поле, спешили довязать рожь по холодку. Пусто в шалаше, и вдруг как-то пусто стало и на душе у Славы, ему вдруг почудилось, что он потерял Марусю и никогда больше не увидит. 48 В доме Астаховых каждый жил сам по себе. У Веры Васильевны каникулярное время, она шила, читала, посещала больных, когда ее звали, - Покровское, где находится больница, далеко, не наездишься, Вера Васильевна поближе. Но главная забота - будущее ее детей. Слава совсем взрослый, и Петя мужает не по дням, а часам, что-то из них получится, надо устраивать их судьбу. Впрочем, сыновья не очень-то ждали, чтобы кто-нибудь о них позаботился. У Славы время поделено: днем учебники, вечером Маруся. Но и его точило беспокойство, ему было мало того, что он имел: учиться, жениться... Он привык существовать в сфере общественных интересов, тосковал по оставленной работе и не знал, как сложится его будущее. Спокойнее чувствовал себя Петя. Трудился он с утра до вечера, сваливался к ночи как сноп, но когда его спрашивали о будущем, определенно говорил, что никогда не оставит землю. "Пойду в сельскохозяйственный техникум, - говорил он, - поступлю, не поступлю, все равно стану механиком". Но, несмотря на разницу в характерах, Вера Васильевна и ее сыновья держались друг друга. Самый одинокий человек в доме Павел Федорович. Жена женой, но век с ней под одним одеялом не пролежишь. Он занимался хозяйством, но действовал больше по привычке, чем по охоте. Все находилось под должным присмотром, - и кони, и коровы, и свиньи, и всякая птичья живность, то, что делалось на хуторе, тоже не ускользало от его внимания, но жить ему было скучно. Инициатива частного собственника натолкнулась на непреодолимую стену революционного правопорядка, он стукнулся об нее лбом, замер и пребывал теперь в состоянии духовной спячки. А супруга его жила сама по себе, жадностью определялись все ее поступки и чувства; стаз владелицей значительных еще астаховских богатств, она ни с кем и ничем не хотела делиться. Почти не работала ни по дому, ни в поле или в саду, только считала, считала, считала, ходила по амбарам и сараям и все подсчитывала, что ей принадлежит, а принадлежало ей, по ее разумению, все. Завелись у Марьи Софроновны дела на селе. Старую свою избу она сдавала одинокой бабке-бобылке, и к ее делам бабка тоже имела причастность. А когда Павел Федорович поинтересовался, что же это за дела, она так на него цыкнула, что он предпочел больше вопросов не задавать. Особняком держались Федосей и Надежда; у Надежды душа нараспашку, но душа ее принадлежала коровам и свиньям, с животными разговаривала, людей сторонилась, точно что-то знала и боялась проговориться, а Федосей вообще ни с кем не говорил, похоже было, что Федосей с Надеждой собирались от Астаховых отойти. И совсем уж на отлете жил Филиппыч. Хоть он и приходился Павлу Федоровичу двоюродным братом, ему всегда давали понять, что ничто в хозяйстве ему не принадлежит. Разваливающийся дом! Жучок времени подточил бревна, не хватало только толчка, чтобы стены его поползли в разные стороны. Гром грянул среди ясного неба. Не так, чтобы очень с утра, часов в девять-десять, когда с мужиков в поле сошло уже по десять потов, хотя в исполкоме только еще начиналась работа, к Астаховым притопал, припадая на свою хромую ногу, председатель Успенского волисполкома Василий Семенович Данилочкин в сопровождении Дмитрия Фомича Никитина и Егора Романовича Бывшева, нового заведующего волостным земельным отделом. Навстречу вышла Надежда, шедшая к свиньям с двумя ведрами помоев. При виде начальства она испуганно остановилась. - Здорово, - приветствовал ее Данилочкин. - Куда спешишь? - К свиньям, - кратко пояснила Надежда, не отвечая на приветствие. - И то дело, - сказал Данилочкин. - А кто еще дома? - Марья Софроновна, - отвечала Надежда. - Нет, эта нам ни к чему, - сказал Данилочкин. - Покличь-ка хозяина. Надежда поставила ведра перед гостями и кинулась в дом. - Примета хорошая, - сказал Данилочкин. - Встретили с полным, - значит, все будет в порядке. Павел Федорович вышел, застегивая на ходу свою черную тужурочку. - Здравствуйте, гражданин Астахов, - поздоровался и с ним Данилочкин. - Мы по делу. - Да уж вижу, - сказал Павел Федорович. - В гости вы ко мне не придете. - Пришли объявить вам решение уездного исполкома... Дмитрий Фомич полез в боковой карман, достал бумажник, покопался в нем, извлек серенькую бумажку. - Вам известно, что ваша мельница национализирована? - Знаю, знаю, - сказал Павел Федорович. - Давно уже национализирована, еще в восемнадцатом году. - И стоит без толку, - сказал новый заведующий земельным отделом. - Когда-нибудь заработает, - сказал Павел Федорович. - Теперь в Орле много частных владений восстановлено, вернут мельницу и мне. - Нет, не вернут, - сказал Данилочкин. - Но и стоять ей без толку нечего. - Опять собираетесь пускать? - спросил Павел Федорович. - Нет, гражданин Астахов, - сказал Данилочкин. - Можете со своей мельницей распроститься, есть решение уездного исполкома перевезти вашу мельницу в Дросково, завтра за ней приедут, заберут двигатель, жернова... Павел Федорович побледнел. - Шутите? - спросил он. - Кто же позволит разрушать мельницу? - Дмитрий Фомич, объяви! Дмитрий Фомич подал Павлу Федоровичу бумагу. "В целях дальнейшей эксплуатации мельница гр. П.Ф.Астахова, проживающего в с. Успенском на Озерне, передается в распоряжение Дросковского волисполкома, которому обеспечить вывоз..." Все правильно. Даже слишком правильно! - Не отдам, - сказал Павел Федорович. - То есть как это не отдадите? - строго спросил Данилочкин. - Мельница не ваша, вас мы и спрашивать не будем. - Не отдам, - повторил Павел Федорович. Но Данилочкин не собирался долго разговаривать, он не в пример Быстрову не любил эффектных сцен, любил делать все коротко и просто. - Ключи у вас? - спросил Данилочкин. - У меня. - Принесите. Павел Федорович принес ключи, спорить с Данилочкиным бесполезно. - Пройдемте к мельнице... Прошли на огород, отомкнули дверь мельницы, вошли, внутри светло и пыльно, до сих пор пахнет мукой. Данилочкин потрогал дизель, похлопал ладонью по шкиву. - Ремень цел? - Куда ж ему деться? - Не говорите, сапожный товар. На подметки, например. - Цел. - Ваше счастье, а то бы привлекли. Товарищ Никитин, дайте гражданину Астахову расписаться. Дмитрий Фомич расправил бумажку, положил на обод шкива, протянул Павлу Федоровичу карандаш. - Распишитесь, что ознакомлены. - Мгновение Павел Федорович колебался, взял карандаш, - против рожна не попрешь! - побледнел еще больше и расписался. - Точно свой смертный приговор подписываете, - сочувственно заметил Данилочкин. - Нехорошие у вас глаза. - А оно так и есть, - вполголоса согласился Павел Федорович. - Вы мне действительно объявили смертный приговор. В тот момент никто этим словам не придал значения. Вышли снова на огород, Данилочкин позволил Павлу Федоровичу самому запереть все замки, протянул руку. - Позвольте ключики... - Отдал их Бывшеву и тут же вытащил из кармана висячий замок, каким бабы запирают свои сундуки. - А это для верности... - Данилочкин щелкнул замком. - Может, у вас вторые ключи найдутся, недосчитаемся еще чего утром, а за срыв и взлом казенного замка отвечать будете по всей строгости закона. Потом спросил Павла Федоровича об урожае: какие виды на урожай, много ли уродилось яблок, хороша ли капуста... И Павел Федорович отвечал, хоть и рассеянно, но отвечал и о яблоках, и о капусте, и никто не обратил внимания, что он как-то чрезмерно задумчив, как бы не в себе. Вечер тоже прошел обычно, ужинали по своим углам, Вера Васильевна с сыновьями у себя в комнате, Павел Федорович с Марьей Софроновной на кухне, а Федосей с Надеждой и не поймешь где - в закутке у печи, лишь бы не на глазах у Марьи Софроновны. Рано утром Федосей пошел к ригу надергать из омета соломы, рига стояла подальше мельницы, у мельницы ему почудилось, что дверь неплотно прикрыта, толкнул - отперта! Заглянул внутрь и опрометью обратно. Вера Васильевна и Слава еще спали, Петя засветло уехал на хутор. Федосей подергал Славу за ногу. - Чего тебе? Федосей прикрыл ладонью рот и поманил Славу. Но и в сенях ничего не сказал, повел Славу во двор. - Беда, Николаич... - Какая еще беда? - Пойдем! Странный он был какой-то, и Слава без расспросов последовал за Федосеем. Добежали до мельницы. На земле возле двери валялись ломик и замок, петли вырваны, дверь приоткрыта. - Ограбили? - спросил Слава, хотя грабить на мельнице было нечего. - Зайди, - сказал Федосей. Слава распахнул дверь и вошел. Сперва не увидел ничего, на что стоило обратить внимание. Дизель на месте. Через окно вверху проникал солнечный луч и пронизывал все помещение. Он еще раз посмотрел вокруг и увидел над дизелем ноги. На веревке, перекинутой через стропило, висел Павел Федорович. Страха Слава не испытывал, он чувствовал нечто более страшное, чем страх. Кончился дом Астаховых. Навсегда. И для него самого кончился дом Астаховых. Первым порывом Славы было броситься к Марье Софроновне, но тут же подумал, что не очень-то она будет потрясена, прежде всего об этой смерти следовало сообщить Данилочкину. Он так и поступил. - Молчи пока, - бросил Федосею и направился в исполком. До начала работы оставалось еще часа два, но Данилочкин приезжал из своей Козловки задолго до установленного времени. Григорий подметал в канцелярии пол, удивился, увидев в такую рань Ознобишина. - Не спится? - Василий Семенович скоро приедет? - осведомился Слава. - Как знать, может, и скоро, - отвечал Григорий. - Начальство часов не замечает. Слава решил дождаться Данилочкина в исполкоме. Ходил, садился, опять вставал... Скольких людей, которых видел он в этой комнате, уже нет! Степана Кузьмича, Федора Федоровича, Ивана Фомича... - Ты бы поступил к нам в писаря, - сказал Григорий. - Дмитрий Фомич стар, а там, глядишь, сковырнешь и Василия Семеныча. Данилочкин легок на помине. - Вячеславу Николаичу! Что так рано, али случилось что? - Случилось. Он сказал, как прибежал за ним Федосей, что увидел он сам... - Ну, царствие ему небесное, - промолвил Данилочкин. - Оформить надобно по порядку. Послал Григория за милиционером, к тому времени Успенское обзавелось уже своим милиционером. - А тебе, Николаич, посоветовал бы не ввязываться в это дело, - сказал Данилочкин. - Нашел его Федосей, и достаточно, как-никак ты тоже наследник по отчиму, отойди в сторону и да благо тебе будет. И Слава отошел, не потому, что ему, как наследнику, полезнее держаться в стороне, а потому, что не хотелось участвовать в том, что должно вскоре начаться в доме. Вернулся он домой за полдень. Павел Федорович лежал в передней комнате на столе, желтое его лицо тонуло в кисее, взбитой на подушке. Слава с минуту постоял, простился с Павлом Федоровичем, человек хоть и сломленный, но не такой уж плохой. Вера Васильевна сидела у себя, убитая, расстроенная, вспоминала о девере только хорошее, ничего не могла понять. - Почему он так? - встретила она сына. - Неужели ему так дорога была мельница? - Не в мельнице дело, мамочка, - укоризненно сказал Слава. - Дела для него не осталось на этой земле. Зато чрезмерную активность проявляла Марья Софроновна. Время от времени начинала рыдать, рыдала на всю округу, рыдание переходило в вой, после чего на время стихала; напялила на себя зеленое атласное платье, ходила по всему дому; набежавшие со всего села бабы толпились и в комнатах, и в кухне, и во дворе, Марья Софроновна посылала одну туда, другую сюда, позвякивала ключами, ключи не доверяла никому, если требовалось пройти в чулан или погреб, сама сопровождала посланную, собиралась похоронить мужа по первому классу, а поминки справить такие, чтобы всем утереть нос. Однако с похоронами возникла заминка, отец Валерий отказался отпевать Павла Федоровича - самоубийца. Марья Софроновна заметалась, никто и на поминки не придет, если покойника не похоронят по православному обряду. Кто бы смог воздействовать на упрямого попа? - Вячеслав Николаевич! Вы же нам не чужой, Павел Федорович вам какой-никакой, а дядя, не отпоем в церкви - сраму не обобраться, поговорите с этим длинноволосым, вы с его Нинкой и Сонькой шуры-муры крутили, вам не откажет... Но Слава лучше Марьи Софроновны знал, как упрям отец Валерий, принципиальный поп, подкупить его невозможно. - Ничего вам не обещаю... Марья Софроновна опять ударилась в слезы. - Чего она от тебя хочет? - спросила Вера Васильевна. Слава рассказал. - Надо сходить, Слава, должен понимать, что такое в деревне закопать покойника без попа. Отец Валерий вышел к Славе в рубахе навыпуск, в голубых ситцевых подштанниках, заправленных в сапоги, только что оторвался от своих двух ульев, стоявших у него на огороде меж огурцов. - Чем могу служить? Знал, зачем пришел Слава. - Вы же понимаете, отец Валерий... Но и ломаться отец Валерий не любил. Тем более что отношения у него с Павлом Федоровичем были хорошие, тот не один раз выручал его, когда отец Валерий приходил одолжить вощины, семян, а то и денег. - Не положено по церковным правилам, да уж куда ни шло! Есть такое разрешающее указание, если человек наложил руки в умоисступлении, так сказать, духовный обряд может быть совершен, в данном случае петлю накинул не столько он сам, сколь власти предержащие. - А он и был в умоисступлении, - подтвердил Слава. - Какой же нормальный человек добровольно полезет в петлю? - Ну, раз вы это подтверждаете, - согласился отец Валерий, - так тому и быть. Накануне погребения гроб с Павлом Федоровичем отнесли в церковь, и с вечера в доме пошел дым коромыслом, резали кур и гусей, закололи свинью, варили, жарили, парили, у самогонщиков купили самогону, словом, жри - не хочу, пей - не могу, не посрамила Марья Софроновна фамилии Астаховых. Собралась утром в церковь и Вера Васильевна; Петя отсутствовал, Филиппыч пришел на похороны, и кому-то надо было оставаться на хуторе, Слава сидел дома, идти в церковь не собирался. Вера Васильевна все-таки позвала Славу: - Ты идешь, Слава? - Нет. - Неудобно как-то, тем более к тебе Павел Федорович относился совсем неплохо. - Нет, - решительно повторил Слава. - Хватит с меня церквей! Павлу Федоровичу на все уже наплевать, а тешить людей я не хочу. - Глупая принципиальность. - Пусть глупая, но принципиальность. Он так и не пошел на похороны, делать ему там нечего, ушел к Марусе, останься он дома, его могли, не дай бог, затащить на поминки. Позже Вера Васильевна рассказывала: когда гроб с телом Павла Федоровича вынесли из церкви, чтобы нести на кладбище, мимо церкви ехали дросковские подводы с частями разобранного двигателя... 49 После смерти Павла Федоровича события в доме Астаховых развивались более чем стремительно. Утро началось поздно. Дневной свет лениво просачивался в сени, заставленные скамейками и столами. Раньше всех выползла в сени Надежда. Весь дом спал. Убрала со столов, а столы одной не вынести. Сходила, растолкала Федосея. Тот не пил, не охоч был до самогона, но и он опрокинул стакан на помин души хозяина. Вышла в кухню Вера Васильевна, умылась и опять ушла к себе. Что-то изменилось и в ее жизни со смертью Павла Федоровича, а что - она не могла понять. Вышел Слава, брезгливо посмотрел на разгром и ушел из дома. Наконец, щуря заспанные глаза, вышла Марья Софроновна. - Надежда! А чего звать! Надежда стояла у печки, дожевывала объедки. - Надежда, - приказала Марья Софроновна, - пересчитай все стаканы, все вилки, все ножи, на гостей теперь надежа плохая, может, и унесли чего. - Села на лавку, задумалась, опять вздохнула. - Пожарь яишню, что ли, - приказала Надежде. - Да рассольчику принеси... - И вдруг закричала, никого не стесняясь, ни на кого не обращая внимания: - Костя! Костя! Где ты там? Иди сюда, Константин! Ей пришлось-таки покричать, покуда в кухне не появился Костя Желонкин. Высокий молодой парень с русыми кудрявыми волосами, он появился на пороге и несмело остановился, поглядывая на Марью Софроновну. Парень как парень, жил со своей маткой-бобылкой в невзрачной избенке, обрабатывал помаленьку свой надел да плотничал временами у соседей, подрабатывал на табак. Когда и где стакнулась с ним Марья Софроновна, так и осталось тайной, их даже рядом никогда не видали, на поминки пришел вместе с другими гостями, скромно ел, скромно пил, и никто не заметил, как Марья Софроновна оставила его ночевать. Неловко ему было, замечали все в первые дни, но самой Марье Софроновне на это было ровным счетом начхать. Костя моложе своей сожительницы лет на десять, но и это ее не смущало, она вела себя так, точно ей все можно и все хорошо. - Садись завтракать, - приказала она Косте. - Привыкай. После завтрака двинулась по хозяйству, осмотрела коров, лошадей, свиней, пересчитала птицу, обошла сараи и амбары, пересчитала, тут уж сбиться со счету нельзя, все прикидывала, примеряла. Послала на хутор Федосея: - Здесь и без тебя обойдемся, одному Филиппу с молотьбой не управиться. Обстоятельно проинструктировала Надежду, как и чем кормить живность, сколько кому сена, жмыхов, отрубей. Косте велела поправить крыльцо, подколотить у свиней корыто, разобрать ненужную конуру. Дня три все приглядывалась, примеривалась, на что-то нацеливалась. Пошла к Вере Васильевне. Села. Поздоровалась. Хотя с Верой Васильевной в этот день встречалась уже раза три. - Как же вы располагаете дальше жить? - Я не понимаю вас, - отвечала Вера Васильевна. - Интересуюсь, не надоели ли гостям хозяева? Делать вам в этом доме больше нечего, пора и честь знать. Вера Васильевна попыталась себя отстоять: - Извините, но я тоже имею какие-то права. Мой муж - брат вашего мужа, здесь ему тоже что-то принадлежит. Странно лишать меня крыши над головой! - Ничего вашему мужу здесь не принадлежало, - нахально заявила Марья Софроновна. - Все здесь заработано трудом Павла Федоровича, а я была ему верная помощница, и ежели он вас из сожаления содержал, то я этого делать не намерена. - Довольно странно... - растерянно сказала Вера Васильевна, она и вправду не знала, что делать. Зато Марья Софроновна все продумала и знала. - Судиться вздумаете - вовсе ничего не получите. Мы еще не знаем, по какой причине бежали вы из Москвы, может, вы каких капиталов лишились, что даже вспоминать боитесь! "Куда же мне идти?" - размышляла Вера Васильевна. Можно попросить Славу поговорить в исполкоме, но ей не хотелось вмешивать в семейные дрязги сына. Он коммунист, ему не пристало встревать в спор об имуществе. Однако надо же где-то жить. Ах, как не хотелось ей ввязываться в дележ астаховского наследства. Однако она не могла не сказать своей собеседнице: - Вы действуете совершенно, как леди Макбет, но живем-то мы с вами в советское время? Но Марью Софроновну ничем нельзя озадачить. - Не знаю, о ком вы, но Советской властью меня стращать нечего. Я трудящая женщина и знаю свои права, а кто вы, мы это еще посмотрим... - Она приподнялась со стула, уверенная в себе вальяжная женщина, обдернула платье и величественно посмотрела на невестку своего мужа. - Вот что, слушайте, дам я вам сарай, тот, что с сеном, - и все. Хотите, берите по-хорошему. Продадите его или что, а здесь вам делать больше нечего. Вера Васильевна задумалась. - Когда же нам уезжать? - Завтра, - отрезала Марья Софроновна. - Неужели вы думаете, что я буду вас кормить даром? - И проявила великодушие, дала отсрочку: - Через три дня. И хотя она отказала Вере Васильевне и ее сыновьям в жилье, это не помешало ей часом позже позвать Петю: - Запряги лошадь и поезжай на хутор, привези мне сюда Филиппыча, скажи, хозяйка велела. Петя съездил, привез. Филиппыч удивился, что его отрывают от дела - вместе с Федосеем налаживал молотилку, но подчинился. - Вот что, Филипп, больше ты мне не нужон, - объявила она. - Даю тебе три дня, собери свои вещички и иди. - Куда? - А куда знаешь! Не нуждаюсь я больше в тебе, за хутором у меня Костя приглядывать будет. - Ты соображаешь, что говоришь? - обиделся Филиппыч. - Весь хутор на мне держится, а ты... - А теперь не будет держаться, - заявила Марья Софроновна. - Скатертью дорога, можешь на дорогу яблок взять сколько осилишь. Филиппыч не стал препираться и прямым ходом отправился в исполком. - Куда ж это годится? Взбесилась баба! Я на Астаховых не один год горб ломаю, а эта... без году неделю в доме и уже гонит из него всех? Филиппыч не бывал в исполкоме, никого в нем не знал, но Данилочкин встретил его сочувственно. Данилочкин всегда бывал в курсе всех новостей, выслушал Филиппыча и велел возвращаться в Дуровку, никуда не отлучаться и ждать вызова. Позвал Терешкина, служившего секретарем в земельном отделе, и послал к Марье Софроновне: - Передай этой помещице, на днях разберем ее дело на земельной комиссии, а до тех пор пусть не самоуправничает. На заседание вызвали Марью Софроновну, Веру Васильевну и Филиппа Ильича. Все Астаховы и все друг другу не родня. Не хотелось идти Вере Васильевне, но шутить с Данилочкиным тоже нельзя, он строго-настрого предупредил ее через посыльного, чтобы она не вздумала отсутствовать. Пошел с матерью и Слава, знал, что мать растеряется, что такие разбирательства ей не по нутру, своим присутствием хотел облегчить ей участие в этой неприятной процедуре. - Марья Софроновна Астахова? Здесь. Вера Васильевна Астахова? Здесь. Филипп Ильич Астахов? Здесь. Можете садиться. Волостная земельная комиссия приступает к рассмотрению вопроса о разделе имущества, оставшегося после гражданина Астахова Павла Федоровича... Слава отделился от стены, подошел к столу комиссии. - Позвольте мне заменить мать, - обратился он с просьбой. - Самой ей не хочется участвовать в этом споре. Славе тоже не хотелось участвовать в предстоящем споре, но еще больше хотелось избавить мать от возможных оскорблений со стороны Марьи Софроновны. - Это еще чего? - рассердился Данилочкин. - Товарищ Ознобишин, идите-ка на свое место. Ваша мать не какая-нибудь неграмотная баба, а у-чи-тель-ни-ца! Вам понятно? Может постоять за себя, а вы здесь человек посторонний. Дмитрий Фомич положил перед Данилочкиным список. - По описи волземотдела за гражданином Астаховым числятся: дом в селе Успенском, два сарая, два амбара... Последовало подробное перечисление всех построек и скота в хозяйстве Астаховых. Данилочкин ткнул пальцем в сторону Марьи Софроновны: - Какие у вас пожелания, гражданка Астахова? - Нет у меня никаких пожеланиев, - отвечала та. - Как я есть полноправная жена, прошу охранить меня от этих коршунов... - Бросила злобный взгляд на Филиппыча, на Веру Васильевну. - Я, может, этого дня двадцать лет ждала... - Не могли вы ждать двадцать лет, - оборвал ее Данилочкин. - Потому как вследствие маловозрастности не могли вы двадцать лет назад быть в каких-нибудь сношениях со своим мужем. Данилочкин испытующе посмотрел на ответчиков. - А вы, гражданин Астахов, что скажете? - А чего говорить? - сказал Филиппыч. - Вот я действительно двадцать лет трублю у Астаховых, гоняли меня и в хвост, и в гриву, хутор-то, почитай, только благодаря мне и сохранился, так как вы полагаете, неужели я за свой труд не заработал избу с коровой? - Как мы полагаем, мы еще скажем, - ответил Данилочкин. - Но, промежду прочим, отмечу, что каждый участник хозяйства, вложивший в него свой труд, имеет право на свою долю. Слава вновь отошел от стены, вспомнил вдруг Федосея, уж если кто и вкладывал свой труд... - Позвольте... - Ну чего вам еще, товарищ Ознобишин? - с раздражением перебил его Данилочкин. - Негоже вам ввязываться в этот спор! - Да я не о матери, - с досадою произнес Слава. - У Астаховых в прямом смысле есть батраки, Федосей и Надежда чуть не двадцать лет трудятся в этом хозяйстве, они-то уж действительно вложили в него про рву труда... - Это вы правильно, - немедля согласился Данилочкин. - Наше упущение, их тоже следует вызвать, как их фамилия? Слава не знал ни их фамилии, ни отчества, Федосей и Федосей, Надежда и Надежда... Послали за Федосеем. Данилочкин только хмыкнул при виде чудища с волосами. - Вы кто есть? - Мы - работники. - У кого работники? - У покойника. - Какого еще покойника? - У покойника Павла Федоровича жили в работниках, а сейчас у ихней супруги. - Давно? - Да, почитай, с двадцать годков. - Так вот, коли ваш бывший хозяин скончался, имеете ли вы какую-нибудь претензию на его имущество? - Какую ж пре... Хлеб нам еще за этот год должны. - Вас как зовут? - Федос. - А полностью, полностью - имя, фамилия, отчество. - Федос Сорока. - А по отчеству? Федосей ухмыльнулся. - А по отчеству нас не зовут. - А все-таки? Федосей снова ухмыльнулся. - Прокопьев... - Так вот, гражданин Сорока Федосей Прокопьевич, ваш бывший хозяин, гражданин Астахов, скончался, имеете ли вы к нему какую-либо претензию? - Я ж сказал, - сказал Федосей. - Хлеб он еще мне с женой должен. - Вы должны ему хлеб? - Данилочкин повернулся к Марье Софроновне. - Ничего я ему не должна, мало ли чего люди выдумают! - Побойся бога! - Федосей даже руками всплеснул. - Не знаешь - не говори... - Испугал ты ее богом! - Данилочкин опять хмыкнул и обратился к Филиппычу: - А вы чего просите? - Ну, хоть амбар какой, сторожку в Дуровке, - попросил Филиппыч. - Куда ж мне деваться? И корову, - добавил он. - Хоть черную. Она хоть и яловая, я возьму. - Ничего я ему не дам! - закричала Марья Софроновна. - Так любой потребует... - А вы не кричите, мы не глухие, - оборвал ее Данилочкин и обратился затем к Вере Васильевне: - А вы, гражданка Астахова, что должно прийтись на вашу часть? Ох как хотелось Славе ответить вместо мамы: да пропади они пропадом, все эти сараи и амбары, ничего нам не нужно, проживем без астаховских хором, заработаем себе на жизнь сами! Понимал, маме трудно спорить, если она и попросит чего, сделает это ради Пети... - Ничего, - тихо произнесла Вера Васильевна. - Я ни на что не претендую. - То есть как ничего? - изумился Данилочкин. - У вас законное право, ваш покойный муж такой же совладелец, а младший сын тоже имеет право на долю, он вложил в хозяйство немало труда. - Я понимаю, - тихо, но настойчиво повторила Вера Васильевна. - Но ни мне, ни моим сыновьям ничего не надо, я - учительница, в хозяйстве я не работала, а сын мой не хотел есть хлеб даром... - Вы все-таки подумайте, - еще раз сказал Данилочкин, - это называется... Как это называется? - обернулся он к Никитину. - Широкими жестами, - подсказал тот. "Сейчас мама сдастся, - подумал Слава, - согласится что-нибудь взять, чтобы обеспечить нас на первое время". Но Вера Васильевна не сдалась. - Нет, - сказала она. - Я от всего отказываюсь. - Вы это заявляете твердо и решительно? - еще раз спросил Данилочкин. - Это называется... - Твердо и решительно, - повторила Вера Васильевна. - Ни мне, ни моим детям не нужно того, что мы не заработали. - Пенять потом будете на себя... Члены комиссии склонились над списком. - Ну вот что, волостная комиссия... - начал было Данилочкин, но Дмитрий Фомич потянул Данилочкина к себе и зашептал что-то на ухо. Данилочкин согласно кивнул. - Решение волостной земельной комиссии будет объявлено завтра, - объявил он. - Кто интересуется, может сюда прийти. На том судоговорение закончилось, а утром Данилочкин огласил решение: принимая во внимание долголетнюю работу Астахова Филиппа Ильича в хозяйстве, отписать на его имя все постройки на хуторе при деревне Дуровке, одну корову и одну лошадь; сад, имеющий промышленное значение, из частного владения изъять и передать в пользование Дуровскому сельскому Совету; Сороке Федосею Прокопьевичу совместно с женой Надеждой Кузьминичной в возмещение долголетней работы в качестве наемных рабочих выделить из построек, находящихся в селе Успенском, один амбар, расположенный рядом с пасекой, и одну корову; гражданке Астаховой Вере Васильевне, вследствие ее отказа от имущества, ничего не выделять; остальные постройки и скот, находящиеся в селе Успенском, переходят в собственность Астаховой Марьи Софроновны. - Правильно говорят, что вы грабительская власть, - заявила Марья Софроновна. - Придется вам на том свете горячими угольками подавиться! - Гражданка Астахова, призываю к порядку! - грозно прикрикнул на нее Данилочкин. - Не забывайтесь! - С вами забудешься! - продолжала Марья Софроновна. - Испугалась я тебя, старый хрен! - Вы оштрафованы! - завопил Данилочкин. - Штрафую вас на десять пудов ржи! Марья Софроновна ничего больше не высказала в исполкоме, а то и вправду оштрафуют на десять пудов, рванула на улицу так, что задрожали двери, а выбежав наружу, запустила такую матерщину, что даже Филиппыч крякнул от удивления. Но этим ее неприятности не закончились. - Эй, Машка! - заговорил с ней без обычной почтительности Филиппыч. - Заруби себе на носу: ко мне в Дуровку ни ногой, делать тебе там больше нечего! Марья Софроновна задохнулась: - Так это ж моя имения! - Твоя имения у тебя под подолом, а все остальное - общественная собственность! Вне себя она бросилась в дом. - Вы! - объявила она Вере Васильевне, шипя от злости. - Слышали? Вашего тут ничего нет, убирайтесь куда хотите, а не то Коська выкинет! Слава растерялся - идти просить помощи у Данилочкина? Но Вера Васильевна сама нашла выход, посоветовалась с Зерновым, зашла к почтмейстерше, у той пустовала комната, и хотя почтмейстерша могла при случае и выгодно продать, и выгодно купить, на этот раз, прослышав о том, что Вера Васильевна вынуждена уйти из дома, сдала комнату за божескую цену. Сыновья перетащили вещички, перенесли из астаховского дома кровать, диван, несколько стульев, и Марья Софроновна не сказала по поводу вещей ни слова. Не у дел очутился Петя, не на кого стало работать. Положение спас Филиппыч. - Одному мне не справиться, пока не женюсь, - сказал он Пете. - Живи пока на хуторе, за работу я расплачусь, обеспечу вас с матерью и яблоками и капустой на всю зиму. Услышав о переезде, Данилочкин вызвал Славу. - Передай матери, пусть не волнуется, - сказал он. - Пусть не бросает школу, обеспечим ее дровами. Но больше всего Славу удивил Федосей. Когда ему объявили, что исполком присудил Сорокам амбар и корову, он никак не мог сразу взять это в толк. Наконец до него дошло. Два дня он ходил возле выделенного амбара, все что-то вымерял, присматривался. Спросил Марью Софроновну, какую из трех коров она отдает. Марья Софроновна указала на черную, яловую, облюбованную Филиппычем. Коня, на котором Слава и Петя приехали из Малоархангельска, Федосей держал у соседей и раза по два в день приносил актированному коню свежескошенной травы, а то так и чуток овса, если удавалось отсыпать от хозяйских лошадей. И вот в ближайшее утро Федосей исчез. Марья Софроновна не нашла на кухне Надежды, а затем не доискалась и Федосея. Вечером были дома, а утром не стало. Вместе с ними исчезли и черная корова, и серый конь. Но самое удивительное заключалось в том, что исчез амбар. На месте амбара зияла черная прогалина. Когда и как Федосей успел разобрать и вывезти амбар, так и осталось загадкой. Ни с кем не попрощался, никому ничего не сказал, и куда уехал - тоже никто не знал. Дом Астаховых кончился. 50 - На дворе август, - напомнила Вера Васильевна. Слава и сам знал, что на дворе август. - Ты куда собираешься? А вот этого Слава не знал. На дворе август, а из укомпарта ничего. Слов на ветер Шабунин не бросает, но... Забыл? Дел у него невпроворот, что ему Ознобишин! А напомнить о себе не позволяло самолюбие. Почта стояла на пересечении дорог, от церкви к реке, от волисполкома к Народному дому, посетители редко заходили в Успенское почтовое отделение. Почтмейстерша копалась в огороде, Петя помогал Филиппычу на хуторе, в доме царила тишина, и ничто не мешало разговорам Веры Васильевны со Славой. О чем она говорила с сыном? О будущем? Каким-то оно будет? Одно лето, а как неодинаково шло оно, это лето, даже для одной семьи. Петя весь в круговороте полевых работ, трудится с охотою, особенно после того, как хозяином хутора стал Филиппыч, держится с Петей, как с ровней, да еще обещал осенью, после обмолота, расплатиться полной мерой, по совести, и Петя старается, на один мамин заработок зиму не проживешь, в чем-то Петя старше Славы, на собственном опыте узнал цену тяжелого крестьянского труда. Вера Васильевна тоже готовится к зиме, никаких программ из Наркомпроса не присылают, а Зернов требует от нее "программу занятий", книжек надо достать для чтения в классе, помещичьи библиотеки разошлись по рукам, истреблены по невежеству, но кое-где книги сохранились, и с помощью учеников Вера Васильевна находит в избах томики Малерба, Мольера, Монтескье, хотя один бог ведает, для чего нужен ей Монтескье. Надо подумать и о том, во что одеваться и чем питаться, кое-что перешить, а кое-что и купить, хотя покупательские способности Веры Васильевны весьма ограниченны, надо достать бочку, чтоб наквасить капусты, сварить банку-другую варенья, да мало ли чего еще надо, что поминутно вспоминается и что невозможно запомнить. Покинув астаховский дом, Вера Васильевна повеселела, жить хоть и труднее, но теперь ей уже не приходится смотреть на жизнь из-под чьей-то руки, приходится надеяться лишь на самое себя, и от этого больше в себе уверенности. Что касается Славы... Чудное у него лето, из одной колеи выбился, а в другую не попал. Он привык работать для общества, а этим летом приходится работать только на себя. Вернулся из Малоархангельска и сразу почувствовал себя не в своей тарелке, от него отвыкли в Успенском, Ознобишин в Успенском теперь хоть и не чужой, но и не свой. А Данилочкин твердит одно: - Учись, учись. В Успенское приехал инструктор укомпарта Кислицын, Слава встречался с ним в Малоархангельске. Пожилой и неразговорчивый Кислицын до того, как перейти на партийную работу, служил землемером, в укомпарте занимался вопросами сельского хозяйства. Как-то вечером, вернувшись домой, Слава увидел Кислицына с почтмейстершей на скамейке у входа на почту. - Ба, кого я вижу! - воскликнул Кислицын. - Товарищу Ознобишину привет! - Вы ко мне? - Нет, нет, приехал по поводу уборочной кампании, а сюда попутно зашел, узнать, как работает почта. Судя по истомленному виду почтмейстерши, Кислицын замучил ее расспросами. - А как ты поживаешь, товарищ Ознобишин? - поинтересовался Кислицын и похлопал ладонью по скамейке, приглашая Славу сесть. Разговорчивостью Кислицын не отличался, а тут вдруг засыпал Славу вопросами: как живет, как относится к нему волкомпарт, не загружают ли поручениями, готовится ли в университет... Вера Васильевна позвала пить чай, Кислицын отказался: - Благодарствуйте, пора в исполком, и так задержался, вижу, товарищ Ознобишин идет, ну как не поговорить... Слава, однако, в случайность встречи не поверил. - А вам ничего не говорили обо мне в укоме? - спросил Слава. - Относительно путевки там или еще чего? - Чего не слышал, того не слышал. Просто думаю, что тебе сейчас самое святое дело - учиться. Кислицын зашагал к волисполкому, а Слава остался сидеть на скамеечке. Время шло, а Слава все не мог решить, кем ему стать - дипломатом или адвокатом, или же, как советовал, Шабунин, идти во врачи. Не оставляла его в покое и Вера Васильевна: - Слава, иди пить чай! - Ах, мамочка... Придвигала кружку с молоком. - Ты же звала пить чай? - Молоко полезнее. Слава подчинялся, пил молоко, топтался возле вешалки, потом решительно надевал куртку, ночью бывало прохладно, особенно если они с Марусей проводили ночь на берегу Озерны. Вера Васильевна обязательно спрашивала: - Ты к Марусе? - А куда ж еще, - неизменно отвечал Слава. - Ах, Слава, - вздыхала Вера Васильевна, - тебе надо готовиться. Попрыгунья Стрекоза Лето красное пропела; Оглянуться не успела, Как зима катит в глаза. - Считаешь меня стрекозой? - Я беспокоюсь о тебе. - А ты не беспокойся. - Надо думать о своем будущем. - О моем будущем позаботится укомпарт. - Тебя там забыли... Мама права, соглашался про себя Слава, и шел к Марусе. Она его хоть и ждала, но не сидела без дела, когда он приходил, она или доила корову, или вместе с отцом готовила резку для скота, или прибирала в сенях, но приближение Славы угадывала, выбегала навстречу, звала в избу, ставила перед ним крынку с молоком. - Попей парного. Слава отказывался, Маруся обижалась: - Гребуешь? В угоду Марусе он снова пил молоко. Потом уходили через конопляник в поле, сидели где-нибудь на меже или спускались к реке, искали место потемнее, прятались в тени ракиты, плеск реки заглушал голоса, и все равно старались говорить шепотом. Слава несмело целовал Марусю в щеку, в шею, целовал руку, руку она отдергивала, потом сама целовала в губы, у Славы кружилась голова, но Маруся вдруг отстранялась, - только что они гадали, долетят ли когда-нибудь до Луны люди, - и строго спрашивала: - К экзаменам готовишься? - Готовлюсь, - сердито отвечал Слава. - Ты уж постарайся, - повторяла Маруся. - Не то провалишься... Славе становилось скучно, он сам отодвигался от Маруси - она будет поить его молоком и заставлять учиться. Становилось прохладно, они снова прижимались друг к другу, на мгновение тьма становилась непроницаемой, и вдруг черное небо делалось серым, по воде ползли беловатые клочья тумана, начинала посвистывать невидимая птица, и Маруся серьезно говорила: - Пора, скоро корову выгонять, а ты поспи и садись заниматься, на дворе август... Маруся повторяла Веру Васильевну. Слава шел домой, сперва вдоль Озерны, потом поверху, - туман рассеивался, все в природе обретало истинный цвет, голубело небо, зеленела трава, сияла киноварью крыша волисполкома. Вот и почта, временный его дом, дверь в контору заперта двумя болтами, не выломать никому, почтмейстерша блюдет порядок, зато оконные рамы распахнуты, залезай и забирай хоть всю корреспонденцию. Слава влез в окно и тихо прошел на жилую половину. В комнате тишина. Петя посапывал на коечке у стены, пришел на ночь домой, и мама тоже как будто спала. Слава осторожно сел за стол, спать не хотелось, придвинул учебники - надо наверстывать время, потраченное на прогулки при луне, - эх вы, синусы-косинусы... Но мама, оказывается, не спала. - Выпей молока, - вполголоса сказала Вера Васильевна. - Поспи и берись за учебники. "О, господи..." - мысленно простонал Слава. - Хорошо, - ответил он матери. - Я не хочу молока, я не хочу спать, ты же видишь, я занимаюсь. Через полчаса он все-таки лег, не слышал, ни как встала Вера Васильевна, ни как уходил на хутор Петя. Его разбудило постукивание каких-то деревяшек... Слава прислушался. Пост