идеть Эмму. Потихоньку выехали за околицу. И - долго-недолго - пропал наконец за холмом городок, потянулись нескончаемые поля, и как последний привет Малоархангельска порыв теплого летнего ветра донес до Славы сладковатый запах торфа, тлеющего во всех печах покинутого города. А конь шел и шел, все медленнее и медленнее... Петя тронул брата за рукав. - Не жалей меня, - прошептал Петя. - Подгони, а то мы и к завтрему не дотащимся. Пете было плохо, его томила не только болезнь, но и дорога, он все чаще поднимал голову. - Да что там у тебя? - с раздражением спросил Петя. - Лошадь тебя совсем не слушается! - А тебя послушается? - Ты вожжи держать не умеешь, - рассердился Петя и с трудом сел. - Дай-ка... - Лежи! Языком еле ворочает, а туда же... Кнута не было. Слава спрыгнул, сорвал с придорожной ракиты ветку, подал Пете, к удивлению Славы, скорость их Росинанта заметно возросла. Шаг за шагом уходила в прошлое малоархангельская жизнь. - Мало тебя уважают... - вырвалось у Пети. - Порядочному человеку не дадут такого одра. Слава только сейчас сообразил, Петя ведь не знает, что он уже не секретарь укомола. - А ты знаешь, я уже не работаю в укомоле, - сказал он возможно равнодушнее. - Подал заявление, хочу учиться, мою просьбу уважили. - Так ты насовсем к нам! К вечеру Петю опять стало клонить в сон, и Слава взял вожжи. - Давай нигде не останавливаться? - предложил он Пете. - Все будет ближе к дому. - Как хочешь, - безучастно пробормотал Петя, температура у него опять поднялась. Слава не мог понять, спит он или теряет сознание. Над головами у них неслись сизые свинцовые облака, порывы ветра налетали все чаще, ночь обещала быть знобкой, гнулись придорожные кусты. Слава выпростал из-под Пети одеяло, укрыл, сверху еще укутал курткой, поежился сам и плотнее застегнул пиджачок. Наступила ночь. Птицы свиристели за придорожными канавами, брехали вдалеке собаки, и все время казалось, будто кто-то плачет, а кто и где - не понять. Поднялись на взгорок, миновали редкий лесок, потянулись опять поля, налево посевы, в темноте не разобрать чего, направо поросшие травой пары. Конь точно почуял корм и остановился, Слава задергал вожжами, хлестнул - ни с места. - Дьявол! Дьявол встал намертво. Пришлось будить Петю, он лучше разбирался в лошадях. - Что делать? Петя схватил себя за горло. - Не могу дышать. - Встал этот черт! - Распряги, - с трудом произнес Петя. - Пусть пасется. Слава стреножил коня, и тот, мягко шлепая губами, побрел в поле. - Будешь есть? Петя покачал головой, выпил несколько глотков воды. Слава стал взбивать на полке солому. - Под телегу, - прохрипел Петя. - Там теплее, и на случай дождя. Легли под повозку, солому застелили попонкой, сверху накрылись одеялом, Слава прижался к брату, обнял, тот опять впал в забытье. Ветер усиливался. Слава выглянул из-под повозки - небо черное, нигде ни проблеска, ни одной звездочки, по земле полз тускло-серый туман, летели и шуршали сорванные с деревьев листья. Вдали грохотал гром. "Дождь, - подумал Слава. - Только бы не над нами". Вспыхнул свет и погас, и опять гром. Молния. Это уж совсем близко. Молнии сверкали одна за другой, гром громыхал не переставая. Славе становилось все страшнее от непрерывных ослепительных вспышек. В свете молнии он увидел старую раскидистую ветлу. Растолкал Петю. - Укроемся! Потащил Петю за руку. Ветер несся с бешеной скоростью, швырял в лицо листья, молнии ослепляли. Слава прижался к стволу ветлы и прижал к себе брата. - Петенька... - Где мы? - хрипло спросил Петя. - Под ветлой! - крикнул Слава. - Здесь поспокойнее! - Дурак! - вдруг выкрикнул Петя и теперь уже сам потащил Славу в открытое поле. - Что ты делаешь? - закричал Слава. - Ты сошел с ума! Петя бежал и тащил за собой брата. Какая-то сумасшедшая молния еще раз прорезала небо, грохнул гром, и на них обрушился неистовый ливень. - Видишь, что наделал! - закричал Слава, дергая Петю за рукав. А Петя в ответ закашлялся, на мгновение подавился и неожиданно произнес обычным своим голосом: - Что за черт, во рту какая-то дрянь! Петя плевался, а сверху лило и лило. - Петенька! - радостно закричал Слава. - У тебя же ангина! Прорвало, прорвало! - Кого прорвало? - громко спросил Петя. - Да нарыв, нарыв! У тебя уже было так... Петя часто болел ангинами, Слава сообразил, что нарыв в горле мешал ему говорить. - Бежим под телегу, - сказал Петя, и они побрели под дождем к своему укрытию, черневшему в нескольких шагах. И едва залезли под полок, как дождь сразу прекратился. - Тебе не будет хуже? - с тревогой спросил Слава. - Нет, мне лучше. Они закутались в одеяло и стали ждать рассвета, и рассвет не замедлил окрасить землю сперва в серые, потом в лиловые, а потом в розовые и, наконец, в лимонно-золотистые тона. Братья выползли из-под своего укрытия, мокрые, жалкие, замерзшие, только солнце могло их обогреть и обсушить. Неподалеку пасся их пепельный конь. Ветлы не было - на ее месте торчал обугленный пень. Молния угодила прямо в это несчастное дерево. - В грозу нельзя стоять под деревьями, - сказал Петя. - Вбило бы тебя в землю. Многое Петя знал лучше Славы: когда и как укладывать в лежку яблоки, когда пожалеть коня, как уберечься от молнии... Как хорошо, что Петя выздоровел! Он заметно пошел на поправку, он и говорил уже внятно, и коня смог запрячь, и даже усмехнулся, глядя на промокшего брата. Покорно и безрадостно шагал конь в лучах разгорающегося летнего дня, обдуваемый ветерком, сушившим серую шерсть. - Как поступим с конем? - спросил Слава. - Отдали насовсем, а куда его девать? - Давай сперва доедем, доберемся, а там будем решать... Потихоньку, верста за верстой, двигались они сквозь бесконечные поля пшеницы, ржи и овса, мимо ракит и ветел, оставляя в стороне деревни и деревушки. Вот и знакомое кладбище, и золотой крест в синем небе. Петя оживился, и конь зашагал бодрее, точно и его ожидал родной дом. Первым встретился им во дворе Федосей, всклокоченный, в застиранной холщовой рубашке, в таких же застиранных синих холщовых портах. Увидел братьев и заулыбался: - Молодым хозяевам! Окинул оценивающим взглядом коня: - С таким конем только по ярманкам ездить! Слава указал Федосею на коня. - Получай, Федосыч. - Куды ж это его? - забеспокоился Федосей. - Отдали коня насовсем, а куда девать, не приложу ума. Отдай кому-нибудь, может, пригодится еще... - Зачем отдавать? - возразил Федосей. - Некормленый, вот и плохой, а конь добрый, еще послужит... Взял Росинанта под уздцы, повел в глубь двора, за сарай с сеном, а братья побежали здороваться с матерью. 45 Началось лето, последнее лето, проведенное Ознобишиным в деревне. Вера Васильевна обрадовалась возвращению сына так, точно он заново для нее родился. - Ох, Слава, как же ты мне нужен! Провела рукой по лицу, пригладила волосы, даже поесть не предложила, просто посадила перед собой, смотрела и не могла наглядеться. Даже Петю не сразу заметила, так обрадовалась Славе, минуты две-три всматривалась в старшего сына и лишь потом перевела взгляд на младшего. - Как ты плохо выглядишь! - воскликнула она. - Уж не заболел ли? - Он не заболел, а болен, - сказал Слава. - Было совсем плохо, а сейчас лучше, вчера я весь день давал ему аспирин, смерил температуру, осмотрел горло, уложил в постель, хотя Петя и пытался сопротивляться. Вера Васильевна устроилась пить чай возле больного и сама точно обогрелась и даже похорошела. - Как я тронута, что ты отозвался на мою просьбу, Петя еще мал, и мне просто необходимо с тобой посоветоваться. Слава ни о чем не расспрашивал, мама сама все скажет. - Ты не представляешь, какая невыносимая обстановка сложилась в этом доме. Нас с Петей только терпят. Павла Федоровича мало в чем можно упрекнуть, но супруга его совершенно невыносима. Она считает, что мы объедаем ее. - Погоди, мама, - остановил ее Слава. - Все, что ты говоришь, очень неясно... - То есть как неясно? Они терпят меня только из-за Пети, превратили мальчика в батрака, без него им трудно обойтись... Действительно, Петя не проболел и двух дней, на третий встал раньше всех, наскоро позавтракал отварной картошкой и отправился на хутор к Филиппычу. Дел на хуторе хватало всем троим - Филиппычу, Пете и Федосею, хотя Федосей в последнее время пытался отлынивать от работы; если Надежда по-прежнему неутомимо суетилась у печки и кормила кур, свиней и коров, то Федосей частенько о чем-то задумывался, подолгу раскуривал носогрейку и не спешил на работу. - Поговори с Павлом Федоровичем до своего отъезда, - попросила сына Вера Васильевна. - Он считается с тобой... - А я никуда и не собираюсь уезжать, можешь считать, что я вернулся к тебе под крыло. - Как? - испугалась Вера Васильевна. - Ты что-нибудь натворил? - Почему ты так плохо обо мне думаешь? Просто меня отпустили. Решили, что мне надо учиться. - Тебе действительно надо учиться, но так неожиданно... Вера Васильевна растерялась, раньше ей не хотелось, чтобы сын переезжал в Малоархангельск, позднее смирилась с его отъездом, начала даже гордиться тем, что Слава чем-то там руководит, и вдруг он возвращается обратно... Она и верила сыну, и не верила, превратности судьбы Вера Васильевна узнала на собственном опыте. И потом - третий рот! Как отнесутся к этому Павел Федорович и Марья Софроновна? На каких правах будет жить Слава в Успенском... - Ничего не понимаю, что же ты будешь делать? Может быть, вообще пора подумать о возвращении в Москву? - Ну, до Москвы еще далеко, - сказал Слава. - Я поговорю с Павлом Федоровичем... Хотя сам не знал, о чем говорить! Вопреки ожиданию разговор получился легкий и даже, можно сказать, дружелюбный. В первые дни по возвращении Славы они обменивались лишь ничего не значащими репликами о том о сем, о здоровье, о погоде, о мировой революции... - Ну, как вы там, не отменили еще свою мировую революцию? Наконец Слава улучил момент, Марья Софроновна ушла на село, и он поймал Павла Федоровича в кухне. - Хочу с вами поговорить. - Как Меттерних с Талейраном? - Я не собираюсь заниматься дипломатией. - В таком разе выкладай все, что есть на душе. - Жалуется мама, при Федоре Федоровиче проще было, а теперь складывается впечатление, что мы вас тяготим, и, право, я не знаю... - Чего не знаешь? - перебил Павел Федорович. - Очень все хорошо знаешь, потому и говоришь со мной. Понимаешь, что не ко двору пришлась твоя мать, тут уж ничего не поделаешь. Женщина нежная, французские стихи читает, а у нас бабам нахлобыстаться щей и завалиться с мужиком на печь. Что тебе сказать? В тягость вы или не в тягость? В деревне каждый лишний рот в тягость, и когда брат мой вез вас сюда, он понимал, что в тягость, и мы с мамашей принимали вас в тягость, шли на это, потому что жизни без тягости не бывает. Но и тягость имеет свою пользу. Федор погиб, а нам из-за него льготы, и прежде всего льготы вам, уедете вы - и льготам конец. Затем брат твой, тоже полезный мальчик, помогает в хозяйстве, никак уж не зря ест свой хлеб. И, наконец, ты сам. Пользы от тебя хозяйству ни на грош, но при случае и ты можешь сослужить службу. Пока ты в доме, наш дом будут обходить. Так что вы мне не мешаете, и тот хлеб, что я могу вам уделить, можете есть спокойно. Хотя бы уже потому, что братнюю волю я уважаю, и в нашем астаховском хозяйстве есть и ваша законная доля. - Вы правильно рассуждаете, - согласился Слава. - Дать Марье Софроновне волю, она не то, что жрать, она жить нам здесь не позволит, ее не перебороть даже вам. Павел Федорович засмеялся совсем тихонечко. - Чего ты хочешь? Дура баба! Ее ни в чем не уговоришь, как и твою Советскую власть. Коли зачислит кого во враги, будет на того жать до смертного часа. - Что же делать? - Смириться и не обращать внимания! - Все ясно, только как убедить маму? - Пойдем на улицу, - пригласил Павел Федорович. - День - дай бог! Сели на ступеньку крыльца. В пыли копались куры, дрались молодые петушки. Из-под горы доносился размеренный стук вальков, бабы полоскали на речке белье. - Как думаешь, будет война или нет? - спросил Павел Федорович. - Нет, не будет, - твердо сказал Слава. - Не допустит войны Советская власть. - А как же ультиматум? Павел Федорович имел в виду ультиматум Керзона, о котором писали в газетах, лорд Керзон направил Советскому правительству ноту с непомерными требованиями, угрожая разрывом отношений. - Подотрутся, - безапелляционно выразился Слава. - Думаешь, так уж сильна твоя власть? - Сильна-то она сильна, но и не в ней одной дело, - разъяснил Слава. - Рабочий класс не позволит. В той же Англии, да и в Германии, и во всей Европе. Читали протест Горького? - А чего этот Керзон бесится? - Чует свой конец, вот и бесится. Воровского убили. Запугивают нас! - А чего англичанам надо? - Двух ксендзов приговорили к расстрелу. Не сметь! Корабль ихний задержали, незаконно в наших водах рыбу ловил. Отпустить! Посол наш в Афганистане им не нравится. Отозвать! - А не велик ли аппетит? - Им и сказали, что велик. Два петушка взлетели на дороге и ну клеваться. Павел Федорович махнул на них рукой: - Кыш, кыш! "Впрочем, он все это знает не хуже меня, - подумал Слава. - Может, он меня экзаменует?" - А священников разве полагается стрелять? - поддержал Керзона Павел Федорович. - Смотря за что, - неумолимо сказал Слава. - За то, что богу молятся, нельзя, и если других призывают молиться, тоже нельзя, но ведь их не за это приговорили, а за шпионаж, а шпионство в священнические обязанности не входит. - Эк, какой ты непримиримый, - одобрительно сказал Павел Федорович. - За это тебя в Малоархангельске и держат. - А меня в Малоархангельске уже не держат. - Как так? - удивился Павел Федорович. - Отпустили, поеду учиться, - объяснил Слава. - А не проштрафился ты в чем? - насторожился Павел Федорович. - У вас ведь чуть оступился... - Нет, я сам захотел. - А на кого ж учиться? - На прокурора. - Ох, до чего ж ты, парень, умен! - восхищенно воскликнул Павел Федорович. - Понимаешь, у кого в руках сила! - И деловито осведомился: - А куда? - В Москву. - А когда? - Поближе к осени, к экзаменам надо подготовиться. - Так вот что, Вячеслав Николаевич, слушай, - серьезно сказал Павел Федорович. - Наперед говорю, не тревожься, если кто на тебя или на мать не так взглянет. Ешь, спи и готовься. Все возвращается на круги своя. Деды твои были интеллигентами, и тебе самому быть интеллигентом от роду и до века. Многое простится Павлу Федоровичу за эти слова, Слава получал передышку, без которой ему подъема в гору не осилить. А подъем предстоит крутой, Слава это отлично понимал. В Москве никто с ним не будет тетешкаться. В той буре, какой была русская революция, его нашлось кому опекать, - нежная заботливость Быстрова и строгая требовательность Шабунина помогли ему устоять на ногах, а теперь надейся на самого себя. Вот когда Слава ощутил отсутствие Ивана Фомича, вот кто ему был сейчас нужен. Слава пошел в школу. Тот же ободранный сад, та же знакомая дверь. В квартире Ивана Фомича жил Евгений Денисович. Все то, да не то. Лестница так же чисто вымыта, стены так же выбелены, и то же солнце льет в окна свой свет. И что-то неуловимо изменилось. Евгений Денисович вышел на стук, пригласил Славу к себе, чего, кстати, Иван Фомич никогда не делал, был разговорчив, любезен. Слава попросил одолжить учебники для старших классов. "Предстоят экзамены, надо повторить..." Теперь на его долю выпала зубрежка. Он брал учебник и уходил подальше от чужих глаз. Миновав Поповку, где у Тарховых неизменно бренчали на фортепьяно, выходил на дорогу, добирался до кладбища, перешагивал канаву, опускался на чей-нибудь безымянный холмик и погружался в чтение. В исполком он старался не ходить, не то, что боялся воспоминаний, хотя все в исполкоме напоминало Быстрова, - избегал вопросов о своем будущем. Пришлось, конечно, повидаться с Данилочкиным - визит вежливости, никуда не денешься, - но говорить ни о чем не хотелось и особенно о себе. - Вернулся? - приветствовал его Данилочкин и, как всегда, бесцеремонно спросил: - Что, не выбрали тебя, парень, на этот раз? - Почему? - обиделся Слава. - Выбрали, только я сам попросил отпустить меня на учебу. - Ну, это другое дело, - одобрительно отозвался Данилочкин. - Тогда не будем тебя тревожить, а то уж я собрался подыскать для тебя какую ни на есть работенку. В то лето партийные собрания в Успенском собирались нечасто, Слава старался их не пропускать, а на одном даже сделал доклад о фашистском перевороте в Болгарии. В волкомол не заглядывал, там он невольно чувствовал себя разжалованным офицером, а когда услышал, что приехал кто-то из укомола, нарочно скрылся на весь день в Дуровку. Но была еще Маруся Денисова. Под вечер он шел к Денисовым, стараясь прийти, когда все дела по хозяйству уже справлены. Маруся его ждала, но одновременно ждали и сестренки Маруси, они замечали его издали и стремглав неслись в избу, возвещая о появлении жениха детскими писклявыми голосками. Но не только денисовские девчонки признавали Славу женихом - Слава ходил к Марусе, не прячась, Маруся открыто гуляла с ним по вечерам, и в селе считали, что так вести себя могут только люди, намеревающиеся вступить в брак. Маруся выходила, и они шли к реке, или в школьный сад, или даже просто уходили в поле. Если бы кто слышал со стороны, то подивился бы их разговорам, Слава рассказывал о книгах, какие ему запомнились, читал наизусть стихи, Маруся умела слушать, хотя ей и не всегда нравилось то, что читал Слава, и сама, в свою очередь, рассказывала о всяких деревенских происшествиях. Позже, когда встречи вошли в привычку, они робко заговорили о том, как Слава уедет в Москву, как позже приедет к нему Маруся, и уж совсем робко и неуверенно мечтали о том, как сложится их совместная жизнь. А когда на землю падала ночь и в темноте тонули деревья, сараи и даже ветряки за огородами, они, прячась от самих себя, находили среди этой темноты еще более темное место и целовались, пока золотисто-розовое сияние не разгоняло их по домам. 46 Слава подошел к матери. Опять шьет! Все время она что-нибудь шила. Не шила - перешивала. Все трое, и Слава, и Петя, и сама Вера Васильевна, совсем обносились. Слава выступал на митингах, ездил по заседаниям, произносил речи, и все ему невдомек, что выступать-то было бы не в чем, если бы не забота матери, то штаны перешивает ему из своей юбки, то куртку шьет из старого одеяла. Он приезжал домой, задумчиво останавливался среди комнаты, небрежно произносил: - Что бы мне надеть? - А я тебе куртку сшила, померь... Он и на этот раз не оценил ее труда. - Скоро ты, мамочка, совсем отвыкнешь от чтения, все шьешь и шьешь... Слава не знал, как начать разговор, а начать надо, иначе все его слова, сказанные Марусе, не будут иметь никакого веса. Он смотрел на стол, сотни раз смотрел он на этот стол и лишь впервые заметил, что поверхность его покрывает тонкий слой ссохшейся грязи, сквозь которую едва просвечивает вишневый лак. Он все-таки решился: - Мама, я хотел бы... Мне хотелось бы... Тебе надо сходить к Денисовым. - Зачем это? Вера Васильевна подняла в недоумении брови. - Как бы это тебе объяснить? Дело в том... Дело в том, что я решил жениться. - Что-о? - То, что ты слышала. Шитье валялось на полу, ни Вера Васильевна, ни Слава не заметили, как оно упало. - На ком же это? - У Маруси две сестры. Одной тринадцать, другой одиннадцать. Не на них же! - Слава, тебе нет восемнадцати! - Мы любим друг друга. - Что же тебе нужно от меня? - Мы не можем пожениться, пока ты не сходишь к Денисовым. - Это с какой же целью? - Пожалуйста, не представляйся наивной. Не забывай, что мы в деревне. - Разве в деревне женятся иначе, чем в городе? - Да! Традиции, обычаи, условности здесь гораздо сильнее. Пока ты не подтвердишь серьезность моих намерений, Марусе не разрешат выйти замуж. - О господи! Не ставь меня в смешное положение... - Так ты не пойдешь? - Глупо все это... Тогда Слава принялся говорить о серьезности своего чувства. Общность взглядов, сходство характеров, глубокая взаимная симпатия. Посыпались ссылки на Пушкина и Шекспира. Особенно на Пушкина. Отец сделал Пушкина советчиком Славы. На помощь подоспели герои пушкинских повестей: Бурмин, Берестов, Гринев продефилировали перед Верой Васильевной дружным строем. На подмогу появился Ромео. "И, наконец, мы с ней стоим на одной политической платформе". Перед платформой, считал Слава, устоять невозможно. Но ни Гринев, ни Ромео, ни даже платформа не действовали на Веру Васильевну. Тогда Слава нахмурился: если не действует добро, должно подействовать зло, благородные офицеры не произвели впечатления, призовем на помощь палача Цанкова. - Может быть, ты и права, - мрачно сказал Слава. - Какая там любовь, когда в мире идет жестокая классовая борьба. Ты читала о фашистском перевороте в Болгарии? Что-то Вера Васильевна слышала. - А о войне за освобождение славян знаешь? Сколько добровольцев ехало тогда из России! Возможно, и нам придется выступить. Как ты думаешь, мама, стоит мне записаться в добровольцы? Желаемое он выдавал за действительное, добровольцев в Болгарию не посылали, хотя откройся запись в добровольцы, Слава бы записался, в этом случае его не остановила бы и Маруся. Но, как говорится, у страха глаза велики, а у материнского страха особенно. - Ты это серьезно? - Пойми, мамочка, если ты не хочешь, чтобы мы с Марусей связали свои жизни, мне остается один путь. Нет, мама не хотела, чтобы Слава уехал, да еще в чужую страну, войны отняли у нее слишком многих близких. Она умоляюще посмотрела на сына: - Не впадай в крайности! - Моя судьба в твоих руках, я или женюсь, или уеду... Он добился своего: Вера Васильевна согласилась пойти вечером к Денисовым и... поговорить. О чем? Она и сама не знала. Слава взял книгу, сел у окна. "Смотри, - говорил он всем своим видом матери, - меня это ничуть не волнует, все вполне естественно", но вскоре не выдержал, отложил книжку и стремглав понесся на село. Впрочем, по селу он шел, сдерживая себя, поднялся к Денисовым на крыльцо... Маруся тоже шила! Перед нею лежали лоскуты холста, и она сметывала их, прежде чем сесть за швейную машинку. - Мама сегодня придет к вам... Маруся побледнела, даже губы у нее побелели, сделались такими же белыми, как холст на ее коленях. - Ох, надо маме сказать... Слава разделял ее тревогу, слишком все серьезно, Марусе тоже нужно подготовить родителей к встрече. Только что пригнали стадо, коровы еще брели по домам, а желтые блики заката окрасили небо, когда Вера Васильевна собралась к Денисовым. Шла она не торопясь, ее привыкли видеть на сельской улице, то навещала больных, то заходила к родителям своих учеников, никто не обратил внимания на то, что Вера Васильевна принарядилась, ее кружевная кофточка слишком проста, чтобы кто-нибудь на селе мог ее оценить. Вера Васильевна поднялась на крыльцо, потянула на себя дверь, мать Маруси, Анна Степановна, стояла у горки с посудой, доставала лафитники. Анна Степановна быстро повернулась на стук щеколды. - Ой, Вера Васильевна?.. Вот не ждали! Заходьте, заходьте, гостями будете... И тут же из-за дощатой перегородки, отделявшей тесную спаленку от горницы, вышел отец Маруси. Он заранее принарядился, на нем чистая белая рубашка и коричневый пиджак, да и весь он выглядел приглаженным и умытым. - Вере Васильевне! Он легонько пожал гостье руку, чуть отодвинул от лавки стол, чтобы свободнее пройти гостье, сел сам, а Анна Степановна принялась доставать посуду. - Неужели успели подоить? - удивилась Вера Васильевна. - Стадо только прошло... Анна Степановна заговорщицки улыбнулась: - Корову Маруська доит, сейчас придет... Этими словами она хотела сказать, что Маруся у нее не бездельница, а также то, что Анна Степановна понимает, зачем пришла Вера Васильевна и что без Маруси сейчас не обойтись. Маруся появилась с ведром в руке, и по всей горнице сладко запахло парным молоком. Она помогла матери накрыть стол скатертью, расшитой по углам красными петухами, разложила ножи и вилки, расставила тарелки с вареным мясом, с творогом и холодной яичницей. - Повечеряете с нами? - спросила Марусина мать, а Марусин отец помялся, вопросительно поглядел на гостью и вытянул из-под лавки зеленоватую бутылку. - Ради такого случая... Но о случае никто не заговаривал, никто не решался нарушить напряженное молчание. "Ну же, ну!.." - мысленно подгонял Слава мать. Ах, если бы сюда профессиональную сваху! Она бы в момент всех разговорила, и беседа бы потекла в нужном направлении. - Вы знаете, о чем я пришла поговорить? - решилась наконец Вера Васильевна. - Наши дети... На выручку поспешила Марусина мать. - Подите-ка погуляйте, - обратилась она к Марусе и Славе. - Без вас нам способнее поговорить промежду собой. Они вышли на крыльцо. - Как ты думаешь, о чем они будут говорить? - спросил Слава не без тревоги. - Как о чем? - удивилась Маруся. - Обо всем... Из горницы доносились голоса, разговор шел негромкий, в дружелюбных тонах, это чувствовалось, иногда отец Маруси повышал голос, хотя скорее всего это происходило оттого, что он подбадривал себя стопкой самогона. Но вот засмеялась Анна Степановна, засмеялась Вера Васильевна, свободно, облегченно, и Маруся со Славой поняли, что разговор окончен. Вскоре все трое вышли на крыльцо. - Спасибо за ужин, - поблагодарила Вера Васильевна. - Не на чем, - отвечала Анна Степановна. Они долго прощались, звали друг друга в гости. - Пошли, Слава, - позвала Вера Васильевна, - ночь на дворе. Слава шепнул Марусе: - Прибегу попозже... Вера Васильевна была задумчива, подходя к дому, сказала: - Денисовы дают корову. Слава не понял: - Какую корову? - В приданое за Марусей корову. - Зачем? - Слава зло посмотрел на мать. - Зачем нам с тобой корова? - Уверяют, что без этого нельзя, их просмеют на селе, как они выражаются, если выдадут дочь без приданого. Она у нас, говорят, не какая-нибудь бесприданница. Этого еще недоставало! Коммунист Ознобишин женится и берет в придачу корову! - И ты согласилась? - Они настаивают... От деревни всегда можно ждать любых неожиданностей, корова была одною из них, да и мама хороша: вместо того чтобы сказать: "Мой сын любит вашу дочь, и больше ему ничего не нужно", она позволила Денисовым вообразить, будто Славе нужна еще и корова! 47 - Тебя спрашивают, - небрежно сказал Павел Федорович, хотя какая уж там небрежность, он кровно заинтересован в этом посещении, рожь скошена, а вязать некому, рабочие руки найти теперь непросто. Слава знал, кто спрашивает, почти наверняка знал, он и книжку положил перед собой больше для вида, вчера вечером Маруся обмолвилась, что пришлет с утра Доньку, свою подружку, сказать, придет она завтра к Астаховым "на помочь" или не придет, а Донька все не шла, утро уже иссякало, солнце поднялось куда как высоко. - Кто еще там? - пробормотал все-таки Слава, будто не знал. - Иди, иди, - нетерпеливо произнес Павел Федорович. Слава вышел в галерейку. Шевеля ногой округлый булыжник, стояла Донька, высокая, статная, похожая на ладного стригунка, такие у нее были поджарые и тонкие ноги. Она кольнула Славу насмешливыми глазами и кинула лишь два слова: - Придем мы пополудни... "Придем мы" было сказано как одно слово "придеммы"... Тут же повернулась и пошла, клубя пыль круглыми черными пятками. - Придут? - тревожно переспросил Павел Федорович, вышедший следом в галерейку. - Придут, - весело ответил Слава, радуясь тому, что его небрежно высказанная накануне просьба исполнена, что Маруся придет и тем наглядно подтвердит перед всеми их близкий союз. - Возьми Воронка, поезжай, - торопливо предложил Павел Федорович. - Встрень их... Слава не заставил себя ни просить, ни торопить, сам заторопился на хутор, пошел по селу, не слишком глядя по сторонам, торопился на свиданье, хоть Маруся придет не целоваться, а вязать рожь. Трава вдоль дороги вся в пыли, а дальше поле желтело и блестело, точно начищенный медный поднос. Слава пришел на хутор. Филиппыч точил возле амбара косу, Петя с утра обкосил на косилке большую часть поля, скошенная рожь лежала ровными рядами, солнце сушило, надо вязать... Налетал ветерок, клубил на дороге пыль, исчезал, и пыль припадала... Слава заметил девушек издали: Донька переставляла ноги, как молодая лошадка, длинные ее ноги играли в пыли, она опережала Марусю, приостанавливалась, снова убыстряла шаг, а Маруся шла ровно и прямо, ладна и статна... Слава сбежал в ложбину. - А я вас жду, жду... - Чего ж нас ждать! - задорно откликнулась Донька. - Только освободилась, - сказала певуче Маруся. По-хозяйски осмотрела поле - край его спускался в ложбину. Девушки свернули в поле, встали, скошенная рожь волнистыми рядами лежала по всему золотисто-зеленоватому жнивью. Слава беспомощно посмотрел на рожь, на девушек. А девушки скинули домотканые клетчатые верхние юбки, сложили вместе с принесенными узелками у межи, остались в нижних, холщовых, подоткнули выше коленей, и пошли, пошли, не теряя времени на разговоры. Снопы так и замелькали в их руках. Перевясло - и сноп, перевясло - и сноп... Из-под горы выехал на косилке Петя, спешил докосить весь клин. Золотистое жнивье, две сильные и стройные девушки; усталый, упрямый Петя; лошади, лениво отмахивающиеся от слепней, стрекот косилки, окрашенной тусклой киноварью; рыжие снопы, разбросанные по полю... Чистая поэзия, как поглядеть со стороны, да в том и беда, что глядеть со стороны невозможно. - А ну, Николаич! - пронзительно закричала Донька. - Давай, помогай, таскай, слаживай крестцы! Петя спрыгнул с косилки, пошел с краю ставить снопы в крестцы, оглянулся на брата... Не стоять же сторонним наблюдателем. Слава тоже взялся носить снопы, одной рукой сноп, другой рукой сноп, а их все прибавлялось и прибавлялось. Тут уж не до мыслей о любви, вообще ни до каких мыслей, знай носи да носи, да не отлынивай, не отставай от Пети, откуда у того сила берется, ходит и ходит по жнивью. Так Слава и бегал взад-вперед вслед за Петей, покуда его не сморило, и только тогда заметил, что день идет к вечеру, что синие тени бегут по полю и что пора работу кончать. Солнце пало к горизонту, пахнуло из низины росой, Петя выпряг лошадей, пошел наискось через жнивье. - Хватит, - сказал Петя с хрипотцой в голосе от усталости и, обращаясь к девушкам, спросил: - Вы как, домой? - Не... Донька отрицательно мотнула головой, а Маруся ничего не сказала, посмотрела в лиловое, быстро синеющее небо, и только легкая улыбка шевельнула ее тонкие губы. - Подвезти вас? - предложил Петя. - Сейчас запрягу... - Нет, мы здесь переночуем, - сказала наконец и Маруся. - На зорьке встанем и довяжем. - А я домой, - сказал Петя и растворился в сумраке наступающей ночи. Девушки смотрели на Славу - в синем сумраке они невесомее, расплывчатее, вот-вот утонут в ночи. - Где ж вы нас положите? - спросила Донька. - В избе, что ли? - неуверенно предложил он. - У Филиппыча в сторожке? - Разве что у Филиппыча, - насмешливо согласилась Донька. - Лучше места не нашел? На то и пришли, чтоб тараканов кормить... - А в шалаше, в саду? - осенило Славу. - Не замерзнем? - Согреем... Донька засмеялась. - В саду-то, пожалуй, лучше, - сказала Маруся. - Ночь теплая... Втроем не спеша поднялись в гору, пересекли пустынный двор, у Филиппыча в сторожке светилось окно, перебрались через изгородь над канавой. - О-ох, - простонала Донька. - Тут обстрекаешься... - Куда тут? - спросила Маруся грудным, таинственным голосом. Слава взял ее за руку, и шершавые пальцы доверчиво сдавили его руку. Шалаш смутно чернел среди яблонь. - Сюда, сюда, - сказал Слава, отпуская руку Маруси. Донька первой влезла в проем, зашелестела в темноте, слышно было, как опустилась на землю. - Да тут мягко, - сказала она с довольным смешком. - А говорил, замерзнем. Шалаш выстелен соломой, прикрытой ветхой попоной, Филиппыч часто здесь ночевал. Замолчали, прислушались. Темно и тихо. На деревне брехали собаки, а еще дальше девки тянули протяжную песню. - Тут боязно, - глухо сказала Маруся и сама нашла в темноте руку Славы. - Сходить, сварить вам кулеш? - спросил он. - Я недолго... - Еще чего? - возразила Донька. - Возиться с варевом! Повечеряем чем бог послал. Она развязала узелок, разложила принесенную из дома еду, ласково приговаривая: - Хлебушко, яички, огурчики... Глаза привыкали к темноте, яйца белели на темном платке. Постукала яйцом о жердь, облупила скорлупу, подала яйцо Славе. - Яички крутые любите? Снаружи стукнуло. - Ох, кто это? - Яблоко упало, - объяснил Слава. - Все время падают. И только тут заметили, как сильно пахнет в шалаше яблоками. - Угостил бы, - сказала Донька. - А то и купим, сколько дашь на яйцо? Слава пошарил рукой у стенки - яблоки грудой лежали в глубине шалаша. - Да бери сколько хочешь! - Да то падальца, - сказала Донька, перебирая в темноте яблоки. - Ты бы нам с веточки, али жаль? Слава выскочил из шалаша, затряс ближнюю яблоню, и яблоки часто застучали по земле. - Глупый, - скорее самой себе, чем Славе, внятно и ласково произнесла Маруся. - Иди-ка лучше ужинать. Они ели и прислушивались, собаки брехали еще на деревне и что-то шуршало в темноте, то ли птицы, то ли ветер шелестел в ветвях. - Тихо, - негромко сказала Маруся. И впрямь все эти ночные звуки только сгущали тишину, все тонуло в ночи и не нарушало ее покоя. - Как будем укладываться? - спросила Донька и хихикнула. - Мы тебя, Николаич, в середочку, прижмем с двух сторон... Слава поискал, вытянул из-за груды яблок армяк и старое суконное солдатское одеяло. - Вот и накрыться... Они в самом деле легли, как было сказано, не раздеваясь, - Донька у самой стенки, потом Слава, и ближе к выходу Маруся. - Ну, спокойной ночи вам, - сказала Донька, натягивая на себя армяк, и повернулась к Славе спиной. - Смотри, не перепутай нас, парень. Слава отодвинулся от Доньки, прижался к Марусе и осторожно закинул на нее руку. Она слегка пожала ему пальцы. - Спокойной ночи, - шепотом сказал Слава, обращаясь к одной Марусе. Она не отвечала. - Спокойной ночи, - все так же шепотом повторил Слава, ища своими губами ее губы. Губы были сухие, холодные, она несмело и быстро поцеловала Славу и отодвинулась. - А я сегодня наволочки нам шила, - доверительно прошептала она на ухо Славе. - Оттого и запоздали. Опять где-то неподалеку стукнуло о землю яблоко. - Страшно, - прошептала Маруся. - Чего? - Всего, - сказала Маруся. - Спать в саду. Выходить замуж. - Вздохнула. - Жить страшно. - Ну что ты, - нежно ответил Слава. - Вдвоем не страшно. Маруся больше ничего не сказала, подложила руку Славы себе под щеку и слегка коснулась губами его ладони. А Слава подумал, как сильно он ее любит, и так, с этой мыслью, заснул. Под утро стало совсем свежо, холод его и разбудил. Резкий медовый запах прохладных, остывших за ночь яблок наполнял шалаш. Каждое яблоко теперь, подумал Слава, будет ему всегда, хоть через сто лет, напоминать о Марусе. Маруся спала, натянув на себя одеяло по самый подбородок, Слава оглянулся - Донька спала, закутавшись в армяк, подогнув коленки. Слава осторожно перебрался через Марусю и вышел из шалаша. В мире стояла прозрачная тишина, не слышно ни собак на деревне, ни птиц, ни даже ветерка. Сизое небо низко нависло над яблонями. Он вздрогнул от холода, как если бы капли ледяной воды пробежали у него по спине. Пошел по саду, дошел до связанных из жердей ворот, скинул с кольев лубяное кольцо, толкнул ворота, вышел во двор. Небо лиловело у края земли, предрассветное томление уже охватило землю, утро обгоняло ночь. В избе у Филиппыча горел огонь. "Куда как рано, - подумал Слава. - Не спится мужику, кухарит. Пожалуй, и мне надо сварить кулеш". Подойдя ближе, увидел, что не огонь в печи светится - в оконных стеклах отражалось поднимающееся за бугром солнце. Филиппычу и вправду, должно быть, не спалось, его не было в избе, однако печь топилась, чугунок с картошкой стоял на таганке, и вода в нем уже закипала. Съестные запасы хранились на полке - Слава налил в закоптелую кастрюлю воды, придвинул поближе к огню, посолил воду, насыпал в кастрюлю пшена и принялся нарезать мелкими кусочками сало. И хотя день обещал быть жарким, Славе приятно было тепло полыхающего очага. "Вот и определилась какая-то существенная часть моей жизни, - думал Слава. - Появилась женщина, с которой я буду делить стол и постель, о которой буду заботиться и которая будет заботиться обо мне..." Его размышления прервал Филиппыч, он поставил в угол дробовик, сел на лавку, покрутил колечки рыжих усов и весело подмигнул Славе. - Девки спят, а ты уж на ногах? Валяй, валяй! - Что - валяй! - Бабы это любят. - Что - любят? - Когда им услуживают, только потачку дай, потом уж из их рук не высвободишься. Слава попытался отвлечь его от разговора о девках, кивнул на ружье. - Часто лазают? - спросил он, имея в виду парней из деревни, совершавших время от времени набеги за яблоками. - Совсем не лазают, - уверенно ответил Филиппыч. - Я всей деревне нахвастался, что патроны солью набиты. - Так солью не страшно? - То-то и дело, что страшно, стреляй я дробью, поранить, а то и убить можно, попади в глаз. Ребята лазили, знают, побоюсь в них стрелять. А солью - ништо! Две недели ходи и почесывайся, покуда растает. Я утром сад только для порядка обхожу, посмотреть, где сколько нападало... Он снял с таганка чугунок, слил воду, высыпал картошку в миску, размял толкушкой, налил молока, размешал, поставил на стол тарелку с огурцами. - Бери ложку, - пригласил он Славу. - Такой картошки, как у меня, нигде не попробуешь. - Да нет уж, спасибо, - отказался Слава. - Я с девчатами. Пойду будить. На сковородке поджарил нарезанное сало, вылил в закипающий кулеш. - Старайся, старайся, только... Филиппыч подавился смешком. - Что - только? - Не по себе выбрал кралю. - Добродушная насмешка светилась в глазах Филиппыча. - Давеча проходил мимо шалаша, заглянул, спишь ты промеж девок... Чисто кутенок! Лицо Славы залилось румянцем, он кинулся к двери. - Помешай да сними! - крикнул Филиппычу на ходу. - Я сейчас. Побежал через двор... Солнце поднялось, но трава еще в росе, блестит, точно только что прошел дождик. Перемахнул через изгородь, подбежал к шалашу. - Не стыдно? - кричал он бегу. - Царство небесное проспите! У меня давно завтрак готов... Но в шалаше никого не оказалось, девчата ушли уже в