи поподробнее, что за паренька ты привез, каков, чем дышит? - Да вы его знаете! Помните, перед приходом Деникина приезжали к нам... - Так разве это тот? - удивился Шабунин, должно быть, он не запомнил мальчика. - А где он? - За дверью. - Давай его сюда! Слава стоял перед Шабуниным маленький, несчастненький, точно только что вытащенный из воды котенок. - Хотим ввести твоего парня в оргбюро уездной комсомольской организации. - Шабунин вопросительно посмотрел на Быстрова. - Подойдет? Но судьба Славы, видимо, решена была еще до прихода Быстрова. Шабунин обратился к юноше, стоявшему перед картой. - А твое мнение? - Заберем, - коротко сказал тот. И Слава понял, что судьбу его решил не Шабунин, а этот высокий молчаливый юноша, который подходит к нему с таким видом, точно он возьмет его сейчас и куда-то унесет. - Знакомьтесь, - сказал Шабунин. - Андреев. Предоргбюро. - Сергей, - добавил предоргбюро. - Меня зовут Сергей. - Протянул Славе руку. - Какое ж мое мнение, Афанасий Петрович? Я уже говорил, заберем... - Как сказать! - резко возразил Быстров. - Не для того мы его... Шабунин насупился: - Что не для того? - Мы растили, пусть у нас и дальше растет. Андреев укоризненно покачал головой. - Зачем он вам? - Руководить, - уверенно объявил Быстров. - Кем? - Молодежью! - Он у вас дичок... - Андреев снисходительно усмехнулся. - Всякое деревцо, от которого хотят плодов, нуждается в прививке... - Не спорьте, - остановил спорщиков Шабунин. - Спросите его самого. - Есть партийная дисциплина, - решительно высказался Андреев. - Правильно, - согласился Быстров. - И все-таки спросите самого, - повторил Шабунин. - Сергей, возьми его с собой, познакомь с другими ребятами... - И затем Быстрову в ответ на протестующий жест: - Пусть парень осмотрится, а мы с тобой, Степан Кузьмич, сейчас все обговорим. Андреев взял Славу за плечо и не спеша повел перед собой. Они поднялись на антресоли. В прошлом там обитали купеческие приживалки, а теперь помещалось оргбюро РКСМ. Оргбюро тоже успело обзавестись своей канцелярией. Перед входом в кабинет Андреева, под табличкой "заведующий общим отделом", сидела миловидная розовощекая девушка с льняными кудрями. Кабинетик у Андреева крохотный. Стол, стул, и вместо дивана сундук, оставшийся от прежних владельцев. - Хочешь в Орел? - с ходу спросил Андреев. - Зачем? - Еду на пленум губкомола, просили привезти представителя какой-нибудь деревенской организации. Слава еще не ответил, а вот Андреев говорил о поездке в Орел, как о деле решенном. - Предупреди Быстрова, что задержишься на несколько дней, а там видно будет... Андреев повел его знакомиться с работниками оргбюро, с Малоархангельском, и с каждым часом Успенское все больше отдалялось от Славушки. 53 Славушка остался один в жарком сонном городке, пыльные, заросшие травой улицы, приземистые дома и деревенская тишина. Даже стадо коров шествует из улицы в улицу, как в деревне, да и чем не деревня, даже березы на углах... Странный человек Сережа Андреев, самый обыкновенный и чем-то не от мира сего. Какой же он? Длинный. И худой. И бледный. Должно быть, плохо питается. Оттого, что нечего есть, или оттого, что некогда? Оттого что добрый. Есть что есть, да все раздает! Вечером он повел Славушку из укомола в такой же дом на фундаменте, как и здание укомпарта, только серый, а не зеленый, деревянный, некрашеный, посеревший от непогод, прошли два квартала, а сколько Андреев насказал за пять минут! - На внешность не обращай внимания, проникай в суть вещей. Внешность хороша у девушек, да и то не всегда, придет срок любви - влюбишься в некрасивую, да так, что на всю жизнь. Мне, например, буденовки не нравятся, по-моему, береты красивее, надеть на красноармейцев береты, думаешь, изменится их революционная сущность? Напяль хоть фрак, хоть галстук, принципиальности в тебе не убавится, а натяни новый Бонапарт сапоги и гимнастерку, он от этого не перестанет быть Бонапартом! Побольше читай, книги проясняют мозги, можно не поужинать, но прочесть несколько страниц перед сном надо обязательно! Сам он далеко не красавчик, в потрепанной кавалерийской шинели и, увы, в буденовке! Он привел Славушку в узкую комнату с одним окном, оклеенную обоями, серебряные цветы по зеленому полю, отставшими кое-где от стен, у окна железная кровать с продавленным матрасом, украшенная никелированными бомбошками, напротив черный стол с выточенными витыми ножками и два стула. - Мое обиталище... Они не знали, что эта комната надолго станет обиталищем Славушки. - Дом купца Офросимова, торговец хлебом, вполне невежественный самоварник, отступил вместе с Деникиным, пора перебраться в Париж, сказал, уходя из дома... На столе лежали три книжки: "История одного города", "Пролетарская революция и ренегат Каутский" и "Записки охотника". - Читал? - спросил Андреев. - Одну только-только достал, а две самые любимые. Славушка разочарованно покачал головой: - Я бы выбрал другие. - Люблю полезную литературу, - сказал Андреев и вернулся к Офросимову. - Мебель вывезли, а комнаты отвели под общежитие партработников. Неженатых... Он переложил с подоконника на стол полкаравая черного хлеба. Принес откуда-то кружку молока. - Пей. - Нарезал хлеба, с аппетитом принялся есть. - Пей, пей! - А ты? - Не люблю молоко... Спать Славу Андреев уложил на свою кровать: "Коротковато мне на этой коечке, не могу вытянуться, частенько перебираюсь на пол", постелил себе на полу, накрылся шинелью. Когда проснулись, солнце стояло уже высоко. - Проспали? - испугался Славушка. - Сегодня воскресенье, - успокоил Андреев. - А впереди ночь в поезде, спать, вероятно, не придется. Поезд из Курска, на котором Андреев рассчитывал добраться до Орла, проходил поздно вечером, от города до станции двенадцать верст, в запасе еще целый день. - Не возражаешь погулять? Славушка не возражал, но и не понимал, какие прогулки могут позволить себе комсомольские работники, когда надо готовить мировую революцию. - И, может, не будешь возражать, если захватим Франю, Вержбловскую? - А кто это? Еще не слыша ответа, Славушка сообразил, что это и есть заведующая общим отделом. - Хорошая девушка, - сосредоточенно говорит Андреев, - может быть, я когда-нибудь на ней и женюсь. - А... Больше Слава ничего не произносит, но Андреев понимает его восклицание. - Еще не время, - строго говорит он. - Недостаточно мы знаем друг друга, и, кроме того, не кончилась война, мало ли что может... - А откуда она? - Из Польши. Ее мать попала в Орел в потоке беженцев, устремившихся в четырнадцатом году в Россию. Судьба забросила в Малоархангельск. Работала здесь портнихой, а потом нашла одного, в деревне сейчас, есть дом, огород... - А Франя? - Мобилизовали. Она комсомолка, - твердо произносит Андреев, - у нее красивый почерк. Идут по заросшим травой улицам. Коммунистки, работающие в укомпарте, их трое, да еще Франя, живут в крохотном сером домишке. Андреев стучит в окно. Франя сразу появляется, точно давно уже стоит за калиткой и ждет появления Андреева. - Ох!.. Она смущается при виде Славы, щеки розовеют еще больше, удивительно хороша. Славушка сам рад влюбиться, но разве он может это себе позволить, если Андреев в сто раз лучше. - Куда? - спрашивает Андреев. - В поле, - говорит Франя. Славушке все равно куда, просто ему хорошо с ними, с Андреевым, с Франей, и долго будет еще хорошо. Заросшая травой улица незаметно вливается в раскинутые перед ними луга. Сказочно, свободно и хорошо все окрест! - Показать чудо? - спрашивает Андреев. Франя смотрит на него во все глаза. - Какое? - Показать? Петляет полевая дорога, уходят за горизонт волны желтеющей ржи. Втроем рвут васильки. Франя идет в венке еще красивее. - Куда ты нас ведешь? - спрашивает Слава. - Сейчас покажу вам чудо, - говорит Андреев. - Покажу, где начинается Россия. Сухой лог, поросший травой. Дубовая рощица. Кривоватые крепкие дубки. Ничто им не страшно, не вырвать их из земли. Дубки, дубки... Пониже, в логу, березы, зеленая травка. Андреев подходит к березке. К самой густой и самой старой. Из-под ее корней, не поймешь даже откуда, бьется ключ, тоненький-тоненький ручеек, и чуть подальше прудок, сказочный какой-то прудок, и из него ручеек... - Пейте, - говорит Андреев. Наклоняется, зачерпывает горстью воду, пьет. - Россия! - Почему Россия? - Да это ж Ока, Ока, это начинается Ока, - шепотом говорит Андреев. - Мы начинаемся... Под березкой, в травянистом логу, льется самая русская река России. 54 По мнению заведующего конным двором, Андреев в небольшом чине, "что-то там по молодежи", но обслуживающий персонал побаивается Андреева, он ничего не требовал зря, но уж, если требует, лучше не перечить, вызовет в укомпарт к Карасеву, к самому Карасеву, рта не даст открыть, отчитает в присутствии Карасева, да так, что ни оправдаться, ни отбрехаться... Поэтому для поездки на станцию Андрееву дали не пролетку, не ахти какое начальство, и не дроги, все-таки начальство, а глубокий трясучий тарантас, в котором уместилось бы все оргбюро. Но оргбюро только провожало Андреева: - Вы, ребята, не задерживайтесь в Орле, печать привезите, невозможно без печати... И литературы! По юношескому движению... - Всем наказывали привезти литературы. - Поддайте им жару, пора губкомолу повернуться лицом к деревне... Делегация погрузилась в тарантас. Кучер - ровесник Андрееву. - Ты почему не в комсомоле? Андреев знал всех членов городской организации. - А умирать никому неохота, - вразумительно ответствовал кучер. - Не на фронте, так здесь от кулаков, а то так и сами себя порешите. - Ну, мне тоже умирать неохота! Андреев засмеялся, но разговора не получилось. Приехали на станцию, чуть стемнело. Билетов не продавали, в вагоны садились по мандатам, а чаще просто захватывали места. Против ожидания сели необыкновенно легко, их пустили в штабной вагон, лучший вагон в составе всегда называли штабным, и пассажиров оказалось немного. Андреев устроил Славу на верхней полке, постелил ему свою шинель, сам сел у окна: "Мне нужно подготовиться". Слава тоже хотел подготовиться - к чему? - и тут же заснул. Проснулся оттого, что Андреев дергал его за ногу, было уже светло. - Приехали? - Нет. Становой Колодезь. До Орла еще двадцать верст. Я сейчас приду... На Становом Колодезе набирали дров и воды. Из вагона все бегали за кипятком. Он принес в чужом котелке молока, купил у какой-то бабы за махорку. - Завтракай. - А ты? - И мне хватит. На этот раз тоже пил молоко. Слава смотрел на него с упреком, Андреев ответил с улыбкой: - Ничего, брат, иногда и ложь во спасение. А в Орле уже некогда прохлаждаться - опаздывали, по улицам бежали. Губкомол! Навстречу по лестнице спускался парень в новенькой кожаной куртке, в руках у него штук двадцать селедок, прижимает их прямо к куртке. - Вы куда? - На пленум! Парень с селедками проследовал мимо, ступеньки через три остановился, секунду размышлял и опять окликнул малоархангельцев: - Постойте, ребята! Андреев обернулся: - Чего? - Можете взять по селедке. Селедка соблазнительна, но... Они даже не ответили, ворвались в просторную комнату, в комнате ни одного стула, пять или шесть парней сидели на столах. - Где пленум? Один из парней молча указал пальцем. Андреев приоткрыл дверь. Комната поменьше, а народа побольше, у окна высокий парень с белесыми волосами и черными бровями произносил речь. Он тотчас обратился к Андрееву: - Откуда? - Из Малоархангельска. - Заходи, - покровительственно сказал парень и посмотрел на Славу. - А это что за ребенок? - Секретарь Успенского волкомола, - сказал Андреев. - Самой крупной нашей организации. - Товарищи, я предлагаю приветствовать представителя успенской организации, - сказал оратор без всякого перехода. - Если даже дети сплачиваются вокруг нашего союза, это говорит само за себя... Да здравствует революционная деревня! Два или три человека похлопали в ладоши. - Проходи сюда, садись рядом со мной. - Оратор указал на пол возле себя. - А теперь возвращаюсь к задачам союза... Сидеть не на чем. Сюда, вероятно, собраны стулья со всего губкомола, кое-кто расположился прямо на полу. Слава сел на подоконник. В комнате человек сорок, все старше его. Оратор, круглолицый, розовощекий, с толстыми губами, неутомимо сыпал загадочные слова: экправ, соцобр, профобр, партпрос, физкульт, военепорт... Не все понимали этот язык. Оратора, как вскоре понял Слава, звали Кобяшов. Тот самый Кобяшов, который считался лучшим теоретиком в губкомоле. Председательствовал на заседании жиденький паренек с черными волосами, вьющимися, как у барашка, насупленные брови, морщины в углах рта, ему это, видимо, нравилось, нарочно кривил губы да еще пенсне на носу, металлическое, стариковское, на черном шнурке. К нему часто обращались: "Эй, Шульман!.. Товарищ Шульман!.. Зямка, Зямка!..", на что он отвечал металлическим голосом: "Товарищи, призываю к порядку!" - ему удавалось урезонить ребят, и они вновь начинали внимать Кобяшову. - Мы должны прочно связать наши руководящие органы с низовыми ячейками и создать в своей среде атмосферу идейной сплоченности и острой ненависти ко всему мелкобуржуазному, - закончил Кобяшов и, помедлив, добавил: - И попрошу не аплодировать, у нас деловое обсуждение... Но никто и не собирался аплодировать, наоборот, из угла, откуда во время доклада то и дело неслись задиристые реплики, вихрастый паренек прокричал: - Мы сейчас вам скажем насчет экправа! Но тут Кобяшов наклонился к Шульману, что-то тихо сказал, и тот тотчас же проскрипел на всю комнату: - Было бы интересно послушать представителя успенской организации... - Он поманил Андреева, они пошептались, и Шульман объявил: - Слово предоставляется товарищу Ознобишину! Слава любил выступать. Он сразу же заговорил. О последствиях деникинщины. О школах, которые приходится открывать в неприспособленных помещениях. О расхищенных библиотеках, которые нужно во что бы то ни стало собрать. О дезертирах, их надо привлечь к ответственности, а нам самим идти добивать Врангеля, сбросить барона в Черное море... Интересно, что скажет на это товарищ Шульман? - Сейчас мы объявим обеденный перерыв, - сказал Шульман, - а после обеда заслушаем доклады с мест. Представители Малоархангельска все же получили свою селедку, парень в кожаной куртке оказался завхозом губкомола Каплуновским, селедки выдал, но тоже произнес при этом речь о своем великодушии, селедка выдавалась утром, он мог бы распорядиться остатком по своему усмотрению. Тут к Славе подошел парень. - Здорово! - Здравствуй! - Не узнаешь? Батюшки, да это Шифрин, с которым ездили в политотдел. Почему-то в памяти он запечатлелся крупным и плотным, а он такой же, как и Слава. Тонкие губы, пронзительные серые глаза... - Ты где теперь? - Теперь я редактор, каждую неделю печатаем молодежную страничку в "Орловской правде". Андреев удивился: - Вы разве встречались? - Прошлой осенью, вместе ехали в политотдел Тринадцатой армии. - Довез ты тогда свою литературу? - интересуется Шифрин. - А почему не довезти? - Отличные книжки дали в политотделе, - говорит Шифрин. - Больше всего мне понравился "Овод". Я даже оставил эту книжку у себя. Даю, конечно, другим... - А мне "Овод" что-то не очень... - Как ты можешь так говорить! - возмущается Шифрин. - Образец принципиальности! - Есть получше образцы. - Это кто же? - Базаров. - Кто, кто? - Базаров. - Кто это? - "Отцы и дети" читал? - Тургенев? - Шифрин пренебрежительно машет рукой. - Вчерашний день! Славушке не хотелось с ним спорить. - Заходи в редакцию, - великодушно пригласил Шифрин Ознобишина. - Может, напишешь что... После обеда первым выступил Андреев. Его, оказывается, знали. Он докладывал о положении в уезде. Без лишних слов, без хвастовства... Вечером местные ребята разошлись по домам, приезжие устраивались на ночевку в губкомоле. Малоархангельцам достался один из столов в канцелярии, Андреев предложил спать под столом: "Спокойнее, не свалимся". Лежа под столом, Андреев принялся рассказывать о своих поездках по уезду, особо говорил о Колпне, о Дроскове, в этих селах, говорил Андреев, классовая борьба скоро достигнет большого накала. - А в общем давай спать, - закончил он, - двигайся поближе, под шинель... Но сон не шел к Славе. - Ты читал "Овода"? - Угу, - ответил Андреев, засыпая. - Понравился? - Ничего... - А кто принципиальнее, - спросил Славушка, - Овод или Базаров? - Сравнил бога с яичницей, - пробормотал Андреев. - Слезливые сантименты и целое мировоззрение... - А вот некоторые считают Тургенева вчерашним днем... Андреев неожиданно сел. - И правильно считают, - сказал он. - Сейчас не до литературы, сейчас надо добить Врангеля, а к Тургеневу вернемся лет через двадцать. - Что ж, отказаться от книг? - Не отказаться, а выбирать что читать. - Андреев вытащил из кармана записную книжку. - Вот я сейчас тебе прочту. Я говорил тебе о Колпне? "Мы стояли, стоим и будем стоять в гражданской войне с кулаками". Запомни. "Прекрасная вещь революционное насилие и диктатура, если они применяются когда следует и против кого следует". Будь таким же принципиальным, как Базаров, читай не романы, а политическую литературу... Утро началось бестолково, и на столах, и под столами спалось плохо, умывались во дворе, завтракали опять селедкой и хлебом. Чай, правильнее - горячую воду, принесли в ведрах, но зачем-то перелили в бачок для питьевой воды. Каплуновский стоял у бачка и отпускал приезжим по кружке кипятка и по пять паточных карамелек. После завтрака Каплуновский на всех кричал, требовал, чтобы расписались в ведомостях, отдельно за хлеб, за селедку и за конфеты, кричал до тех пор, пока не появился Шульман, и Каплуновский тут же испарился. Зато члены губкома, все они были жителями Орла, выспались и, чистенькие, приглаженные, довольные собой, покровительственно посматривали на растрепанных, всклокоченных провинциалов. Мирное течение пленума нарушилось с самого утра. Вбежал Кобяшов, бледный, взволнованный. - Товарищи! Я только что из губкомпарта! Получена телеграмма - Крымскому фронту требуется пополнение коммунистами. В том числе коммунистами-комсомольцами. Губкомолу надо выделить десять человек. Решено не объявлять мобилизации, предложить товарищам записываться добровольно. Поэтому я обращаюсь, кто хочет... - А когда ехать? - спросил кто-то из угла. - Сегодня, - сказал Кобяшов. - Вечером пойдет специальный вагон с орловскими коммунистами. Слава ожидал, что сейчас же все начнут оспаривать друг перед другом честь поехать на фронт. Но вместо этого наступило тягостное молчание. Слава переводил взгляд с одного оратора на другого. Вчера выступали горячо, а сейчас... Он не хотел плохо думать о всех, кто-то испугался, и это настроение передалось всем... - Запишите меня, - нарушил молчание Андреев, - я еду. - И я, - тут же сказал Слава, - и я! - А кто останется вместо тебя в Малоархангельске? - спросил Кобяшов. - А хоть бы он, - сказал Андреев, указывая на Славу. - Ознобишин. - Но я тоже еду, - возразил Слава. - Нет, ты не можешь, мы не имеем права отправить тебя, - сказал Кобяшов. - Тебе нет шестнадцати. Слава пытался возражать: - Какое это имеет значение? - Потому что война - это не игрушки, - сердито, даже зло, прикрикнул Андреев. - Не спорь, пожалуйста. - Так кто ж еще? - спросил Шульман. Поднял руку делегат из Болхова, потом из Дмитрова, записались два паренька из Железнодорожного района. - А почему бы не записаться самому товарищу Кобяшову? - неожиданно спросил кто-то из железнодорожников. - Я хотел, но не разрешает губкомпарт, - без запинки отозвался Кобяшов. - Можете справиться! - Зачем, мы верим... Записались еще трое, все работники уездных комитетов, из самого Орла не записался никто, городские комсомольцы сидели бледные. Шульман понимал, что из города тоже должен кто-то поехать, он тревожно вглядывался в местных активистов, наконец решился принести одного из них в жертву. - Вот, например, ты, Мазин, ты ведь занимался в райкоме военспортом, сам спортсмен... У Мазина такой вид, точно его сейчас стошнит. - Я не могу, у меня аппендицит, - отвечал он. - Всего только три месяца, как меня хотели оперировать... - Товарищи, еще два человека! - воззвал Кобяшов. - Вернемся и не позже как через день направим двух товарищей, - сказал Хватов, секретарь ливенского укома. - А почему бы тебе самому не пойти? - вкрадчиво вмешался Шульман. - Ты же слышал, вагон уходит сегодня? - Что ж, могу и сам. Но комсомольские работники, обитавшие в самом Орле, упорно уклонялись от записи. - Неужели боятся? - спросил Славушка, наклоняясь к самому уху Андреева. - Н-нет... - протянул тот. - Думаю, дело в другом. Неизвестно, куда еще пошлют пополнение, вероятнее всего, просто рядовыми бойцами, а они уже привыкли руководить. Вот если бы проводился набор в комиссары... - Нет, товарищи, это из рук вон! - вдруг сказал Шульман. - Надо же и из городского района. Так и пометим: городской район, а к вечеру подберем персонально... Работа пленума скомкалась, уезжающим надо собраться, надо их обеспечить документами, продуктами, Кобяшов заторопился с докладом в губкомпарт. Андреев и Славушка вышли на Болховскую, в городе давно уже не чувствовалось войны, по улицам бежали принаряженные барышни, иногда проезжал в пролетке ответственный работник. - Все нормально, - сказал Андреев. - Скоро везде будет так. Пойдем посидим где-нибудь, я напишу ребятам письмо... Они провели вместе весь день, и с каждым часом все ощутимей и ощутимей становилось для Славушки приближающееся расставание. Андреев получил документы, хлеб, сахар, по обыкновению собрался поделить все с Ознобишиным, но на этот раз Слава запротестовал: - Ни крошки, ты едешь на фронт. Пришли они на вокзал засветло, вагон для отъезжающих стоял где-то за водокачкой, начальство еще не приехало, должен был состояться митинг, один Каплуновский метался по платформе, в руке у него сумка, похожая на дамский ридикюль, он издали завидел малоархангельцев, подскочил к Андрееву, протянул листок, карандаш: - Распишись. - Достал из ридикюля бумажный фунтик, торжественно подал Андрееву. - Специально для отъезжающих, выпросил в губпродкоме ландрина, по полфунта на брата... - Ты не жди нашего поезда, - сказал Андреев Славе. - Митинг может затянуться, я тебя сейчас посажу, и езжай-ка домой... Славу, как и в прошлый раз, когда он возвращался из политотдела, посадили в поезд, шедший на Елец, в штабной вагон, заполненный командированными. Андреев нашел какого-то мрачного типа в заношенной шинели, лацкан которой украшал алый бант - он на нем почему-то остановил свой выбор, - и попросил его приглядеть за Славой. - Вот и все, - сказал Андреев. - И еще два слова по секрету. Они вышли в тамбур. - Возьми... Он протянул Славушке фунтик с конфетами. Славушка возмутился: - Да ты что?! - Нет, это не тебе... - Андреев смутился. - Передашь Фране. И записку. Когда будешь в Малоархангельске. Я написал ребятам, чтобы тебя забрали в укомол. Вагон тряхнуло. Подали паровоз. - Ну, бывай! - сказал Андреев. - Пора. Кобяшов, должно быть, уже приехал произносить речь. - Он притянул к себе мальчика, прижал его голову к своей шинели, растрепал волосы. - И в случае чего этот дядька с бантом не даст тебя в обиду... Выпрыгнул из тамбура, а Славушка пошел занимать свое место. 55 Безмерность своей потери Славушка ощутил, лишь когда тронулся поезд. Не то что разговаривать, смотреть ни на кого не хотелось. Дядька с бантом сидел напротив. Он поглядывал время от времени на оставленного под его присмотр мальчика. Паровоз набрал скорость, вагон покачивало, постукивали колеса на стыках, стало жарко и душно, пассажиров клонило в сон. До того горько стало на душе у Славушки, будто он проглотил хину, точно умер самый близкий ему человек. Славушка попытался отогнать мысль о смерти. При чем тут смерть? Разве он больше не увидится с Андреевым? Деникин почти разгромлен, а Врангеля и подавно разгромят. Вокруг говорили о каких-то пустяках. Славушке стало еще горше. Просто необходимо было истребить в себе эту горечь. Он полез в свой мешок, нащупал фунтик с леденцами, зажал в пальцах карамельку, всего одну карамельку, и незаметно положил в рот, Франя все равно угостит, ничего от Франи не убудет, если она получит одной конфеткой меньше. Но конфета не показалась сладкой, привкус горечи не исчезал. Дядька с бантом все-таки собрался познакомиться со своим подопечным. - Ты откуда, хлопчик? - Из Орла. - Понимаю, что не из Берлина. А что делал в Орле? - На пленуме был. - Это на каком же? - На комсомольском. - Значит, ты комсомолец? - с одобрением спросил человек с бантом. - Я уже коммунист, - гордо ответил Славушка. - Как так? - удивился его собеседник. - Не рано ли? - Смотрите! - Славушка достал из-за пазухи и показал партийный билет. - Я - секретарь волкомола! - Ах ты, ядрить тебя! - с восхищением сказал человек с бантом. - Выходит, мы с тобой на одном положении. - А вы кто? - поинтересовался, в свою очередь, Славушка. - Да никто, - отозвался тот. - Коммунист. Ни чинов, ни званий. На фронте мне весь живот разворотило, возвращаюсь теперь в село... - Вздохнул и замолчал. - Рады? - спросил Славушка, хотя было очевидно, что радоваться нечему, но он представил себе, как обрадуется семья этого человека, когда увидит его живым и цел