етически протянул руку в сторону Ознобишина. - Отдаете ли вы себе отчет, товарищ Ознобишин, в своих поступках? Кого вы пропагандировали? Кого? Фамилию поэта он не знал или не запомнил. - Гумилева, - подсказал Слава, он не видел большого греха в том, что показал стихи своим товарищам. - Вот именно! - воскликнул Сосняков. - Стихи белогвардейского офицера! А кого вы должны пропагандировать, товарищ Ознобишин? - Ну кого, кого? - раздраженно переспросил Слава. - Демьяна Бедного, вот кого! - воскликнул Сосняков, торжествуя. - Нашего советского поэта Демьяна Бедного! Сосняков всегда недолюбливал Славу, а тут появилась возможность показать свою принципиальность, он распалялся все сильнее и настолько увлекся, что уже и не думал, возвысит ли его эта критика, ему просто доставляло удовольствие принижать такого удачливого, незаслуженно удачливого человека, каким представлялся ему Ознобишин. - А теперь позвольте вернуться к Успенской волости, именно здесь ярче всего выявилась беспринципность Ознобишина. - Ироническая улыбка скривила губы Соснякова, главные свои козыри он приберег напоследок. - Год назад в Успенском умер Никитин, неплохой учитель, но в общем-то отсталый человек. Хотя, может быть, я его напрасно виню, может, виноват не он, а его родственники. Короче, хоронили Никитина по церковному обряду. И что же вы думаете? Ознобишин приехал на похороны и отстоял в церкви всю заупокойную службу. Какой пример для молодежи! Вместо того, чтобы увести молодежь из церкви, сам участвовал в церковном обряде. Вот вам и атеистическая пропаганда! Потом приехал осенью. Повидаться, как он сказал, с матерью. Пожалуйста, видайся. Я лично у него осведомился, надолго ли приехал. На два дня. А сам провел дома целую неделю. Но времени для того, чтобы прийти помочь волкомолу, у секретаря укома не нашлось. Ему, видите ли, было не до того. А когда этой зимой умер изгнанный из партии Быстров, у Ознобишина нашлось время, он специально приехал в Корсунское проводить своего друга на кладбище. Никто не пришел хоронить, ни один комсомолец, ни один коммунист, а член укома партии Ознобишин, всем на удивление, демонстративно хоронил этого ренегата. Это что, не антисоветская демонстрация? - О моей поездке знал укомпарт! - не выдержал, закричал Слава. - Мне разрешили поехать! Сосняков немедленно повернулся к Кузнецову. - Вы давали ему разрешение, товарищ Кузнецов? Кузнецов медленно покачал головой. - Лично я не давал... - Спросите Шабунина! - Конечно, спросите того, кого здесь нет! - Сосняков весь разговор с Ознобишиным взял на себя, точно остальным было не под силу справиться с Ознобишиным. - Хочешь оправдаться? - Только не перед тобой! - Думаю, достаточно того, что я сказал, - закончил Сосняков. - В лучшем случае поступки Ознобишина можно объяснить политической близорукостью. Ему бы руководить какими-нибудь карбонариями, а не комсомольской организацией... "Господи! Он и карбонариев приплел! Что ему известно о карбонариях? Вероятно, прочел "Овода", отсюда и эрудиция". - Будем обсуждать? - спрашивает Железнов. "А что тут обсуждать? - думает Слава. - Был в церкви, когда хоронили Ивана Фомича? Был. Ездил на похороны Степана Кузьмича? Ездил. Ни от того, ни от другого не откажешься". Слава мучительно ждет - найдется ли у кого-нибудь хоть одно слово в его защиту? Слово просит Ушаков. - Я еще в прошлом году просился учиться. Думаю, что и Славе полезно... Переносит огонь на себя, объединяет себя с Ознобишиным. - Хочет кто-нибудь высказаться? - повторяет Железнов. "Может быть, нужно мне? - думает Слава. - Вон как Сосняков все перевернул! Нельзя же согласиться с его обвинениями..." А в глубине души удерживает бес гордости - оправдываться перед Сосняковым? Славу опережает Даша Чевырева: - Позвольте уж мне... - Она не ждет, чтобы Железнов предоставил ей слово. - Ты много тут чего насказал, - обращается она к Соснякову. - Один ты у нас такой... такой... - Она ищет слова. - Такой правильный. Все рассмотрел, все собрал, про меня только забыл. А это, может, самая большая ошибка Ознобишина. Позволил венчаться в церкви. - Она даже делает шаг в сторону Соснякова. - Что же ты, товарищ Сосняков, про меня ничего не сказал? - А что про тебя говорить? - Сосняков снисходительно усмехается. - Тебя уже обсуждали, не такая ты примечательная личность, чтоб к тебе двадцать раз возвращаться. - Да не обо мне разговор, а об Ознобишине, - с вызовом ответила Даша. - Секретарь укомола - и стерпел церковный обряд! Даша вызывала Соснякова на спор, и тот от спора не уклонился. - Впрочем, ты права, и в этом случае проявилась беспринципность Ознобишина. - Больно уж ты принципиальный! - воскликнула Даша. - По-твоему, проще сказать: иди, товарищ дорогой, все прямо и прямо, не сворачивай никуда... А ежели впереди болото, или лес, или гора? Бывает, приходится свернуть - то болото обогнуть, то гору обойти. Или, по-твоему, при напролом, покуда не завязнешь в болоте? - Ты это к чему? - А к тому, что не пойми тогда Ознобишин моего положения, он бы разом покончил со мной. Не пойди я в церковь, меня бабы за гулящую бы посчитали, а исключи меня из комсомола, сразу бы обрубили мне руки. - Значит, бегай в церковь, и все в порядке? - Не бегай, но считайся с обстоятельствами. Своего сына я окрестила в церкви, а второго уже не понесу, бабы понятливее стали, сейчас меня этим никто уж не попрекнет. - Ты, Чевырева, все о себе, а мы говорим об Ознобишине, - прервал ее Железнов. - Давай по существу. - А по существу не согласна я с оценкой Соснякова, - отрезала Даша. - Не верю и никогда не поверю, что Ознобишин струсил, а ежели убежал из Луковца, так неужли надо было ему самому по дурости в петлю залезать? Сосняков, однако, не унимался. - Послушать тебя, выходит, у Ознобишина вовсе нет недостатков? - Да уж, во всяком случае, поменьше, чем у тебя... - Даша посмотрела на Славу и тоже усмехнулась, но не так, как Сосняков, а ласково, точно вспомнила о чем-то хорошем, и обратилась уже непосредственно к Ознобишину: - Знаешь, Вячеслав Николаевич, почему у тебя все так... - Что так? - тут же спросил ее Железнов. - Что - так? - Что-то иногда не получается... Тебе доброты в себе поубавить, Вячеслав Николаевич, и не то, что я против доброты, а только жалость в тебе часто перевешивает все остальное. - Так ты что же, предлагаешь оставить его секретарем? - поинтересовался Железнов. - По мне - оставить... - Но тут Даша догадалась, что вопрос об Ознобишине решен, и отступила: - Однако, если сам просится, можно и отпустить... - Какие же будут предложения? - заторопился Железнов. - Отпустить? - Снять, - жестко сказал Сосняков. - Снять с работы как несправившегося. А дальше уж его дело - учиться или жениться. Внезапно Кузнецов оторвался от окна, через которое все время смотрел на улицу. - Позвольте и мне, - сказал он, укоризненно глядя на Соснякова. - Зачем уж так... Несправившегося! Ведь вы сами только что одобрили работу укомола. А личные недостатки... У кого их нет! Быстрова нельзя ставить в вину Ознобишину, он сам с ним порвал. А что поехал на похороны... Поехал проститься. Быстров для него не случайный человек. Убежал из Луковца? Зачем же отдаваться в руки врагу? Не надо так железобетонно. Федорова в Колпне оставил? Так это местный Совет его амнистировал, а не Ознобишин. Нечего вешать на него всех собак... Все время смотрел на улицу, а не пропустил мимо ушей ни слова. - Переборщил ты, Иван, - вторит Железнов Кузнецову. - Сформулируем так: удовлетворить просьбу товарища Ознобишина... направить на учебу? У Славы замирает сердце... Проститься со всеми, кто будет сейчас голосовать? Не так-то просто оторваться от всего того, что его окружает. Что окружало... Железнов стучит карандашом по столу. - Кто - за? Слава передвигается со своим стулом к окну, садится рядом с Кузнецовым, берет себя в руки, обижайся, не обижайся, надо высидеть заседание до конца. Постановляют направить на учебу Ушакова. Избирают президиум. Железнов - секретарь, Коля Иванов - заворготделом и Сосняков - да! Сосняков - завполитпросветом. Дорвался-таки Иван Сосняков до укомола! "Ничего, - думает Слава, - после следующей конференции придется Железнову уступить ему свое место!" Железнову явно не по себе. - Все, можно расходиться. Слава приближается к столу и невесело усмехается. - Ну что ж, ребята, прощайте. Берет со стола портфель и идет к двери. - Постой! - слышит он за своей спиной окрик. Чего еще нужно от него Соснякову? - А портфель? Куда? - вызывающе спрашивает Сосняков. - Положь на стол! - То есть как это - положь? Это мой портфель. - Почему же это он твой? - Моего отца портфель, - говорит Слава. - Я его из Успенского привез. - Что ж, он его тебе с того света прислал? - насмешливо спрашивает Сосняков. - Оставь, - говорит Железнов. - Пусть берет. - То есть как это пусть? - возражает Сосняков. - Портфель казенный, теперь он ему ни к чему. Унизительно спорить с Сосняковым из-за портфеля. - Да, если хочешь - с того света, - негромко, но зло произносит Слава. - Это с того света прислал мне отец свое благословение! - Так ты ко всему еще и в загробную жизнь веришь? - насмешливо спрашивает Сосняков. - Ты идеалист. - Да, идеалист... Совсем не так, как Сосняков, понимает это слово Слава. Идеалист. Человек, верный своим идеалам. Такой, каким был его отец. - Ты чужой нам. - Тебе - может быть. Но не идеалам. Слава даже помыслить не может о том, что подлые руки Соснякова будут копаться в отцовском портфеле. Это все равно, что позволить Соснякову залезть в собственную душу. Сосняков закусывает удила! - Не смей спорить! Гнев вспыхивает в Славе. Неистребимый. Неукротимый. В такие моменты человек многим рискует. И добивается своего. Или погибает. - Да я тебя... Слава слышит, как бьется его сердце. Он не знает, что он сделает. Ударит? Нет, драться он с Сосняковым не станет... - Иван, он тебя застрелит! - испуганно восклицает Железнов. Железнову и Соснякову передается напряжение Ознобишина. Слава держит руку у кармана, и Железнов вспоминает, что у Славы есть револьвер. - Да ты что? - внезапно обмякает Сосняков. - Да ты что, Слав? Нужен нам твой портфель. Бери, пожалуйста, если он так тебе... Больше Слава не произносит ни слова. С портфелем в руке покидает он свой кабинет. Навсегда. Со своим трофеем, завоеванным им в такой тяжелый для него день. 43 Расчет, полный расчет! А ведь сколько отдано сил, сколько душевных сил... С какой легкостью его отпустили! Он не мог поверить... А впрочем, почему не мог? Молодости свойственна душевная легкость - легко находят и легко теряют. Да и не так ли поступал он сам? А теперь чувствует себя старше своих сверстников. Славе ужасно одиноко. Только что был со всеми, а теперь один. Неожиданно вспомнился Степан Кузьмич. Может быть, так же чувствовал себя Быстров, когда его исключили из партии? Но его никто и ниоткуда не исключал. Очень хотелось поговорить с кем-нибудь по душам, услышать слова утешения... В трудную минуту хорошо обратиться к отцу. Тот понял бы и сказал что-то такое важное, что помогло бы все понять и... все простить? Только прощать-то нечего и некому! Отца Слава потерял в детстве. Отец был хороший, только его давно уже нет. Степан Кузьмич тоже был близким человеком, понял бы и поддержал, но и Степана Кузьмича нет. Остался один Афанасий Петрович. В одно мгновение Слава очутился внизу. Нет, так уйти он не сможет. С Шабуниным у него другие отношения, чем с Быстровым, у Быстрова он был один, а у Шабунина таких, как Ознобишин, десятки. Все равно. Слава открыл дверь в приемную. Селиверстов за своим столом. Сухой, злой, больной. И Клавочка за своим. Машинистка, телефонистка. Не надо ее обижать, ей здесь тоже несладко. С утра до вечера в канцелярии. То бумажку перепечатать, то соединить по телефону. А чуть что - кто виноват? - Клавочка. А она поплачет - и опять за машинку. Селиверстов не поднимает головы. "Знает или не знает? Потому, что не поднимает, знает. Пустит он меня или не пустит, - думает Слава. - Теперь я здесь посторонний". - Афанасий Петрович у себя? - спрашивает Слава. - Заходи, - цедит Селиверстов, не отрываясь от бумажек. Слава открывает дверь. Шабунин за столом. Он один в кабинете. Смотрит прямо в лицо Славе, точно ждал его. - Можно, Афанасий Петрович? - Заходи, заходи. Попроси кто описать Шабунина, Слава не смог бы. Обыкновенное лицо. Самое обыкновенное. Без особых примет. Первое, что он сказал бы о нем, солдатское лицо. Русское солдатское лицо. Большой лоб. Белесые брови. Пытливые серые глаза. Прямой и все-таки неправильный нос. Бесцветные щеки и бесцветные губы. Небритый, конечно. Во всяком случае, сегодня он не брился. И в то же время лицо это нельзя забыть. Незабываемое лицо. - Садись. Шабунин идет к двери, говорит что-то Селиверстову, плотно закрывает дверь, садится за стол, смотрит на Славу. - Ну? Чуть вопросительно, чуть задумчиво, чуть ласково. И это все, что он может ему сказать? Но именно так обратился бы к нему, должно быть, отец, приди к нему Слава. Молчит Слава, молчит Шабунин. Славе тягостно это молчание, он мучается, не знает, как начать разговор, а Шабунина оно как будто даже забавляет. - Ну и как, долго будем играть в молчанку? - нарушает молчание Афанасий Петрович. Слава молчит. - Потерял речь? - спрашивает Афанасий Петрович. - "В молчанку напивалися, в молчанку целовалися, в молчанку драка шла?" Слава улыбается. - Откуда это? - Не помнишь? Однако уроки Ивана Фомича не прошли даром. - Некрасов? - Он самый. Как там у вас? Все в порядке? Внезапно Славой овладевает обида. - Афанасий Петрович, нехорошо получилось, - говорит он. - Укомпарт как будто не имел ко мне претензий? - А он их и не имеет, - согласился Шабунин. - Мы лишь пошли тебе навстречу. Афанасий Петрович выходит из-за стола, подходит к Славе, придвигает стул, садится с ним рядом. - Давай поговорим... Кладет руку на плечо Славе и по-отечески притягивает к себе. - Политика... Как бы тебе это объяснить... Особый вид общественной деятельности. Прямое участие в жизни общества и государства, обеспечение их интересов... Ты меня понимаешь? Слава кивнул, он пытался уловить мысль Шабунина. - А люди, направляющие деятельность государства и общества, определяющие ее развитие, это и есть политики. Шабунин снял руку с плеча Славы и принялся медленно прохаживаться по комнате. - Как бы тебе объяснить... Для кого он говорит? Для Ознобишина? А может быть, для себя? Жизнь у него неспокойная, времени в обрез, но на Славу он тратит время с непонятной щедростью. - Знаешь, что не нравится мне в тебе? Мне иногда кажется, что ты старше меня... У нас молодая страна. В ней все молодо. Молодая экономика. Молодые идеи. Конечно, мы строим не на голом месте, у нас богатое прошлое, история наша уходит в глубь веков. Все это так, и в то же время мы безбожно молоды. У нас много чего позади, но еще больше впереди. Война далеко не закончилась. Война умов, война идей долго еще будет продолжаться. Только, увы, старые солдаты не ведут войн. Это все сказки, старая гвардия Наполеона! Когда Наполеона сослали на Эльбу и он попытался вернуться в Париж, не помогла ему старая гвардия. Старая гвардия хороша для того, чтобы хранить традиции и предаваться воспоминаниям. А сражаться... Кто видел, чтобы старые солдаты выигрывали сражения? Старость и движение вперед несовместимы. А к тому же иногда приходится не идти, а бежать. В экономике нам надо нагонять западные страны, нам уже нельзя остановиться в своем движении. А ты... Растерялся, что ли?.. Улыбаешься? А Слава и не думал улыбаться, он слушал Шабунина со всевозрастающей тревогой. - Я хочу, чтобы ты сохранился для живой жизни, для нашего движения, - продолжал Афанасий Петрович. - Если ты почувствовал, что можешь расстаться с организацией, значит, тебе надо с нею расстаться. В чем-то ты, значит, перестал понимать товарищей, а они перестали понимать тебя. Ты часто отдаешься во власть эмоциям. Стесняешься самого себя. Мне рассказывали: когда изымали церковные ценности, ты там какой-то крестик или колечко принес, постарался незаметно подбросить, стыдно стало, что зря валяется золотишко, а на него голодных накормить надо. Крестик у матери взял? И может, даже зря взял, может, это у нее память была, или берегла колечко про черный день. И твое колечко ничего не решало. Изъятие ценностей - государственное мероприятие, а колечко - филантропический порыв. Но уж если захотелось отдать колечко, надо отдавать без стеснения. А у тебя и в работе так. Колечко за колечком. Порывы прекраснодушия. А сейчас надо землю долбить. Скучно, тоскливо, утомительно, а ты долби и долби... Упоминанием о брошке, которую Слава взял у матери, Шабунин отвлек Славу от горестных размышлений. Откуда ему известно? Слава воображал, что всех обманул, а на самом деле обманули его. И как деликатно обманули. Шабунин откинулся в кресле, уперся бритым затылком в карту уезда, заслонил какой-то Колодезь. - Удивлен моей осведомленностью? Э-эх, милый! Шила в мешке не утаишь, а мы и иголку в стоге сена найдем, это и есть особенность молодого государства. Тем и сильны. У тебя впереди большая жизнь, и молодость твоя далеко еще не прошла. В дверь постучали. Слава с досадой, а скорее с испугом подумал о том, что ему так и не дадут дослушать Шабунина, однако Шабунин сам поспешил к двери и заглянул в приемную. - Онисим Валерьянович, я же предупреждал, - сердито сказал Шабунин. - Меня ни для кого... Позже, позже, - сказал он еще кому-то и захлопнул дверь. - Перебили мысль, - пожаловался Шабунин. - О чем я?.. Да, о том, что я тебя переоценил, - вспомнил он. - Не ждал я, что ты захочешь от нас уйти. Я уже говорил: мы как на войне. И вот представь, во время боя один из бойцов заикнулся об отдыхе... Слава возмущенно поднял руку. - Вы меня не поняли, Афанасий Петрович... - А как тебя следовало понимать? - Отпустить можно было не так... - А как? - Натравить на меня Соснякова... - А его никто на тебя не натравливал, он сам на тебя набросился. Да и при чем тут Сосняков? Ты просил отпустить тебя на учебу? Вот уездный комитет партии и решил уважить твою просьбу. А Сосняков... Не с музыкой же тебя провожать, не на пенсию уходишь, а учиться. Это тебе первый урок. Жестковато? Приятней, когда гладят по шерстке? А жизнь гладит против шерстки и гладить так будет не один еще раз. Учись, брат, принимать критику. - Но ведь он не прав? - Как тебе сказать, и прав, и не прав, - задумчиво протянул Шабунин. - Я знаю тебя лучше Соснякова. Ты был искренен, оставался во всяких перипетиях коммунистом. Но по причине своей чувствительности позволял людям истолковывать свои поступки не в свою пользу. Только сейчас проникает в сознание Славы не мысль даже, а тревожное ощущение утраты... Чего? Он не отдает себе в том отчета. - Почему вы меня не остановили, Афанасий Петрович? - вырывается вдруг у Славы упрек. - Не поправили? - А я не нянька тебе, - жестко отвечает Шабунин. - Жизнь шутить не любит. Суровая это, брат, штука. Учись решать сам за себя. Он подходит к шкафу, где на полках стоят десятка три книг, вытягивает одну, в серой бумажной обложке, листает, ищет. Слава тоже заглядывает в книгу - школьная привычка увидеть текст своими глазами. - Одиннадцатый съезд, - поясняет Шабунин. - Стенографический отчет. Тут яснее ясного. "История знает превращения всяких сортов, полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные душевные качества - это вещь в политике совсем не серьезная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого числа людей, решают же исторический исход гигантские массы, которые, если небольшое число людей не подходит к ним, иногда с этим небольшим числом людей обращаются не слишком вежливо". Шабунин испытующе смотрит на Славу. - Это обо мне? - простодушно спрашивает тот. - Если хочешь - и о тебе, - подтверждает Шабунин. - Потому что дело не в том, кто убежденнее и преданнее, а в том, кто более полезен и нужен сейчас для дела. Он кладет книгу на стол. Молчит. То ли сам думает, то ли дает время подумать Славе. - Вот так-то, - говорит Афанасий Петрович и спрашивает: - Понял? - Понять-то понял... - неуверенно отвечает Слава. "Вот, значит, в чем дело, - думает он. - Чему меня учит Афанасий Петрович? "Обходятся не слишком вежливо". Может, так и надо, как со мной обошлись?.." - Понял, Афанасий Петрович. Пожалуй, что и понял, может быть, не вполне, однако до него доходит смысл прочитанного. Прощается с ним Афанасий Петрович, жалеет, отпускает в большую жизнь, хочет поддержать, помочь, ведь через минуту этот юноша останется один, весь свой суровый опыт хочет Афанасий Петрович передать Славе, сколько еще придется ему перенести толчков и ударов, - хороша ласка, а бывает нужнее таска. Грустно Славе, заплакать бы, но какие уж там слезы в кабинете секретаря укомпарта! - До свиданья, Афанасий Петрович. Извините... Но и Шабунина не всегда поймешь, он вдруг берет Славу за плечи, притягивает к себе, заглядывает в глаза. - Не торопись. Подумаем. Вместе. Что теперь тебе делать. - Учиться, - уверенно отвечает Слава. - А что же еще, - соглашается Шабунин. - Только где и чему. - Марксизму, - стремительно говорит Слава. - Буду изучать общественные науки. Мне надо подковаться... - Подковаться? - переспрашивает Шабунин. - Подковал кузнец блоху, та и вовсе прыгать перестала, прикипела к одному месту. Марксизму, брат, везде можно учиться, без марксизма ни землю не вспашешь, ни автомобиля не соберешь. Ты лучше скажи, кем ты собираешься быть? - Как кем? Общественным деятелем! - На мое место нацелился? - пошутил Шабунин. - Только на моей должности тычков достается еще больше, чем на твоей. - Поступлю на исторический факультет. Может быть, на юридический... - А иди-ка ты, брат... Иди-ка ты во врачи. - Почему во врачи? - пугается Слава, - Какой из меня врач! - Какой? - Шабунин засмеялся. - Да тебя сам бог слепил врачом. Ты к каждому нараспашку, готов все отдать, твое прекраснодушие гибель для политика, а для врача в самый раз! Врач без душевных порывов - это не врач, а политику нужно уметь сдерживать свои чувства. Перебери-ка в памяти свои ошибки... Ведь были ошибки? А будь ты врачом, твои недостатки сразу обернутся достоинствами. Слишком неожиданно для Славы это предложение, он не знает, что сказать... - Что молчишь? Из тебя получится доктор. Я тебе плохого не посоветую. Езжай-ка ты, парень, домой, впереди у тебя месяца два, поживи под крылом у матери, обдумай все, повтори пройденное в школе, а я обещаю через месяц-другой достать для тебя в губкоме путевку. Что еще сказать? - Прощайте, Афанасий Петрович... Губы Славы кривятся. Как подумать, что все здесь для него кончилось! Шабунин протягивает ему руку. - Ничего, не расстраивайся. Будут еще и тычки, и щелчки, всего в жизни напробуешься. Но главное у тебя есть, а что главное, ты и сам знаешь. Выше голову, парень, не теряйся! В последний раз глядит Слава на карту за спиной Шабунина. Вот они - Пьяные и Ясные Колодези, Черемуховые и Гнилые Плоты, и всякие - несть им числа - Выселки! Прости-прощай... Среди них прошла юность Славы Ознобишина. В последний раз видит он эту карту. Прости-прощай, Малоархангельск! В последний раз видит он Шабунина. Больше уже не увидимся, не встретимся... Прости-прощай, моя юность! 44 Город одноэтажных домиков, зеленых лужаек, мягких дорог. В воздухе легкий запах горящего торфа. Борщи и супы, что варят малоархангельские хозяйки, тоже попахивают торфом. Но и цветами пахнет с полей, окружающих город... Не хочется Славе отсюда уезжать. Идет он знакомой уютной улицей и только сейчас, вот в эту минуту, понимает, какой это милый городок. Вот и дом, где живут комсомольские работники. Надо как можно быстрее закончить все дела. Навстречу метнулась Эмма Артуровна и исчезла. Знает или не знает? Хотя откуда ей знать! Впрочем, Эмма Артуровна всегда узнавала о том, что произошло, за две минуты до происшествия. А впрочем, ну ее к черту! Не знает, так узнает. Слава прошел к себе в комнату. На его кровати сидел Петя. Вот уж кого Слава не ожидал! - Откуда ты взялся? - Мама... - Что мама? Слава испугался, не случилось ли чего с мамой. - Прислала. - Она не больна? - Нет. - А что же случилось? - Да ничего... Петя повел плечами. Он не знал, зачем нужно было его посылать. "Так дольше продолжаться не может", - сказала мама. Что продолжаться? Все шло, как и шло. "Поезжай к Славе, - сказала мама. - Попроси приехать, пусть вырвется на один день, мне необходимо с ним посоветоваться". Слава чмокнул брата в щеку. Они дружны, но нежностей избегали - мужчинам они ни к чему. Что-то насторожило Славу, Петя был не такой, как обычно. - Что же все-таки мама велела передать? - Просит тебя приехать, - повторил Петя. - Иногда она плачет... потихоньку от меня. - Так в чем же дело? - добивался Слава. - Марья Софроновна кричит на нее... - Петя исподлобья взглянул на брата. - Ты когда приедешь? - А ты-то сам как отсюда? - поинтересовался Слава. - Чижов поехал за товарами для потребиловки, мама и попросила меня взять. Туда возьму, сказал, а обратно не рассчитывайте, товара много, не довезу. Обратно тебя как-нибудь Слава отправит, сказала мама. - Да что с тобой? - перебил Слава брата. - Какой-то ты сонный. Не выспался? - Просто болит голова, - пожаловался Петя. - И немного знобит. Слава приложил руку ко лбу брата. - Да у тебя жар! - воскликнул он. - Ты простудился! - Нет, - сказал Петя. - Ехали ночью, и просто я очень замерз. - Разденься... Слава настоял, уложил Петю в постель, накрыл одеялом. - Надо бы измерить температуру, да, по-моему, градусника нет ни у кого. Он не помнил такого случая, когда кто-нибудь в общежитии измерял температуру, никто не болел, а если болел, старался этого не замечать. - Сейчас принесу тебе чаю... Эмма Артуровна! Это мой брат... - Знаю, знаю, он сказал, потому и пустила. - Ему нездоровится, можно его напоить чаем? Эмма принесла чай, у нее нашлось даже малиновое варенье, раздобыла где-то термометр, сбегала в аптеку за аспирином. - Вы никогда еще так не хлопотали, - поблагодарил ее Слава. - Прямо как родной человек. - В последний ведь раз... Кажется, Эмма готова прослезиться. - Почему в последний? - Но вы же от нас уезжаете? - А вам откуда известно? Эмма потупилась. - Франечка еще вчера сказала. - Да, уезжаю, - подтвердил Слава и занялся братом. Температура выше тридцати восьми, пьет с трудом, болит горло. Слава пытался выяснить, когда Петя заболел. Оказывается, ночью шел за телегой, разгорячился, напился из колодца холодной воды, замерз и вместо того, чтобы идти, залез на телегу и промерз окончательно. Ему становилось все хуже, он дремал, временами впадал в забытье... Слава ходит по комнате, посматривает на Петю, собирает вещи. Вещей немного, верхние рубашки, смена постельного и нательного белья, куртка, валенки, валяющиеся с весны в углу, и книги; книг, правда, порядочно, то купит, то выпросит в Центропечати, набралось два свертка. Еще одна ночь, и он покинет Малоархангельск! И вдруг странное ощущение охватывает Славу. По вечерам он обычно работал. Читал, писал, готовился к следующему дню, а то шел в клуб или возвращался работать в укомол. А сегодня работы нет. Пустой вечер. Можно бы посидеть и поговорить с братом, но Петя то дремлет, то постанывает. - Прими-ка еще аспирину... Однако Славу не оставили одного. Пришли Железнов и Ушаков. Как обычно, вошли без стука, такие церемонии у них не водились. - Ну как ты, ничего? - Ничего. - А это кто? - спросил Железнов. - Брат. - Разве у тебя есть брат? Мало они знали друг о друге, перебирались в Малоархангельск, отрывались от семей. - А что с ним? - спросил Ушаков. - Простудился. Напился холодной воды и остыл. - Может, вызвать врача? - Обойдется, я дал аспирина. - Ты на меня не обижаешься? - спросил Железнов после некоторого молчания. - Что ж на тебя обижаться, - сказал Слава. - Ни ты мне, ни я тебе не мешал. - Я и сам только сегодня утром узнал, что тебя посылают учиться, - объяснил Железнов. - Ты не думай, я вовсе не стремился в секретари. - А я и не думаю, - сказал Слава. - Зря вы только Соснякова избрали в президиум. - Да нет, он парень способный, - виновато сказал Железнов. - Из него будет толк. - Толк-то будет, - согласился Слава. - Да уж больно он... Слава не сумел найти слова, которые выразили бы то, что он думал. - Он хотел вместе с нами зайти, да постеснялся, - сказал Ушаков. - Может, пойти позвать, он внизу... - Не надо, опять к чему-нибудь придерется. - Напрасно, - сказал Ушаков. - Он парень неплохой, только чересчур старательный. - Ты когда думаешь ехать-то? - поинтересовался Железнов. Слава усмехнулся. - Гонишь уже? - Ну что ты? - Железнов сконфузился. - Я без всякой задней мысли. - Завтра, чего же зря околачиваться, - сказал Слава. - Ты в мою комнату переберешься? - Мне и у себя хорошо, - отказался Железнов. - На твою халупу Сосняков нацелился. "Значит, был даже такой разговор, - подумал Слава. - Сосняков своего не упустит". - Может быть, тебе чем помочь? - осведомился Железнов. Слава отрицательно покачал головой. - А чего помогать? Они еще посидели, поговорили. - Не будем беспокоить, пойдем. "Вот и все, - подумал Слава. - Полтора года вместе, а завтра мы уже посторонние люди. Может быть, я в последний раз вижу и Железнова, и Никиту. А ведь он изменился за эти полтора года, - подумал Слава о Железнове. - Такой же круглолицый и спокойный, но и не такой. Постарел за это время, румянец пропал, глаза смотрят равнодушнее, резкая складочка появилась у носа. Жениться ему пора, сильно ощутим в нем поворот к взрослости. А Никита всю жизнь останется юношей. Нежное, тонкое лицо, льняные длинные волосы, даже заикается, застенчив. С Никитой мы еще, может, встретимся в Москве. Он учиться, и я учиться. Чему-нибудь и научимся..." Слава сходил еще раз к Эмме, получил стакан горячего молока, дал Пете аспирину, напоил молоком, глотать было еще труднее, чем днем, расхворался он не на шутку. Лег Слава рядом с Петей, лечь больше негде, всю ночь Петя метался, горел, бредил, Слава гладил брата по голове, тот затихал, вероятно, думал, что это мама, мама не отходила от них, когда они заболевали. Под утро сквозь сон Петя на что-то пожаловался: - Дай мне, ну дай, я тебя прошу... Что дать, он так и не сказал. Слава обнял брата, жалко было его ужасно, младший ведь брат. Слава пробовал его баюкать, даже запел: "Спи, мой маленький коток..." Утром Слава опять измерил Пете температуру, поднялась уже до тридцати девяти градусов, - опять напоил молоком, оставил Петю на попечение Эммы, хотелось с утра покончить со всеми делами и пораньше уехать из города, он боялся остаться с больным Петей в Малоархангельске, хорошо бы поскорее вернуться к маме, мать, как наседка, пригреет его под своим крылом, и Петя сразу начнет поправляться. Он пришел в уком, в оба укома, снялся с партийного и комсомольского учета. Селиверстов сказал, что звонил Семин, просил Ознобишина обязательно зайти, Слава подивился - зачем он Семину, надо было еще зайти на конный двор, попросить до Успенского лошадку. Семин мил, вежлив, добродушен, щеки его не в пример Железнову по-прежнему пухлы и розовы, и улыбка не изменилась, такая же снисходительная и приветливая. - Зачем я тебе? - Оружие. - Какое еще оружие. - Верни оружие. Тебя освободили? Уезжаешь? Вот и верни оружие. Револьвер выдан был при вступлении в должность? Теперь полагается вернуть. - Да я же давным-давно вернул! Помнишь, пришел к тебе и отдал револьвер, о чем же ты спрашиваешь? - Все-таки тебе свойственно легкомыслие, Ознобишин! - Семин удовлетворенно засмеялся. - Вернул, вернул, отлично помню. Но ведь мы тогда так и не оформили возвращение. Я же о тебе забочусь. Переведут меня, придет другой, спохватится - где оружие, и потребует с тебя. А ты иди доказывай, что вернул. Пиши заявление: "Прошу принять обратно выданный мне револьвер системы наган, номер..." Сейчас я тебе скажу номер. - Вышел и тут же вернулся, назвал номер, дела у него в образцовом порядке. - А я тебе, в свою очередь, расписочку: такого-то числа сдан и принят... Со стороны Семина это и предусмотрительно, и любезно, ведь и вправду могли возникнуть неприятности. - Ну, желаю тебе, - сказал Семин. - На кого же ты едешь учиться? - На прокурора или на судью, - сказал Слава. - На юридический факультет. - На прокурора? - Семин захохотал. - Какой из тебя прокурор! Иди лучше в учителя, литературу преподавать. - Считаешь, ни на что другое не пригоден? - Почему, литература тоже приносит пользу. - Какую же? - Не скажи, я уважаю Достоевского, хороший криминалист, в иных тонкостях очень даже помогает разобраться. - Спасибо за совет. Слава протянул Семину руку, но тот не отпустил Славу, указал на стул - посиди, посиди еще. - Я тебе другой совет дам... Выжлецова не забыл? - Что-нибудь выяснилось? - Многое выяснилось. - Так Выжлецов тогда врал мне или не врал? - Тут не все ясно, дело сложное. Он не только хлеб у себя на мельнице воровал, поковарней дела творились. Следствие еще не закончено, подключился Орел. Я другой совет хочу тебе дать. Посерьезней надо жить. Людей слушай, да не всему верь, что можешь, проверь и к нам, а мы уж... Понял? Он искренне наставлял Славу. - Ладно, - сказал Слава. - Учту. - Я не для твоей только пользы говорю, я беспокоюсь о государстве, - серьезно произнес Семин. - Учти, классовая борьба еще впереди. Последний визит - на конный двор. - Мне бы лошадку. - Далеко? - В Успенское. - Надолго едете? - Насовсем. - Это как понимать? У заведующего маленькие, заплывшие глазки и нос в синих прожилках - любит, должно быть, выпить. - Обратно к себе, кончилась моя работа в Малоархангельске, возвращаюсь к родным пенатам. - К пенатам?.. Это кто же они будут? - Родственники. Заведующий пожевал нижнюю губу. - Не полагается. - Что не полагается? - Домой на казенных лошадях возвращаться. - Не пешком же? У меня вещи, брат еще заболел... - Не знаю, не знаю. - Может, сходить к Афанасию Петровичу, принести от него записку? Заведующий пожевал верхнюю губу. - Зачем же Афанасия Петровича беспокоить? Что-нибудь найдем. Приходите часа через два, приготовлю вам экипаж, есть тут у меня одна лошаденка на примете, так ее оформить надо. - Ладно, через два, так через два. Слава пошел к себе. Петя лежал на кровати сонный, вялый, температура у него как будто сползла, равнодушными глазами смотрел на сборы брата. Пришла Эмма Артуровна. - Как, Вячеслав Николаевич, когда едете? - Часа через два, должно быть. - Брата вашего напоила чаем, яичко всмятку сварила, отказывался, глотать, говорит, больно, но кое-как скушал. - Доберемся мы с тобой? Петя утвердительно закрыл глаза. - Не бес-по-кой-ся, - выдохнул он. - До-е-дем. Слава обвел комнату глазами, не забыть бы чего, и Эмма тут же перехватила его взгляд. - Не беспокойтесь, Вячеслав Николаевич, я помогу, соберу и белье, и постель. Она вынесла в зал пачки с книгами, ушла и вернулась с креслом, с усилием втащила в комнату Славы дубовое кресло с высокой спинкой, обитое тусклым зеленым сафьяном. - Это еще для чего? - удивился Слава. - Для товарища Соснякова, - радостно объяснила Эмма. - Строгий, говорят, не в пример вам. Кресло... Что-то напомнило оно Славе. Какое-то кресло проступало сквозь дымку времени. Корсунское, комсомольское собрание и Сосняков, несущий на своих плечах кресло. Другое. Но все-таки кресло. Вот когда оно вернулось к нему! - А без кресла он не обойдется? - спросил Слава. - Как можно, Вячеслав Николаевич, это вам все безразлично. Сосняков вправду другой человек, Эмма ни обкрадывать его не осмелится, ни по душам он с ней никогда не поговорит. Серьезный товарищ. Ну да простится это ему, лишь бы укомол не сдавал своих позиций. Вслед за креслом Эмма принесла ситцевые занавески на окно. - Помогите, Вячеслав Николаевич, гвоздики приколотить. - А это откуда? - Франечка велела повесить. Чудеса, да и только! Выслуживаться Франечка не любила. - Ей это зачем? - Поручение ей такое товарищ Сосняков дали, нежелательно, говорит, чтобы с улицы ко мне в окно засматривали, обеспечь меня, говорит, с этой стороны. - А где она их взяла? - Сняла со своего окна. "Силен! - снова подумал Слава. - Сосняков им себя еще покажет". - А как вы думаете, Вячеслав Николаевич, товарищ Сосняков не могут меня уволить? - С чего бы? Эмма потупилась: - Так я же беспартийная. - Ну и что с того? - А они, говорят, только партийных уважают. - Не волнуйтесь, полы можно и беспартийным мыть. - Я к вам так привыкла, Вячеслав Николаевич... - Пойду за лошадью, - оборвал ее Слава. Заведующий конным двором его ждал. - Приготовил я вам коня... Это был тот еще одер! Старая, изнуренная кляча, и под стать ей ветхий полок, доски которого стянуты проволочками и бечевками, - толкни и тотчас рассыплется. Слава посмотрел в мутные, унылые глаза... - Да вы не смотрите, что конь неказист, довезет как миленький, - поспешил заведующий утешить Ознобишина. - Дай я коня получше, надо посылать кучера, гнать лошадь обратно, а кучеров лишних у меня нет. А этого можете не возвращать, я его только что актировал. Доставит вас до Успенского! - А дальше что с ним делать? - Отдадите кому-нибудь, обдерут, шкура в хозяйстве всегда сгодится. "Сходить к Шабунину, пожаловаться, - подумал Слава и махнул рукой. - Все равно..." На полок навалили соломы, Слава взгромоздился на грядку, ухватился за вожжи. - Счастливо! - закричал заведующий. - Доедете, разлюбезное дело. Петя, уже одетый, сидел на стуле. Слава помог ему выйти, поправил солому, расстелил одеяло, подложил ему под голову подушку, уложил пачки с книгами. Эмма вынесла сверток с носильными вещами. - Простыни с постели я не положила, - честно предупредила она Славу. - Зачем везти грязное белье? Вашей маме лишняя стирка... - Поехали? - спросил Слава брата. - Поехали, - шепотом согласился Петя. Слава пожал руку Эмме. - Эмма Артуровна! - Вячеслав Николаевич, я вас никогда-никогда не буду забывать, - проникновенно сказала Эмма. - Вы были хороший человек. Слава сел рядом с Петей, дернул вожжами, ветеран конной тяги переступил с ноги на ногу и медленно побрел по залитой солнцем улице, мимо яблоневого сада... - Вячеслав Николаевич! Вячеслав Николаевич! Слава обернулся. По улице бежала Эмма Артуровна. Она протянула мельхиоровый подстаканник. - Возьмите, Вячеслав Николаевич, это вам за все хорошее, что имело место между нами. И Слава взял, нельзя было об