Подождите здесь, пришлю сейчас Кузьмина, он вас устроит. Вы не беспокойтесь, он хорошо вас устроит, он у нас дошлый. - Только мне бы уехать пораньше, - предупредил ее Слава. - До света. Так лучше. - И это понимаю, - согласилась Даша. - Кузьмин вам и лошадь подаст. Поправила платок, застегнула жакет, протянула Славе руку. - Попрощаемся или... - На мгновение запнулась и со смешочком спросила: - Или погребуете? Слава пожал ей руку, несмотря на упрямство, она внушала к себе уважение. - Ну, пока, не обижайтесь. Даша исчезла. Лампа коптила. На душе было паршиво, миссия его провалилась, пережитки прошлого оказались сильнее его доводов. Слава вышел на лестницу. В замочной скважине торчал ключ. Слава запер дверь, внизу, в канцелярии, никого уже не было, одна сторожиха, бабка с очками в железной оправе, сидела у грубки и вязала чулок. Слава отдал ей ключ, сел рядом. - Вы к Даше приезжали? - спросила сторожиха. - К Чевыревой, - подтвердил Слава. - Сурьезная девушка, - сказала сторожиха. - Не поддалась? - А вы откуда знаете? - удивился Слава. - По вас видно, - сказала сторожиха. - Ведь вы ей начальство? - Допустим, - согласился Слава. - А то зачем бы вам приезжать? - сказала сторожиха. - Обламывать, чтоб не уклонилась. Слава промолчал. - А она уклонилась, - продолжала сторожиха. - Потому ей здесь жить. Их беседу прервал Кузьмин. Он улыбался, глаза блестели, родинка возле носа набухла, должно быть, успел уже выпить стакан-другой первача. - Пошли, Вячеслав Миколаич, - позвал он Славу. - Устроил я вам ночку что надо! Вышли на улицу. Мороз. Поздний вечер. Мигают звезды, одна голубей другой. Хрустит снег. Лают псы. Несмотря на мороз, на позднее время, доносятся взвизги гармошки, может быть даже от избы Чевыревой. Село еще не спит, слышны голоса, попадаются навстречу прохожие. - Хорошо, Вячеслав Миколаич? - спрашивает Кузьмин. - Что - хорошо? - Жить хорошо. - Кузьмин удовлетворенно усмехается. - Мороз, а нам тепло, и покушать найдется что... - Мы куда? - спрашивает Слава. - Куда надо. Да вы не беспокойтесь, в плохое место не отведу. - А все-таки? - Есть тут одна вдова - самое подходящее место. Идут некоторое время молча. - Погоди-ка, Кузьмин, а это не за тебя Даша выходит? - вдруг спрашивает Слава. - Да вы что? - Кузьмин даже как будто обижается. - Пойдет она за меня! - А чего ж ты у нее на побегушках? - При чем тут побегушки? - Обида уже явственно звучит в его голосе. - Первый помощник я у Дарьи Ивановны. - По какой же это линии? - По комсомольской! Очень уж беспечен Кузьмин для комсомольского работника. - Ты кем в волкоме? - Экправ. Экономическо-правовой отдел... Та же должность, какую занимал Саплин в Успенском. "Не везет нам с экправами, - думает Слава. - В Успенском Саплин, здесь Кузьмин. Несерьезный какой-то!" Впрочем, никаких грехов за Кузьминым Слава не знает. Разве только что приехал звать его на церковную свадьбу... - Батраков-то у вас не очень прижимают? - осведомляется Слава по долгу службы, хотя вопрос этот совсем не ко времени, да и без ответа Кузьмина он знает, что с охраной интересов молодых батраков у Чевыревой все в порядке. Кузьмин вздыхает. - Говорил я вам, что не поддастся наша Дарья Ивановна. Коли что решит, ее уже не свернуть. - А мы тоже решим, - жестко говорит Слава. - Исключим за такое дело из комсомола. - И глупо, - говорит Кузьмин. - У нас, знаете, как ее слушают? И бабы, и даже старики, вся в батьку. - А идет на поводу у отсталых элементов? - А она не идет, - объясняет Кузьмин. - Только в деревне гражданский брак еще преждевременное дело, сойдись она просто так, народ от нее сразу отшатнется. Вот и Кузьмин рассуждает так же, как Даша. Ее влияние, что ли? Идиотизм деревенской жизни. - Пришли, - объявляет Кузьмин. Аккуратный бревенчатый дом в два окна, на окнах занавески, за занавесками свет. - Кто такая? - спрашивает Слава. - Да есть тут одна, - неопределенно отвечает Кузьмин. - Мужа в войну убили, детей нет, живет помаленьку. Несильно стучит по стеклу. Гремит щеколда, приоткрывается дверь, звонкий голос: - Заходите, заходите! Их ждали, в избе тепло, светло, чистенько, стол накрыт рушником, тарелки с капустой, с мочеными яблоками, с накрошенным салом, зеленая склянка... - Вам будет здесь хорошо, - говорит Кузьмин. - Раздевайтесь. Да уж чего лучше! Все прибрано, все на месте, на окнах ситцевые занавески с цветочками, в углу над столом иконы, веселые, цветастые, на стене картинка, опять же цветочки, и портрет Луначарского. Но лучше всего сама хозяйка. Может, и вдова, но такую вдову всякий мужик любой девке предпочтет. Молода, красива, приветлива. Лет двадцать пять ей, ну, может, на год, на два больше. Кузьмин тоже раздевается. Хозяйка подает гостю сложенную лодочкой ладонь. - Будем знакомы. Кузьмин перехватывает взгляд Славы. - Аграфена Дементьевна, - называет он хозяйку. - Груша, - поправляет хозяйка. - Закусите... Достает из печки миску, щи заранее налиты и поставлены в печь, чтобы не остыли, наливает в тарелку, ставит перед гостем. - Горяченького, с морозцу. - С морозцу и покрепче пойдет! Кузьмин разливает самогон, и хозяйка без ломанья берет свою стопку. Слава свою отодвигает. - Я не пью. Хозяйка тянется со стопкой к Славе. - Со знакомством? - Нет, нет, не пью, - решительно повторяет Слава. Хорошо бы он выглядел, приехал по принципиальному делу и пьет после неудачи самогон! - Ну а мы выпьем, - радостно произносит Кузьмин, чокается с хозяйкой, и оба с аппетитом пьют. Кузьмин с хрустом разламывает яблоко. Ест он так аппетитно, что и Слава берет яблоко. - Кушайте, кушайте, - заботливо угощает хозяйка. - Сама мочила, у меня свой ото всех секрет. Но дросковский экправ пьет очень аккуратно, опрокидывает еще одну стопку и встает. - Отдыхайте, - говорит он Ознобишину. - Приеду завтра чуть свет. Кузьмин одевается и, подавая Ознобишину руку, как-то насмешливо вдруг говорит: - С гражданским браком! Слава не понимает, чему он смеется, да и Аграфена Дементьевна тоже, кажется, не понимает. - Будем стелиться, - говорит она, оставшись вдвоем с гостем. Кладет на лавку кошму, накрывает чистейшей простыней, стеганым одеялом, взбивает подушку. - Спите спокойно, свет можно гасить? Задувает лампу, уходит за занавеску, там у нее кровать. Слышно, как раздевается. Минута, другая... Тишину нарушает томный голос: - Вас звать... Вячеслав Николаич?.. Вячеслав Николаич, захочется на двор, из избы не ходите, у порога ведро... Слава не спит, и хозяйка не спит. Тишина. Аграфена Дементьевна вздыхает. Тишина. - Вам не холодно, Вячеслав Николаич? До чего заботлива! - Нет, спасибо, Аграфена Дементьевна. Опять тянутся минуты. - А может, холодно? - еще раз осведомляется Аграфена. Далось ей! - Нет, - говорит Слава. - Мне хорошо. Молчание. - А то идите ко мне - слышит он зовущий хрипловатый голос Аграфены. - Вдвоем теплее. Слава не отвечает. Теперь понятно, почему Аграфена не постелила ему постель помягче, она и не рассчитывала, что он останется спать на лавке. - Вячеслав Николаич! - окликает его еще Аграфена. - Не заплутайтесь в темноте... Слава молчит. Тишина. Аграфена громко вздыхает. - Ну, бог с вами... Обиды в ее голосе нет, скорее равнодушие. Слава слышит, как она возится за занавеской, как затихает. Вот что значат слова Кузьмина - с гражданским браком! Как все просто и... противно. Не так все это просто, как кажется Кузьмину или этой... Аграфене. Красивая, молодая и... бессовестная. Не мог бы он жениться на такой женщине. Где-то в глубине сердца он начинает понимать Дашу. "Ты поступаешь неправильно, но все же я тебя понимаю". Как это она сказала? "В гору не всегда поднимаешься по прямой, иногда и кругаля приходится дать". Может быть, она и права. Славе не спится. А за занавеской - спит или не спит?.. Славе сейчас очень одиноко. Позови его Аграфена еще раз, он пойдет к ней. Пойдет или не пойдет? Только Аграфена заснула. Сопит. Спит. Какие-то голоса доносятся до него, приближаются, нависают над ним... - Вячеслав Николаич! Вячеслав Николаич! Звонкий приятный голос называет его по имени. Он открывает глаза. Над ним наклонилась хозяйка... Чего она от него хочет? В комнате горит лампа. Сама Аграфена в платке и ватной жакетке. - Что вам? - Приехали за вами, пора. Хлопнула дверь, появился Кузьмин. - За вами, Вячеслав Миколаич, собирайтесь. Слава вскочил, торопливо привел себя в порядок. - Да, да, поехали. - Еще только светает, - певуче произносит Аграфена. - Позавтракайте. - Нет, нет, - отказывается Слава. - Спешим! - Хоть молочка выпейте. Только что подоила. Парного. Пользительно. Слава смущенно смотрит на Аграфену - сердится или смеется? Но не замечает ни того, ни другого, приветлива, ровна, даже ласкова. Кузьмин бросает испытующий взгляд на Аграфену, потом на Ознобишина. - Налей, налей, - говорит он Аграфене. - И мне, и ему. - А может, тебе погорячей? - весело спрашивает Аграфена. - Нет, - отказывается Кузьмин. - Молока. Дорога дальняя, в сон себя вгонять незачем. Напились молока с ржаным хлебом, оделись. Слава полез в карман: - Сколько с меня? Аграфена отмахнулась. - Да бросьте вы! Кузьмин потянул Славу. - Уж мы как-нибудь сами, не вы к нам, а мы вас звали... Слава подошел к Аграфене, протянул руку, она выглядела еще красивее, чем вечером, - черные глаза с поволокой, брови вразлет, нежный румянец... - Спасибо вам, Аграфена Дементьевна. Она ласково пожала ему руку. - Заезжайте еще. Перед домом все те же санки, запряженные все той же парой лошадей. Кузьмин взмахнул кнутиком, Слава его придержал. - Свадьба-то у Даши когда? - В обед. - А сейчас Даша где? - Где ж ей быть, дома. - Заедем к ней на два слова. - А вы не обидите ее? - забеспокоился Кузьмин. - Не надо бы в такой день. - Нет, нет, - заверил Слава. - Я ее не обижу. Подъехали к Дашиной избе - невзрачная у нее изба по сравнению с Аграфениной, Кузьмин забежал в дом, и тут же, кутаясь в плисовую жакеточку, выбежала из сеней Даша. - Что, Вячеслав Николаевич? - Ничего, - сказал он. - Я только хочу... Я понял... - Он совсем запутался. - Одним словом... будь счастлива! - Отвернулся и поторопил Кузьмина: - Поехали! Не слышал, что ответила Даша. А может, и вовсе не ответила? Кузьмин не спеша погнал лошадей. Слава оглянулся... Рассветало, розоватая кромка едва проступила на горизонте. Тоненькая девичья фигурка чернела с краю дороги. У Славы сжалось сердце, такой беззащитной и одинокой казалась Даша. Он подумал, что они никогда уже больше не встретятся. Хотя это было маловероятно. Придется же вызывать ее на заседание укомола. Что будет с ней дальше? Как сложится ее судьба? Ничего этого Слава не знал. Не дано это ему знать. Ну, то, что выйдет замуж, как и задумала, в этом он был уверен. Но он не знал даже, исключат ли ее из комсомола. Не знал, что родит она трех детей. Не знал, что через несколько лет Дашу выберут председателем сельсовета, а муж, как был, так и останется рядовым колхозником, что будет жить она с мужем в любви и согласии и что не пройдет двадцати лет, как муж Даши уйдет на войну и не вернется, и что, получив похоронную, Даша стиснет зубы и не проронит на людях ни слезинки, что немецкие полчища смерчем пройдут по орловской земле и Даша вместе с другими бабами, почерневшая и потускневшая от горя, сама будет впрягаться в соху и поднимать пласты обуглившейся земли, что выберут ее бабы председателем колхоза, что вырастит она своих детей на радость людям и что заблестит на ее груди Золотая Звезда... Ничего этого Слава не знал, и не дано ему было это знать, но такая нестерпимая жалость к Даше пронизала его сердце, что даже слезы навернулись на глаза и он варежкой смахнул их, чтобы Кузьмин не заметил его слабости. Утро вполне вступило в свои права, начинался один из последних дней зимы, когда мороз, веселый, свирепый и радостный, старался показать всю свою силу. В поле подувал ветерок и время от времени швырял в лицо иголочки снега. Да, играл еще мороз в поле, и ветер еще обжигал, но в порывах ветра веяло уже чем-то весенним. - А зря вы все-таки обидели Дашу, - неожиданно сказал Кузьмин. - Иногда обязательно надо со всеми согласиться, чтобы поставить потом на своем. - Да чем же я ее обидел? - спросил Слава. - Я же вижу, - сказал Кузьмин. - Только напрасно это. Дарья Ивановна у нас высоко летит, не девка, можно сказать, а орел. "Вот уж никогда не сравнил бы я Дашу с орлом, - подумал Слава. - Чем же белобрысая эта девчонка похожа на орла?" А ветер заметал в поле снежок, а лошадки бежали себе и бежали, все в жизни было сумбурно и непонятно, и вдруг каким-то внутренним взором Слава увидел нечто большее, чем дано было ему видеть, и мысленно согласился с Кузьминым, ведь и вправду в Даше Чевыревой было что-то орлиное. Нет, он не оправдывал ее, сразу не во всем разберешься, сейчас она низко опустилась, но она взлетит, взлетит, Слава верил в нее... - Иногда и орлам приходится спускаться на овины, - вслух продолжил Кузьмин мысли Славы. - Откуда ты это? - спросил Слава, в словах Кузьмина послышалось что-то знакомое. - В школе проходили, - сказал Кузьмин. - Забыл уже. А Слава вспомнил: орлам приходится иногда спускаться к земле, и куры уверены, что так летать могут и они. Слава верил, всей душой верил в Дашу: она еще поднимется, взлетит, "орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не подняться!". 22 Не находилось времени обсудить вопрос: будет ли и, если будет, то какой, семья в коммунистическом обществе. То батраков приходилось трудоустраивать, то налаживать занятия в школах, учителя не справлялись со всеми навалившимися на них обязанностями, то проводить с призывниками разъяснительную работу, то вести учет земельных угодий и урожайности: и земотделу, и военкомату, и прежде всего уездному комитету партии, - тут было не до отвлеченных споров о семье, множество повседневных практических дел не позволяло комсомольским работникам уделять внимание вопросам, представлявшим пока что только теоретический интерес, поскольку никто из работников укомола обзаводиться семьей еще не собирался. И все же вопросом этим пришлось заинтересоваться, его ставила сама жизнь, Даша Чевырева ставила, не за горами время, когда окружающие Ознобишина девчонки и мальчишки переженятся, и всем им придется подумать, как устроить свой быт, заняться не только самовоспитанием, но и воспитанием собственных детей. Слава спустился по деревянным ступенькам в нижний этаж общежития - здесь комнаты потемней и потесней, однако чище и уютнее, Эмма Артуровна редко заглядывала на нижнюю половину дома, и ее обитатели сами заботились о своем быте, - и постучал в дверь к Вержбловской; не очень-то он расположен к Фране, но в данном случае нелишне побеседовать с ней: что же такое семья. - Войдите! Чем она занималась? Как сидела на кровати, так и не встала. Она смутилась, увидев Славу, подогнула ногу, обдернула юбку. Розовое пикейное одеяло, комодик откуда-то достала с бронзовыми гирляндами, должно быть из помещичьих трофеев, что свалены на складе жилищно-коммунального отдела, зеркало на столике украшено бантами из марли, марлю она, конечно, выпросила в аптеке, в глиняном горшочке, в деревне в такие сметану наливают, букет бумажных цветов... - Можно? - Я рада тебе... Слава. Как это у нее хорошо получается: "Сла-а-ва"... Протяжно и нежно. - Хочу с тобой посоветоваться. По женскому, что ли, вопросу. - Садись. Она подвигается на кровати, освобождая место, однако Слава присаживается на краешек табуретки. - Скажи, Франя, ты читала книжку 6 том, какая будет семья? Она вновь удивлена: - Семья? - Какая семья будет в коммунистическом обществе? Мне говорила об этой книжке Дарка Чевырева. Ей в женотделе дали. - Ах... - На мгновение Франя задумывается. - Ну, конечно, читала! Слава не уверен, что Франя читала, но она ни за что не признается. - А какая семья будет в коммунистическом обществе? - А почему это тебя интересует? - вопросом на вопрос отвечает Франя. Слава смущен. - Это же всех интересует. Все мы когда-нибудь поженимся. Актуальная тема. Вот я и хотел тебя спросить, как ты представляешь себе семейные отношения при коммунизме? Лицо Франи заливает краска, бог знает что ей подумалось! - Ну, я не знаю... Будет полная свобода, - начинает Франя. - Не будут венчаться, никто даже знать не будет, что кто-то поженился, может быть, муж и жена будут жить даже на разных квартирах... - А дети? - спрашивает Слава. - Дети? - Франя краснеет еще больше и опять на мгновение задумывается. - Детей вообще не будет! - То есть как не будет? - А зачем дети? - запальчиво спрашивает Франя. - Но ведь человечество должно же как-то продолжаться? - Ах человечество... Она опять размышляет. "Дура, - думает Слава. - Добьешься от нее толку!" - Детей будут родить по очереди и воспитывать в детских садах... Вот все проблемы и решены! - Я к тебе вот по какому делу, - говорит Слава. - Возьми-ка еще раз эту книжку в женотделе. Вопрос интересует молодежь. Особенно переростков. Устроим в клубе диспут на тему о том, какая должна быть семья в коммунистическом обществе, и ты сделаешь доклад. Франя разочарована, кажется, она придала вопросам Славы иной смысл. - Какой из меня докладчик? - Все мы плохие докладчики, - соглашается Слава, хотя сам о себе так не думает. - Учись выступать - это тебе официальное поручение. Учти! Слава на работе шутить не любит, это Фране известно, и ей придется учесть... - Так что готовься. Поскольку диспут объявлен и докладчик назначен, Слава заходит в женотдел. - Вы там давали какую-то книжечку Чевыревой. Секретарю Дросковского волкомола. Что-то там о семье. Не можете ли и мне дать? Ему охотно дают, в женотделе полно этих брошюр, Слава берет несколько экземпляров, благодарит и уходит. "А.Коллонтай. Семья и коммунистическое общество". Он собирается выступить на диспуте, поэтому вечером садится за стол, берет тетрадь, карандаш, делает для себя выписки. "Какая уж это семейная жизнь, когда жена-мать на работе хотя бы восемь, а с дорогой и все десять часов!" "Ну и что из того? Мама ходила на работу, - думает Слава, - и воспитывала нас..." "Семья перестает быть необходимостью как для самих членов семьи, так и для государства..." Почему? Маленькая сейчас у Славы семья, только мама и Петя, а все равно ему тепло при одной мысли, что есть у него семья... "Или это пережиток, - думает Слава, - и не нужно мне ни мамы, ни Пети?.." И какая же ерунда дальше: "Считалось, что семья воспитывает детей. Но разве это так? Воспитывает пролетарских детей улица..." Ерунда! Нет ничего крепче рабочих семей, и какие отличные люди выходят из этих семей! Ленин тоже рос в семье, иначе он не стал бы таким хорошим человеком... И что же автор брошюрки советует дальше? "На месте прежней семьи вырастает новая форма общения между мужчиной и женщиной: товарищеский и сердечный союз двух свободных и самостоятельных, зарабатывающих, равноправных членов коммунистического общества... Свободный, но крепкий своим товарищеским духом союз мужчины и женщины вместо небольшой семьи прошлого... Пусть же не тоскуют женщины рабочего класса о том, что семья обречена на разрушение..." И дальше: "Сознательная работница-мать должна дорасти до того, чтобы не делать разницы между твоими и моими, а помнить, что есть лишь наши дети, дети коммунистической трудовой России... На месте узкой любви матери только к своему ребенку должна вырасти любовь матерей ко всем детям великой трудовой семьи... Вырастет большая всемирная трудовая семья... Вот какую форму должно будет принять в коммунистическом строе общение между мужчиной и женщиной. Но именно эта форма гарантирует человечеству расцвет радостей свободной любви..." Чудовищно! Даже собаки не обмениваются щенками! "Моя мама, - думает Слава, - очень хорошая женщина, и к тому же она еще учительница, она любит своих учеников, и все-таки я и Петя для нее самые дорогие и близкие. А как же иначе? Ведь это она нас вырастила и воспитала. Многое помогло мне стать коммунистом, но ведь и мама тоже помогла... Нет, что-то не то! Даша Чевырева умнее рассуждает, чем эта Коллонтай..." Неправота Коллонтай становится ему очевидной. Он вспоминает доклад Шабунина о Десятом съезде партии. Ведь эта же самая Коллонтай выступала на съезде против Ленина, это она утверждала, что пролетариат влачит в Советской России "позорно-жалкое существование", это она пыталась опорочить Ленина в глазах рабочих, а теперь пытается лишить работниц всяких нравственных основ... "Нет, такая мораль нам не нужна, - думает Слава. - Это не коммунистическая мораль..." Утром Ознобишина вызвал Кузнецов. Слава пришел к нему с книжкой Коллонтай в руках. - Что это вы за диспут затеяли? - О семье, - объяснил Слава. - Какая семья будет в коммунистическом обществе. - О семье! - Кузнецов поджал губы. - Самое время! Скоро налог собирать, а вы об отвлеченных материях... - На собраниях часто задают вопросы на эту тему. Кузнецов насмешливо смотрел на Славу. - И что же ты скажешь о семье? - Не знаю, - честно признался Слава. - В общем-то я за семью, хотя в книжке совсем обратное. Кузнецов прищурился. - Что еще за книжка? Слава протянул ему брошюру. - А!.. - Кузнецов небрежно отбросил ее от себя. - Не очень-то доверяйте этой книжонке. - А как же быть? - возразил Слава. - Ведь это официальное издание. Госиздат... - Мало ли глупостей у нас издают... - Кузнецов рассердился. - Напорола вздорная баба невесть чего, а у нас и рады... - Он строго посмотрел на Ознобишина. - Садись, слушай и усвой то, что я тебе скажу. Раз уж затеяли, проводите свой диспут, но... Поменьше о свободной любви. Семья - это первичная ячейка общества. Говорите о воспитании подрастающего поколения, о нравственности, но увязывайте все это с нашей борьбой, с практической работой, не забывайте, что живем мы не в безвоздушном пространстве. Слава согласно кивал, но помнил ленинскую речь на съезде комсомола, и то, что советовал Кузнецов, отвечало тому, что говорил Ленин. - Кстати, кто докладчик? - осведомился Кузнецов. - Вержбловская. Кузнецов поморщился. - Что за выбор? Надо кого-нибудь посерьезнее. - Девушек тоже надо привлекать, - оправдался Слава. - Женская в общем тема... - Ну что она там начирикает? - Кузнецов поморщился, предложил: - Возьмись-ка лучше ты сам? - Я и так выступлю, - возразил Слава. - Поручи кому-нибудь другому, - предложил Кузнецов. - Хотя бы Ушакову, он сам у вас как девушка... Слава не согласился с Кузнецовым, ему хотелось, чтобы доклад делала девушка, - договорились, что будут два докладчика. По городу расклеили плакаты, рисовали их все работники укомола. - Семья и коммунистическое общество, - диктовал Слава. Ушаков переставил слова: - Коммунистическое общество и семья. Слава не придал перестановке слов большого значения. - Не все ли равно? Никто не ожидал, что на диспут придет так много народа, - пришла работающая молодежь, пришли школьники, много учителей, зал партийного клуба заполнен до отказа, хотя приходить не обязывали никого. Собрание вели Ознобишин и Железнов, для солидности пригласили в президиум директоров обеих школ, с опозданием появился Кузнецов, сел рядом с учителями. - Вступительное слово предоставляется работнику укомола товарищу Вержбловской. Раскрасневшаяся, смущающаяся, поднялась она на трибуну, в белой блузке с черным бархатным бантиком. Увы, Кузнецов не ошибся: Франя чирикала... На этот раз она действительно прочла брошюру Коллонтай, ее она и повторяла. Свободные чувства, союз двух, никакого принуждения ни по закону, ни по семейным обстоятельствам, дети ничем не связывают родителей, для детей построят тысячи интернатов... Диспут, может быть, и провалился бы, ограничься его организатор своей выдвиженкой... Но Ушаков - это уже другой коленкор! Его не занимал вопрос, какие обязательства накладывает на мужчин и женщин физическая близость... Он не зря переставил слова. Каким будет коммунистическое общество. Вот что его интересовало! И, лишь представив себе это отдаленное общество, можно представить, каковы будут его институты. Этот деревенский паренек был совсем не так прост, как казался, и начитан немногим меньше Ознобишина. - Мы не можем еще с большей достоверностью сказать, каким будет коммунистическое общество, - говорил Ушаков. - Мы можем лишь определить его главные особенности. Уже несколько столетий назад лучшие умы человечества думали о том, каким будет раскрепощенное человеческое общество, избавленное от власти собственности и эксплуатации человека человеком. Четыреста лет назад англичанин Томас Мор написал замечательную книгу "Утопия", столетие спустя итальянец Кампанелла написал "Город Солнца", через двести лет появились книги Фурье и Сен-Симона... Он называл имена великих утопистов. Откуда он их взял? Да из того же источника, из которого черпал свои познания Слава. В те годы Госиздат заполнил страну книгами прогрессивных мыслителей всех времен и народов. "Город Солнца" и "Утопия" лежали на столах у многих комсомольских работников... - Семья? - спрашивал Ушаков. - Что определяет общественные и семейные отношения? Прежде всего политический и экономический уклад общества. Представьте себе, упразднена частная собственность, устранено социальное неравенство, труд стал внутренней потребностью человека. Кампанелла мечтал именно о таком обществе! И написал книгу о городе, жители которого руководствуются этими принципами. А сто лет назад, когда декабристы пытались уничтожить в России самодержавие, французский мыслитель Фурье высказал предположение, что в будущем коммунистическом обществе развитие производительных сил сотрет грани между умственным и физическим трудом... Кузнецов улыбался, никогда Слава не подумал бы, что Кузнецов способен так счастливо улыбаться, и не замечал, что и сам он улыбается так же счастливо и радостно. Вот ради чего они все, собравшиеся в этом зале, жили и боролись, вот почему стремились на фронты гражданской войны, ловили дезертиров, искали запрятанный кулаками хлеб и экономили каждую каплю керосина! И слушали Ушакова совсем не так, как Франю. - А теперь представьте себе общество, о котором мечтали Маркс и Энгельс и которое мы теперь создаем, и подумайте, сохранится ли семья в таком обществе? Разумеется, сохранится. Счастливый человек не откажется от своего ребенка, не откажется же он от самого себя, потому что ребенок - это его собственное и более совершенное воплощение. А если человек любит своего ребенка, значит, любит и женщину, родившую этого ребенка, потому что гармонический человек будущего будет просто не способен искать легких и временных связей. Слава знал, что Никита Ушаков еще не ухаживает за девушками, ни в кого не влюблен, для него любовь еще отвлеченное понятие, но именно такие чистые и уверенные в себе люди и создают хорошие семьи. Ушаков категоричен, и, боже мой, какие же споры разгорелись в зале! Как будут воспитываться дети и какими должны быть отношения между супругами, имеет ли право мужчина разойтись с женой, если у нее от него дети, кто из супругов должен обеспечивать семью, какие обязательства возникают у общества по отношению к семье и, наконец, существует ли любовь и что такое счастье... И вдруг Славе открылось, до чего же все они выросли. Оказывается, не один Ушаков читал Кампанеллу... И вспомнился Славе разговор о будущем года два назад на крыльце Успенской школы. Как они тогда были наивны! А сегодня ребята так и чешут: какой будет труд, как повлияет на человеческие отношения покорение природы, что нужно для гармонического развития личности... Не все, но многие спорили вровень с Ушаковым, и многие из тех, что выступали сегодня в клубе, еще покажут себя! - Ты будешь выступать? - спросил Кузнецов. Слава пожал плечами: - Зачем? - А я скажу несколько слов. Кузнецов поднялся на трибуну, но заговорил не столько на семейные темы, сколько возвращал своих слушателей к заботам сегодняшнего дня: - Заглядывать в завтрашний день, конечно, надо, но не забывайте и о сегодняшнем, семьи надо не разрушать, а крепить, так легче и дружнее работается, а дел у нас по горло... Даже Кузнецов остался доволен диспутом и, что редко случалось, на прощание крепко и одобрительно пожал руки и Ушакову и Ознобишину. Никита и Слава вышли на улицу. - А ты, оказывается, много читаешь, - похвалил Слава Ушакова. - Я бы еще больше читал, да времени не хватает, - огорченно отозвался Никита. - Уж больно много у меня дома хлопот... И заторопился к себе в деревню, он никогда не оставался ночевать в городе. Слава услышал за своей спиной перебор каблучков, его догоняла Франя. - До чего хорошо прошло! - защебетала она. - Как ты думаешь, Кузнецову понравился мой доклад? Она принялась делиться впечатлениями, точно Ознобишин не был участником диспута. - Я зайду к тебе? - неожиданно предложила ему Франя. Она никогда не заходила к Славе, и ему польстило ее внимание. - Зайдем, - согласился он. Тихонько, чтобы не разбудить Эмму Артуровну, миновали зал, вошли в темную комнату. Слава повернул выключатель, лампочка осветила кое-как застеленную кровать и разбросанные по столу газеты. - Как у тебя неуютно! - пробормотала Франя. - Извини, - сказал Слава. - Не успеваю убраться. Франя присела на кровать. "Нет, все-таки она хорошенькая", - подумал Слава, посматривая то на Франю, то на обои. - Помнишь, как ты привез мне конфеты? - А зачем ты обманывала Сергея? - упрекнул ее Слава. - Чем же это я его обманывала? - А тем, что делала вид, будто влюблена в него, я сам это видел. - Видел то, чего не было! - Франя рассердилась. - И вообще, если хочешь, любить можно сто раз! - Любовь бывает только один раз в жизни! Франя пожала плечами. - Ты еще маленький и ничего не понимаешь. - И сколько же раз ты уже любила? - поинтересовался Слава. - Я? - Франя ласково ему улыбнулась. - Дурашка, представь, я еще ни разу никого не любила. Слава в смущении отвернулся к окну. - А меня ты мог бы полюбить? - неожиданно спросила его Франя. Он не знал, что ей на это сказать, диспут на такую скользкую тему куда легче было вести в клубе, он и в самом деле не знал, может ли он полюбить Франю, она ему нравилась и не нравилась, иногда он ею любовался, а иногда она чем-то ужасно его раздражала. - А ты сам любил кого-нибудь? - Нет, - признался Слава. - Когда же мне было... - И сейчас ни в кого не влюблен? - допытывалась Франя. - Нет, - с отчаянием повторил Слава. - А почему? - капризно спросила Франя. Тогда Слава повернулся к ней и, глядя в ее широко раскрытые овечьи глаза, нерешительно сказал: - Потому, что я... еще не понимаю... ну, понимаешь, я еще не понимаю, что такое любовь. 23 Никто в укомоле не приходил на работу к определенному часу, да и часов ни у кого не было, поднимались вместе с петухами, ели что придется и бежали на службу. Слава пришел к себе в кабинет... Кладовки у малоархангельских мещан побольше. А Железнов не прочь хоть на часок завладеть этим кабинетом. К нему тотчас вошла Франя, она пришла на работу еще раньше. - Вчерашняя почта. Положила перед Славой зеленую картонную папку с белыми, завязанными бантиком тесемками и перечислила наизусть: - Две инструкции, пять циркуляров, шесть заявлений и одно письмо. - От кого? - Личное, тебе. Редко кто получал в укомоле личные письма. Слава раскрыл папку, письмо лежало поверх остальных бумаг, серый конвертик без марки, письма чаще доставлялись с оказиями, чем по почте. "От какой-нибудь барышни", - подумал Слава, местные девицы писали иногда записочки Ознобишину. Надорвал конверт. Листок из ученической тетрадки. "Слава! Иван Фомич скончался. Похороны послезавтра..." Господи, Иван Фомич!.. И дальше: "Ему хотелось бы..." Зачеркнуто. "Мне хотелось бы..." Зачеркнуто. И подпись: "Ирина Власьевна". Все письмо. Две строки. Слава провел рукой по глазам. - Когда пришло письмо? - Вчера. - Почему сразу не передала? - Разве что-нибудь срочное? - А кто принес? - Какой-то мужик. Слава побежал в соседнюю комнату к Железнову и Ушакову. - Ребята, я уезжаю... - Он не сумел бы объяснить, почему ему необходимо ехать. Не смог бы объяснить им, кто это Иван Фомич. Учитель из Успенского. Мало ли учителей... - Что-нибудь случилось? - Да... - Не мог объяснить. - Мама... - Поправился: - Мать заболела... - Болезнь матери уважительная причина. - Я вернусь через два дня... - Откуда ты знаешь, сколько ты там пробудешь, - сказал Ушаков. - Разве можно поручиться... Железнов предложил: - Достать тебе лошадь? - Не надо. Неудобно просить казенную лошадь для личных надобностей. Слава побежал на базар. Там не могла не быть приезжих из Успенской волости. Они и были. Из Каланчи, из Критова, из Козловки. За церковью шла небойкая торговля. Картофелем, холстом, коноплей, свининой. Торговали осторожно, как бы из-под полы, отвыкли уже от свободной торговли. Слава вглядывался в незнакомые лица. Не может быть, чтобы его никто не знал. Вот бабенка, курносая и, похоже, злая, с узкими поджатыми губами, в ситцевом платке в белый горошек. - Мотя! - Узнали? Мужики как-то обидели ее при дележе покоса, она нажаловалась Быстрову, и тот вместе со Славой заехал в Каланчу и восстановил справедливость. - Ты скоро домой? - Доторгую и поеду. - Захватишь меня? Расторговалась она не скоро, Слава терпеливо ждал, хотя внутри у него все кипело. Дотемна проехали только полдороги. Мотя боялась ехать в темноте, остановились у чьей-то избы, решили ночевать в телеге, однако холод загнал их в избу, на рассвете тронулись дальше. Славе хотелось спросить Мотю, слышала ли она о смерти Ивана Фомича, его знали во всей округе, но так и не спросил. В Каланче Мотя остановилась перед своей избой, пригласила: - Заходи, Миколаич, накормлю, пообедаешь. Звала от чистого сердца, но Слава спешил, спрыгнул с телеги, зашагал пешком - до Успенского оставалась самая малость. Только наедине с собой, посреди пустой проселочной дороги, он стал ощущать безмерность своей потери. Майское утро овевало и поля, и придорожные ветлы, и непросохшую от ночной сырости дорогу душистым влажным теплом. Парит, но не знойко, как в июле, а нежно, мягко, добро. Хорошо жить! А человека нет, нет большого, умного и доброго человека. Слава идет быстрее. У церкви стояло двое мужиков да несколько баб. Слава удивился, Никитина должны были хоронить все, кто его знал, жители всех окрестных деревень и сел. Бирюзовые купола над церковью, смертная вокруг тишина. Слава провел пальцем за воротом, душно, воздуха не хватает, обдернул курточку, подтянулся, - никто не пришел, так я пришел, - пришел сказать Ивану Фомичу спасибо за все, что от него получил и не получил, - поднялся на паперть, и, бог ты мой, как же это я мог подумать, что никто не пришел, - все пришли, пришли жители всех деревень, что разбросаны поблизости от Успенского. Церковь полным-полна - от притвора до алтаря - мужиков, баб, девок и ребят, ребят всех возрастов видимо-невидимо! Провожают Ивана Фомича! Лучший учитель... Льется дневной чистый свет, светлыми полосами растекается над головами, горят свечи, много свечей, пред тобой, Господи Иисусе Христе, пред тобой, Матерь Пресвятая Богородица перед всеми вами, святые наши заступники... Слава обдернул курточку и ступил в притвор. Вот он, Иван Фомич, в просторном, ладно сбитом дубовом гробу. Лежит головой к алтарю, гроб накрыт парчовым покровом, по углам четыре подсвечника, текут со свечей восковые слезы... Встал Слава справа, все глядят на него - пришел-таки отдать последний долг, а сам он не смотрит ни на кого. Отец Валерий, мужик мужиком, а дело знает, справляет похороны по наилучшему чину, не пожалел ни ладана, ни свечей, знай себе омахивает новопреставленного раба божия Иоанна серебряным кадилом, поднимает душистые облака, перед аналоем дьякон, отец Кузьма, возглашает вечную память, вторят ему на клиросе сестры Тарховы, все, кто пел когда-либо в церковном хоре, собрались сегодня отдать последний долг Ивану Фомичу, проводить его надгробным рыданием. "И ведь правильно, что Ивана Фомича отпевают в церкви, - думает Слава. - Простой русский мужик - и до чего же вознесся..." До чего же красиво отпевают директора деревенской гимназии... Отучил ты нас и алгебре, и геометрии, и литературе... Иван Фомич в мундире, плечи обтянуты черным сукном, зеленый кант вьется по вороту и прячется под черной бородой... - Вечная память, вечная память, вечная память, - возглашает отец Кузьма. - Вечная память, вечная память, вечная память, - вторит хор. Все, как положено, думает Слава. Торжественно шествует русский мужик по синим облакам в рай... Тысячелетие прошло с той поры, как Русь приняла христианскую веру. Многие города и страны объехали посланцы великого князя Владимира и нигде не нашли веры красивее, чем в Византии. Ныне кончается эта вера, на смену ей приходит другая, более совершенная - тысячу лет верили христиане в жизнь, которой не знали, а теперь, на смену ей, приходит жизнь познанная, красивая, жизнь на земле. Уходит Иван Фомич, ни до чего ему уже нет дела, все презрел, все оставлено - и просторный дом помещиков Озеровых, и деревенская гимназия, и постоянные тяжбы с мужиками, и откормленные свиньи, и собрание русских классиков... Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил... Он уважать себя заставил! Все село собралось хоронить Ивана Фомича, Коричневая старуха, которую Слава и в глаза-то никогда не видал, стоит обок и плачет. Устинов Филипп Макарович крестится размашисто, широко, истово, впрочем, ему можно, он беспартийный, ему подобает стоять в церкви и провожать Ивана Фомича, соблюдая установленные правила. Ирина Власьевна, опухшая и постаревшая, смотрит не на мужа, а куда-то вперед. Смотрит пристально, неотступно, скорбно. Попросят ее теперь выселиться из школы... Слава давно уже не видел Ирины Власьевны и не может отвести от нее глаз. На ней серая кофта и черная юбка, кофта поверх юбки. Попросят из школы! А куда она пойдет? Ни Митрофан Фомич, ни Дмитрий Фомич не возьмут ее, каждый сам за себя. Придется ей перевестись в какую-нибудь начальную школу, думает Слава. Надо будет сказать об этом Зернову. Ничего, не пропадет Ирина Власьевна. - Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас! Льются-переливаются женские голоса на клиросе. Отец Кузьма подает отцу Валерию кадило. Идет отец Валерий вокруг гроба, взмахивает кадилом. Не пожалел дьякон ладана. Синий дым клубится в воздухе. Взгляд Славы