Янковская. - Да он и не понимает... - Как знать, - недоверчиво ответил я и, желая выгадать время, добавил: - Мы еще поговорим... - Настоящие мужчины не раздумывают, когда женщины задают им такие вопросы, - недовольно произнесла Янковская. - У меня еще не прошла лихорадка, - тихо ответил я. - Кроме того, здесь темно, и я не вижу, не смеетесь ли вы... - Вы правы, - сказала Янковская. - Сумерки сродни лихорадке. Она встала, подошла к двери и зажгла свет. - Вы спите? - громко спросила она по-немецки, обращаясь к Гашке. - Нет, - отозвался тот. - Мы еще не ужинали. Янковская усмехнулась, достала из кармана халата плитку шоколада, разломила ее и дала каждому из нас по половинке. - Спасибо, - поблагодарил Гашке и тут же принялся за шоколад. - А что же вы? - спросила меня Янковская. Я покачал головой. - Мне не хочется сладкого. Янковская внимательно посмотрела мне в глаза. - Ничего, вам захочется еще сладкого, - сказала она и кивнула нам обоим. - Поправляйтесь... И, не прощаясь, ушла из палаты. - Такие бабы, - одобрительно сказал Гашке, - вкуснее всякого шоколада. Утром гестаповский майор пришел к Гашке без своего помощника: записывать было уже нечего. Майор сел против Гашке. - Как вы себя чувствуете? - спросил майор. - Отлично, - сказал Гашке. - Вы счастливо отделались, - сказал майор. - Меня сохранили бог и фюрер, - ответил Гашке. - А что вы собираетесь делать дальше? - спросил майор. - Все, что мне прикажут фюрер и вы, господин майор, - ответил Гашке. Майор помолчал. - Вот что, - сказал он затем. - Мы подумали о вас, мы дадим вам возможность проявить себя настоящим немцем... Он нарисовал перед Гашке блестящие перспективы. Хотя Гашке родился и вырос в России, он проявил себя сознательным немцем. Гестапо ему доверяет. Его решили оставить в Риге в качестве переводчика при гестапо. Для начала он получит звание ефрейтора, остальное зависит от него самого. Я тут же подумал: стоит Гашке попасть в гестапо, он себя там проявит! - Что вы скажете на мое предложение? - спросил майор. - Мы вас не торопим, можете подумать... - Мне не о чем думать, господин майор, - твердо сказал Гашке. - Я благодарен за доверие и сумею его оправдать. Майор улыбнулся и покровительственно похлопал Гашке по плечу. - Я в вас не сомневался. Как только вас выпишут из госпиталя, вы явитесь в гестапо. Гашке проводил своего будущего начальника и немедленно завалился спать, а я... Я думал и час, и два, и три. Гашке безмятежно спал, а я все думал, думал... Что мне делать? Бежать! Разумеется, бежать. Пробраться к своим. Это, конечно, не так просто, но это единственный выход из положения. Выйти из госпиталя, набраться сил и бежать. Умирать я не собирался, но если придется, решил отдать свою жизнь подороже. Потом в поле моих размышлений попал Гашке. Этого надлежало уничтожить. Он уже достоин казни за свое предательство, а в гестапо он будет стараться выслужиться... Но как его убить? Я вспомнил какую-то книгу, где описывалось, как в концентрационных лагерях расправлялись с провокаторами. Набрасывали на голову подушку и держали до тех пор, пока провокатор не задохнется. Я приговорил Гашке к смерти и успокоился. Вскоре он проснулся. Так как я разговаривал с ним неохотно, он принялся напевать... "Катюшу"! Перебежчик напевал нашу добрую советскую песню. Это было столь цинично, что я охотно заткнул бы ему глотку! Наступил вечер. Принесли ужин, мы поели, посуду унесли, и мы остались одни. Гашке вздохнул. - Интересно, что делается сейчас там? - туманно выразился он, обращаясь куда-то в пространство. "Завтра ты уж ничем не будешь интересоваться", - мысленно ответил я ему, но вслух не произнес ничего. Потом он стал укладываться, он вообще много спал, и я тоже отвернулся к стенке, делая вид, будто засыпаю. - Что-то хочется пить, - громко сказал я, если бы Гашке не спал, он обязательно бы отозвался. Гашке не отозвался. Тогда я встал и выключил свет, чтобы кто-нибудь, проходя мимо палаты, случайно не заметил, что в ней происходит. Подождал, пока глаза не привыкли к темноте. Потом подошел к Гашке. Он мирно дышал, не подозревая, что наступили последние минуты его жизни. Я вернулся к своей койке, взял в руки подушку, прижал к себе и опять приблизился к Гашке... Он лежал на боку. Хорошо, если бы он повернулся на спину. Он повернулся. Я хорошо видел его лицо. Сейчас накрою его подушкой, подумал я, и не сниму до тех пор... Но что это? Гашке открыл глаза - я ясно видел его внимательные серые глаза - и, не вскакивая, не поднимаясь, не делая ни одного движения, негромко и отчетливо, с холодной сдержанностью произнес по-русски: - Не валяйте-ка, Берзинь, дурака, не поддавайтесь настроению и не совершайте неосмотрительных поступков. Идите на свое место и держите себя в руках. Глава III. ПОД СЕНЬЮ ДЕВУШЕК В ЦВЕТУ Приходится сознаться: услышав призыв Гашке держать себя в руках, я растерялся. Да, растерялся и замер как вкопанный у кровати Гашке, обхватив руками свою подушку. Выглядел я, вероятно, в тот момент достаточно смешно. А Гашке тем временем повернулся опять на бок и заснул. Поручиться, конечно, за то, что он спал, я не могу; спал он или не спал, не знаю, но, во всяком случае, лежал на боку с закрытыми глазами, и ровное его дыхание должно было свидетельствовать, что он спит. Я пошел обратно к своей кровати, сел и задумался. Чего угодно мог ожидать я от Гашке, но только не этого! Я бы меньше удивился, если бы он внезапно выстрелил в меня из пистолета. Гашке, Гашке... А может быть, это вовсе и не Гашке? И даже наверняка не Гашке. Но тогда кто же? Я не выдержал, опять подошел к нему, на этот раз, разумеется, без подушки. - Послушайте! - позвал я его. - Господин Гашке... Или как вас там?.. Товарищ Гашке! Но он не отозвался. Я опять вернулся к своей кровати. Следовало лечь, но спать я не мог. Если Гашке остановил меня вместо того, чтобы тут же, на месте, выдать гестаповцам, значит, он не их человек. Но все его поведение противоречило тому, что он наш. Я решил на следующий день как следует прощупать его. Но с утра события начали разворачиваться с кинематографической быстротой. Не успели мы проснуться, умыться и выпить утренний кофе, как за Гашке пришел гестаповский лейтенант, который в предыдущие дни сопровождал гестаповского майора. - Я за вами, господин Гашке. Мы нуждаемся в вас... Я внимательно рассматривал господина Гашке, можно сказать, изучал его, пытаясь разглядеть, что скрывается за его внешней оболочкой, но сам господин Гашке не замечал моих взглядов, он даже ни разу не посмотрел в мою сторону. - Я весь в вашем распоряжении, господин офицер, - ответил Гашке лейтенанту. - Надеюсь, я сумею оказаться достойным сыном нашего великого отечества... Он прямо-таки декламировал, этот господин Гашке! Пришел санитар и по-солдатски вытянулся перед лейтенантом. - Все готово, господин лейтенант, - отрапортовал он. - Господин больной может идти переодеваться. Гашке принялся доставать из тумбочки полученную им за время лечения всякую фашистскую макулатуру. Он был в отличном настроении и даже принялся напевать какую-то скабрезную немецкую песенку: Коль через реку переплыть Желательно красотке, Ей полюбезней надо быть, Быть, быть с владельцем лодки... Он собирал фашистское чтиво и со смаком пел свои куплеты: Пообещай отдать букет, Отдать букет и чувства, А выполнить обет иль нет - Зависит от искусства... С легкой насмешливостью посмотрел он на меня и громко, с большим увлечением пропел рефрен: Тра-ля-ля, тра-ля-ля... От твоего искусства! Не было ничего удивительного в том, что перебежчик, которому удался его побег и которого вдобавок брали еще на работу в гестапо, пребывал в отличном настроении и распевал песни, но мне, не знаю почему, показалось, что эта песенка предназначалась для меня. Как-то слишком многозначительно взглянул на меня Гашке, слишком подчеркнуто пел он свои куплеты, в которых говорилось о том, что тому, кто хочет переплыть реку, надо быть полюбезнее с теми, кому принадлежат в данный момент средства передвижения, и что можно все обещать за то, чтобы перебраться, а выполнить обещание или нет, зависит от самого себя... Трудно было сказать, добрый это совет или нет, но какой-то намек в песенке содержался. Почему Гашке остановил меня ночью? Почему он меня не выдал и в то же время не сказал ничего более определенного? Или, соглашаясь на все, он и мне советовал поступить так же? Вообразил, что мы одного поля ягода?.. Я еще долго размышлял бы о поведении Гашке, но вскоре в палате появилась Янковская и заявила, что меня тоже выписывают из госпиталя. - Я привезла ваши вещи, - сказала она. - Сейчас принесут чемодан, одевайтесь, а я подожду вас внизу. Чемодан принесли, нарядный, дорогой чемодан из свиной кожи, но это был не мой чемодан. Я открыл его: в нем лежали белье, костюм, ботинки; все эти предметы мужского туалета отличались той изысканной простотой, которая стоит очень больших денег. Эти вещи не были моими, но выбора у меня не оставалось. Я оделся, все было по мне и не по мне, точно портной и сапожник обузили меня, все следовало сделать чуть пошире, но в общем выглядел я, должно быть, неплохо, потому что Дежурная сестра, пришедшая меня проводить, воскликнула не без восхищения: - О, господин Берзинь! Янковская ждала меня в вестибюле. Мы вышли на крыльцо. У подъезда стоял длинный сигарообразный автомобиль кофейного цвета - немецкая гоночная машина. - Садитесь, - пригласила меня Янковская. Все, что сейчас происходило, плохо укладывалась в моем сознании: советский офицер находится в оккупированной фашистами Риге, и вот вместо того, чтобы быть расстрелянным или брошенным в какой-либо застенок, я находился в немецком госпитале на положении привилегированного лица, эсэсовцы отдавали мне честь, меня приглашали сесть в машину. Я сел. Янковская заняла место за рулем, и мы двинулись в путь. Мы ехали по улицам Риги - они были все такими же просторными и красивыми и чем-то неуловимо другими. Так же шли прохожие, но это были другие прохожие, так же мчались по улицам машины, но это были другие машины, так же сияло над нами небо, но это было другое небо. Я испытующе посмотрел на Янковскую. Маленькая шляпка блеклого сиреневого цвета. На лоб спускалась нежная розовая вуалетка, придавая лицу задорное выражение, глаза искрились. Она азартно вела машину с недозволенной быстротой. - Куда вы меня везете? - спросил я. - Домой, - деловито отозвалась она. - К вам? - Нет! - ответила она чуть ли не с насмешкой. - К вам! Я решил потерпеть, в конце концов все эти загадки должны были разъясниться. Мы ехали вдоль бульваров. - Не глядите на деревья, - коротко бросила мне Янковская. На деревьях висели люди, это были повешенные. Вот что другое было на улицах Риги. Я положил свою руку на руку Янковской. - Не торопитесь. Она укоризненно посмотрела на меня и замедлила ход. Прямо против меня висело двое мужчин, мне показалось, двое пожилых мужчин, хотя я мог ошибиться, глядя на окаменелые серые лица. На груди одного из них висел обрывок картона с краткой надписью: "Повешен за шпионаж"... Янковская испытующе смотрела на меня. - Вас это очень... удручает? Я промолчал. Что я мог ей ответить! И она опять повела машину с прежней скоростью. Она свернула в какой-то переулок, еще раз свернула и еще раз, и мы выехали на одну из самых спокойных и фешенебельных улиц Риги. Остановилась перед большим светлым четырехэтажным домом. Мы поднялись на второй этаж. Янковская достала из сумочки ключ, открыла английский замок, и мы очутились в просторной передней. Навстречу нам вышла немолодая светловолосая женщина в темном платье, с кружевной белой наколкой на голове. - Здравствуйте, Марта, - поздоровалась с ней Янковская. - Вот и господин Берзинь! Та, кого Янковская назвала Мартой, приветливо улыбнулась, и вдруг я заметил, что улыбка ее сменилась какой-то растерянностью. - Здравствуйте, господин... - неуверенно произнесла Марта; она как-то запнулась и с напряжением добавила: - Господин Берзинь. - Ничего, ничего, Марта, - поощрительно сказала Янковская. - Можете идти на кухню, сегодня господин Берзинь будет обедать дома, а мы пройдем в кабинет. Мы прошли через небольшую столовую, и Янковская ввела меня в кабинет. Обе комнаты были обставлены современной мебелью, очень модной и очень удобной, доступной только состоятельным людям. В кабинете стояли гладкий полированный письменный стол, легкие кресла и шкафы с книгами. Стены украшало множество однообразных акварелей, выполненных в какой-то условно-небрежной манере. Мы остановились посреди комнаты. - Надеюсь, - начал было я, - теперь вы объясните... Но Янковская не дала мне договорить. - Вы могли бы быть более любезным хозяином, - упрекнула она меня. - Прежде чем задавать вопросы, следовало бы предложить мне сесть. Я пожал плечами. - Хозяином? Я хочу знать, где я нахожусь! - Вы находитесь у себя дома. Это квартира Августа Берзиня, а вы, я уже вам говорила, вы и есть этот самый господин Берзинь. - Хватит! - воскликнул я, повышая голос. - Вы долго намерены играть со мной в прятки? Извольте объясниться, или я немедленно покину этот дом... - И сразу очутитесь в гестапо, - насмешливо перебила меня Янковская. - Учтите, в Риге нелегко скрыться... - Она села в кресло и кивком указала мне на другое. - Сядьте и давайте поговорим спокойно. Кстати, я хочу вас спросить: умеете ли вы рисовать? Мой окрик не имел успеха, она была не из тех, на кого можно было воздействовать криком. Все-таки худой мир лучше доброй ссоры... - Рисую, - мрачно ответил я. - Мои картинки не вызовут больших восторгов у ценителей живописи, но во время занятий топографией я набрасывал иногда пейзажи. - Это прекрасно, - сказала тогда Янковская. - Вы даже превзошли мои ожидания. Дело в том, что вы художник, господин Берзинь, вы рисовали пейзажи, которые вам удавалось иногда продавать, хотя вы не слишком нуждались в деньгах... - Плавным жестом она указала на стены: - Ведь это ваши рисунки, господин Берзинь! Я еще раз раздраженно взглянул на акварели, украшавшие кабинет. - Так рисовать я умею! - вызывающе сказал я. - Вот вы и запомните, что вы художник, - сказала Янковская. - В Риге вас знают, и вы кое-кого знаете... - Но ведь я не Берзинь, - запротестовал я. - Вам это отлично известно... Она подошла ко мне, небрежно села на ручку моего кресла. - Вы милый и глупый, вы находитесь в плену представлений, которые владели вами три месяца назад, - произнесла она, и в ее голосе прозвучала театральная грусть. - В потоке времени столетия подобны мгновениям, а за истекший месяц человечество пережило столько, сколько в иные времена не переживает в течение целого столетия. Месяц назад Рига была советской, а теперь она немецкая, Москва накануне падения, и солнце восходит с запада, а не с востока. Макаров умер и никогда не воскреснет, а если вы попытаетесь его воскресить, его придется похоронить вторично. Она встала и прошлась по комнате. - Не стоит хоронить себя дважды, - мягко произнесла она, пытаясь примирить меня с чем-то, что еще оставалось для меня тайной. - В жизни людей происходят иногда такие повороты, что было бы просто неразумно сопротивляться судьбе. - Она остановилась передо мной, как учительница перед школьником. - Запомните: вы Август Берзинь, художник, - сказала она. - Ваши родители умерли несколько лет назад. Вы учились в Париже, не женаты и ведете несколько легкомысленный образ жизни. Марта - ее фамилия Круминьш - ваша экономка, кухарка и горничная, она живет у вас третий год, и вы ею очень довольны. Как будто все... - Она подумала. - Да, - вспомнила она, - вы не поклонник гитлеровцев, но считаете их меньшим злом по сравнению с коммунистами. Она посмотрела в окно и как будто кому-то кивнула. - Я пойду, - сказала она. - А вы осваивайтесь, осмотрите квартиру, проверьте, все ли у вас в порядке, и, если к вам будут заходить, не прячьтесь от своих знакомых. Вечером я вас навещу... Она ушла, оставив в комнате запах каких-то странных, нежных и раздражающих духов. Я остался один... Однако я не был уверен в том, что за мной не наблюдают. Надо было выбираться из этого города, но я ощущал себя в каких-то тенетах, которыми меня оплел неизвестно кто и неизвестно зачем. Во всяком случае, следовало соблюдать и осторожность и предусмотрительность. Пока что я решил осмотреть свою квартиру. Кабинет, столовая, гостиная, спальня, ванная... Для одного человека, пожалуй, больше чем надо! Все комнаты были обставлены с большим вкусом. В ванной я мельком посмотрел в зеркало и... не узнал самого себя: это был я и не я. Правильнее сказать, это был, разумеется, я, но в моей внешности произошла разительная перемена: всегда, сколько я себя помню, я был темным шатеном, на меня же из зеркала глядел рыжеватый блондин... Да, рыжеватый блондин! Я зашел в кухню. Марта стояла у плиты, поглощенная какими-то кулинарными таинствами. Я молча смотрел на Марту, и она, в свою очередь, испытующе посматривала на меня. - Извините меня, господин Берзинь, - внезапно спросила она. - Ведь вы, извините, не господин Берзинь? Я не знал, что ей ответить. - А почему бы мне не быть господином Берзинем? - неуверенно возразил я. - Это такая распространенная фамилия... Я вернулся в кабинет и принялся знакомиться с его хозяином, то есть с самим собой, поскольку я теперь был Августом Берзинем, хотя в этом и сомневалась моя экономка. Как я уже сказал, в живописи господин Берзинь всем художникам предпочитал, по-видимому, самого себя, а что касается книг, их было много и подобраны они были весьма тщательно. Господин Берзинь, судя по книгам, интересовался тремя предметами: искусством Древнего Рима, политической историей Прибалтики, особенно новейшей ее историей, и современной французской литературой. Впрочем, подбор французских авторов свидетельствовал, что господин Берзинь- большой эстет и, я бы даже сказал, сноб: в его библиотеке были отлично представлены Поль Валери, Анри де Ренье, Жюль Ромен, Марсель Пруст, Жан Жироду; из более ранних поэтов находились Малларме, Бодлер, Верлен и Рембо, а что касается старины, то из всех старых поэтов в библиотеке Берзиня нашлось место только для одного Вийона. На столе Берзиня, или, правильнее сказать, на моем столе, лежал томик знаменитой эпопеи Марселя Пруста "В поисках утраченного времени", тот самый роман этой эпопеи, который называется "Под сенью девушек в цвету". В этот момент я представить себе не мог, как символично было это название и для жизни господина Берзиня, и для моей последующей жизни в его доме! Вся жизнь господина Берзиня в Риге, и того, который существовал в этой квартире до моего появления, и того, который появился здесь в моем лице, протекала, так сказать, именно под сенью девушек в цвету. Но в первый день моего присутствия в этой квартире никакие девушки в ней не появлялись. Вечером, как и пообещала, пришла Янковская. Я сидел в кабинете и перелистывал Пруста, неотступно раздумывая о том, как мне организовать свое бегство из Риги. Янковская появилась неожиданно - я уже говорил, что у нее был ключ от этой квартиры. - Сидите и мечтаете о побеге? - спросила она меня с иронией. - Вы догадливы, - ответил я. - Напрасные мечты! Что ушло, уже не вернется, - задушевно произнесла она. - Но вы не тревожьтесь, все будет хорошо. - Она взяла из моих рук книгу и отложила ее в сторону. - Я хочу кофе. Позвоните Марте и распорядитесь... Она сама нажала звонок, скрытый в бронзовой гирлянде, украшающей настольную лампу. Мы перешли в столовую, и надо сказать, что кофе, приготовленный Мартой, был превосходен. - А вы не пробовали пить кофе с обыкновенной русской водкой? - спросила меня Янковская, сама достала из буфета бутылку и налила себе водки. Но мне было не до водки. С какой-то мучительной остротой ощущал я всю неестественность такого времяпрепровождения в эти грозные дни. - У меня к вам много вопросов, - сказал я своей собеседнице. - И думаю, что пришло время на них ответить. - Позвольте мне их перечислить? - не без лукавства произнесла Янковская. - Во-первых, вас интересуют обстоятельства того странного вечера, когда состоялось наше знакомство; во-вторых, вам хочется знать, почему я в вас стреляла и затем, без всякой последовательности, спасла и ухаживала за вами в госпитале; в-третьих, каким образом вы превратились в Августа Берзиня... Она улыбнулась. - Правда, - сказал я. - И я надеюсь... - Постепенно вы все узнаете, - снисходительно сказала Янковская. - В тот вечер ваше присутствие избавило меня от большой опасности, стрелять в вас меня вынудили обстоятельства, которые были сильнее меня, а спасла вас моя находчивость, и это взаимовыгодно для нас обоих... Так ответила она, не разъяснив ни одной из загадок. - Но, может быть, вы объясните, каким образом я превратился в блондина? - спросил я. - Очень просто. С помощью перекиси водорода. Это - испытанное средство. Так поступают многие женщины, страстно желающие стать блондинками. Возможно, вам это не нравится, но вы должны меня извинить. Я вынуждена была вас обесцветить потому что во всем остальном вы очень похожи на Августа Берзиня. Смелее вживайтесь в образ, как принято говорить у актеров, и ни у кого не появится подозрений в том, что вы не тот, за кого вам приходится себя выдавать. - Как сказать! - возразил я, усмехаясь. - Марта, например, совсем не уверена в том, что я являюсь ее хозяином... И я передал Янковской слова Марты, сказанные ею сегодня мне на кухне. Янковская сразу посерьезнела, а минуту спустя я увидел, как она выпустила свои коготки. - Марта! - резко крикнула она. Марта неторопливо вошла в столовую. - Сядьте, госпожа Круминьш, - приказала Янковская Марте, и было совершенно очевидно, что лучше всего с ней не спорить. Марта села спокойно, не спеша, в ней было какое-то внутреннее спокойствие простой рабочей женщины. Янковская кивнула в мою сторону. - Вы, кажется, не узнали сегодня господина Берзиня? Марта смутилась. - Я человек религиозный, - нерешительно сказала она. - Но я не могу поверить в воскрешение мертвых, госпожа Янковская... Янковская усмехнулась. - Вам придется поверить, - ответила она Марте. - Потому что если вы умрете от моей пули, вы уж наверняка не воскреснете. - Она еще раз кивнула в мою сторону и многозначительно посмотрела на Марту: - Так кто это такой, Марта? - Я думаю... Я думаю, что это господин Берзинь, - неуверенно произнесла Марта. - Кто, кто, повторите еще раз! - скомандовала Янковская. - Это господин Берзинь, - гораздо тверже повторила Марта. - Да, это господин Берзинь, - подтвердила Янковская, властно глядя на Марту. - В этом нет никаких сомнений, и в этом вы не будете сомневаться не только в разговорах с господином Берзинем, но даже в мысленном разговоре с самим господом богом. Я добавлю - ваш сын и ваш брат, отправленные на работу в Германию, никогда не вернутся домой, если вы даже во сне пророните хотя бы одну неосторожную фразу... - И вдруг в руке, которая только что держала изящную голубоватую чашечку с кофе, я увидел пистолет, тоже очень изящный и небольшой, но который, однако, отнюдь не был дамской безделушкой. Он лежал на ее ладони и точно дышал, потому что она шевелила своими пальцами, - этот пистолет появился на ее ладони так, как будто Янковская была профессиональной фокусницей. Неожиданно она улыбнулась и добавила уже совсем шутливо: - Я вас застрелю и в том случае, если господин Берзинь будет недоволен вашей стряпней... - Она улыбнулась еще приветливее и милостиво отпустила Марту. - Идите и ложитесь спать. Но как только Марта ушла, Янковская тоже собралась уходить. - Я устала, - сказала она. - Завтра я зайду. Хочу вас только предупредить. К вам будут приходить разные девушки. Учтите, это так и должно быть. Не оставляйте их без внимания. На следующий день после обеда Марта доложила: - К вам какая-то девушка, господин Берзинь... В гостиную впорхнула, именно впорхнула, хорошенькая и даже очень хорошенькая девушка. На ней синий костюм, шляпка, сумочка... Все как полагается. - Ах, Август, я так давно тебя не видела! - воскликнула она и бесцеремонно потрепала меня по щеке. Но как только Марта вышла из комнаты, девушка сразу посерьезнела. - Пройдем в кабинет? - деловито предложила она. В кабинете она совсем перестала нежничать. Порылась в сумочке, достала помятый листок бумаги. - Гестаповцы стали бывать в "Эспланаде" реже, и, мне кажется, коммунисты устроили у нас явку, - сказала она. - Тут записаны имена офицеров, которые у нас бывают и которые мне удалось услышать. Кроме того, здесь два адреса, одного гауптштурмфюрера и начальника одной из эскадрилий... Как я понял из разговора, девушка работала кельнершей в ресторане "Эспланада" и одновременно являлась осведомительницей. Кого? Господина Берзиня, несомненно! Но на кого работал я, этого я не знал! Девушки приходили иногда даже по две в день. Это были кельнерши, маникюрши, массажистки, большей частью хорошенькие, всегда входили с какой-нибудь нежной фразой, но стоило нам уединиться, как сразу делались серьезнее и вручали мне записочки с именами и адресами, которые им удалось узнать, с фразами, которые им удалось услышать и чем-то показавшимися им многозначительными... Да, это была агентура! Конечно, она не делала чести разведывательным талантам господина Берзиня: его агентурная сеть была организована весьма примитивно. Любая контрразведка без особых затруднений могла обнаружить и взять под свое наблюдение и всех этих девиц, и самого господина Берзиня. И хотя я сам не был работником разведки и только соприкасался с ней по роду своей деятельности, думаю, что, будь я на месте господина Берзиня, я бы организовал и законспирировал агентурную сеть более тщательно. Сведения, которые приносили девушки, не имели большого значения, но хороший разведчик, разумеется, не пренебрегает ничем, поэтому даже такая поверхностная агентура имела свою ценность. Во всяком случае, с помощью своих посетительниц я довольно хорошо представлял себе, как проводят время немецкие офицеры и всякие бесчисленные гитлеровские администраторы, чем занимаются, где бывают, с кем встречаются и отчасти даже чем они практически интересуются. Девушки эти, конечно, не были профессиональными агентами, служба у господина Берзиня была для них приработком. Но, как говорится, курица по зернышку клюет да сыто живет; множество мелких фактов и фактиков создавали в общем достаточно ясное представление о жизни тех слоев общества, которые могли интересовать господина Берзиня. Вначале, правда, меня несколько удивляло, почему агентура Берзиня состояла из одних девушек - как на подбор, все эти кельнерши, маникюрши и массажистки были миловидны и молоды, - но потом я сообразил, что это был неплохой способ маскировки подлинных взаимоотношений Берзиня и его сотрудниц; нравственные качества Берзиня могли вызывать осуждение, но зато истинные его занятия не вызывали никаких подозрений. Впрочем, господин Берзинь, вероятно, был более внимателен к этим девушкам, чем я, потому что некоторые посетительницы покидали меня с явным разочарованием, не получив, по-видимому, всего того, на что они рассчитывали; я ограничивался лишь тем, что деловито выдавал им зарплату - этому научила меня Янковская. На второй или третий день после моего вселения в квартиру Берзиня она поинтересовалась: - Ваши посетительницы возобновили свои посещения? - Да, заходят, - сказал я. - Но мне опять непонятно... - Ничего, ничего, - оборвала она меня. - Скоро все станет на свое место. Их сведения не представляют особой ценности, но будет хуже, если они перестанут заходить. Их надо поощрять. Она достала из моего стола, поскольку стол Берзиня считался теперь моим, связку ключей и открыла небольшой стенной сейф, скрытый за одной из акварелей; в нем хранились деньги и, как оказалось, золотые безделушки. Запас валюты был не слишком велик, но все же в сейфе хранились и доллары, и марки, и фунты стерлингов, а всяких колечек, сережек и брошек было как в небольшом ювелирном магазине. Я взял несколько безделушек. Зеленоватые, розовые, лиловые камешки насмешливо поблескивали на моей ладони. Заглянул в сейф: у задней стенки лежал голубой конверт, в нем находились какие-то фотографии. Я высыпал их из конверта. Это были те непристойные, гривуазные картинки, которые в газетных объявлениях туманно называются "фотографиями парижского жанра". Мне стало даже как-то неудобно оттого, что их могла увидеть Янковская. Но они не произвели на нее никакого впечатления. Я сунул снимки обратно в конверт и пошел было из комнаты. - Куда это вы? - остановила меня Янковская. - Выбросить! - Эти... картинки? Напрасно. Господин Берзинь держал их, как я думаю, для того, чтобы развлекать своих девушек... Я пожал плечами. - Допустим, что вы... ну, что вы не такой, как ваш предшественник! Однако я не советую их выбрасывать. В нашей работе годится решительно все. Нельзя предвидеть всех положений, в которых можно очутиться. Я колебался, но в таких делах она, несомненно, была опытнее меня. - Да, да, иногда самые неожиданные вещи приносят неоценимую пользу, - добавила она. - Поэтому положите эти карточки обратно, места они не пролежат... - Она взяла у меня конверт и сама положила его на прежнее место. - Теперь пересчитайте валюту, ее надо беречь, - деловито посоветовала Янковская. - А сережки и кольца предназначены специально для вознаграждения девушек. И я дарил приходившим ко мне девушкам то недорогой перстенек, то брошку... Подарки они принимали охотно, но, вероятно, не возражали бы и против более нежного внимания к их особам. Во всяком случае, Янковская, которая, должно быть, все время держала меня в поле своего зрения, как-то спросила: - Скажите, Август, это трусость или принципиальность? Я не понял ее. - Тот, другой, на которого вы так похожи, был менее скромен, - сказала она. - Девушки на вас обижаются. Не все, но... Меня заинтересовали ее слова, но совсем не в том смысле, какой она им придавала. - А вы их видите? - Не всех, - уклончиво ответила она. - Август посвящал меня не во все свои тайны... - Но почему немцы так снисходительны к этому таинственному Августу? - спросил я ее тогда. - Контрразведка работает у них неплохо, и как это они при всей своей подозрительности не замечают этих довольно частых и, я бы сказал, весьма сомнительных посещений? Почему не обращают внимания на странное поведение Берзиня? Почему оставляют его в покое? Почему проявляют в отношении ко мне такое странное равнодушие? - А почему вы думаете, что они к вам равнодушны? - не без усмешки вопросом на вопрос ответила мне Янковская. - Просто-напросто они отлично знают, что вы не Август Берзинь, а Дэвис Блейк. Глава IV. ПРИГЛАШЕНИЕ К ТАНЦАМ "Час от часу не легче, - подумал я. - Из Андрея Семеновича Макарова я внезапно превратился в Августа Берзиня. И не успел выяснить, каким образом и для чего это превращение произошло, как мне сообщают, что я уже не Август Берзинь, а Дэвис Блейк!" Было от чего прийти в недоумение. Я, конечно, понимал, что участвую в какой-то игре, но что это за игра и для чего она ведется, мне было неясно, а особа, пытавшаяся двигать мною, как пешкой в шахматной игре, не хотела мне этого объяснить. В эти дни я ставил перед собой лишь одну цель: добраться как-нибудь до своих. Я понимал, что сделать это непросто: я находился в городе, захваченном врагом; весь распорядок жизни в Риге был строго регламентирован, и вряд ли кто мог оказаться за пределами наблюдения придирчивой немецкой администрации. Августа Берзиня почему-то щадили, во всяком случае, оставляли в покое, но если Август Берзинь вздумает перебраться через линию фронта, навряд ли его пощадят, да и добраться до линии фронта было не так-то легко... Для того чтобы действовать увереннее, следовало разгадать тайну Августа Берзиня, присматриваться, выжидать, узнать все, что можно узнать. И лишь тогда... Но внезапно тайна Августа Берзиня превратилась в тайну Дэвиса Блейка. Жизнь, как всегда, была сложнее и запутаннее любого авантюрного романа. Герой романа, особенно романа авантюрного, принялся бы сопоставлять факты, делать всяческие предположения, строить различные гипотезы и посредством остроумных предположений в конце концов разгадал бы тайну; но я не владел методом индукции и дедукции столь совершенно, как детективы из криминальных романов, да и терпение мое, правду сказать, тоже истощалось... Вчера Янковская сказала, что меня зовут Августом Берзинем, сегодня говорит, что я Дэвис Блейк, а завтра объявит Рабиндранатом Тагором... Я решил заставить ее заговорить! - Дэвис Блейк? - повторил я и добавил: - Это вы мне тоже не объясните? - Объясню, но несколько позже, - ответила она, как обычно. - Вам надо слушаться - и все будет хорошо. Я сделал вид, что подчинился; я позволил нашему разговору уклониться в сторону, и мы заговорили о неизвестном мне Берзине, которого Янковская знала, по-видимому, довольно хорошо. Я принялся иронизировать над его условными белесыми акварелями, наш разговор перешел на живопись вообще, Янковская сказала, что ей больше всего нравятся пуантилисты, всем художникам она предпочитала Синьяка, умеющего составлять видимый нами мир из мельчайших отдельных мазков... Внезапно я схватил ее за руки и вывернул их назад, совсем так, как это делают мальчишки. Янковская закричала: - Вы с ума сошли! Никогда ранее я так не обращался с женщиной, но меня вынуждали обстоятельства. - Марта! - сдавленным голосом крикнула Янковская, но я бесцеремонно прикрыл ей рот ладонью. Перевязью с портьеры я прикрутил ей руки к туловищу и насильно усадил в кресло. Без всяких церемоний я осмотрел ее; свой пистолет она обычно носила в сумочке или в кармане пальто, и никакая предосторожность не была с ней лишней. Сдернутой со стола скатертью обвязал ей ноги и сел в кресло напротив. - Поймите меня, Софья Викентьевна, - сказал я, - на этот раз вы в моих руках и будете мне отвечать. Даю слово, что в таком положении вы будете находиться до тех пор, пока не начнете говорить, а если так и не надумаете заговорить, я вас застрелю, а сам постараюсь добраться до своих, даже рискуя попасть в руки гестаповцев... И Янковская, еще минуту назад растерянная, подавленная, готовая во всем мне подчиниться, вдруг подняла голову и пристально посмотрела на меня своими зелеными в это мгновение, как у кошки, глазами. - Ах, вам угодно разговаривать? - насмешливо спросила она. - Извольте! - Кто вы такая? - спросил я ее. - Говорите. - Вы не оригинальны, - сказала она. - Так начинают все следователи. Софья Викентьевна Янковская. Я уже говорила. - Вы знаете, о чем я вас спрашиваю, - сказал я. - Кто вы и чем занимаетесь? - А что, если я скажу, что работаю в подпольной коммунистической организации? - спросила она. - Что мне поручено вас спасти? - Сначала убить, а потом спасти? - Ну, хорошо, оставим эту версию, - согласилась она. - Я, разумеется, не коммунистка и не партизанка... - Она пошевелила руками. - Мне очень неудобно, - сказала она. - Вы можете меня развязать? - Нет, - твердо ответил я. - Вы будете находиться в таком положении до тех пор, пока я не узнаю от вас все. - Как хотите, - покорно сказала Янковская. - Я буду отвечать, если вы так настаиваете. - Так кто же вы? - спросил я. - Хватит нам играть в прятки! - Я? - Янковская прищурилась. - Шпионка, - сказала она так, точно назвалась портнихой или буфетчицей. - На какую же разведку вы работаете? - спросил я. Янковская пожала плечами. - Предположим, что на английскую. - А не на немецкую? - спросил я. - Если бы я работала на немецкую, - резонно возразила Янковская, - вы находились бы не здесь, а в каком-нибудь лагере для комиссаров, евреев и коммунистов. - Допустим, - согласился я. - Ну а кто ваш начальник? Он здесь? - Да, он здесь, - многозначительно сказала Янковская. - Кто же он? - спросил я. - Вы, - сказала Янковская. - Обойдемся без шуток, - сказал я. - Отвечайте серьезно. - А я серьезно, - сказала Янковская. - Мой непосредственный начальник именно вы, вы и никто другой. Она действительно говорила вполне серьезно. - Объяснитесь, - попросил я ее. - Я не понимаю вас. - О! - снисходительно воскликнула она. - В моих объяснениях нет ничего сложного. Будь у вас в таких делах опыт, вы бы сами обо всем догадались... Она строго посмотрела на меня, на мгновение в ее серых глазах сверкнули искорки не то насмешки, не то гнева, но она тотчас подавила эту вспышку, и на ее лице опять появилось выражение равнодушия и усталости. - Я хотела исподволь подготовить вас к вашей новой роли, - спокойно и негромко сказала Янковская. - Но раз вы торопитесь, пусть будет по-вашему... И она заговорила наконец о том, что интересовало меня не из пустого любопытства, потому что игра, в которой мне пришлось принять участие, велась на человеческие жизни, заговорила, хотя ей не очень-то хотелось говорить. - Для того чтобы проникнуть в самую суть вещей, надо понять меня, - произнесла она с вызывающей самоуверенностью, но таким тихим голосом, что человек, не сталкивавшийся с ней при таких обстоятельствах, как я, обязательно принял бы ее самоуверенность за искренность. - Но так как понять меня вы и не сможете и не захотите, постараемся касаться меня поменьше... Она усмехнулась и сразу перешла к тому, что сочла нужным довести до моего сведения. - Дэвис Блейк появился в Риге лет пять или шесть назад, сама я приехала в Ригу позже. Назывался он Августом Берзинем. Существовал ли на свете подлинный Август Берзинь, я не знаю. Сын состоятельных родителей, художник, получивший специальное образование в Париже, он не возбуждал подозрений. Возможно, что подлинный Август Берзинь действительно существовал, действительно был художником и действительно отправился в свое время заканчивать образование в Париж. Возможно. Но из Парижа в Латвию вернулся уже другой Берзинь. Не знаю, куда делся подлинный Август Берзинь. Может быть, остался в Париже, может быть, уехал в Южную Америку, может быть, погиб при автомобильной катастрофе... Родители Августа Берзиня к тому времени умерли, и уличить Дэвиса Блейка в подлоге было некому. А если некоторым старым знакомым казалось, что Август не совсем похож на себя, этому находилось объяснение: годы отсутствия меняют многих людей, да еще годы, проведенные в таком городе, как Париж! Вам, конечно, понятен смысл этого маскарада? Дэвис Блейк, сотрудник Интеллидженс сервис, был назначен резидентом в Прибалтике. Местом своего пребывания он избрал Ригу. Этот город недаром называли ярмаркой шпионов. Ге