сколько речи говорят! Дом князей Корсунских снаружи изменился мало, но внутри уже все выглядит иначе, занятия идут полным ходом, гостиные и спальни переоборудованы в классы, из-за дверей несется гул голосов, можно подумать, что в этом доме всегда помещалась школа. - Комсомольская ячейка теперь тоже здесь, - Сосняков пытливо смотрит на Ознобишина. - Кстати, ты на бильярде умеешь играть? Слава пожал плечами: - Не приходилось... Для комсомольской ячейки Сосняков приспособил бывшую бильярдную, но бильярдный стол оставили, только сдвинули к стене. Ознобишину теперь понятно, почему он заинтересовался бильярдом. - Я тоже еще не умею, - сказал Сосняков. - А говорят, полезная игра. Развивает глазомер, меткость. Нам бы инструктора сюда, обязали бы всех комсомольцев учиться. Ознобишин не стал спорить. - Давай свои списки. Две школьные тетрадки исписаны каллиграфическим почерком. Все село на учете. "Бедняки. Середняки мал. Середняки кр. Кулаки". "Мал" - маломощные, "кр" - крепкие. Бухгалтерия! Тут появился Жильцов, держится рукой за рыжую бороду, заискивающе заглядывает Ознобишину в глаза. - Вы к нам от волисполкома, Вячеслав Николаевич? Семена делить? Откуда ему известно? Слава сказал об этом одному Соснякову. - Ключи от амбара при тебе, Савелий Тихонович? - В Совете. - Пошли за ключами. Амбар на двух замках, ключ от одного в волисполкоме, от другого в сельсовете. Такая мера предосторожности, изобретение Данилочкина, обеспечивает полный контроль. - По хозяйствам делить будете или как? - По классовому принципу, Савелий Тихонович, - беднякам и маломощным середнякам. - А остальным? - А остальные вывернутся. Пошарят у себя по сусекам. Зашли за ключами в сельсовет, там мужиков полным-полно, притихли, молчат, слух о приезде уполномоченного обошел уже все село. - Семена делить? - Семена. - А кому? Кто-то подал голос: - Кому есть нечего, тем и дадут, сожрут, а сеять как бог даст. Жильцов подал ключи, списки домохозяев. Ознобишин решил прихватить с собой еще двух-трех мужиков. - Кому, мужики, доверяете? Хочу пройти по домам. Называйте. - Селиверстыча. - Васютина Павла Григорьевича. - Не возражаете, мужики? - А когда хлеб делить? - Пожалуй, завтра с утра... Ознобишин - от дома к дому, Сосняков от него ни на шаг, Жильцов и двое доверенных чуть позади. Поднимались на крыльцо, заходили в избу, здоровались, - Ознобишин пытливо вглядывался в хозяев, в детей. - Савелий Тихонович, как тут? - Пуда четыре наскребут. Одним глазом в список Жильцова, другим в тетрадь Соснякова. Сосняков безошибочно определил достаток каждой семьи, его классовый подход строг, но справедлив. В богатые избы заходили мимоходом, да и владельцы их не слишком, видно, рассчитывали на помощь со стороны, посев в этих хозяйствах обеспечивали хитроумно укрытые от чужих глаз мешки с отборным зерном. Вот и еще одна такая богатая изба, кирпичная, под железом, с крыльцом, украшенным деревянной резьбой. - Борщевы. Самое что ни на есть кулачье, - небрежно поясняет Сосняков. - О самом хозяине ни слуху ни духу, с деникинцами ушел... К Борщевым Ознобишин зашел ради проформы. Хозяйка упирается в стол тонкими пальцами, за юбку держится девчушка лет семи, а позади еще трое погодков. Ознобишина поразил землисто-белый цвет их лиц широко раскрытые глаза, бескровные губы. Взглянул на Соснякова. - Чего это они такие? - Какие? - Точно голодные. - А они и есть голодные. В начале зимы продармейцы у них все подчистую выгребли. Сидели на картошке, да и той, должно, не осталось. Ознобишин задумался. - Сеяться будете? - спросил Борщеву. - Если люди помогут... Не сказала - прошелестела губами. Сосняков потянул Ознобишина за рукав. - Здесь делать нечего, пошли. И с таким же голодным отупением столкнулись еще в одной избе, на этот раз темной, тесной и нищей, нищета в ней сквозила из всех щелей. - Этим тоже помогать не будем, - сказал Сосняков. - А этим почему? - Их отец ушел с белыми. - А этот с чего? Здесь-то беднота? - Беднота-то беднота, а переметнулся к классовому врагу. - От бедности и переметнулся, - пояснил Жильцов. - Так и сказал, уходя: глаза бы мои на эту нищету не глядели. - Пойдем, пойдем, - заторопился Сосняков. Ознобишин всматривался в голодные детские глаза. - Как фамилия? - Филатовы. Комиссия, как вскоре их стали называть в селе, - Ознобишин, Сосняков, Жильцов и понятые, - обошли все дворы. К вечеру обход закончили. - Собирай, Иван, ребят, - распорядился Ознобишин. - Овсянина, Плехова... Словом, всех. На всю ночь. Пусть стерегут амбар. Не ровен час, разграбят еще ночью. - Правильно, - подтвердил Жильцов. - Береженого бог бережет. Комсомольцев собрали, вооружили чем пришлось: дробовиками, пистолетом, найденным в усадьбе и сохраняемым для спектаклей. - Смотрите в оба, чуть что - за мной, - предупредил Ознобишин и невесело усмехнулся. - А я сосну. Завтра мне воевать и воевать. Он расставил караул, наказал ходить греться по очереди и ушел с Сосняковым в село. В окнах вспыхивали огни. Звенела где-то бадья, булькала в темноте наступающая весна. - Ты куда? - спросил Сосняков. - К Васютиным опять? - А куда ж еще? - Пойдем ко мне, картошки хватит. - Где там хватит, - безжалостно отказался Ознобишин. - У вас каждая картофелина на счету. Ничего, не объем я ваших кулаков. У Васютиных и тепло и сытно, но Ознобишин не очень-то к ним стремился, позови его кто другой из комсомольцев, он охотно пошел бы, но идти к Соснякову не хотелось, очень уж агрессивен. Васютины ждали своего постояльца. Ужин на столе, постель постлана, а разговорами хозяева его не обременяли. Слава наскоро похлебал щей, даже не забелил сметаной, отодвинул поджарку. - Спасибо, сыт. Почему-то стыдно было есть это мясо, когда Сосняков сидит небось сейчас у себя дома и макает в соль холодные скользкие картофелины. Погасили лампы, разделись, но никто не спит, все сдерживают дыхание, притворяются спящими. "Надо было остаться с ребятами караулить амбар, - подумал Слава и тут же сам с собой не согласился, - завтра будет денек ой-ой какой, завтра мне достанется, дай бог продержаться". И грустно ему было почему-то, людям надо сеять, как можно осиротить землю, всем это на пользу, а семян нет даже у тех, у кого они припрятаны, с семенами негусто, и кому-то надо дать, а это - дать и не дать - в воле Ознобишина: волисполком его уполномочил, ну а сам он себя? Поди разберись, где справедливость. Ивану легче, он во всем придерживается своих списков. Составил их раз и навсегда, кому положено, тому положено, а кому не положено, тому никогда и никакими силами не сдвинуть его с занятой позиции. В общем-то Сосняков прав, живет по законам классовой борьбы... Что-то звякнуло за окном, льдинка, должно быть, сорвалась. Как там ребята у амбара? Трудно предположить, что кто-нибудь позарится на общественный амбар, и все-таки спокойнее, что ребята присматривают за амбаром. Он заспался, заспался... Нет, хозяева еще спят. За окном еще темно. Оделся, тихо вышел во двор, на улицу. Какая-то женщина несет ведра на коромысле. Откуда-то пробивается белесый свет. Прошел мимо церкви. Не так давно еще в ней венчали, крестили и хоронили князей Корсунских. Где они? Алешку застрелили, а княгини уехали. На площади, за церковью, амбар. Недавно еще принадлежал здешнему лавочнику, а теперь общественный амбар граждан села Корсунского. Есть в селе и бедняки, и батраки, вконец обнищавшие крестьяне, и есть богачи, которые держат батраков, и сегодня этим нищим будет дано полное предпочтение. Ознобишин, полноправный представитель Советской власти, отдаст им предпочтение перед теми, у кого и хлеб, и скот. По дороге встретились Левочкин и Плехов. - Все спокойно? - Ознобишин позвенел в кармане ключами. - Сбегайте кто-нибудь за Жильцовым. Село точно только и ждало этой команды - Жильцов еще не пришел, как площадь заполнилась народом. Пришли и старые и малые, мужики и бабы, старики и старухи, набежали ребятишки, только самые маленькие остались сидеть по избам. Ох, до чего ж многолика деревня! И самое опасное, что пришли все. Слухи о том, что семена будут давать одним беднякам, еще накануне прошли по деревне, богатым мужикам нечего делать на площади, и, однако, тоже пришли. Неспокойно на душе у товарища Ознобишина, но назвался груздем, полезай в кузов. - Бочку, что ли, какую подкатите... Из ближнего двора выкатили телегу, поставили перед амбаром. Взобрался товарищ Ознобишин на телегу, осмотрелся. - Товарищи... - даже как-то неудобно называть этих мужиков и баб товарищами, по возрасту он им в сыновья годится. Но не отцами же их называть полномочному представителю Советской власти. - Я уполномочен волостным исполкомом произвести у вас раздачу семян. Заранее предупреждаю: семян мало, выдавать будем только самым маломощным. Тем, у кого, по нашим сведениям, имеется возможность засеять свой клин из своих запасов, тем рассчитывать на помощь от государства не приходится. Поэтому, товарищи зажиточные хозяева... - не называть же кулаков кулаками? - вам можно разойтись! На свою голову сказал - по толпе прокатился крик: - Чего там, дели, поглядеть хотим на вашу справедливость! Ознобишин предупреждающе поднял руку. - Не торопитесь. Хотите стоять - стойте, к амбару все равно не подпустим. Отпускать будем по списку, каждому в свой мешок, а сперва проверим, взвесим, не много ли сгрызли мыши... Подозвал комсомольцев, поставил перед дверями. - Савелий Тихонович! - подал ему ключи. - Открывай. Пахнуло пылью, мукой и будто вправду мышами. - Человек четырех сюда... Подвинули весы к дверям. - Ну, давайте. Сколько должно быть, Савелий Тихонович? Жильцов извлек из кармана засаленную тетрадь, заглянул в свои записи. Рожь - восемьсот двадцать четыре пуда, овса - шестьсот одиннадцать, проса - четыреста... - Подай-ка свои списочки! Со списками Соснякова Ознобишин не расстается, вчера во время обхода он кое-что исправил, но совсем незначительно, эти списки и легли в основу при распределении. Ознобишин повернулся к Соснякову, впрочем, тот не отходил от Ознобишина, никому не доверял, даже Ознобишину, боялся, как бы от его глаз не ускользнула хоть горсть зерна. - Давай прикинем... Нельзя никого обидеть, и нельзя не обидеть, обиженные будут, но пусть никто не упрекнет, не заподозрит представителя власти в пристрастии. Ознобишин встал на приступок амбара. - Тише! Но можно и не взывать к тишине. Тишина воцарилась мгновенно, как только Ознобишин вышел из амбара, - хлеб-от не шутка, кому подфартит, тот обеспечен, посеет без хлопот, а кому-то искать, добывать еще... - Зерно в целости, но на всех все равно не хватит. Мы тут прикинули. Выдаем безлошадным, беднякам и малоимущим. На женщин и детей по пуду... - А мужики - умойся и оботрись? - Мужики при детях! - Значит, мужик уже не человек? - Не хватит иначе, не хватит, мужики перебьются. - Я предупреждаю: кто вздумает перемолоть семена на муку, или, упаси бог, продать, будем судить, наперед говорю, милости тогда от Советской власти не ждите. Да и не враги же вы себе... Тишина. - Мешки у всех при себе? Тишина. - Начнем, значит... Афонина... Афонина Татьяна, подходи. Пять пудов ржи и три овса! Женщина в красном полушалке сделала шаг вперед, а Второй шаг сделала вся толпа, все разом, толкаясь и бранясь, кинулись в беспорядке к амбару. На мгновение, всего лишь на одно мгновение замер Ознобишин: сметут! И ничто не остановит мужиков... Вот когда он пожалел, что не взял у Еремеева револьвер. Он не сумеет противостоять натиску, его сметут, и ничего от него не останется. Еще секунда, и одичавшая толпа ворвется в амбар. - Стойте! - закричал Ознобишин противным, визгливым, пронзительным голосом, вырвавшимся откуда-то из глубины, каким он еще никогда не кричал в жизни. - Еще шаг - и я выстрелю! В левой руке у него список, а правая в кармане полушубка, у него мерзли пальцы, и он пытался согреть хотя бы одну руку, но поняли его иначе, в кармане оттопыривались варежки, а сгоряча что не померещится людям. - Мужики! - крикнул кто-то в толпе. - Он чичас стрелит! Кто-то споткнулся и будто рывком остановил всю толпу. Парень в кавалерийской шинели выскочил вперед, выпятился перед телегой, на которой стоял Ознобишин, и принялся раздирать у себя на груди рубаху. - Ну, стреляй, стреляй... Вероятно, Слава чувствовал нечто подобное тому, что чувствовал Шабунин, когда с винтовкой в руках бежал по кронштадтскому льду. Он вытащил руку из кармана. - Больно ты мне нужен, - с презрением сказал Слава. - Не для тебя назначена твоя пуля. Парень посмотрел на уполномоченного, шмыгнул носом и пошел прочь. - Кто еще? - спросил Ознобишин, чувствуя прилив лихорадочной отваги. - Кто еще попытается? Но пытаться не хотелось больше уже никому, и все, точно по команде, отступили на несколько шагов от амбара. Ознобишин мотнул головой в сторону Соснякова: - Выдавай, Иван. Афонина Татьяна. Пять пудов ржи и три овса. На этот раз никто не помешал женщине в красном полушалке оттащить мешки с зерном от дверей. Ознобишин выкликал фамилию, Сосняков вместе с другими ребятами отвешивал зерно, и мужик, потому что зерно все-таки получали мужики, поспешно оттаскивал мешок от амбара и спешил уйти со своим пайком восвояси. Ознобишин не спешил, а Сосняков тем более, он взвешивал зерно с аптекарской точностью. Миновал полдень - никто не расходился, Жильцов напомнил Ознобишину - "а пообедать?" - но тот только отмахнулся. После того как Ознобишин отогнал ринувшуюся к амбару толпу, никто не мешал раздаче, иногда возникал мелкий спор и тут же гас, придраться было не к чему, запасы зерна подходили к концу, и Ознобишину оставалось все меньше и меньше времени для осуществления принятого им решения. - Борщева! Анна! - подчеркнуто громко выкрикнул Ознобишин. Никому и в голову не приходило, что могут вызвать Борщеву, она сама не поверила, что ее выкликнул уполномоченный. Ознобишин повторил: - Борщева Анна!.. Ее толкнули в спину. - Тебя! - Да она ж кулачка! - Была, да вся вышла, и она и дети еле на ногах стоят. - Борщева Анна! Неуверенными шагами подошла Борщева к телеге. Но одновременно из амбара выбежал Сосняков и подскочил к Ознобишину. - Ты что? Ее же нет в списках! - Есть. Я внес. - Да ведь это же кулацкая... кулацкая семья! Ее муж к белым ушел... - А дети с голоду мрут. - Не наша забота. - Наша. - Кулаков растить будем? - А мы не будем растить их кулаками. - Нарушаешь классовую линию? Ознобишин соскочил с телеги и подтолкнул Борщеву к амбару. - Ну? Чего стоишь? Иди получай. Сам пошел за ней в амбар, смотрел, как отсыпают ей зерно. Сосняков стоял у двери и саркастически наблюдал за Ознобишиным. - Теперь остается только еще вызвать Филатову! - А ты не ошибся, тоже внесена мной в список. Он опять взобрался на свою трибуну: - Филатова! Но Филатовой на площади не было, она просто не пришла, после того, как ее муж ушел с деникинцами, она не могла надеяться ни на какую помощь. - Сходите за ней, - распорядился Жильцов. За Филатовой побежали. Ознобишин ждал. Торопливыми шагами она подошла к телеге, встала перед Ознобишиным, ждала, что ей скажут. - Даем тебе семена, на твоих детей. Только не вздумай съесть. Трудно, а посеяться нужно. Слышала? Филатова пошевелила губами: - Слышу. - Так получай. - Сам и отвешивай, - сказал Сосняков, не отходя от двери. - Я белякам не слуга. - Ребята! - крикнул Ознобишин. - Отвесьте ей пять пудов. Бешеными глазами посмотрел Сосняков на Ознобишина. - А Васютину сколько отвесишь? - За что? - За гостеприимство. Оплатить постой... Ох как хотелось Ознобишину сцепиться с Сосняковым, он уже привык к тому, чтобы ему не перечили, но здесь, при народе, да еще чувствуя жестокую правоту Соснякова, он подавил свою досаду, заслонился от Соснякова его же списком и назвал следующую фамилию. Вот все и роздано. Без особых происшествий. Даже без крика. Выполнил он свое поручение. Спрыгнул на землю. Жильцов смотрит на Ознобишина и весело и снисходительно. - Отвоевался, Вячеслав Николаевич? Отвечать Жильцову не надо. Тот понял все правильно. - Подводу когда занаряжать, сегодня вечером али с утра? - Пожалуй, лучше с утра, не хочется тащиться ночью. А Сосняков упрямо не отходит от дверей. - Славка, поди-ка сюда! - Чего тебе? - Жаловаться на тебя буду, - говорит Сосняков. - Вот так. Нельзя было давать ни Борщевой, ни Филатовой. - Дети-то при чем? - А при том! Детей, может, и жалко, но каждый, кто норовит напакостить и сбежать, будет надеяться, что все равно его семейка без помощи не останется. Ознобишин не хочет спорить с Сосняковым, зерно у Борщевой и Филатовой уже не отберешь. - Жалуйся, сколько влезет, а запомни только одно: проследи с ребятами, чтоб помогли вспахать землю солдаткам и вдовам, чтобы семена не ушли на сторону. - Это мы и без тебя знаем, - процедил сквозь зубы Сосняков. - Ужинать опять к Васютину? - К Васютину. В голосе у Ознобишина вызов. Не хочется ему идти к Васютиным, но и к Соснякову не пойдешь. - Пошли, Савелий Тихонович. Их ждали у Васютиных. И щи дымятся в тарелках, и мясо на доске накрошено, и огурцы в вазочке для варенья, и... - Не обижайся, Вячеслав Николаевич, дело сделано, после работы можно... И бутылка зеленого стекла блеснула на столе. - Как хочешь, Савелий Тихонович, я не возражаю, но сам не буду. - Привыкать надо. Жильцов и Васютин выпили. Жильцов переспрашивает: - Так когда поедем? - Ночуйте, ночуйте у нас, - вмешалась хозяйка. - Женушки еще нет, торопиться не к кому. - А я и не тороплюсь. И вдруг его осенило: семена-то он роздал, но ведь это лишь половина поручения, надо быть уверенным в том, что зерно не пропито, не продано, не съедено, своими глазами видеть, что оно попало в землю. - А знаешь, Савелий Тихонович, я, пожалуй, не поеду завтра, - неожиданно говорит Ознобишин. - Уж больно щи хороши, погощу у вас с недельку. - Да господи, да хоть две, - сказала Васютина. - Хотите, мы вас на печке уложим? - А что так? - поинтересовался Жильцов. - Хочу посмотреть, как сеять будут, на тебя, Савелий Тихонович, нажму, чтоб ты солдаток лошадьми обеспечил. На другое же утро поступил донос. Не Ознобишину - Соснякову. Иван прислал за Ознобишиным посыльного. - Срочно зовет в ячейку. Сосняков с торжеством посмотрел на секретаря волкомола. - Вот убедись, кому ты помог. Борщева хлеб печет. С утра нажарила оладьев, а сейчас хлеб печет. Отрядили к Борщевым патруль во главе с Ознобишиным. В избе у Борщевых пахло хлебом. - Как же так? - спросил Ознобишин. - Я же предупреждал? Борщева развела руками, показала на детей. - Исть просят. Не видели хлебушка с рождества, не совладала, обменяла десять фунтов на муку, больше не съедим, истинный бог, остальное засеем. Ну что ей сказать? - Смотри, хозяйка, обездолишь детей. Уж как-нибудь перебейся, зато осенью с хлебом. И вдруг Борщева осмелела: - А осенью опять придет отряд... "И с помощью Соснякова вытрясет все до зернышка", - не сказал, только подумал Ознобишин. - Скоро новый закон будет, - сказал он. - Не все будут отбирать. Ему не верили, но и не возражали. После посещения Борщевых Ознобишин понял, что медлить нельзя, если за два-три дня не отсеются, съедят зерно или пропьют. За неделю, которую Ознобишин провел в Корсунском, каждый день он приходил к Жильцову еще до света, советовался, у кого взять лошадей, сам провожал мужиков в поле, кому угрожал, а кого слезно упрашивал, и к своему отъезду уверился, что большая часть зерна хоть и с грехом пополам, но высеяна. Даже с Сосняковым расстались они мирно. - Ты бы отлично сам со всем справился, - великодушно сказал Ознобишин. - Но отвечать-то перед волкомом мне. - Какое имеет значение, - не менее великодушно отозвался Сосняков. - Важно, что засеяли, вот что важно, озимая рожь, конечно, лучше родится, но и яровая сойдет. - Тебе, Иван, тоже пора в партию, ты старше меня, - сказал Ознобишин. - Подумываю, Слава. На сей раз ничем не попрекнули друг друга, дело было сделано и мир между ними восстановлен. Вез Ознобишина в Успенское Вася Левочкин, его очередь на подводу. - Смотри не гони лошадь, дорога плохая, - предупредил Васю отец и, ни к кому не обращаясь, пожаловался: - Только из пеленок, а уже начальство... Ехали медленно, телега тонула в выбоинах, на колеса налипла грязь, пахло сыростью, овчиной, навозом, всю дорогу Ознобишин и Левочкин разговаривали о пустяках - что ребята по праздникам ходят в церковь, что блины хороши и без сметаны, что Сосняков в жизни никогда и никому не улыбнулся, что Катя Вишнякова собирается в Орел... Доехали до оврага, он был полон грязи, внизу бурлила Озерна. - Может, отпустишь? - искательно попросил Левочкин. Ознобишин соскочил с грядки, потрепал мерина по лоснящемуся крупу, кивнул своему спутнику, зашагал вниз. - Ладно, бывай... Речка разлилась, мутная вода обманчиво кружила на перекатах, он глазами поискал прячущиеся под водой камни, ступил в воду, сразу вымок до щиколоток и пожалел - зачем отпустил Левочкина. Заглянул по пути в исполком, за дверями молчание, все, должно быть, в разъезде, и заспешил домой. В галерейке столкнулся с Верой Васильевной. Она всплеснула руками. - Сейчас же разувайся! Велела надеть шерстяные носки, дала шлепанцы. - Сейчас нагрею чаю... У нее нашлось даже малиновое варенье. - Почему так долго пропадал? - Сеял. - Но ведь не ты же сеял? Петя, тот действительно... Петя вместе с Филипповичем третий день жил в Дуровке, сеял на хуторе овес. Слава напился чаю, прикорнул на маминой постели... Ночью проснулся, и ему показалось, что он все еще в Корсунском, потом сообразил, что он дома, что Корсунское позади, и все равно, куда от него уйдешь?! Третий год оно с ним. С той злосчастной поездки, когда застрелили Алешу Корсунского. Почему он его вспомнил? Потом ездил открывать в Корсунском школу. Дом в сугробах, белый зал, полыхающий камин, бренчанье расстроенного рояля... Он сделал в Корсунском все, что ему было поручено. Роздал семена, проследил за севом. Но это еще не все: семена, люди, тягло. Смутно он ощущал, что за эти дни он приобрел что-то и для самого себя. В комнате натоплено, как зимой, а снег на улице уже сошел, даже под кустами растаяли ледяные корочки. Слава приоткрывает форточку. Сильно пахнет землей, только-только проклюнувшейся травой, набухающими почками. Наутро Слава идет в исполком. Как всегда, с утра там полно людей. Быстров отчитывает Данилочкина за то, что в Журавце затянулся сев, диктует Дмитрию Фомичу распоряжение сельсоветам взять на учет все косилки и одновременно читает какое-то предписание из уездного исполкома. Слава останавливается перед Быстровым. - Ну как? - только и спрашивает тот у Славы. - Отсеялся, Степан Кузьмич... Ему хочется рассказать обо всем поподробнее, но Быстров говорит: - Вот и ладно, а теперь иди, занимайся своими делами. 13 Время шло, сирень отцвела раньше времени, и уже в мае солнце припекало землю так беспощадно, что в парке, даже в тени, потрескались все дорожки. Лето выдалось жестокое, поля не сулили ничего доброго, редкие, тощие, серые от пыли колосья торчали прямые, как свечечки, не от чего им было клониться, зерна посохли, не успев налиться, рожь перемежалась с лебедой. То не рожь, а лебеда, Батя, не омманывай Пришла, девоньки, беда, Нетути приданова, - пели девки по вечерам на выгоне. Свадьбы расстраивались, надежды рушились, Быстров метался по волости. - Сена, сена накашивайте сколько можно! Голос его срывался, он багровел и заходился в кашле. - Жарко? - спрашивал то одного, то другого коммуниста. - А вы о зиме, о зиме думайте, думайте, как скот до будущей весны сохранить! И волком, и уком то и дело напоминали о предстоящей зиме, до холодов еще ой как далеко, но - готовь сани летом... Слава приезжал то в одну деревню, то в другую, и, выполняя директивы волкома, собирал молодежь - в школу, в избу-читальню, а то так и просто где-нибудь в проулке, - настойчиво втолковывал: - Заготавливайте корма, ребята, траву: солому, турнепс, надерите веников... Обязательно кто-нибудь усмехался: - А веники на что, коров парить? - Сена не будет, и веники сожрут, - терпеливо объяснял Слава. - С Деникиным покончили, теперь нужно справиться с голодом. Как марево, наплывали жуткие слухи: в Поволжье голод, порезали всех лошадей, люди мрут... Тем временем, худо ли, хорошо ли, у всех складывалась и своя семейная жизнь. Можно ли было считать астаховскую семью семьей Славы и Пети Ознобишиных? Да, можно, покуда был жив Федор Федорович, а теперь ничто не связывало Ознобишиных с Астаховыми. Ни Федора Федоровича, ни Пелагеи Егоровны, которая все-таки доводилась Вере Васильевне свекровью, не было уже на свете, остался один Павел Федорович, но и он уже не тот Астахов, каким был два года назад. Марья Софроновна все больше прибирала его к рукам, теперь уже не существовало астаховской семьи: две и даже три разных семьи жили под одной крышей. Федосей и Надежда тоже отдельная семья, ели уже не за общим столом, им не доставалось ни мяса, ни масла, хорошо, хватало картошки, наварят чугунок и мнут по утрам с солью. Дом Астаховых распался. Однако судьбы дома, ставшего пристанищем Ознобишиным, мало заботили Славу, - да что там дом Астаховых, самозабвенно отдаваясь общественной деятельности, он не замечал даже, как живут его мать и брат. Слава любил Петю, но вот проявить к нему повседневный интерес, вникнуть в его жизнь у Славы не находилось времени. Однажды, в начале лета, у Славы произошел примечательный разговор с Данилочкиным. Тот сидел в земотделе и с помощью обыкновенной канцелярской линейки проверял работу приезжего землемера по размежеванию успенских деревень. Слава забежал в земотдел разжиться бумагой, там хранились старые и лишь наполовину исписанные инвентарные книги. Увидев Данилочкина, Слава хотел шмыгнуть прочь, Данилочкин скуповат, сам он бумаги не даст, но он задержал Ознобишина: - Постой-ка, парень! Кто у вас в комитете занимается батраками? - По какой линии? Политическим просвещением или... - Вот именно "или". Просвещение само собой, а вот кто охраняет их материальные интересы, следит, чтоб кулаки их не очень эксплуатировали? - Экправ. - Чего? - Экономически-правовой отдел. Саплин у нас заведует экправом. - И как у него по этой части? - В общем, кулаки у нас под контролем. - А не в общем? - Батраки на учете, хозяева расплачиваются с ними вовремя, если возникает конфликт, тут же обращаются... - Молодцы! В тоне, каким высказана была эта похвала, Слава уловил насмешку. - А что, мы что-нибудь проглядели? - О том и разговор. - В Каменке? - При чем тут Каменка, можно и поближе. - Где это? - Да хоть в Успенском или в Дуровке. - Здесь у нас порядок. - Ой ли! Ты брата своего часто видишь? - Не так чтобы часто... - Про то и разговор, батраков по всей волости выявляешь, а то, что собственного брата в батрака превратили, это тебе не видно? - Почему в батрака? - А кто же он, как не батрак? С утра до ночи пашет на вашего Павла Федоровича, а расплатиться с ним тот и не думает. Такой упрек вроде пощечины, Слава считал, что работа Пети в хозяйстве Астаховых в порядке вещей. - Но ведь он член семьи? - Дай срок, попрет Астахов этого члена семьи вместе с твоей матерью напрочь... Нет, то, о чем предупреждал Данилочкин, не могло случиться, не позволит себе это Павел Федорович, как-никак, а Вера Васильевна все-таки жена его брата. Ну а что касается Пети... Что касается Пети, тут Данилочкин прав. Петю бессовестно эксплуатируют, считается, что он свой. Но Славе неудобно вступиться за Петю, Слава тоже свой, ему легче высказать сочувствие какому-нибудь бушмену из Калахари, чем сказать словечко в защиту Пети. На то он и революционер, чтобы защитить бесправных негров! Миллионы униженных и оскорбленных нуждаются в его помощи! Велик земной шар... А то, что творится рядом, проходит мимо его внимания. Кто-то страдает, кто-то влюбляется, кто-то хитрит... Братья Терешкины ухаживали за сестрами Тарховыми, "крутили любовь", как говорили о них все, кроме Славы, он не замечал, что людей связывают какие-то личные отношения, для него Тарховы и Терешкины были всего-навсего актерами местной драматической труппы. Он видел мир сквозь призму губернской газеты, ему гораздо яснее представлялось то, что происходит в Париже или Бомбее, нежели в Успенском или Дуровке, - в Германии пролетариат ведет классовые бои, это он видел, а то, что в Дуровке эксплуатируют Петю, - явление незначительное, он стоял выше всех мелочей. Такому подходу к жизни учил Быстров: за мировую революцию, не жалея собственной крови, в бой! А то, что где-то рядом обижают какую-то там Дуньку или Машку, - беда невелика, Дунька подождет, стерпит, после мировой революции дойдет очередь и до нее. 14 Романтические порывы увлекали Славу в неведомые дали. Что там мировая революция! Не сегодня-завтра полетим устанавливать коммунизм на Марсе... А жизнь возвращала Славу на землю, и не вообще на землю, а на ту землю, которая горела у него под ногами, в Успенское, в Корсунское, в деревни и села знакомой волости. Дуньки ждать мировой революции не хотели. Они хотели, чтобы о них подумали уже сейчас. Впрочем, Дуньки были многочисленны и далеко не на одно лицо, абстрактная Дунька делилась на множество лиц, и каждое вызывало особое к себе отношение. Ознобишину приходилось постоянно соприкасаться с людьми, одни были симпатичны, другие неприятны, ради одних он готов был расшибиться в лепешку, другие вызывали чувство вражды - классовая борьба в стране вступала в новую фазу. В данную минуту Слава сидел и составлял список успенских коммунистов, укому требовались новые, более подробные о них сведения. Это не его дело, партийным учетом занимался Семин, но Семин вот уже третий день в Малоархангельске, а сведения нужно представить безотлагательно. Каждый человек, каждый коммунист возникал в памяти Славы во всей своей неповторимости, и отвечал он на анкету, не нуждаясь в опросе тех, кто значился в списках. Сам того не замечая, он с увлечением трудился над списком и уже дошел до буквы М, когда его позвали к Данилочкину. Василий Семенович опять сидел на месте Быстрова, Степан Кузьмич продолжал искать хлеб по деревням и у тех, у кого положено и у кого не положено, сопровождая поиски допросами и угрозами, хотя уездные власти не раз уже призывали его к порядку. Данилочкин постучал о стол трубкой, выколачивая из нее пепел, и заговорил, лишь снова набив ее махоркой. - Вот что, Ознобишин, - прохрипел он, - дуй сейчас в Семичастную, уезжает наш адвокат. Напрыгался, наплясался, обратно в город потянуло... - А не отпускать? - А на кой ляд? - возразил Данилочкин. - Пусть катится, фальшивую коммуну Пенечкиных давно пора разогнать. - Но ведь Нардом надо кому-то сдать? Слава соображал - кому, но Данилочкин не задумался. - Терешкину. Такой же актер, как Андриевский. Сумеет ставить спектакли... Данилочкин все уже решил. - А как же со списками? - Списки тоже надо кончать. - Может, Семин вернется. - Семин не вернется, забрали на работу в уезд. - Куда? - В ЧК. - В ЧК? - Слава удивился, в его представлении Семин никак не подходил для работы в ЧК, это была область революционной романтики, а Семин... - Но ведь он же канцелярист, у него душа бумажная, все разложено по полочкам... - А туда канцеляристы и требуются, - сказал Данилочкин. - Там порядок прежде всего. Все-таки это удивительная новость! - Так что списки все равно за тобой, - предупредил Данилочкин. - Когда же я успею? - Посидишь ночь, к утру кончишь, - утешил Данилочкин. - А сейчас в Семичастную, вызови Терешкина и все имущество по акту прима от Андриевского. Навстречу Саплин. - Пошли принимать Народный дом, уезжает Андриевский. - А на его место кто? - Терешкин. - Везет мужику! - Саплин захохотал. - Теперь все девки его, каждый день будет устраивать танцы. Солнце в зените, земля накалена, тверда и бела от зноя, липы собираются цвести, и жужжат над ними бесчисленные пчелы. Ознобишин и Саплин идут хоженой-перехоженой аллейкой, все им здесь примелькалось, и раскидистые кусты сирени, и разросшаяся жимолость, и заросли крапивы... - А как ты думаешь, Слав, - нарушает молчание Саплин, - этот твой Андриевский занавески может спереть?.. Дом помещика Светлова, превращенный в культурно-просветительное заведение, желтеет на солнце как медовый пряник. Они прошли через пустой зрительный зал в библиотеку. - Вячеслав Николаевич! - с наигранным пафосом восклицает Андриевский. - Опять судьба нас сталкивает! - На этот раз не судьба, а волисполком, - отвечает Слава. - Вы в самом деле уезжаете? - Судьба! - продекламировал Андриевский. - Себе противиться не в силах боле и предаюсь моей судьбе! Он способен болтать без умолку, и Слава сразу переходит к цели своего визита. - Пришли принимать имущество. Андриевский недоуменно поднимает брови. - А кому же сдавать? - Вообще-то... Нет подходящей кандидатуры, Терешкин - это не то, что нужно, но временно придется остановиться на Терешкине. Пока что сдадите дом Андрею... - Терешкину? - Андриевский доволен. - Превосходно! - Надо будет за ним послать, - говорит Саплин. - А он здесь... - Андриевский кричит в зал: - Андрей Васильевич! И Андрей Васильевич тут как тут, прыгает из темноты на сцену и спускается в библиотеку. Тут Славу осеняет, должно быть, Андриевский и подсунул эту кандидатуру Данилочкину. - Откуда ты взялся? - Пришел помочь Виктору Владимировичу... Саплин взглядывает на Ознобишина. - Будем составлять опись? - Какая опись? - Андриевский снисходительно смотрит на Саплина. - Опись давно составлена, волнаробраз в прошлом году проводил инвентаризацию... Опись у него под рукой. - Пускай Саплин вместе с Андреем Васильевичем все проверят, а мы посидим, - предлагает он Славе. - В последний раз. Слава утвердительно кивает Саплину. - Начинай. Андриевский перечисляет. - Костюмы, реквизит, бутафория... - И книги, - говорит Слава. - И книги, - соглашается Андриевский. - На книги уйдет не меньше дня. Неужели вы думаете, что я способен чем-то воспользоваться? - Вот ключи от кладовой. Терешкин и Саплин уходят за кулисы. Андриевский придвигает кресло к Славе. - Одна у меня к вам просьба, - небрежно произносит Андриевский. - Хочу взять с собой несколько париков. С локонами. Все равно они здесь не понадобятся, они годятся для пьес Мольера, а кому здесь нужен Мольер? Как, проявите великодушие? - Нет, - отвечает Слава. - Не могу я проявлять великодушие за государственный счет. - Вы пуританин, - ласково замечает Андриевский. - А сейчас наступило время ренессанса, возрождения. - Возрождения чего? - Хорошей жизни, - объясняет Андриевский. - Куда же вы - обратно в Петроград? - В Петроград или в Москву. Или в Киев. - Вернетесь в адвокатуру? - О, нет, не стремлюсь заниматься юриспруденцией. - Откроете театр? - Не театр, а кабак. Слава не понимает Андриевского. Какой кабак? Андриевский человек расчетливого ума... - Как вы не понимаете? Приеду в Москву, открою какое-нибудь кабаре. Братья жены помогут. Хорошая кухня, певички. Кабачок назову как-нибудь позабористей. "Не рыдай" или "Кривой Джимми"... - Почему кривой? - Скорее подмигивающий, но это хуже звучит. - А парики зачем? - Актрисам. На первый случай. Такие парики непросто достать. На смену красным косынкам появятся маркизы, а потом и всякие ню... - Ню? - Голые бабы. Представляете? Голая баба в парике с буклями! Слава испытывает досаду при мысли о том, что внезапное появление Быстрова на мужицкой сходке, собранной два года назад белогвардейцами, помешало Андриевскому выступить со своей речью, выплесни он тогда себя, сидеть бы ему сейчас в тюрьме. Саплин и Терешкин возвращаются со своего обхода. - Порядок, - объявляет Саплин. - Все сошлось. - А книги? - спрашивает Слава. - Книги пересчитаем завтра, - говорит Терешкин. - Главное - мануфактура. Сорок метров холста и ситца. Все цело. И фраки, и сюртуки. - Андрей расписался? - строго спрашивает Слава. - Расписался. - Тогда пошли. - Я еще останусь, - говорит Терешкин. - Посчитаю декорации. Солнце стоит по-прежнему высоко, стало еще жарче, листва обвяла, не хватает воздуха. Но едва отошли от Нардома, как внимание Славы и Саплина привлек пронзительный визг. Где-то за парком, у реки, кричали девки, бабы кричат солиднее. Прислушались. - Бежим? Побежали, продираясь сквозь заросли жимолости, подминая разросшуюся крапиву. В заводи, где поглубже, торчали из воды головы. Слава сразу узнал Мотьку Чижову и Ленку Орехову. - Бессовестные! Мамоньки мои родные... Девки пришли купаться, залезли в реку, а тем временем кто-то унес их одежду. Увидели Славу и Саплина и завизжали еще пронзительнее: - Ой, не смотрите, уходите... - Да што ж ето, Вячеслав Миколаич? - вопила Ленка. - Кто ж ето насмешничает? Слава растерянно оглянулся и вдруг заметил в кустах блестящие черные бусинки. - Стой, трепись с девками, не смотри мне вслед, - вполголоса сказал Саплину. - Сейчас найдем... Отступил в кусты, пригнулся и, чуть похрустывая ветвями, сделал несколько шагов. В кустах притаились двое мальчишек. - Попался! Мальчишка забился в руках у Славы, другой отскочил, и - нет уже его, скрылся. Но того, что попался, Слава держит крепко. - Как же тебе не стыдно? Младший брат Андрея Терешкина Васька... Лет двенадцать-тринадцать, а уже матерщинник, нахал... Девичья одежда валялась тут же, под кустом, смятая, грязная, мокрая. Слава поволок Ваську на берег. - Нашлись ваши юбчонки, девчата! - Гаденыш! - завизжали девчонки. - Подержи... Слава передал Ваську Саплину, вынес из кустов одежду, бросил на берегу. - Пусти, - заныл Васька. - Зачем же ты так? - Слава начал поучать Ваську. - А если б с тобой так поступили? Васька захихикал и тут же разозлился. - Сучки! - закричал он. - Сучки они!.. - А ну! - Саплин шлепнул его по губам. - Заткнись. Внезапно Славу осенило. До сих пор не мог он забыть, как не так давно дегтем вымазали ворота у Волковых. Вспомнился обиженный бабий вой. - Постой, постой, - обратился он к Ваське. - Это не ты в прошлом году вымазал ворота у Волковых? - А хоть бы и я? - нахально отозвался Васька. - Сучки они, сучки и есть... Саплин не дал ему договорить, посильнее шлепнул по роже. - Чего дерешься? - закрич