они - итоги труда всех сурожцев. Через два часа она встанет со своим отчетом перед делегатами конференции... Кто-то осторожно приотворил дверь. Кто это? Анна просила Клашу по возможности никого к ней не пускать. Хотелось сосредоточиться, собраться с мыслями. Она не прочь была даже вздремнуть с часок. Алексей... Что ему нужно? Он плотно притворил дверь и пошел к ней. - Что тебе? Он не ответил. Он шел к ней. Шел, выпрямившись, твердыми, уверенными шагами. Одна Анна могла понять, что он пьян. Не хватало только, чтобы он пьяным явился сейчас к ней в райком! - Ну, сядь, сядь... Он опять не ответил. Подошел к столу. - Я спрашиваю, что тебе? Он обошел вокруг стола и рывком схватил Анну за руку. - Пусти! Он опять ничего не сказал. Только держал за руку и ничего не говорил. Она привстала. Сколько он ни пьет, а силы ему не занимать стать. Рука Анны была точно в железных тисках. - Сейчас же пусти!.. Ты чего молчишь? Больно. Ты с ума сошел! На нее пахнуло едким запахом водки. - Ты уйдешь из этого чертова райкома? - Послушай, Алеша... Он вдруг ударил ее в бок, нанес короткий и тяжелый удар в подреберье. От неожиданности Анна чуть не вскрикнула, но она только охнула и опустилась в кресло. - Уйдешь?.. Он принялся выкручивать ей руку. - Уйдешь? Уйдешь?.. Слышишь?.. Искровеню всю! Кому секретарь, а мне ты жена... Выкобениваешься, тварь... Все это было и отвратительно и унизительно. И просто ей было больно. А он все наносил и наносил удары, все норовил ударить ее в живот. Крикнуть она не могла. Не могла выставлять себя на всеобщий позор. Вот как она его перевоспитала! Что она за руководитель, если собственный муж бьет ее. Она боялась вскрикнуть. - Алеша, ты пьян... Ты пьян. Образумься. Поди проспись. Я прошу. У меня конференция. После поговорим, Алеша... Но Алексей все продолжал и продолжал наносить ей короткие и тяжелые удары. - Ты у меня встанешь! Ты у меня встанешь... Он тяжело дышал, хрипло повторяя одну и ту же фразу. Кричать Анна не могла. Не могла. Как выйдет она на трибуну? Битый секретарь! Не секретарь, а битая мужем жена... У нее вырвался вопль: - Да чего ж тебе от меня надо! Она наклонила голову, прятала лицо. Выйти на трибуну с синяками! Но Алексей не бил ее по лицу. Мог ударить в лицо, но отвел руку. Пьян, пьян, а по лицу боялся бить, не хотел оставлять следов. Не за нее боялся, за себя. Только бы не закричать! Любого коммуниста, который позволил бы себе такое обращение с женой, Анна исключила бы из партии. Но Алексея она не может, не может вызвать в райком! "Я исключаю тебя за то, что ты меня избил..." Это же анекдот! - Уйдешь? Осипшим каким-то, шипящим голосом он задавал ей один и тот же вопрос. - Нет! Он опять ударил ее. - Нет! - Карьеристка! Все враждебные силы в его лице требовали, чтобы она отказалась от самой себя, предала дело, которому служит... - Нет! - Карьеристка проклятая... Она с отчаянием взглянула в окно, точно там находилось ее спасение. Но там одно сизое сумрачное небо. В окно заглядывал только старый ветвистый клен. Листва с него почти вся уже облетела, лишь несколько желтых листьев укоризненно подрагивали на голых ветвях. Он один видел все, что происходило в кабинете. Анна не знала, как дотянулась до звонка. Клаша торопливо вошла в кабинет, и в тот же момент Алексей отскочил от жены. - Звали, Анна Андреевна? Анна почувствовала, как у нее кружится голова. - Клашенька, Алексею Ильичу нездоровится, - произнесла она скороговоркой. - Помогите ему, его надо отправить домой... Она не могла позволить себе даже минутной слабости. Встала. Преодолела боль, головокружение. Сосредоточилась на всем том, что ждало ее за дверью кабинета. Заставила себя забыть все ненужное. Выпрямилась. Взяла со стола папку с докладом. - А я пойду, Клашенька, меня ждут... - Она посмотрела на мужа спокойными, может быть, чуть туманными глазами. - А ты отдохни, Алеша... - Она уже не видела его. - Все обойдется, - сказала она на ходу и повторила, больше для самой себя: - Все... Все обойдется. L Не успела Анна подняться в зале на помост для президиума, как все ненужное, постороннее исчезло, заслоненное неизмеримо большим и важным. Она вошла в зал и сразу из одиночества, из оскорбительного и тягостного одиночества перенеслась в атмосферу товарищества, уважения и взаимопонимания. Потом вечером, и даже не вечером, а ночью, когда события этого большого дня остались позади, ей приходили на ум отдельные подробности, особенно запечатлевшиеся в памяти. Вот она на трибуне, выступает с отчетным докладом... Перед нею разные люди, разную степень внимания выражают их лица, но нет ни одного безучастного. Когда Анна готовила доклад, она старалась не опустить ничего сколько-нибудь важного в жизни района, но лишь сейчас сама со всей отчетливостью видит, сколько изменений произошло за последние годы в Суроже. Вот смотрит она людям в глаза и убеждается: есть что сказать сурожцам. Наверно, так получается, у фотографа; знает, что снимает, знает, что проявляет, но вполне отчетливо видит свою работу лишь тогда, когда держит в руке отпечатанный снимок. При этом Анна хорошо понимала: все доброе, что отмечено ею в своем докладе, являлось заслугой всех сурожцев. Райком мог побудить людей проявить инициативу, но превратить ее в реальное дело должны люди, большинство людей, все население района. Доклад свой Анна читала и только раз отступила от заранее написанного текста, когда речь зашла о моральном облике коммунистов. Она заговорила о пьяницах и не смогла сдержаться. Не пощадила ни директора школы Исаева, ни Семенычева из "Красного партизана". Как будут они воспитывать людей, когда не в состоянии воспитать самих себя! С пьяницами нельзя ни колхозы поднять, ни коммунизм строить. Им не место в партии. Делегаты зааплодировали. Многим понятны были и гнев и волнение Анны. Она говорила о будущем. Новые отношения требовали и иного общественного поведения. Не каждый еще осознал необходимость перемен в самом себе, но потребность стать лучше, чище, благороднее уже волновала души. В прениях, естественно, пошел разговор и о повседневных делах, но в каждом выступлении - Анне казалось, что в каждом, - звенела какая-то необычная струна. Поэтому ее и рассердил Волошин. Колхоз, которым он руководил, считался лучшим в районе. Это в самом деле был хороший колхоз, но слишком уж привыкли руководители "Ленинского пути" к похвалам. Если похвалы не сыпались на них, они сами искали этих похвал. Волошин рассказывал о росте общественного стада. По сравнению с 1957 годом оно увеличилось в колхозе чуть ли не втрое!.. С курчавыми черными волосами, с густыми бровями, с квадратной челюстью, с упрямым подбородком, Волошин так и просился на снимок. Сумской и Узюмов одобрительно на него посматривали. Сумской заведовал сельхозотделом, и достижения, о которых распространялся Волошин, шли, так сказать, по его ведомству. Узюмов, заместитель заведующего отделом пропаганды, тоже был заинтересован в успехах пронских колхозов, выступление Волошина лило воду на мельницу обкома. Но Анна сразу взяла Волошина на заметочку. Нет, он не сказал неправды - стадо в "Ленинском пути" действительно увеличилось, но хвастаться было нечем. В перерыве Анна заметила, как Узюмов сказал что-то фотокорреспонденту из областной газеты. Корреспондент снимал Волошина и в профиль и анфас, и тот с удовольствием позировал перед аппаратом. Однако Анна постаралась, чтобы снимок в газету не попал, в заключительном слове она все поставила на свое место. Подтвердила, что стадо увеличилось, но нельзя забывать, что в 1957 году стадо болело бруцеллезом. Так что по сравнению с тем годом оно, конечно, не могло не вырасти... Анна заметила, что поправка не нравится ни Сумскому, ни Узюмову, но промолчать не могла. В перерыве, перед выборами, Волошин, столкнувшись с ней в коридоре, демонстративно свернул в сторону, обиделся. Ну что ж, это случалось у нее в жизни. Кое-кто начинал ее сторониться. Но она не пыталась переделать себя и только с трепетом ждала выборов. Обком ее поддерживал, и большинство делегатов, наверно, были на ее стороне, и все же тайна голосования всегда остается тайной. Кандидатуру Анны выдвинули единодушно. Но при обсуждении ложка дегтя в бочку меда была все же влита. Слово взял Онуфриев, заместитель Жукова. Он, конечно, кандидатуру Гончаровой не отвел, не осмелился. Онуфриев, как он выразился, хотел только предостеречь, сказать о том, что товарищ Гончарова слишком мягка, недостаточно требовательна, что он хотел бы от Анны Андреевны большей принципиальности в личной жизни. Онуфриев так и не расшифровал, что подразумевает под этим... Выступление его сводилось, по существу, к тому, что если Анна и может быть в составе райкома, то в первые секретари она вряд ли годится. Тут-то вот и выяснилось, что Жуков не принимал Анну в качестве первого секретаря. Всем было ясно, что без согласования с Жуковым Онуфриев не рискнул бы так выступить. Это была для Анны новость. Пусть! Выступление это, пожалуй, не нуждалось в ответе, но ответить захотело сразу несколько делегатов. Слово предоставили Кудрявцеву. Бригадир трактористов из "Рассвета" пользовался авторитетом, у него были и ордена и почет. На конференцию Кудрявцев явился во всех регалиях - с орденами, полученными и на фронте, и в мирное время. Обычно выступал он неплохо, но на этот раз насмешил всю конференцию. - Я, товарищи, не встречал более принципиальной женщины, - сказал он с решительностью, не допускающей возражений. - Я с Анной Андреевной имел дело, когда она, извините, работала еще агрономом... - А чего ж извиняться? - перебил его кто-то из зала. Но Кудрявцев даже не обернулся на голос. - А извиняюсь я за себя, вы поймете, - пояснил он, однако. - Товарищ Гончарова женщина, как вы видите, в полном еще... Ну, словом, должен признаться. Был такой случай, вздумал я как-то за ней поухаживать... Делегаты оживились, один Узюмов нахмурился и вопросительно поглядел на Анну - не прервать ли, но она пожала плечами, мотнула отрицательно головой - пусть говорит. - Смеяться нечего, я принципиальный случай рассказываю... - Было трудно понять - доходит ли юмор рассказа до самого Кудрявцева, он не улыбался, на его лице лежал отпечаток неподдельной серьезности. - В общем, случился такой случай. Я к ней с самыми чистыми намерениями, но в Анне Андреевне никакого отклика не нашел. И как же, вы думаете, она поступила? Обычная женщина может по морде дать. Другая заявленье в партком напишет. А Анна Андреевна... - Все-таки, должно быть, паясничал он сознательно, совесть обязывала рассказать случай, свидетельствующий о принципиальности Гончаровой, но так как сам Кудрявцев представал в невыгодном свете, он предпочел придать рассказу юмористический характер. - Анна Андреевна не поддалась ни на какие уговоры и... - Он не дошел еще до сути и нарочно тянул ради вящего эффекта. - Заставила меня перепахать весь озимый клин. Так и так, говорит, вы меня неправильно понимаете, Тимофей Иванович. Я, как женщина, другому отдана и буду ему верна, а вы, по причине некачественной вспашки, будьте любезны, перепашите озимый клин, иначе будете опозорены на весь наш район и даже выше. - А ты что? - спрашивали Кудрявцева в разных концах зала. - А я что?.. Я себе не враг... - Кудрявцев впервые улыбнулся. - Перепахал. Женщина принципиальная, по деловым вопросам переспорить ее невозможно. И уж если Кудрявцев публично признал превосходство Гончаровой, это значило много! Зато Ксенофонтова пришлось отстаивать от нападок Анне, - люди, его знающие, извиняли ему резкость и даже грубость, но многим он казался чересчур невыдержанным и нетерпимым. Анне не без труда удалось оставить его кандидатуру в списке для тайного голосования. К ее удивлению, Ксенофонтова избрали единогласно, а против Анны голосовало семь человек. Семь человек из двухсот... Не так уж много и не так уж плохо. Если ты всем приятен, значит, никому не опасен, а никому не опасен тот, кто ничего не хочет и ничего не добивается. Анна боролась, строила, стремилась вперед, и, естественно, кому-то с нею было не по пути. LI До чего глухо, гулко и неопрятно все в этом доме. Полы в общем чистые, их, должно быть, частенько драили до блеска, но вот среди комнаты валяется на полу папиросная коробка, а у стены ворох окурков и обуглившихся спичек, точно хозяевам некогда было вытряхнуть пепельницу. Пачка старых газет. А в углу паутина. Осталось от жильцов или паук успел свить за время их отсутствия? Удивительно пусто и неопрятно. Анна медленно переходила из комнаты в комнату. Пять комнат. Пять просторных светлых комнат. Куда ей столько! Она вошла в кухню. На столе батарея поллитровых стеклянных банок. Дверца стола отвалилась, висит на нижней петле. Владельцы оставили стол. Не нужен. Просторно жили Тарабрины. Ну, спальня, ну, кабинет. Ну, столовая... Домашнюю работницу Тарабрины не держали, могли бы и на кухне обедать. Подсобных помещений тоже с избытком... Вчера под вечер Клаша вошла в кабинет и протянула Анне ключ. - Семен Евграфович велел передать... Анна сразу поняла - ключ от квартиры Тарабрина. Жена Тарабрина за неделю до конференции перевезла вещи в Пронск. Но Жуков, должно быть, не был уверен в избрании Анны, выжидая - кто окажется первым секретарем. Да, кончился Тарабрин. То есть не сам он кончился, а кончилась его деятельность в Суроже, секретари райкомов не возвращаются в районы, которые когда-либо покинули. Иван Степанович Тарабрин... Первый секретарь райкома. Много лет проработал он в Суроже. Бывали у него здесь и взлеты и спады. Ругали его и хвалили. Подвергался критике, получал награды... Всякое бывало! А как он жил дома? Чем занимался, что читал, о чем думал? Об этом Иване Степановиче Анна не знала ничего. Теперь она шла по комнатам, в которых он совсем недавно обитал, спал, ел, разговаривал. А теперь ей здесь предстоит жить... Вот в эту угловую комнату, самую большую и светлую, поместит Нину и Колю, в той, что глядит окнами в палисадник, устроит свой кабинет... Кабинет! Анна улыбнулась. У себя в доме она может устроить себе кабинет! Рядом спальня... Анна вздрогнула, точно кто-то коснулся ее спины холодной рукой. Не хочет она больше спать с Алексеем. Пусть живет в отдельной комнате! После конференции Алексей избегал Анны. Вечером, когда она возвращалась, он спал или притворялся, что спит, утром торопливо уходил, раза два вообще не ночевал дома. Самой Анне тоже было недосуг, район требовал непрерывного внимания, и она все откладывала и откладывала разговор с мужем. Да, решила она, Алексея поместит в отдельную комнату. Пусть живет, как хочет. Крыша над головой есть, а кормить - пусть кормит себя сам... Она ходила по особняку, обдумывая, кого куда поселить. И вдруг почувствовала, что в квартире кто-то есть. Кто-то дышит в оставленной этой квартире. Может быть, кошка, оставленная хозяевами? Ну что ж, найдется место и кошке. - Кто там? Анна спросила громко, отчетливо и пошла к дверям... В угловой комнате стоял Алексей. Она не слышала, как он вошел. Стоял неуверенно, виновато. Его точно пошатывало, хотя на этот раз он был трезв. Он смотрел себе под ноги, не осмеливаясь глядеть на Анну. Но она видела, очень хорошо видела его растерянные, выцветшие глаза. - Что тебе нужно? - Анечка... Она задала свой вопрос деловито, сухо, как задала бы его любому постороннему человеку, а Алексей окликнул ее жалобно, точно провинившийся ребенок. - Анечка... - забормотал он быстро-быстро. - Вот заживем теперь... Ты меня прости. Ну, что с дурака взять? Ты же любишь меня. Все будет в порядке. Все на своих руках перетащу... - Что перетащишь? Ирония невольно зазвучала в ее голосе. - Вещи! Ирония не дошла до него. - А я еще подумаю, стоит ли переезжать... Она сама не знала, как вырвались у нее эти слова. - Да ты что? - Он отступил от нее. - Ты что - ненормальная? - Мне с детьми хватает того, что есть... - Подумать только! Он готов был убить ее за то, что она не ушла из секретарей, а теперь собирается делить с ней квартиру! - А что касается тебя - мир велик... Алексей шагнул к жене. - Анечка, не обижайся... - А я не обижаюсь. Ты - отрезанный ломоть. - У тебя на меня ножа не найдется... - Ты сам себя отрезал от семьи. - Анечка, поверь, заживем здесь... Он не сомневался, что она простит, он привык к тому, что Анна неизменно его прощает. И ей действительно опять стало его жаль! Ох, уж эта жалость! - Вот что, Алеша!.. Она решилась поговорить с ним, но тут зафыркала машина, щелкнула дверца и зазвенел звонок. Алексей рванулся было и тут же вопросительно посмотрел на жену. - Открой, - сказала она. Анна не ошиблась, это был Жуков Позвонил в райком, узнал, что ее нет, догадался, где она... Жуков пожал руку Анне и Алексею. - Осматриваетесь в новой квартире? Она неопределенно пожала плечами. - Осматриваемся. Жуков энергично потер руки и засмеялся. - Теперь будет удобно! - Он повел рукою вокруг себя. - Простор! Анна читала его мысли. Он уступал Анне первенство до поры до времени. Пока ее не постигнет участь Тарабрина. В конце концов дойдет очередь и до него. Он сам не прочь занять эту квартиру. И Анне стало противно - и то, что ее мерят этой квартирой, и то, что вообще существует эта квартира, и то, что она сама распределила уже все эти комнаты. Да разве она из-за положения не захотела бросить свой пост? Она ничего больше не сказала Жукову и опять пошла по квартире. Хорошие комнаты Большие, светлые. На улице ветер, дом несколько дней не топили, но в доме тепло. Кухня такая, что в ней целую ораву накормить можно. Надворные постройки. Теплая уборная. Это тоже удобно, что теплая уборная... - Да, хорошая квартира, - громко произнесла она, ни к кому, собственно, не обращаясь. Жуков и Алексей следовали за ней, квартира действительно была хороша, и они понимали, что поддакивать не стоит, Анна сказала это скорее самой себе. Она повернулась к Жукову, на мужа даже не посмотрела. - Что ж, Семен Евграфович, - произнесла она с усмешечкой. - Поставим вопрос на бюро. - Какое бюро? - Жуков махнул рукой. - Квартира механически переходит... - А я не поеду в эту квартиру, Семен Евграфович, - неторопливо, но твердо проговорила Анна. - Мне хватит моих комнат. Женя учится в Пронске, а Алексей Ильич с матерью... - Она не договорила. - Стыдно перед товарищами из промкомбината, да и перед райздравом тоже. Тесновато здесь, конечно, но ничего. Детский сад разместится, а на будущий год пристроим еще две комнаты. - Да вы что? - Жуков даже попятился. - Анна Андреевна, да вам ни один ваш преемник этого не простит! Анна опять усмехнулась. - А я не уступлю свой пост никому, кто не одобрит моего решения! - Да это просто глупо, - не сдержался Жуков. - Не хотите вы, я займу, у меня тоже, слава богу, семья. Детсаду здесь только тесниться... - Нет, Семен Евграфович, не согласна, - упрямо сказала Анна. - Хоть тесно, а все же детсад. Если хотите, это принципиальный вопрос. Я не хулю Тарабрина, но этот стиль отживает. Пусть народ видит, на что у нас используются особняки... Что-то в ее тоне было такое, что делало спор бесполезным. И Жуков не осмелился возражать. И она пошла, не приглашая за собой ни Жукова, ни Алексея и, пожалуй, даже не замечая, что они все-таки следуют за ней. LII Снег валил с первых дней декабря. Падал, падал, завалил Сурож сугробами, низкие дома замело по самые окна. Волков появился тоже весь в снегу, в цигейковой шапке, в коричневом дубленом пальто венгерской выработки, в теплых ботинках, со снегом на шапке, на плечах. Шумно вломился в кабинет, румяный, довольный, смеющийся, снял шапку, отряхнул снег на ковровую дорожку и с протянутой ладонью пошел прямо на Анну. - Принимаете старых друзей? Он и вправду принадлежал к числу старых друзей. Ну, друзей не друзей, а к числу старых знакомых. Анна была знакома с Волковым лет пятнадцать. Встречались они, правда, редко, но привыкли друг к другу, было о чем вспомнить, потому при встречах ощущали взаимную доброжелательность. В этот вьюжный декабрьский день Анна никак не ждала Волкова, хотя Ксенофонтов предупреждал ее. - Что-то, Анна Андреевна, сдается мне, с Давыдовским совхозом неблагополучно. - Что такое, Григорий Федорович? - встревожилась Анна. - Звонил Апухтин, вызывают в Пронск, боюсь, как бы его не того... - Так какое же это неблагополучие, Григорий Федорович? Наоборот. Если бы областное управление совхозами не сопротивлялось, мы давно бы освободились от Апухтина... Она попросила Ксенофонтова созвониться с Пронском, но он ничего еще не успел узнать, как в райкоме появился Апухтин. Толстый, неуклюжий, встревоженный, по-человечески он был даже чем-то симпатичен, он всегда был полон благих намерений, только у него никогда ничего не получалось. - Анна Андреевна, вызывают... Обычно, когда на Апухтина наседал райком, он бросался за помощью в Пронск и всегда получал там поддержку. В райком он обращался впервые, видно, что-то изменилось. Анна пригласила Ксенофонтова. - Узнали что-нибудь, Григорий Федорович? Ксенофонтов замялся. - Да, собственно говоря, ничего не узнал. Звонил в Пронск. Вызывают действительно. С балансом, со всеми материалами. - Думаешь, будут оргвыводы? Анна вскинула на Апухтина глаза. Тот жалобно посмотрел на Анну. Ксенофонтов утвердительно кивнул. - Похоже. - Анна Андреевна... - умоляюще проговорил Апухтин. - Райком вмешается? - Не в вашу пользу... Анна не боялась прямых ответов. И вот через два дня появился Волков. Конечно, приезд его неожидан, но можно предположить, что приехал он договариваться о преемнике Апухтину. Давыдовский совхоз пользовался особой благосклонностью Волкова, по всей видимости, он хотел заручиться для нового директора поддержкой райкома. - Принимаете старых друзей? - Спрашиваете, Геннадий Павлович! Вы редкий гость... - Теперь буду частый... Волков засмеялся, весело, заразительно, ядрено. - Извините, что прямо в одежде, очень не терпелось пожать руку. - Раздевайтесь. Он тут же разделся, все шутил, посмеивался, вел себя так, точно очутился не в служебном кабинете, а дома, у старых друзей. Анна уже знала, что он скажет. - Сняли Апухтина, удовлетворены? - Давно пора. А кто вместо него? Волков оттопырил большой палец. - В-во! - Любого не примем. - А меня примете? Анна досадливо поморщилась. - Я серьезно спрашиваю. - А я серьезно отвечаю. - Нет, правда, без шуток? - А я не шучу... Неужели не шутит? Трудно принять его слова всерьез. - Да кто вас отпустит? - Обком. - Есть решение? - Завтра или послезавтра получите выписку. Анна откинулась на спинку кресла. - Нет, серьезно, Геннадий Павлович? Что произошло? - В общем, ничего... - Волков заговорил серьезно. - Время суровое. Требования повышаются, а мы стареем. Не выполнили совхозы план по области, кто-нибудь должен же быть в ответе? Да и вообще. Приходится сокращаться в масштабах... Что ж, Анна ничего не имеет против Волкова, он способный, знающий агроном, у Давыдовского совхоза есть все возможности стать передовым хозяйством, и при таком руководителе, как Волков, этого можно добиться в короткое время. Анна испытующе смотрела на гостя. Впрочем, теперь это уже не гость. - Это в обкоме предложили вам Давыдовский совхоз? Волков доверительно улыбнулся. - Я подсказал, конечно... - И вы согласились расстаться с Пронском? - Меня оставляли, но ведь я агроном! - Тянет? - Тянет. - И меня тянет, - призналась Анна. - Иногда так тянет... Волков ласково на нее поглядел. - Если иногда, еще не страшно. - Ну что ж, беритесь, Геннадий Павлович, - перешла Анна на деловой тон. - Райком окажет всяческую поддержку... Район выигрывал, получая такого работника, теперь можно не тревожиться за совхоз. Анна вызвала Ксенофонтова. - Знакомьтесь, Геннадий Павлович, - сказала она, представляя ему Волкова, - новый директор Давыдовского совхоза. LIII Разве партийный работник сумеет когда-нибудь высказать, что значит для него Пленум Центрального Комитета... Он делает доклады, выступает на собраниях, разъясняет решения, все это верно, но разве это все? То, что происходит в Москве, вызывает у секретаря какого-нибудь отдаленного райкома множество сложных переживаний... В том случае, конечно, если он коммунист не на словах, а на деле. Он читает, казалось бы, отвлеченный доклад, в котором намечаются пути дальнейшего развития страны... А ведь в нем говорится и о его отдаленном районе! Может быть, район не упомянут, даже область не названа, а все-таки партработник находит и для себя совет за советом... Не все, может быть, ляжет ему на сердце, но многое он в нем для себя почерпнет и, окунувшись назавтра с головой в практическую работу, будет уже и другим давать эти советы и требовать их осуществления. Читает он и выступление руководителя своей области, тот тоже называет далеко не все районы, но секретарь райкома отлично видит, что это и за его район отчитывается секретарь обкома, и его отдаленный и как будто забытый район отражен в цифрах и фактах, которые приведены в выступлении. Это и его труд вознесен на трибуну Пленума! Ох, какой неспокойной была эта неделя у Анны! Работы всегда много, от нее не спрячешься, не уйдешь. Анна аккуратно приходила в райком, выезжала в колхозы, но и в колхозах она старалась быть поближе к радио, прислушивалась к сообщениям из Москвы. Усталая, вечером, дома, сидела она над газетами, читала опубликованные речи и искала в них ту рабочую правду, которая поможет ей в ее районных делах. Это был очень важный Пленум и необычный, в ряду представительных собраний партии он выделялся своей страстностью, своей нетерпимостью к недостаткам. Критика всегда была могущественным оружием партии коммунистов, но редко когда звучала она с такой деловой беспощадностью, - людям надо было очень вырасти, чтобы принять ее без обид и без оглядки на других, отнести ее к себе в полной мере. Анна слушала радио, читала газеты и думала: мы старались все сделать постепенно, не торопясь, там немножко уменьшить посев овса, тут немножко увеличить посев кукурузы, мало верили в чужой опыт, несмело доверяли себе. Не хватало революционной решимости, а ее надо найти в себе. Она понимала: все, что требуется от нее, от тысяч таких, как она, работников партии, все это непросто. Но ошибки тоже не очень-то можно оправдать, речь ведь идет о хлебе насущном, сельское хозяйство надо вести так, чтобы оно не зависело ни от капризов природы, ни от небрежной работы отдельных людей... Ночь вступала в свои права, газета падала у нее из рук. Засыпая, она видела поля, свои сурожские поля, зеленые гроздья овса и дорогу, бесконечную дорогу от колхоза к колхозу, и почему-то вспоминала Марью Петровну Дорофееву, доярку из "Ленинского пути", лучшую доярку в районе, скромную, застенчивую женщину, которая никогда ничего не просит, ни на что не жалуется, а коровы у нее точно заколдованные - год от году все больше дают молока... Наутро она просыпалась с ощущением какой-то большей ясности и в самой себе и в природе. День стоял серый, сумрачный, а у нее было ощущение, словно вот-вот прорвется солнце, разведрится, откроются перед глазами полевые просторы - только выходи и работай. Клаша приходила в райком раньше Анны. Посетители тоже ждали секретаря с утра. Клаша сразу приносила почту, газеты. Подавая газеты, она вздохнула. - Ох, Анна Андреевна... Анна вопросительно взглянула на Клашу. - Достается нам... Пленум только что кончился. Пронской области действительно сильно досталось, суровая была критика. Неужели оргвыводы? Анна ничего не нашла в "Правде". Взяла свою областную, пронскую газету. Передовая посвящена итогам Пленума. Без самокритики в такой передовой, разумеется, нельзя обойтись. Но все-таки обком упоминался как-то стороной. Редактор не осмелился высказать всю правду в адрес обкома, зато управлению сельского хозяйства и управлению совхозами учинен полный разгром. Руководителям этих управлений не сносить головы, тут двух мнений быть не могло. Впрочем, одного из них, Волкова, уже нет на своем посту... Тем легче его громить, а ему принимать критику. Он мог спокойно отсиживаться в Давыдовском совхозе. Только теперь Анна начала понимать... Сам ли Волков принес себя а жертву, или его принесли, но для руководителей области это был выход: сосредоточить огонь на двух-трех работниках, снять их с работы и тем самым отвести огонь от себя. Впрочем, Волкову в Давыдове будет не так уж плохо. Все есть в совхозе: и техника, и люди, и неплохая земля. Вряд ли Волков настолько дальновиден, но получилось так, что он готовил цитадель для себя? В Давыдовском совхозе умный человек всегда сможет блеснуть. А в том, что Волков будет работать хорошо, Анна не сомневалась. Когда-то он хотел подарить Анне два улья... Себе он подарил целый совхоз. LIV После Пленума Центрального Комитета по всей стране прошла полоса собраний и заседаний, извлекались уроки, делались выводы, искали путей перестройки. Вызвали и Гончарову в Пронск. Секретари райкомов приглашены были на пленум обкома, всем было понятно, что обком собирается на этот раз не для спокойного разговора. Пассажиров в вагоне оказалось немного, а в купе, куда ее поместила проводница, и вообще никого не было. Но Анне не спалось, все думалось о трудной обстановке, сложившейся в области. Она так и не заснула до самого Пронска. Проводница предложила чаю. Анна попросила два стакана, покрепче. Пленум назначен на двенадцать часов. Только-только добраться до обкома. Взяла такси, подъехала буквально за пять минут до заседания. Торопливо разделась и побежала по лестнице. Впереди не спеша поднимался первый секретарь Дубынинского райкома Шурыгин. Он никогда не спешил, никогда не терял чувства собственного достоинства. Вот и сейчас, до заседания остались считанные минуты, опаздывать неудобно, а он идет себе и идет, не торопится, будто без него ничто не может начаться! Анна хорошо знала Шурыгина. Даже завидовала ему в глубине души. Костров всегда ставил его в пример. "Учитесь у Шурыгина... Смотрите, как у Шурыгина... Берите пример с Шурыгина..." Хоть и нехорошо завидовать товарищу, но в какой-то степени он намозолил Анне глаза. В самом деле, как только развернешь областную газету, все Шурыгин да Шурыгин. Что ни сводка - дубынинцы впереди. По надоям, по вспашке, по уборке. Переходящее Красное знамя - Дубынинскому району. Лучшие люди - в Дубынине... Чем только Шурыгин брал? Может быть, в этой уверенности в себе таился залог его успехов? Здоровый, плотный, ведь вот идет - не идет, лестницу попирает ногами. Анна кивнула ему на ходу. - Погоди, Анна Андреевна, - остановил ее Шурыгин. - Не торопись, успеем... Анна бросила взгляд на часы. - Две минуты... Шурыгин усмехнулся. - Две минуты до смерти... - До какой смерти? - Сегодня нашему Петру Кузьмичу конец, - веско проговорил Шурыгин. - Похороны по первому разряду. У Анны даже дыхание захватило при этих словах. - Да ты что, Николай Евгеньич?.. - Диалектика жизни. Закон развития. Отстающих бьют. Они вошли в зал. Шурыгин прошел вперед - он всегда проходил вперед, как и полагалось секретарю передового района, кивнул кому-то на сцене и сел в первом ряду. Анна села с краю в самом конце и, заняв кресло, увидела, что сидит рядом с Вершинкиным. "Какая досада, - подумала она. - И надо ж было..." Секретаря Мотовиловского райкома Вершинкина не считали в обкоме перспективным работником. Костров откровенно его не любил. Уж очень это был средний район! Средний район с тенденцией перейти в плохие. Еще не было случая, чтоб Вершинкин рапортовал о каких-либо успехах. Во всех сводках Мотовиловский район если и не стоял на последнем месте, то всегда находился ближе к концу, чем к началу. Упорно поговаривали, что осенью обком не хотел больше рекомендовать Вершинкина в секретари, но он оказался единственным, за кого единогласно проголосовали все делегаты районной конференции, и Кострову пришлось смириться с тем, что Вершинкин остался во главе райкома еще на один срок. Однако всю область облетели слова Кострова, сказанные им о Вершинкине: - Потакает отсталым настроениям, вот и голосуют за него. Вершинкин, в прошлом учитель, партизан, всегда с пеной у рта защищал работников своего района. Сегодня, когда вопрос стоял о самом Кострове и противники Кострова получили возможность обрушиться на него с полной силой, садиться рядом с Вершинкиным не следовало. Костров неплохо относился к Анне, и ей как-то неудобно стало оттого, что Костров может подумать, будто она спешит примкнуть к его недругам. - Привет, Василий Егорович, - поздоровалась Анна с Вершинкиным. - Не знаете, кто это там в президиуме? - Новый секретарь, - шепнул Вершинкин. - Калитин. То есть пока еще не секретарь, но рекомендуют. А тот - из ЦК. Прохоров, замзавотделом... Она с интересом посмотрела на Калитина. Задумчивое, большое спокойное лицо. Отличный черный костюм. Белая рубашка. Воротничок накрахмален. Даже галстук какой-то не такой, как у всех. Она тронула слегка локтем Вершинкина. - Уж очень барин... - А ему по должности положено было, - шепнул Вершинкин. - Дипломат. - Почему дипломат? - Она опять притронулась к Вершинкину. - Это тот Калитин? - Ну, конечно, тот. - А почему его к нам? - А почему бы и не к нам? - переспросил Вершинкин. - Насмотрелся на капиталистов, злее будет. Их ведь не столько словом, сколько льном и пшеницей надо бить! Никак не представляла себе Анна, что Кострова может сменить Калитин. Она, конечно, читала о нем, встречала его фамилию в газетах. Он был послом в одной из крупных капиталистических стран... Ему приходилось ухо востро держать! Но почему его послали в Пронск? Кажется, ничем не проштрафился... Анна задала Вершинкину этот вопрос: - За что ж все-таки его к нам? - А за то, что не дурак, вот за что, - весело ответил Вершинкин. - Нам умного человека давно не хватало. То есть - соответствующего ума. По масштабам. Острого, критического, партийного... Анна неуверенно покосилась на соседа. - А вы думаете... - Не я думаю, ЦК думает, - быстро отозвался Вершинкин. - А я привык доверять ЦК. Впрочем, давайте слушать, - сказал он, усаживаясь поудобней. - Начинается. Костров поднялся и объявил об открытии пленума... "Зачем только пришел он на пленум? - подумала Анна о Кострове. - Почему не сказался больным? На январском Пленуме в Москве он подвергся жестокой критике. А теперь выводы. Печальные выводы". - У нас на пленуме один вопрос... Все знали, что это за вопрос. Вопрос вопросов. Вопрос о руководстве сельским хозяйством. Что нового мог сказать Костров? Все уже было известно... Однако он упрямо повторил все, что мог сказать каждый участник пленума. Сокращение посевных площадей, низкая урожайность, запущенность животноводства. В Заречье допустили массовый падеж поросят, в Покровке посеяли на силос подсолнечник и ждали, когда поспеют семечки... Костров задел даже своего любимчика Шурыгина. Оказывается, молоко, проданное частниками, приходовали в Дубынинском районе как молоко, сдаваемое колхозами. Правда, Костров оговорился. "Ходит такой слух, - сказал он. - Это еще надо проверить..." А Шурыгин тут же подал реплику: "Неправда!" Что касается районов, вроде Мотовиловского, то тут пощады не было. В Мотовиловском все было плохо: надои, корма, ремонт. Костров приводил цифры, имена, факты. Ни одного светлого блика не было в нарисованной им картине... И это была неправда. Были в этих районах изъяны, неудачи, но в сравнении с прошлым хорошего тоже появилось немало. "У нас много ошибок, - с огорчением подумала Анна о выступлении Кострова, - но ведь есть у нас и своя честь? Неужели, если вымазать все черной краской, это и есть самокритика?" Постепенно Костров превратился из обвиняемого в обвинителя. Он называл плохие колхозы, упрекал секретарей, увлекся. Даже металл зазвенел в голосе... Наконец он сделал паузу и сказал: - А теперь позвольте коснуться своих ошибок... Точно ему кто-то запрещал! Костров поглядел на Прохорова. Тот молчал. Грузный, с морщинами в углах рта, с набрякшими веками, он сосредоточенно смотрел куда-то на край трибуны. У Анны создалось ощущение, что он все время в чем-то с Костровым не соглашается. Но лицо его было непроницаемо, это был опытный, выдержанный, вышколенный работник, взвешивающий каждое свое движение. Анна опять перевела взгляд на Кострова. Металл в его голосе уже не звенел, а дребезжал. Он заторопился, скороговорной повторил критические суждения, какие были высказаны в его адрес в Москве, но своих мыслей в связи с этой критикой у него не нашлось. "И зачем он только пришел? - думала Анна. - Сказался бы больным. Никто бы не попенял ему за это..." Какая-то отчужденность от всего происходящего чувствовалась в Кострове. Он закончил выступление совершенно казенной фразой о том, что - он надеется! - пронские большевики исправят свои ошибки, сплотятся и выполнят стоящие перед ними задачи. В этот момент Прохоров взглянул на Кострова. Это был мимолетный, мгновенный взгляд, но Анна уловила его: лучистый, острый взгляд, мгновенно оценивающий обстановку. Так вот кошка - греется на солнце, кажется, ни до чего ей нет дела, и вдруг откроет внезапно глаза и через мгновение держит в зубах воробья. Не успел Косяченко спросить, кто хочет выступить, как Шурыгин попросил слова. Этот за словом в карман не лез! Он заговорил и о кукурузе, и о силосе, и о льне и приписках, сказал, что нашел у себя в районе председателя колхоза, который покупал на стороне скот и продавал его государству как колхозный... - Мы этого жулика выявили и исключили из партии, - жестко заявил Шурыгин. - Предложили прокурору района судить... Потом он обратился к сводкам областного статистического управления. - А здесь липа покрупнее, - сказал он с удовлетворением. - Вот как, оказывается, был выполнен план сдачи льноволокна. На складах облпотребсоюза лежала прошлогодняя треста. Ее сдали и выполнили план... Где он только нашел эту тресту?! Узнал от кого-нибудь... - На это была получена санкция товарища Кострова, я уверен в этом, - сказал Шурыгин. - А если так, чем он лучше нашего предколхоза? "Ну и мерзавец, - подумала Анна. - Вот тебе и любимчик!" Анна посмотрела на Кострова. Тот сидел спокойно, словно Шурыгин говорил не о нем. - Авантюризм, авантюризм, политический авантюризм, - несколько раз с аппетитом повторил Шурыгин. - За такие вещи не освобождать, а исключать надо... Закончил он свою речь здравицей в честь ЦК. Прохоров и на него взглянул. Но смотрел он на Шурыгина иначе, чем на Кострова, сумрачно, исподлобья. Анна даже подумала: вот-вот он его оборвет. Однако Шурыгин задал тон. Нашлись ораторы, которые наперебой принялись припоминать Кострову все его окрики, все ошибки... "