и никуда не зачислял, она приняла на себя обязанности коменданта, расселяла по комнатам часто менявшихся жильцов, вела их несложное хозяйство и добывала в исполкоме дрова. Узкую комнату она отвела Ознобишину, в этой комнате квартировали все секретари, в другой половине, где жила сама, поселила Иванова и Железнова, а в нижнем этаже расположились другие, менее, так сказать, ответственные работники, и среди них лишь одна Франя Вержбловская вызывала у Славы неприязнь, не мог он простить ей измену Сереже. Из руководителей укомола один Ушаков жил вместе с матерью в деревне, всего в полутора верстах от города. Обитатели общежития сдавали свои пайки Эмме Артуровне, она и готовила им обед, поэтому в первую половину месяца сыты были все, а во вторую только одна Эмма Артуровна. Рабочий день начинался со светом и продолжался допоздна, семьями не обзаводились, почти все свое время комсомольские работники проводили в городе или в разъездах, днем питались всухомятку, а перед сном обедали, ели суп и кашу, сваренные Эммой Артуровной еще с утра. Как это и свойственно педантичной немке, Эмма весьма уважала субординацию, поставила в комнату Славы лучшую кровать и единственный в доме мягкий стул, она даже принесла Славе утром кофе - морковный кофе, но он гордо отказался. В первые дни Шабунин часто беседовал с Ознобишиным. - Как ты там? Чем занимаетесь? Надо побольше ездить по уезду. Общаясь с людьми, всегда найдешь правильное решение. Почаще забегай! Советы свои он не навязывал, но ими невозможно было пренебречь, столько в них содержалось здравого смысла и целенаправленности. Как-то Славу позвали вниз, в укомпарт, к телефону, звонил Семин. - Ознобишин, зайди-ка побыстрее в ЧК. - А что случилось? - Придешь, узнаешь. Слава заторопился, в ЧК зря не зовут. ЧК находилась рядом с аптекой. Кирпичный особнячок в три окна, до революции жил в нем исправник. Дверь заперта. Слава постучал. Открыла дверь девица с подстриженной челкой и в шинели. - Вы что некультурно стучите? Звонка не видите? Вам кого? - Семина. - Он вас что, вызывал? - Что за бюрократизм? - рассердился Слава. - Ты-то чего допрашиваешь? Девица отступила от двери, Слава повысил голос, значит, имел на то право. - Пройдите. Комната, в которой помещался Семин, выглядела какой-то необжитой. Семин сидел за круглым, прежде обеденным столом, справа от стола сейф и слева сейф, несколько табуреток. Сам Семин все такой же розовый и даже более гладкий, чем в Успенском. - Что ж долго? - упрекнул он Славу. - А что случилось? - Не торопись, всему свое время, - остановил его Семин и покровительственно осведомился: - Ну, как ты там у себя? - Нормально, - сказал Слава. - Но все-таки что случилось? - Ничего, - сказал Семин. - Ничего не случилось. - Зачем же я понадобился? - Так положено, - многозначительно сказал Семин. - Ты теперь в номенклатуре, и я должен кое-что тебе выдать. Не поднимаясь с табуретки, он отпер сплющенным ключом один из сейфов. - Получай. - Что это? - Средство самозащиты и даже нападения при столкновениях с классовым врагом. Он положил перед Славой тяжелый револьвер с большим вращающимся барабаном. - И четырнадцать патронов к нему. - Что это? - переспросил Слава с некоторым даже испугом. - Зачем это мне? - Наган, браунингов и маузеров у нас сейчас нет, - объяснил Семин. - Пиши расписку и получай вместе с разрешением на право ношения оружия. - А куда же его? - растерянно спросил Слава. - Носи в кармане, кобуры у меня тоже нет, - деловито сказал Семин. - Достанешь где-нибудь. Так Слава Ознобишин стал обладателем здоровенного нагана, какими пользовались в царское время полицейские и который теперь полагалось ему носить на случай столкновения с классовыми врагами. Шла вторая неделя жизни Славы в Малоархангельске, когда Шабунин с утра вызвал к себе Ознобишина. - Еду в Куракино на весь день, неспокойно там, а ты занимай мой кабинет и звони по телефону. - Кому? - У тебя что, дел в волостях нету? Учись руководить людьми. Телефоны только еще появились в Малоархангельске. Не хватало ни проводов, ни аппаратов. На первых порах аппараты поставили лишь в отделах исполкома, в военкомате, в милиции да связали укомпарт с волостными комитетами. До комсомола очередь не дошла, и укомол руководил местными организациями посредством личного общения и переписки. Ознобишин сперва не понял Шабунина. - Обойдемся, Афанасий Петрович, без телефона, зачем беспокоить волкомпарты? Шабунин укоризненно поглядел на Ознобишина. - А ты подумай. Если звонят из укомпарта, если вам доверили телефон, растет ваш авторитет? Привлекает внимание волкомпартов к комсомольским делам? Позвал Селиверстова, заведовавшего в укомпарте канцелярией, помощника Шабунина. - Ознобишин посидит у меня в кабинете, пусть пользуется телефоном... Слава чувствует, как вырос он в глазах Селиверстова. И вот Слава в кабинете секретаря уездного комитета партии. Невелика комната, скромно ее убранство. Письменный стол из мореного дуба на львиных ножках, привезенный сюда из чьего-то поместья. К нему приставлен расшатанный канцелярский стол. Десяток венских стульев. Вешалка у двери. А ведь именно отсюда осуществляет Коммунистическая партия руководство уездом, здесь обсуждаются самые важные вопросы и принимаются самые ответственные решения. Слава садится за стол Шабунина. Перед его глазами во всю стену висит карта уезда. Слава не чувствует себя на своем месте. Однако Афанасий Петрович советовал пользоваться телефоном. Снимает трубку, приставляет к уху. Молчание. Слава кладет трубку на рычаг и снова снимает. Молчание. Слава не умеет разговаривать по телефону. Рассматривает аппарат. Сбоку какая-то ручка. Если покрутить? И неожиданно слышит: "Станция". Слава теряется. И снова нетерпеливее: "Станция". - Мне... мне Скарятинскую волость... Скарятинский волком, - говорит Слава. - Соединяю, - отвечает "станция". Слава слышит далекий напряженный голос. - Кто это? - испуганно спрашивает Слава. - Иноземцев. Иноземцев - секретарь Скарятинского волостного комитета партии... Чудо! Слава берет себя в руки. - Товарищ Иноземцев, говорит секретарь укомола Ознобишин. Позовите, пожалуйста, секретаря волкомола Чечулина. - Ванька, ты? Чудеса техники, да и только! Ну, как ты там? - Слово в слово повторяет он вопрос Шабунина, всего час назад обращенный к нему самому, тут же вспоминает, что Чечулин так и не сообщил, сумел ли волкомол заставить кулаков рассчитаться с батраками, в Скарятине взято на учет много молодых батраков, и уже сердито кричит: - Что вы там прохлаждаетесь?! Если не обеспечите ребятам нормальные условия, вызовем тебя в укомол... Чечулин оправдывается, уверяет, что кулаки рассчитаются в ближайшие дни, а Слава с каждой минутой становится все снисходительнее - сказочно удобно руководить далеким Скарятином по телефону. Он звонит в Колпну, в Покровское... В кабинет никто не заходит. Все, вероятно, осведомлены об отсутствии Шабунина. Все чаще и чаще Слава поглядывает на карту. Такой карты нет больше ни у кого в Малоархангельске. Вот он, Малоархангельский уезд, за который Слава отвечает теперь не меньше, чем Шабунин. Слава подходит к карте. Многие деревни и села он знает только понаслышке. Хорошо он знает только Успенскую волость да дорогу от Успенского до Малоархангельска. А теперь ему предстоит побывать везде. Ну, если и не везде, то во многих, во многих местах. На карте обозначены леса и реки, дороги, пруды, погосты, и теперь до всех этих мест ему дело. Перед ним Россия, со всеми своими радостями и бедами, урожаями и недородами, со всем тем, что заполняет жизнь живущих в этих местах людей. Малоархангельск, Орел, Кромы, Ливны... Несколько веков назад - окраинные земли Российского государства. Здесь казаки и станичники оберегали русскую землю от вражеских воинов. Здесь боярские дети ездили по степи, высматривая появление иноземцев. Здесь до заморозков жгли в полях траву, чтоб на многие версты открывалась бескрайняя степь. Здесь вдоль логов и оврагов, в разделах и балках возникали деревушки... Глаза Славы перебегают от названия к названию... Бог ты мой! Сучья плота, Гнилая плота, Черемуховая плота, Васильева плота, Дальняя плота... Разве их все запомнишь? А запомнить надо обязательно! А сколько колодезей! Пьяный колодезь, Ясный колодезь, Долгий колодезь, Доробин колодезь, Копаный колодезь, Упалый колодезь, Вошеватый колодезь... Что ни колодезь, то деревня. А всяким Выселкам и числа нет... И все это его Колодези и Выселки, здесь он призван служить людям, собирать с ними невиданные урожаи и читать нечитаные книги... И ему вдруг захотелось наверх, к своим сверстникам, к товарищам по укомолу, вместе с которыми он должен делать жизнь в этих Колодезях и Выселках... Слава еще раз взглянул на карту и вышел в канцелярию. - Пойду в мезонин, к ребятам, - объяснил он Селиверстову. - С ними мне как-то сподручнее. - Давно пора, - хмыкнул Селиверстов ему вслед. - Нечего занимать чужой кабинет. 20 Ни звезд, ни всполохов, ни даже теней за окном, сплошная темнота. И сам Слава точно в безвоздушном пространстве. Ощущение безнадежности осветило его. Ни проблеска надежды на что-нибудь хорошее. Он выполз из-под одеяла, ощупью нашел выключатель, вспыхнула под потолком тусклая лампочка, и Слава увидел за столом Быстрова. Быстрова не могло быть, и его не было, и тем не менее он сидел за столом и смотрел на Славу. Такое ужасное у него сегодня лицо, глаза ввалились, скулы выпячиваются, как у монгола, цвет лица мертвенно-бледный, а глаза светятся еще более тускло, чем лампочка. Неотступно смотрит на Славу, горькая усмешка свела его губы, и готов он произнести... Слава знает, что он может произнести, и хорошо, что Быстрова на самом деле нет в комнате. Такого ужасного вечера у него еще не было в жизни. Заседание уездного комитета партии началось в шесть часов. На улице уже стемнело. В комнате зажжено электричество. Две лампочки под потолком и одна на столе Шабунина. Все обыденно и просто. Сперва слушается сообщение упродкома о доставке зерна с глубинных пунктов к станциям железной дороги. Затем обсуждается вопрос о повышении личной ответственности коммунистов за состояние антирелигиозной пропаганды. Затем утверждается назначение неизвестного Славе Самотейкина старшим зоотехником Моховского конесовхоза. А затем... Затем из соседней комнаты, где сидят секретарь и машинистка, вызывают Быстрова Степана Кузьмича. - Товарищ Быстров... заходите... Персональное дело - вопрос о нарушении Быстровым партийной дисциплины. Докладывает заведующий агитпропом Кузнецов. Спокойный и неуговариваемый человек. Еще никогда и никому не удавалось уговорить Кузнецова изменить свое мнение, если тот выскажет его по какому-либо вопросу. Впервые Быстров присутствует на заседании укомпарта не как равноправный участник заседания, а как ответчик, как ответчик перед бывшими своими товарищами. Зло поблескивают его стальные глаза, но он ни на кого не смотрит. Губы жестко сжаты, под скулами перекатываются желваки. Он в бекеше и в шапке. Не захотел раздеться. Шапку сдергивает и сминает в руках. Демонстративно стоит среди кабинета. - Садитесь, - говорит Шабунин. - Ничего-с, постоим. - Да нет уж, присядьте, - настаивает Шабунин. Быстров садится. - Товарищ Быстров игнорирует решения Десятого съезда, - докладывает Кузнецов. - Ничего не поняв, не разобравшись в стратегии партии, он выступает поборником осужденных партией методов и не только на словах, но и на деле продолжает подрывать политику партии по отношению к крестьянству. Быстров каменно молчит. Шабунин предоставляет слово Семину. - Товарищ Семин, вы что добавите? Вот тебе и Семин! В бытность свою в Успенском, находясь у Быстрова в подчинении, он пикнуть не смел. Семин само равнодушие, розовощекая и чуть насмешливая беспристрастность. Он раскрывает тоненькую, оливкового цвета глянцевую папочку и, поминутно заглядывая в нее, перечисляет: - Восемнадцатого июня в помещении Успенского волземотдела в присутствии Данилочкина, Еремеева и Бывшева говорил, что закон о продналоге - закон нереалистичный, при наличии такого закона с мужиком никогда не справиться. Двадцать шестого августа по дороге из Успенского в Критово в присутствии Зернова и Бывшева сказал, что некоторые члены правительства пошли на поводу у буржуазных спецов... У него достаточно записей о том, когда и где Быстров осуждал политику партии. - Хватит, - останавливает Шабунин Семина. - Ну а практика... - Практика тоже имеется, - говорит Семин, перелистав сразу несколько листков в своей папке. - Двадцатого октября произвел в деревне Козловке обыск у нескольких домохозяев и отобрал все обнаруженное зерно. Двадцать девятого октября угрожал жителю деревни Рагозино Жильцову Василию расстрелом, пока тот не сдал в счет продналога четырех овец. Второго ноября в селе Корсунском у гражданина Елфимова Никиты обнаружил самогонный аппарат, самогон конфисковал, оштрафовал Елфимова на десять пудов ржи и приказал разобрать у него сарай и сдать разобранный тес на отопление местной школы... Список проступков Быстрова неисчерпаем. - У вас еще много? - спрашивает Шабунин. - Много, - твердо говорит Семин. - У меня много и таких донесений, и других... - Хватит, - говорит Шабунин. - Кто желает высказаться? - Послушаем Быстрова, - предлагает Кузнецов. - Что он скажет. - Товарищ Быстров, ждем... Степан Кузьмич отстегивает крючок у ворота бекеши, молчит и хмыкает, насмешливо на всех поглядывая. - Что ж, для себя я, что ль, реквизировал? - А самогон куда дели? - интересуется дотошный Кузнецов. - А это вы Семина спросите. - Быстров пренебрежительно указывает на него большим пальцем. - Он все знает. Шабунин вопросительно поворачивается к Семину. Но тот не собирается говорить ни больше, ни меньше того, что было на самом деле. - Самогон уничтожен, вылит на землю в присутствии понятых. Быстров насмешливо смотрит на Шабунина. - Выпил бы я его за твое здоровье, Афанасий Петрович, ежели бы не было у тебя столько соглядатаев. - К порядку, товарищ Быстров, - останавливает его Шабунин. - Вы, я вижу, ни в чем не раскаиваетесь? - А в чем раскаиваться? - Быстров отстегивает еще один крючок. - Взял я себе хоть фунт? - Если бы взяли хоть фунт, мы бы арестовали вас и судили за бандитизм. - Все, что я делал, я делал на пользу Советской власти. - А мы считаем - во вред, - и негромко, и невесело говорит Шабунин. - Вы добавочно собрали несколько сот пудов и на несколько лет поссорили Советскую власть с этими мужиками, а может быть, и сорвали в этих деревнях весенний сев. - А вы хотите обращаться с мужиками с "чего изволите"? - Ну, не с "чего изволите", но мы хотим жить с крестьянством в согласии. - Никогда этого не будет. - А что же вы предлагаете? - Всех кулаков сослать, середняков прижать, бедняков и батраков объединить в артели... - Не рано ли? Будут и артели, но страна еще не готова. В чем-то вы смыкаетесь с Троцким. Это он хочет вести народ к коммунизму из-под палки. - Это я-то смыкаюсь с Троцким? - А вы подумайте. - А мне нечего думать, я все додумал. - Так выскажитесь до конца, скажите, что вы додумали. Быстров распахивает бекешу, ему жарко. - Я не согласен с новой экономической политикой, - скороговоркой, глотая слова, быстро произносит Быстров. - Ленин плохо знает крестьянство, а вы поддерживаете его. Шабунин невесело разводит руками. - Ну, если вы не согласны с Лениным, нам остается только... Шабунин хмурится, ему нелегко произнести то, что он хочет сказать. - ...исключить из партии, - договаривает Кузнецов. - Да, исключить из партии, - подтверждает Шабунин, отворачивается от Быстрова и смотрит на Ознобишина. - Прошу голосовать. И только тут Слава отмечает в своем сознании, что Шабунин во все время разговора с Быстровым неотступно наблюдал за ним. "И должен был наблюдать", - думает Слава. Ох, как ему сегодня не по себе! С какой радостью уклонился бы он от присутствия на сегодняшнем заседании, но у него не хватает мужества отказаться от осуждения Быстрова. Он не понимает, что именно мужество обязывает его участвовать в осуждении Быстрова. Нет у Славы Ознобишина более близкого человека, чем Степан Кузьмич Быстров. С первых дней сознательной жизни Слава был единомышленником Быстрова. Быстров был его наставником в жизни, Быстров привел его в партию. Слава стал коммунистом, и это дало ему возможность близко увидеть Ленина, и даже не столько увидеть, как понять его во всем сложном многообразии и хоть как-то к нему приблизиться... Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич, дорог ты мне, но Ленин еще дороже, ты спутник в жизни, а Ленин сама моя жизнь... Шабунин смотрит на Ознобишина, но и Быстров смотрит на Славу: предаст или не предаст? - Прошу голосовать, - повторяет Шабунин. Рука у Славы налилась свинцом, он не может отодрать ее от спинки стула, за которую держится. Он не находит в себе мужества... Не хочется, до боли в сердце не хочется голосовать против Быстрова, но тем более он не может голосовать против Ленина. Прощай, Степан Кузьмич! Слава понимает: подними он сейчас руку, он навеки простится с Быстровым, движением руки он навсегда сейчас определит свою судьбу. - Прошу голосовать. Все подняли руки. Поднял и Слава... Быстров встал. Славе казалось, что смотрит он только на него одного, - боль, отчаяние, изумление светились в глазах Быстрова. Слава тоже посмотрел на Быстрова. Лицо Степана Кузьмича дернулось, жилка заиграла у него под глазом. Слава все в себе стиснул, он не смел, не имел права распускаться здесь, перед всеми, закусил губу, опередил Быстрова, сдерживая себя, вышел из комнаты, побежал в уборную, накинул крючок на петлю и только тогда дал волю безутешному детскому плачу. Домой он пришел измученный и потрясенный, отказался от ужина, ответил что-то невпопад Коле Иванову. - Я пойду спать, - сказал он. - Что-то мне нездоровится. Разделся, лег и сразу заснул, как всегда бывает с детьми после перенесенного горя. И вот теперь видит перед собой Быстрова. Степан Кузьмич сидит за столом и укоризненно смотрит на Славу. "Предал?" - спрашивает его взгляд. "Нет", - хочет сказать Слава и не может. Так они и говорят друг с другом всю ночь: Быстров спрашивает и упрекает, а Слава молчит и этим молчанием ниспровергает Быстрова и утверждает себя. Они сидят друг против друга, Слава на постели, Степан Кузьмич за столом, он то исчезает, то появляется вновь, и длится это до того самого момента, когда в окне возникает блеклое пятно рассвета. Слава встает, никакого Быстрова в комнате, разумеется, нет, одевается, идет на кухню, находит на столе ломоть хлеба, садится на табуретку и жует, жует кислый ржаной хлеб, заедая этим хлебом свои горькие слезы. 21 С утра сочиняли инструкции - Ознобишин и Железнов об участии комсомольцев в весеннем севе, Ушаков о работе в школе; советовались, спорили, а потом то ли надоело писать, то ли просто устали, но Железнов сложил листки и воскликнул: - А не пора ли нам пообедать? Пошли домой, в общежитие. Эмма Артуровна сидела у себя запершись, это значило, что обед она не готовила, до нового пайка ребятам предстояло перейти на самообслуживание. Хлеб у Славы в комнате на подоконнике, Железнов принес из своей светелки котелок с вареной картошкой, обедали у Ознобишина, макали картошку в соль и ели с хлебом, запивая холодным несладким фруктовым чаем. Оторвал их от обеда дробный стук в дверь, точно кто-то стучал по двери палочкой. Так оно и было. Дверь распахнулась, на пороге стоял парень в полушубке, он-то и постукивал кнутовищем, точно дробь выбивал на барабане. - Зайти можно? - Заходи, заходи, - пригласил Железнов. - Чего тебе? Статный парень, сажень в плечах, круглая румяная физиономия, черные, резко очерченные брови, у самого носа родинка на левой щеке, насмешливая ухмылочка... Слава узнал его. - Ты из Дроскова? - Из него самого. Раза два видел Слава этого парня в укомоле. - Ты ведь член волкомола, твоя фамилия... - Кузьмин я. - Заходи, заходи, - повторил Слава. - Есть хочешь? - Тороплюсь, - сказал Кузьмин. - Я с лошадьми. - Тогда говори, если торопишься, - сказал Слава. - Слушаем. - Я за вами, - сказал Кузьмин, похлопывая кнутовищем по валенку, и повел подбородком в сторону окна. - Вона, лошади! Слава, Железнов, Ушаков - все трое посмотрели в окно, в верхнюю не замерзшую часть стекла. - Ух ты! - воскликнул Ушаков. - И выезд же у тебя. Прямо перед окном стояли легкие санки с берестяным задком и две крепенькие и заметно норовистые лошадки. - За мной? - встревожился Слава. - А что у вас там случилось? - Да так бы и ничего, мобыть, - весело отвечал Кузьмин. - Дашка Чевырева послала, просила съездить, он, говорит, знает, я ему обещала, а он мне... Даша Чевырева, одна из немногих комсомольских активисток, секретарь Дросковского волкомола, единственная в уезде девушка, возглавляющая волостную организацию... Что он мог ей обещать? Слава не помнил. Да и неотложных дел в Дроскове тоже как будто нет... - Что я ей обещал? Кузьмин хмыкнул, родинка у него подпрыгнула, подмигнул. - А на свадьбу обещали приехать? Слава сразу вспомнил. Вот тебе и штука! Когда в укомоле решили рекомендовать Чевыреву в секретари волкомола, уговаривал ее Ознобишин. - Ты по всем статьям подходишь. Кончила вторую ступень (средние школы в те годы назывались школами второй ступени), грамотная, учителя тебя уважают, умеешь говорить с людьми, предлагали же тебе стать секретарем волисполкома, из пролетарской семьи (семья Чевыревой была одной из самых бедных в Дроскове), отец у тебя герой, погиб на посту, как настоящий коммунист (отца Даши Чевыревой убили кулаки за реквизицию у них хлеба), а потом ты девушка, нет у нас еще девушек на ответственной работе... - Вот то-то что девушка, - возражала Даша. - Влюблюсь, выйду замуж, и вся моя работа насмарку. - Почему насмарку? Не за старика же пойдешь! Как работала, так и будешь работать, все тебя поддержат... - Баба не девка, - рассуждала Даша. - Девка кричит - ветер свистит, а бабу должны по всем статьям уважать. - А тебя и будут уважать, - уверял Слава. - Да что там, мы тебя всем укомолом замуж выдавать будем, я первый приеду к тебе на свадьбу, без меня и не думай выходить... Даша засмеялась: - Обещаете? - Обещаю... Разговор шел как бы в шутку, а теперь вот напоминают и даже лошадей прислали. - Серьезно, Чевырева замуж? - Чего уж серьезнее... - Кузьмин обиделся. - За зря лошадей не пошлют. - А за кого ж она? - Да там у нас за одного, - безразлично сказал Кузьмин. - За Степку за Моторина. Парень ничего... Ушаков и Железнов поняли, что Даша Чевырева идет замуж, но почему она прислала лошадей за Ознобишиным - им невдомек. - Понимаете, ребята, обещал я, когда уговаривал ее идти на комсомольскую работу, - ответил Слава на взгляд товарищей, - что приеду к ней на свадьбу, ежели она вздумает... - А свадьба-то когда? - спросил Ушаков. - Завтра. - По-моему, ехать необязательно, - сказал Железнов. - Секретарь укомола по свадьбам ездит... Делать тебе нечего! - Да я и сам думаю, что необязательно, - согласился Слава. - Да и в качестве кого я там буду? - Дружкой будете, - засмеялся Кузьмин. - Венец над невестой держать. Ушаков не понял: - Какой венец? - Как какой? Поведут молодых вокруг аналоя... - Какого аналоя? - чуть ли не в три голоса вскричал президиум укомола, а Железнов еще добавил: - Это еще что за чертовщина? Кузьмин не понимал своих собеседников, а те не понимали его. Наконец слово за слово разобрались: Даша Чевырева собирается венчаться в церкви. Одна из лучших комсомолок вступает в церковный брак, рубит под корень авторитет всей организации! Тут уж Железнов и Ушаков сами потребовали, чтобы Ознобишин ехал в Дросково - призвать Чевыреву к порядку, объяснить ей все последствия... Теперь поездка на свадьбу уже не развлечение, а необходимость! Все трое взволнованы, церковь собирается нанести жестокий удар комсомолу. - Значит, ребята, я поехал, - говорит Слава. - Тут уж... - Пусти в ход всю силу своего убеждения, - напутствует Железнов. - Что-нибудь да значит комсомольская дисциплина, черт возьми! - Сорви это мероприятие, - добавляет Ушаков. - Это же пережиток - праздновать свадьбы... - Давно бы так, - соглашается Кузьмин, довольный тем, что Ознобишин все-таки едет. - Пережиток не убыток, погуляем, напляшемся... Все, что говорилось тремя политическими деятелями, прошло как будто мимо него. - Оденься потеплее, - советует Железнов. - Морозец еще играет. - У меня с собой тулуп, - успокаивает Кузьмин. - Закутаем вашего начальника, никакой мороз не доберется. Слава натягивает на себя все свои одежки, он уже испытан поездками по уезду, садишься в сани - погодка как будто мягкая, а потом так продерет... - Эмма Артуровна, я уезжаю! - Слава стучит к ней в дверь. - Если кто приедет из уезда, пускай у меня ночуют, не гоните ребят. Эмма Артуровна приоткрывает дверь. - А вы можете за них поручиться? - Могу. - А сами далеко? - В Дросково. - Постарайтесь достать меда, - уныло просит она. - Надоел чай без сахара... Она знает: просьба пустая, но повторяет ее на всякий случай. Слава и Кузьмин садятся в санки... Кузьмин осторожно выезжает за околицу. И нет Малоархангельска, последние домишки нырнули в сугроб, одно снежное поле вокруг, без конца, без края, без единой впереди вешки. Кузьмин привстает, натягивает вожжи и по-ямщицки кричит: - Э-эх, залетные!.. Дорога сплошь занесена снегом, сугробы справа, сугробы слева, не дорога, а тропка. А лошадки, ко всему привычные, деревенские, знай себе чешут и чешут. - Э-эх, залетные!.. Полуденное солнце искрится в белесом голубоватом небе, сверкает снег, кругом зима - чистая, искристая, безбрежная... До чего ж хорошо зимой в поле! Едешь и сам не знаешь куда. Только бы ехать и ехать, мчаться без конца и края, покуда еще тепло в душе, покуда еще не замерзло сердце, покуда еще не захотелось к огоньку, в дом, к вареву. - Парень-то хороший? - спрашивает Слава. - Ничего, - повторяет Кузьмин. - Тихий только. А работать будет, у таких хлеб растет. Когда же это Даша успела с ним сладиться? Приезжала, шутила, советовалась и об общественных делах, и о личных, но никогда ни намеком... Что ее погнало замуж? Белобрысая такая девчонка, настойчивая, упрямая, даже злая. Злая ко всем, кто мешает работать, кто зря небо коптит... Влюбилась? Но почему в церковь? Не может быть, чтоб верила в бога. Да не верит она ни в какого бога! А почему тогда? Парень верит? Узкое личико, русая коса, аккуратненький носик, желтенькие бровки, голубые глазки... Подводишь ты нас, Даша, Дара, Дарочка... Черти бы тебя забрали, Чевырева! "Пойду прямо к попу, - думает Слава, - и запрещу. Не осмелится же поп мне перечить! Попы теперь хвост поджали. А вдруг поп не послушается? То есть как это не послушается? Мы комсомольцам запрещаем венчаться в церкви! Дашу надо сохранить во что бы то ни стало. Придется Даше объявить выговор... Клуб-то у них есть? Ну, конечно, есть. Соберем молодежь, и взрослые тоже, пожалуйста. Секретарь укомола Ознобишин прочтет лекцию. "Религия - опиум народа" или что-нибудь в этом роде. "Почему патриарх Тихон ненавидит Советскую власть? А Советская власть ненавидит Тихона?" Солнце превратилось в оранжевый шар. Сперва в оранжевый, а потом в багровый. А лошади несут, несут, разбрызгивают из-под копыт снег... Хорошо! - Дай-ка мне, - просит Слава. Встает в санях и кричит: - Э-эх, залетные! Снега стали голубыми. Серо-голубыми. Серыми. Ветерок раздул тулуп. Серая тень накрыла поле. Кони шарахнулись... - Дай-ка... Кузьмин отобрал у Славы вожжи. - С такой упряжкой вам не управиться. Слава ушел с головой в тулуп. - Напрасное вы затеяли дело, - вдруг сказал Кузьмин. - С нашей Дарьей Ивановной вам не совладать, она что решит, так то и будет. - Ну это мы еще посмотрим, - ответил Слава. - Не мы подчиняемся обстоятельствам, а обстоятельства нам. - Я вам лучше другое предложу... Кузьмин чуть отпустил вожжи, запустил руку в сено, свалявшееся под седоками, вытащил холщовую торбу, вывалил меж Славой и собой бутылку, стакан, ломоть хлеба и кусок вареного мяса. - Захватил перекусить... Вытащил зубами из горлышка тугую бумажную затычку, налил стакан. - Начнем, что ли? Гулять так гулять, выпьем за нашу Дашу, завтра за столом, а сегодня по морозцу в санях... Слава принял стакан. - Что это? - Первач. Самый что ни на есть... Слава сам не знал, как это у него получилось, рывком выплеснул самогон на снег и отдал стакан своему спутнику. - Шутки шутишь? Возьми! Не для того еду я в Дросково. - Чего ж добро выплескивать? Кузьмин обиделся и сам пить не стал, заткнул бутылку, сунул под сиденье, сердито погнал лошадей. Въехали в Дросково затемно. - Куда? - отчужденно осведомился Кузьмин. - В исполком. - Даша наказывала к ней везти... - В исполком, - упрямо повторил Слава. Он сердился на Кузьмина за то, что тот предсказывал, будто ничего с Дашей Чевыревой не получится, не рассерди его Кузьмин, он, может быть, и выпил бы с ним первача. - Спасибо, - поблагодарил он, вылезая из саней. - Будь здоров. В исполкоме никого уже не было, только в канцелярии двое корпели над какими-то списками. - Вам чего? - спросил один из них у вошедшего. - Я из Малоархангельска, из укомола. Мне бы Чевыреву. Нельзя ли кого послать? - А вы, случаем, не на свадьбу? Так вы бы к ней домой. - Нет, мне она нужна здесь, - упрямо сказал Слава. - Я по делу. Один из мужчин вышел, но тут в комнату торопливо вошла сама Даша, должно быть, Кузьмин предупредил ее о приезде Ознобишина. - Ох, Слава... - Она поправилась. - Вячеслав Николаевич... До чего ж хорошо! Я все думала, хозяин вы своему слову... - Здравствуй, Даша, - холодно поздоровался Слава. - Где бы нам с тобой... - Да чего ж вы ко мне не поехали? - ласково упрекнула Даша. - Пойдемте, пойдемте! Небось устали с дороги, проголодались... Слава строго на нее поглядел: - Нет, я к тебе не пойду. - И то! - согласилась Даша. - У меня дома что-то вроде девичника. Собрались девчонки, хотя парни тоже пришли. Но я найду вам местечко... - Пойдем в волком. Волостной комитет комсомола помещался в этом же здании, на втором этаже, ему была отведена угловая комната. - Пойдемте, - неохотно согласилась Даша. - Ключ у меня с собой. Поднялись по лестнице. Даша открыла дверь, зажгла лампу. По стенам побежали тени. Вдоль стен аккуратно стоят стулья. Столик у окна накрыт скатеркой. На подоконнике горшки с геранью и фуксией. Сюда бы еще узкую кроватку, и совсем девичья светелка. Слава сел у стола, пригласил Дашу: - Садись. - А то лучше пошли бы ко мне? - опять предложила Даша. - Садись, - настойчиво повторил Слава. - Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Даша в нерешительности стояла среди комнаты. - Это правда? - строго спросил он. - Что - правда? - Что собираешься венчаться в церкви? - Правда. - И ты так спокойно об этом говоришь? Даша поняла, разговор будет долгий, спустила с головы платок, расстегнула плисовый жакет, взяла стул и села перед Ознобишиным, как на допросе. - Давайте, Вячеслав Николаевич, поговорим. Я на комсомольскую работу не рвалась, помните, предупреждала: а если выйду замуж? - А я сказал, что замужество работе не помешает, - подтвердил Слава. - Повторю и сейчас, выходи себе на здоровье, - помешает, если обвенчаешься в церкви. - А без церкви - замужество не замужество. - Кстати, а что за парень, за которого ты выходишь? - Наш, местный, дросковский, ничем из других не выделяется. - А кто тебе дороже - парень или комсомол? В общем-то это был спекулятивный вопрос, хотя до Славы не доходил низкий смысл такого вопроса, в те годы подобные вопросы задавались сплошь да рядом, и Ознобишин действовал в духе своего времени, зато Даша вознеслась на почти недоступную для того времени высоту, она отказалась ответить на вопрос Ознобишина. - А я вам не отвечу, Вячеслав Николаевич, не путайте божий дар с яичницей. Слава задумался - кто же ей божий дар и кто яичница. - А ты не можешь не идти замуж? - Не могу, - просто сказала Даша. - Я люблю его, хоть он и самый обыкновенный, но я хочу детей и именно от него, хотя вы меня, может, и не поймете. Тогда Слава начал действовать с другого конца: - Ты-то сама в бога веришь? Даша со смешком качнула головой. - Нет. - А парень твой верит? - А я его не спрашивала, - медленно произнесла Даша. - Думаю, тоже не верит. - Так на что же вам церковь? - Он помешал Даше ответить и принялся рассуждать. - Религия - средство, с помощью которого богатые держали народ в темноте, попы и в эту войну помогали богачам и белогвардейцам, каждый церковный обряд укрепляет религию, и ты, комсомолка, передовая девушка, подаешь такой пример молодежи? Нет, такого удара ты нам не нанесешь! Даша слушала, но сосредоточилась она явно не на обращенных к ней словах, а на своих мыслях, на каких-то собственных ощущениях. - Что ж ты молчишь? - спросил Слава, озадаченный тем, что Даша не пытается возражать. - Своим поступком ты оскорбишь память своего отца, он был коммунистом и, значит, атеистом, погиб за дело коммунизма, и вот представь себе, что твоего отца, убитого кулаками, понесли хоронить в церковь? Ты бы это допустила? А сама идешь... Даша зябко повела плечами, поправила платок, обеими руками притронулась к волосам, будто проверила - не растрепались ли. - Что ж ты молчишь? - Я же вижу, - скорее себе, чем Ознобишину, ответила Даша, - не хотите вы меня понять... Славу не столько рассердил, сколько обидел ее ответ: он хотел, очень хотел понять Дашу и... не мог. - Мы исключим тебя из комсомола, - сказал он, стараясь говорить как можно спокойнее. - Война только кончилась, и Деникин шел против нас, держа в одной руке револьвер, а в другой крест. Кулаков, убивших твоего отца, благословил на убийство поп, а теперь ты пойдешь под благословение попа? Славе казалось, что говорит он очень правильно и убедительно, но только он сам и слушал себя. Даша молчала, сказать Даше, по существу, нечего, и в его голосе нарастала все большая и большая неумолимость. А Даша поднялась, привернула в лампе фитиль, на стекло оседала копоть, но уже не села на стул, а прислонилась к стене, и Слава впервые заметил, насколько она рослее, крупнее и старше его самого. "И ведь верно, года на три старше меня, - подумал Слава. - Уже взрослая..." - Послушайте и вы меня, - неторопливо, ничуть не смущаясь, сказала Даша. - Конечно, вы можете отнять у меня комсомольский билет, но в комсомоле-то я останусь? Я ведь пришла в комсомол не затем, чтобы стать секретарем волкомола, я в комсомол вступила, чтобы вместе со своим батей бороться... Я против богачей, но я тоже хочу хорошей жизни, хочу быть сытой и хочу, чтобы дети мои тоже были сытыми. Я нашла себе парня, я нашла, а не он меня, потому что первого попавшегося парня я бы до себя и не допустила, он совсем простой и даже вторую ступень не кончил, обыкновенный мужик, но он будет мне верным мужем и не побоится никакой работы. Даже не знаю, станет ли он коммунистом. Не машите, не машите руками... А Слава и не махал... Или не заметил, как махал? - Отберете билет? - продолжала Даша. - Ваша воля. Только я его получу обратно, потому что я тоже за Ленина. Я ведь в сторону не ухожу и буду бороться за нашу власть. - Она еще прикрутила фитиль, лампа опять начала коптить, должно быть, в ней было мало керосина. - А теперь послушайте насчет церкви. Я хочу, чтоб меня уважали на селе, потому что трудно бороться, не пользуясь уважением людей. А если я стану жить с мужем невенчанная, бабы начнут называть меня гулящей, в деревне не привыкли, чтоб мужик с бабой сходились просто так, без обряда. Вот потому-то и я... Моя бабка венчалась, мать венчалась, и я обвенчаюсь в церкви. Не потому, что верю, а чтоб люди видели, что я не для баловства иду замуж, а всерьез. Может, через двадцать лет я сама не пущу свою дочь в церковь, да она и не пойдет за ненадобностью, а сейчас это надо, потому что если какая-нибудь баба не окрестит сейчас ребенка в церкви, вся деревня будет дразнить его выблядком... Грубое слово, оно не прозвучало в ее устах грубо, оно лишь выражало тревогу за себя, за будущих своих детей, за уважение людей, которое она не хотела терять. Слава был не согласен с ней, и все-таки в чем-то она была права. - Но ведь мы же должны, пойми ты это, должны строить новое общество, - с отчаянием выкрикнул он. - Должны-то должны, только я не знаю, какое оно еще будет, это новое общество, - сказала Даша. - Вот намедни была я в городе, зашла в женотдел, дали мне там штук десять книжонок - какая семья должна быть в коммунистическом обществе, велели раздать девчатам, а я прочла и ни одной не раздала - такой в ней стыд, разве что отдам ребятам на курево. Обращенье к книжкам всегда укрепляло позиции Славы, он сразу ухватился за повод перевести спор на книжные рельсы. - Что за книжка? - деловито осведомился он. - Раз дали, так не ошиблись, знали, что давать. - Не запомнила названия, - сказала Даша. - Только там говорится, что семью надо разрушать, детей воспитывать в интернатах, а мужчинам и женщинам жить в свободной любви. Слава так и не понял, о какой книжке толкует Даша, ему не верилось, что такая книжка существует, похоже, Даша чего-то напутала. - А я с этим несогласная, - сказала Даша с внезапно прорвавшейся горячностью. - Я мужа менять не собираюсь и сама буду растить своих детей, хоть бы вы выгнали меня за это из комсомола. - Пойми, это невозможно, чтоб комсомолка пошла венчаться в церковь, - повторил Слава. - Это ослабляет наши позиции. - А разве я смогу остаться на комсомольской работе, если меня будут называть гулящей и все девки будут держаться от меня в стороне? - возразила Даша. - На гору, Вячеслав Николаевич, не всегда поднимешься по прямой, иногда и кругаля приходится дать, чтобы подняться! Она возражала с такой убежденностью, что до Славы наконец дошло, что ему не удастся ее уговорить. - В таком случае придется тебя исключить, - упрямо повторил он. - Ваша воля, - повторила, в свой черед, Даша, но покорности в ее голосе не прозвучало. Оба молчали, говорить больше как будто не о чем. Даша натянула на голову платок и заговорила другим, более естественным и даже веселым голосом: - Я свое обещание помнила, и вы свое не забыли, спасибо и на том, только вы, должно быть, на мою свадьбу не останетесь? Слава развел руками... - Я понимаю, - согласилась Даша. - Вам-то уж никак нельзя на мою свадьбу остаться... А ночевать-то где будете? Ни у меня, ни у жениха... - Она вдруг нашлась: -