ографическое и политическое положение Риги сделало ее скопищем различных авантюристов, именно здесь скрещивались и расходились пути многих разведывательных служб. Блейк делал свое дело. Связи его расширялись. Меня командировали на помощь Блейку... - И вы, позавидовав его лаврам, - вмешался я, - решили его устранить и занять освободившееся место? Моя собеседница одарила меня взглядом, выражавшим одновременно и сострадание и презрение: с ее точки зрения, я обнаруживал чрезмерную наивность, рассуждая о делах секретной службы. - Вы глубоко заблуждаетесь, - снисходительно возразила она. - Было бы слишком нерасчетливо убирать с дороги тех, кто вместе с вами идет к одной цели... - Она несколько оживилась. - Мы жили достаточно дружно, - продолжила она свой рассказ. - Но чем сложнее события, тем труднее работа разведчика. Захват немцами Польши, оккупация Франции, провозглашение Советской власти в Прибалтийских республиках... Жизнь движется с калейдоскопической быстротой, I! разведчик, никому неведомый и почти беззащитный агент секретной службы, нередко призван то ускорять, то замедлять движение истории... - Вы неплохо поэтизируете профессию шпиона, - прервал я свою собеседницу. - Но это теория... - Правильно, практика грубее и страшнее, - согласилась Янковская. - В тот вечер, когда вы познакомились со мной, Блейка застрелили... - Кто? - перебил я Янковскую. - Это не установлено, - уклончиво ответила она. - Застрелили Блейка и... - Застрелили меня, - договорил я. - Можно догадаться, почему застрелили Блейка, но для чего было убивать меня?.. - Ах, без причины не делается ничего, - сказала Янковская. - Вы стали свидетелем происшествий, которые не должны иметь свидетелей... - По вашей милости, - сказал я. - Я не навязывался вам в попутчики... - Это неважно... - Она точно отмахнулась от моего упрека. - Но вы оказались счастливее Дэвиса. - По причине вашего неумения стрелять? - спросил я. - Нет, стрелять я умею, - возразила она. - Но в момент, когда я в вас целилась, мне пришла мысль сохранить вас и подменить вами Блейка... - Убитого немецкой разведкой? - спросил я. - Мне ведь нужно знать, кем убит Блейк. - Я же сказала вам, что это не установлено, - повторила Янковская. - С таким же успехом это могла сделать и советская разведка. Я не хотел с ней спорить. - Но для чего нужен вам я? - спросил я. - О, это очень важно, - охотно пояснила Янковская. - Важно, чтобы англичане и немцы думали, что Блейк жив. Если Интеллидженс сервис узнает, что Блейк погиб, сюда пришлют другого резидента, и кто знает, как я еще с ним сработаюсь. А немцы, кроме того, имеют на Блейка свои виды, и в ваших интересах их не разочаровывать. Думаю, что они попытаются вас завербовать, и вам придется делать вид, что вы работаете и на англичан и на немцев. - А если я не буду делать вид, что на кого-то работаю? - поинтересовался я. - Что тогда? - Тогда вы отправитесь вслед за бедным Дэвисом, - просто сказала Янковская. - В этой игре никто никому не дает форы. - А если я все же не соглашусь? - повторил я. - Какие у вас гарантии, что я не воспользуюсь первым представившимся мне случаем и не убегу к своим? - Привязанность к жизни, - уверенно возразила Янковская. - Вы нормальный человек и хотите жить, а в Советской России вас ждет расстрел. - Расстрел? - удивился я. - За что? - Не так уж сложно вызвать подозрение к человеку, - сказала Янковская. - Небольшой труд дать русским понять, что вас завербовали и перебросили обратно для шпионажа. Вы уже достаточно скомпрометированы связью со мной... Я действительно хотел жить. Но смерть я предпочел бы бесчестию. Как бы меня ни пытались скомпрометировать, все равно я решил бежать к своим. Но сделать это надо было умно, и поэтому на какое-то время приходилось вступить в игру, которую предлагала Янковская. - Чего же вы от меня хотите? - спросил я. - Прежде всего, чтобы вы меня развязали, у меня затекли руки и ноги, - ответила она. - А затем, чтобы вы были Дэвисом Блейком. Я развязал ее; убивать меня ей не было расчета, а убивать ее я не собирался, тем более что без предварительной подготовки бежать из Риги просто было невозможно. - Но вы так и не объяснили мне всей этой истории с поцелуем, - сказал я. - Кто же все-таки находился тогда ночью в машине, и почему вы очутились на лестнице? - Ах, это все частности! - небрежно сказала она. - Как-нибудь узнаете, не в этом суть. - А в чем же? - В завтрашнем дне. Надо действовать, а не оглядываться назад. - Что же мне надо делать? - Быть Дэвисом Блейком, я уже сказала. Для начала этого достаточно. - А вы не думаете, что Блейк, которого вы предлагаете мне изображать, может быть изобличен? - возразил я. - О, нет, это предусмотрено, - объяснила она. - У Берзиня был свой круг знакомых, но те, кто кренил вправо, бежали из Риги в первые дни ее советизации, а те, кто кренил влево, эвакуировались вместе с советскими учреждениями, и, наконец, если ваша личность не вызывает никаких сомнений ни у вашей кухарки, ни у вашей любовницы, кто еще посмеет усомниться в том, что вы не Август Берзинь? - Кто моя кухарка и что она думает, я уже знаю. Но что касается любовницы, дело обстоит несколько хуже: я не знаю, кто она. - А вы не догадались? - насмешливо спросила Янковская, расправляя затекшие руки. - В противном случае вряд ли я была бы так хорошо посвящена в дела Блейка! Янковская прошлась по комнате. - Вот что, Август, - деловито сказала она. - Я пойду в ванную и приведу себя в порядок, а вы переоденьтесь, и мы проверим, действительно ли вы так похожи на Берзиня, как это кажется мне. И я послушался ее, потому что мне не оставалось ничего другого. Мы спустились вниз, знакомый автомобиль стоял у подъезда. - Это чья машина? - спросил я. - Ваша или моя? - Ваша, - ответила Янковская. - Но я не хочу, чтобы она находилась сейчас в вашем распоряжении. Это было понятно. Она опять села за руль, машину она водила хорошо. - Куда мы едем? - спросил я. - Это не секрет? - Нет, - ответила она. - К профессору Гренеру, кому вы в значительной степени обязаны своим выздоровлением. - К тому самому аисту, которого мне довелось видеть в госпитале? - догадался я. - Под каким же именем я буду ему представлен? - Он знает вас по именем Августа Берзиня. Но подозревает, что вы Дэвис Блейк. - Не без вашей помощи? - спросил я. - Нет, - ответила она. - Немцы и без меня знали, что под именем Августа Берзиня скрывается Дэвис Блейк. - Но если они знают, что я английский шпион, почему бы им меня не арестовать? - поинтересовался я. - Англия находится с Германией в состоянии войны! - Не будьте наивны, - снисходительно сказала Янковская. - Они имеют на вас далеко идущие виды. Неужели вы думаете, что они стали бы так старательно лечить какого-то там латыша? - Так вот почему этот профессор цитировал мне Шекспира! - Конечно, немцы уверены, что вы стали жертвой советской разведки. - А что... этот ваш Гренер?.. - О, Гренер! Вам следует с ним подружиться. В Риге он представляет не только медицинскую службу, он влиятельная фигура в гитлеровской администрации. Видный профессор, он вступил в нацистскую партию еще до прихода Гитлера к власти. С ним лично знаком Геббельс, у него большие международные связи, и он даже выполнял какие-то специальные поручения гитлеровцев за границей... - Аттестация что надо, - сказал я. - Только я не верю, что он хороший врач, хороший врач не пойдет на службу к этим выродкам... - Вы опять рассуждаете по-детски, - возразила Янковская. - Неужели вы думаете, что среди гитлеровцев нет способных людей? Они бы тогда не продержались и месяца! А что касается Гренера, многие коллеги по партии даже упрекают его в излишней гуманности. Во всяком случае, именно такие люди, как Гренер, представляют в гитлеровской партии сдерживающее начало. На одном из перекрестков нас задержало скопление машин и пешеходов. Янковская нетерпеливо выглянула из машины, и шуцман - полицейские появились на улицах Риги чуть ли не на другой день после занятия города немцами, - точно отодвинув своим жезлом все прочие машины в сторону, любезно кивнул, предлагая Янковской ехать. Она умела обвораживать даже полицейских! - А каким образом вы сами очутились в госпитале? - поинтересовался я. - Что вы там делали? - Ухаживала за вами, - объяснила Янковская. - Мне разрешили ухаживать за вами. Немцы знали, кто вы такой, и понимали мои опасения. Мало ли о чем вы могли проболтаться, лежа без сознания. Поэтому всегда хорошо, когда около такого больного находится осведомленный человек. Мы остановились у дома, который занимал профессор Гренер. Судя по тому, что немецкая администрация отвела генералу Гренеру целый этаж в большом трехэтажном доме, он считался генералом влиятельным. Перед домом стояло несколько машин, у подъезда, разумеется, дежурил эсэсовец. Однако он не остановил нас, когда мы подошли к двери: или он знал Янковскую, или у него вообще был наметанный глаз. Мы поднялись по лестнице, устланной ковром, и очутились в квартире профессора. Все выглядело так, точно Гренер жил в этой квартире десятки лет. Во всем чувствовался немецкий порядок. Мебель была аккуратно расставлена, ковры тщательно вычищены, рамы картин сверкали позолотой. Мы вошли в гостиную. У Гренера происходило что-то вроде небольшого приема. Трудно было допустить, что все эти спокойно разговаривающие друг с другом люди находились в чужом, завоеванном и враждебном городе. Гренер сразу увидел Янковскую и пошел к ней навстречу. В генеральском мундире он казался еще более долговязым и худым, чем в белом халате. Его грудь украшал Железный крест. Он оживленно закивал своей птичьей головкой, щелкнул каблуками и поднес к губам руку гостьи. - Вы забываете меня, - упрекнул он Янковскую. - А старики обидчивы! - Господин Берзинь, - назвала меня Янковская. - Он хотел лично поблагодарить вас. - О, мы уже знакомы, и надеюсь, что подружимся! - приветливо воскликнул Гренер и выразительно посмотрел на Янковскую. - Хотя... Он не отказал себе в удовольствии еще раз блеснуть передо мной цитатой из Шекспира. Янковская холодно взглянула на Гренера. - Что вы хотите этим сказать? - спросила она его. - Дружба тверда во всем, но только не в делах любви, - перевел я. - Это я поняла, - сказала Янковская и посмотрела на Гренера. - Но у вас не должно быть оснований меня ревновать. - О, если бы я знал, что вы будете уделять столько времени господину Берзиню, - пошутил Гренер, - я бы запретил его лечить... Янковская очень свободно, так, точно она была здесь хозяйкой, познакомила меня с гостями профессора. Преимущественно это были офицеры, составлявшие ядро гитлеровской военной администрации в Риге, было несколько полуштатских, полувоенных чиновников, двое из них с женами, было несколько женщин без мужей, и среди них какая-то артистка; женщины были в вечерних платьях, многих украшали драгоценности. Наше появление отвлекло гостей Гренера от разговоров. На меня посматривали с интересом; вероятно, люди, находившиеся в этой аккуратной гостиной, слышали что-то обо мне. Но еще больше внимания вызывала Янковская. Ее здесь знали, и если женщины смотрели на нее с каким-то завистливым подобострастием, то многие мужчины поглядывали с откровенным вожделением. Гренер подвел меня к какому-то мрачному субъекту в черной эсэсовской форме; на его лице смешно выделялись маленькие черные усики, такие же, как у Гитлера, и явно крашеные, потому что волосы на голове этого субъекта были рыжими, как лисий хвост. Субъект этот почему-то сидел в кресле, хотя возле него стояла дама, и молча созерцал окружающее его общество. - Позвольте вам представить, - сказал Гренер. - Господин обергруппенфюрер Эдингер с супругой... - И в свою очередь назвал меня: - А это господин Берзинь... - Он сделал паузу и многозначительно добавил: - Тот самый! Я поклонился толстой бесцветной госпоже Эдингер, но господин обергруппенфюрер не дал нам поговорить. - Сядь, Лотта, - строго сказал он жене, поднимаясь с кресла, и своими цепкими пальцами обхватил мою руку повыше кисти так энергично, будто сдавил ее наручником. - Пойдемте, господин Берзинь, - очень отчетливо сказал он. - Мы должны познакомиться короче. Он повел меня в столовую, где несколько офицеров, стоя у стола, пили вино. Обергруппенфюрер бесцеремонно раздвинул бутылки и поднял графин с бесцветной жидкостью. - Мы в России и должны пить русский шнапс, - категорично сказал он, наполнил две большие рюмки и протянул одну мне. - Прозит! Мы выпили. - Сейчас будет музыка, - сказал обергруппенфюрер так, точно отдавал команду. - Поэтому надо наслаждаться музыкой. Идите к своей даме. Действительно, в гостиной высокая красивая дама в розовом платье, которую называли артисткой, стояла у рояля и собиралась петь. Я подошел к Янковской. - Что это за тип? - спросил я ее шепотом, поведя глазами в сторону своего нового знакомого. - Начальник гестапо Эдингер, - почти неслышно ответила Янковская. - Будьте с ним полюбезнее. Я только вздохнул. Мог ли я еще недавно вообразить, что мне придется очутиться в такой компании! Тем временем дама в розовом платье запела. Она исполняла романсы Шумана. Это действительно была настоящая артистка, и успех ей был обеспечен в любой аудитории. Она исполнила несколько романсов, ей аплодировали, негромко и недолго, как принято в светском обществе, и вдруг после Шумана, после мечтательного, мелодичного Шумана она запела "Хорста Весселя", любимую песню штурмовиков, песню гитлеровских головорезов. Она пела со смущенным видом, отдавая дань обществу, в котором находилась, как будто конфузясь, точно делала что-то неприличное. Да, это был не Шуман! Лица слушателей побагровели, многие встали, кто-то начал даже подпевать. Мне показалось, кликни кто-нибудь сейчас клич - и все устремятся на улицу грабить, жечь, резать. После певицы, не ожидая приглашений, почти по-военному к роялю подошел сам Гренер и сел на черный полированный табурет. Если правильно говорят, что музыка выявляет душу людей, я бы сказал, что у Гренера совсем не было души. Играл он хорошо знакомые ему произведения, потому что почти не заглядывал в ноты, каждую музыкальную фразу проигрывал очень тщательно, но никогда в жизни я еще не слышал такой сухой игры. Сначала я удивился этой необычной сухости, но потом заметил, что Гренер почти не пользуется педалью. Ударит по клавише и оборвет звук - звук не растет, не плывет, не вступает в общение с другими. Никогда раньше я не мог себе представить, что рояль можно превратить в барабан. Гренер сыграл увертюру к "Мейстерзингерам", две прелюдии Баха и затем "Приглашение к танцу" Вебера. Легкое, изящное "Приглашение". Во что он его превратил! Клавиши защелкали под его пальцами, точно кастаньеты, гостиная наполнилась треском... И вот в то время, когда этот интеллектуальный нацист играл Вебера, я услышал за своей спиной хриплый шепот: - Господин Берзинь, нам с вами надо встретиться. Я обернулся. За моей спиной стоял обергруппенфюрер Эдингер. - Зайдите ко мне в канцелярию, - продолжал Эдингер. - Я буду ждать вас в ближайшие дни. "Тоже "приглашение к танцам", - подумал я, - приглашение, отказаться от которого в данный момент было для меня невозможно..." Так я втягивался в игру, которая вряд ли могла окончиться чем-нибудь для меня хорошим! После музыки нас пригласили ужинать. За столом прислуживали два денщика, выдрессированные, как хорошие лакеи. Мне показалось, что не пил один Гренер, недаром Янковская назвала его сдерживающим началом. Этот старый сухой человек подчеркнуто ухаживал за моей спутницей; она точно гальванизировала его, наполняя это холодное, надменное существо какими-то человеческими эмоциями. Янковская, кажется, была единственной гостьей, которую Гренер вышел проводить в переднюю. Она и отвезла меня домой. Мы поднялись в мою квартиру. Марты не было видно, должно быть, она спала. Когда я заглянул в спальню, Янковская сидела на моей кровати. У нее был какой-то понурый вид, точно она ожидала побоев. - Хотите, я останусь у вас? - спросила она. - Вы можете стать преемником Блейка во всех отношениях. Я покачал головой. - Вы волевой человек, - насмешливо сказала Янковская. - Вы даже начинаете мне нравиться. - Я вас не совсем понимаю, - сказал я. - Вероятно, вас связывало с Блейком какое-то чувство, как же вы можете искать близости с человеком, товарищи которого убили вашего любовника? - Каких товарищей имеете вы в виду? - спросила она меня таким глухим голосом, точно разговаривала со мной откуда-то очень издалека. - Я имею в виду советскую разведку, - сказал я. - Ведь вы говорили, что Блейка убила советская разведка? - Ах, да при чем тут советская разведка! - устало произнесла Янковская. - Уж если на то пошло, Блейка убила я сама. Глава V. НА СОБСТВЕННОЙ МОГИЛЕ Пусть не посетуют на меня за то, что я почти ничего не говорю о тех грозных событиях, которые потрясали тогда весь мир. Я хочу описать всего лишь один эпизод в цепи многих событий того времени, описать так, как он сохранился в моей памяти. Проводив Янковскую после того, как она призналась мне в убийстве Блейка, я долго раздумывал о причинах, побудивших ее убить своего любовника. Почему она его застрелила? Десятки раз я задавал себе этот вопрос, каждый раз отвечая на него по-другому. Ревность? Ревность такой женщины, как Янковская, была бы, несомненно, жестоким и опасным чувством. Но я не допускал мысли, что кто-нибудь способен возбудить ее ревность, для этого она была слишком холодна и расчетлива. Возмездие? Кому и за что? Янковская была слишком беспринципна, чтобы карать за измену каким-либо принципам, и достаточно цинична, чтобы не изображать Немезиду. Расчет? Но какой ей был расчет убивать Блейка, если даже пришлось прибегнуть к моей помощи, чтобы создать иллюзию того, что он жив? Я создавал гипотезу за гипотезой и столь же решительно их отвергал. Наступило утро. Еще одно невыносимое для меня утро. Вынужденное безделье, тягостное ожидание. Надо представить себе человека в моем положении, чтобы понять, как сложно оно было! Я очутился в тылу врага. Придя в себя после болезни, вызванной опасным и тяжелым ранением, я вынужден был играть роль английского разведчика, навязанную мне особой, которая одновременно являлась и моим убийцей, и спасителем. Эта особа выдавала меня за убитого ею резидента английской разведки, и немцы поэтому оставляли меня в покое. Мне же приходилось играть эту роль потому, что немцы незамедлительно меня уничтожили бы, узнай они, кем я являюсь на самом деле. Однако главное заключалось не в сохранении жизни, а в том, чтобы принять участие в происходящей борьбе и принести наибольшую пользу Родине. С одной стороны, я очутился в очень выгодном положении, находясь среди врагов и принимаемый ими не за того, кем я был в действительности. С другой стороны, я был один, в одиночестве бороться, как известно, неизмеримо труднее. Что же делать в этих условиях? Целесообразнее всего связаться с нашей разведкой, но это просто невозможно. Хорошо бы связаться с коммунистическим подпольем, в Риге наверняка действовали незримые народные силы, но они тоже для меня недоступны. Проще всего попытаться перебежать к своим, перейти линию фронта, но и для этого требовались величайшая предусмотрительность и осторожность. Можно не сомневаться, что хотя меня и оставляют в покое, но из виду, конечно, не теряют. В поисках возможностей установить какие-либо связи и определить свое место в происходящей борьбе я пошел даже на безрассудный шаг и отправился на свою старую квартиру. Цеплис не мог не быть связан с антифашистским подпольем, такие люди никогда не уклонялись от выполнения своего долга. Безрассудным мое намерение было потому, что я мог привлечь внимание к нам обоим. Но желание найти в оккупированной Риге хоть одного верного человека было столь велико, что я пошел на этот риск. Опыта в конспирации у меня никакого не было. Как обманывают бдительность сыщиков, я знал только по книгам о революционном подполье: руководствуясь ими, я долго кружил по улицам, наблюдал за прохожими и, внезапно сворачивая в переулки, напряженно ждал появления каких-либо любопытствующих личностей... Лишь после такой подготовки я нырнул в ворота дома, в котором еще недавно обитал. Во дворе остановился, помедлил. Никто вслед за мной не появился. Через черный ход прошел на парадную лестницу и опять подождал. Все было спокойно. Тогда я поднялся на самый верх. Тишина! Спустился ниже, остановился перед своей бывшей квартирой и, не рискуя воспользоваться собственным ключом, с замиранием сердца позвонил... При гитлеровцах здесь вполне можно было нарваться на засаду! Мне открыла дверь незнакомая, прилично одетая женщина с тонкими поджатыми губами. - Простите, - сказал я. - Тут, кажется, жили Цеплисы... - Цеплисы? - переспросила она и покачала головой. - Не знаю... Не знаю никаких Цеплисов, - холодно повторила она, подозрительно посмотрев на меня, и вдруг чуточку смягчилась: - Впрочем, я живу здесь недавно... Если это жильцы, которые жили тут до прихода немцев, так вам лучше всего осведомиться о них в полиции, - решительно посоветовала она и, чуть помедлив, добавила: - Их, кажется, забрали в полицию. - Мне показалось, что она меньше всего хочет вступать со мной в разговор, потому что еще раз покачала головой и торопливо захлопнула передо мной дверь. Однако, по существу, она сказала все, что требовалось узнать. Я оглянулся - на лестнице не было никого - и тем же путем вернулся на улицу. Рухнула единственная надежда!.. Впрочем, этого следовало ожидать. Трудно было предположить, что оккупанты оставят Цеплисов в покое, тем более что агенты гестапо, засланные в Прибалтику еще задолго до войны, к приходу гитлеровских войск, несомненно, составили проскрипционные списки всех местных жителей, подлежавших обезвреживанию и уничтожению. Милый, скромный, молчаливый Мартын Карлович Цеплис. Можно было только догадываться, что с ним случилось. Во всяком случае, надежда на помощь с его стороны рухнула. Оставалась только одна возможность - стать, так сказать, мстителем-одиночкой, мстить оккупантам сколько возможно и подороже продать свою жизнь. Вполне вероятно, что я вступил бы на этот путь, если бы... Я понимал, что действовать в одиночку следовало только в крайнем случае, лишь окончательно убедясь, что отрезаны все другие пути. Поэтому некоторое время следовало выжидать, пытаться использовать для установления связи каждый случай, а до тех пор получше ориентироваться в окружающей обстановке, узнать как можно больше секретов, и в частности попытаться использовать Янковскую в целях, которые отнюдь не совпадали с целями самой Янковской. Наступило еще одно мое обычное и одновременно странное утро. Я встал, побрился, умылся, равнодушно проглотил кашу и яйца, приготовленные для меня заботливой Мартой, прошел в кабинет, взял попавшийся мне под руку том Моммзена, полистал его... Нет, римская история мало интересовала меня в моем положении! Так я сидел, решая задачу со многими неизвестными, и ожидал появления одной из унаследованных мною девушек. Пожалуй, только посещения блейковских девиц и разнообразили мою жизнь. Однако вместо какой-нибудь официантки или массажистки около одиннадцати часов появилась сама Янковская, свежая, бодрая и оживленная. На ней был элегантный коричневый костюм, черная бархатная шляпа и такая же лента на шее. Она небрежно играла черными шелковыми перчатками и ни словом не упомянула о нашем вчерашнем разговоре. Впрочем, следует сказать, что больше она никогда уже не предпринимала попыток перейти границу установившихся между нами корректных и внешне даже приятельских отношений. - Все в порядке? - спросила она. - Если вы считаете мое безделье порядком, то в порядке. - Как раз его-то я и хочу нарушить. - Она села поближе к письменному столу и испытующе посмотрела на меня. - Может быть, поработаем? - предложила она. - Мне неизвестно, что вы называете работой, - нелюбезно отозвался я. - То же, что и все, - примирительно сказала она и поинтересовалась: - Вы сегодня ждете кого-нибудь из девушек? - Возможно, - сказал я. - Я не назначаю им времени для посещений, они приходят, когда им вздумается. - Вы ошибаетесь, - возразила Янковская. - У каждой из них есть определенные дни и даже часы. - Она насмешливо посмотрела на меня. - Где их список? Я удивился: - Список? - Ну да, не воображаете же вы, что они не состояли у Блейка на учете. Он был педантичный человек. Где ваша телефонная книжка? Она сама нашла ее в пачке старых газет. Это была обычная узкая тетрадь в коленкоровом переплете для записи адресов и телефонов. В ней значилось много фамилий, по-видимому, друзей и знакомых, с которыми Блейк поддерживал отношения. Янковская указала мне на эти списки: - Вот и ваши девушки. Их легко было выделить среди прочих адресов, около каждой из фамилий стояло прозвище или кличка: Пчелка, Лиза, Роза, Эрна, Яблочко - и уже затем адрес и место работы. Законы конспирации были сведены здесь как будто на нет. Любой мало-мальски сообразительный человек, интересующийся деятельностью Августа Берзиня, без особого труда обнаружил бы его миловидных агентов. Но именно потому, что Блейк вербовал в число своих агентов только молодых и преимущественно хорошеньких женщин, перечень их естественнее было принять за донжуанский список художника Берзиня, чем за реестр секретных сотрудников резидента Блейка. И все же мистер Блейк оригинальностью не отличался. Тот, кто мог догадываться об истинных занятиях Берзиня, легко догадался бы и о том, что и список и особы, в нем перечисленные, заведены лишь в целях дезинформации. Хотя я сам не был профессиональным разведчиком, я бы сказал, что это была грубая работа, рассчитанная на наивных людей. Что касалось подлинной, более серьезной и более действенной агентуры, наличие которой следовало предположить, я не мог обнаружить ее следов, как не могла их обнаружить даже непосредственная сотрудница Блейка Янковская, но об этом я узнал позже. Пока что она пыталась приспособить меня к деятельности, которой занималась сама. - Кто из девушек ходит к вам чаще других? - спросила меня Янковская. Я задумался. - Кажется... кажется, такая полная блондинка, - неуверенно сказал я. - Если не ошибаюсь, она служит в парикмахерской. - Ну а теперь вспомните, когда она к вам приходила? Я опять наморщил лоб. - Мне кажется, она приходит раза два в неделю... Да, два раза в неделю, по утрам! По-моему, ее зовут Эрна... - Следует быть более наблюдательным, - упрекнула меня Янковская. - Эти посещения надо как-то учитывать и отмечать получаемое девушками вознаграждение... С наивной насмешливостью посмотрел я на своего ментора. - Нанять бухгалтера? - Нет, этого не нужно, - спокойно возразила Янковская. - Но ни один резидент не положится в таких делах на свою память... Я вздохнул. На самом деле я вел очень точный учет своим посетительницам. В спальне у меня имелось несколько коробок с пуговицами; голубая пуговка означала, например, Эрну, таких пуговок находилось в коробке семь, по числу ее посещений, а пять мелких черных брючных пуговиц свидетельствовали о том, что Инга из гостиницы "Савой" являлась всего лишь пять раз. Нет, я вел учет, который зачем-нибудь да мог пригодиться, но не хотел сообщать об этом Янковской. - А кроме девушек, к вам никто больше не приходил? - спросила она меня затем как бы невзначай. - Приходил, - сказал я. - Владелец какого-то дровяного склада. - И чего он от вас хотел? - Чтобы я приобрел у него дрова на тот случай, если в нашем доме перестанет действовать паровое отопление. Янковская испытующе посмотрела на меня. - И больше ничего? - Больше ничего. Этот посетитель и в самом деле ни о чем больше со мной не говорил и только в течение всего нашего разговора держал в руке почтовую открытку, на которой были изображены какие-то цветы... Но хотя я не собирался в каждом посетителе видеть секретного агента или шпиона, визит этого торговца показался мне странным, он явно чего-то ждал от меня, это чувствовалось. Вполне логично было предположить, что он произнес какой-то пароль и что я мог вступить с ним в общение, которое помогло бы мне ближе познакомиться с практической деятельностью Блейка, но я не знал ни пароля, ни отзыва и, можно сказать, мучился от сознания своего бессилия. Однако и об этом я тоже не нашел нужным говорить Янковской. - Вы все-таки записывайте всех, кто к вам заходит, - попросила Янковская. - Дела любят порядок, и если вы начнете ими заниматься, ваша жизнь сразу станет интереснее. - Она переменила тему разговора: - О чем вчера говорил с вами Эдингер? - Звал в гости. - Серьезно? - Сказал, что нам надо встретиться, и пригласил заехать к нему в канцелярию. - Когда же вы к нему собираетесь? - Я не спешу. - Напрасно. Не откладывайте этого свидания: в сегодняшней Риге это один из могущественнейших людей. Добрые отношения с ним гарантируют безопасность. Она настаивала на том, чтобы я поехал к Эдингеру в тот же день, да я и сам понимал, что не стоит откладывать посещения. Гестапо занимало многоквартирный шестиэтажный дом, и в комендатуре было полно штурмовиков, они пренебрежительно оглядели меня, точно я зашел туда по ошибке. Я подошел к окошечку, где выдавались пропуска. - Мне нужно к господину Эдингеру, - сказал я и протянул паспорт. - Обергруппенфюрер не принимает латышей, - грубо ответил мне какой-то надменный юнец. - Проваливайте! Это было необычно для немцев: с теми, кто был им нужен, они обращались вежливо, по-видимому, комендатура не была предупреждена обо мне. Мне с неохотой позволили позвонить по телефону. Я попросил соединить меня с Эдингером, и его секретарь, как только я себя назвал, ответил, что все будет немедленно сделано. Действительно, не прошло нескольких минут, как тот самый юнец, который предложил мне убираться, выскочил из-за перегородки с пропуском, отдал мне честь и предложил проводить до кабинета обергруппенфюрера. Мы поднялись в лифте, и, когда я со своим провожатым шел по коридору, навстречу мне попались два эсэсовских офицера в сопровождении человека без знаков различия, но тоже в черном мундире, рукав которого украшала устрашающая эмблема смерти - череп и две скрещенные кости. Человек показался мне знакомым, потом я решил, что ошибся; я посмотрел внимательнее и узнал Гашке, того самого Гашке, вместе с которым лежал в госпитале. Он шел позади офицеров, с коричневой папкой под мышкой, важный, сосредоточенный, ни на что не обращающий внимания, настоящий самодовольный гитлеровский чиновник. Я пристально смотрел на Гашке, меня интересовало, узнает ли он меня, но он кинул на меня равнодушный взгляд и прошел мимо с таким видом, точно мы с ним никогда до этого не встречались. Мы вошли в приемную, мой провожатый откозырял секретарю, и меня без промедления попросили зайти к обергруппенфюреру. Эдингер со своими рыжими прилизанными волосами и черными усиками выглядел все так же смешно, как и на вечере у профессора Гренера, в нем не было решительно ничего страшного, хотя в городе о нем рассказывали всякие ужасы, говорили, что он пытает людей на допросах и собственноручно "обезвреживает" коммунистов, что на языке гитлеровцев было синонимом слова "убивать". Эдингер был воплощенной любезностью. - Прошу вас... - Он указал мне на кресло. - Перед вашим приходом я читал нашего дорогого фюрера, - торжественно сообщил он. - Какая книга! Я было подумал, что он паясничает, но на его столе действительно лежала гитлеровская "Моя борьба", и пухлое лицо Эдингера выражало самое подлинное умиление. В течение некоторого времени он вел себя как базарный агитатор: выражал восторги по адресу фюрера, говорил о заслугах национал-социалистической партии, восхищался будущим Германии. Но, воздав богу богово, он сразу перешел на фамильярно-деловой тон: - Вы позволите... - Он на мгновение замялся. - Вы позволите не играть с вами в прятки? - Прошу вас, - ответил я ему в тон. - Я сам стремлюсь к полной откровенности. Эдингер просиял. - О господин Блейк! - воскликнул он. - Для германской разведки не существует тайн. Я сделал вид, что поражен его словами; человек менее самовлюбленный, чем Эдингер, возможно, заметил бы, что я даже переигрывал. - Ничего, ничего, не огорчайтесь, - добродушно промолвил Эдингер и похлопал меня по плечу. - Мы умеем смотреть даже сквозь землю! Я вежливо улыбнулся. - Что ж, это делает честь германской разведке. - Да, милейший Блейк, - самодовольно продолжал Эдингер. - Мы знали о вас в те дни, когда Латвией управлял Ульманис, наблюдали за вами, когда Латвия стала советской, и, как видите, нашли, когда сделали Латвию своей провинцией. Еще никому не удалось от нас скрыться. На этот раз я не улыбнулся, напротив, старался смотреть на своего собеседника возможно холоднее. - Что вы хотите всем этим сказать? - спросил я. - Допустим, вам известно, кто я, что же дальше? - Только то, что вы в наших руках, - произнес Эдингер менее уверенным тоном. - Когда солдат попадает в плен, это на всех языках называется поражением. - Неудача отдельного офицера не есть поражение нации, - возразил я с холодной вежливостью. - Не забывайте, что я разведчик, а разведчик всегда готов к смерти. Такова наша профессия: поражать и, увы, всегда быть готовым к тому, что могут поразить и тебя самого. Я понимал, что все, что я говорил, было в известной степени декламацией, но я также понимал, что декламация производит впечатление не только на сцене. - Мне приятно, что вы это понимаете, - удовлетворенно сказал Эдингер. - В таком случае поговорим о стоимости выкупа. Я выпрямился в своем кресле. - Я еще не продан и не куплен, господин Эдингер! - Неужели вы не боитесь смерти? - вкрадчиво спросил меня мой собеседник. - Поверьте, смерть - это небольшое удовольствие! - Английский офицер боится только бога и своего короля, - ответил я с достоинством. - А с вами мы, господин Эдингер, только коллеги. - Вот именно, вот именно! - воскликнул Эдингер. - Именно потому, что я считаю вас своим коллегой, я хочу не только сохранить вам жизнь, но и позволить вам продолжать свою деятельность! Я настороженно прищурился. - А что вы от меня за это потребуете? Эдингер серьезно посмотрел на меня. - Стать нашим агентом. Конечно, я понимал, каково будет предложение Эдингера. Другого не могло быть! Разоблаченный разведчик либо перевербовывается, либо умирает. Понимал это и мой собеседник, а говорил со мной потому, что заранее был уверен в ответе. Речь шла только о цене. Эдингер мерил Блейка на свой аршин; думаю, что сам Эдингер в подобных обстоятельствах предпочел бы измену смерти. Что же, мне приходилось поступиться честью мистера Блейка, хотя позу, принятую в этом разговоре, следовало сохранить! - Вы должны меня понять, господин Эдингер, - сдержанно произнес я. - Я не могу действовать во вред своему отечеству... - От вас этого и не требуют, - примирительно сказал Эдингер. - Нам просто нужны сознательные английские офицеры, которые понимают, что Англии не по пути с евреями и большевиками. Мы сумеем переправить вас в Лондон, хотя там должны думать, что вы самостоятельно и вопреки нам героически преодолели все препятствия. Вы будете продолжать свою службу и снабжать нас информацией. Это было необыкновенно благоприятное стечение обстоятельств: советского офицера принимали за агента английской секретной службы и предлагали поступить на службу в немецкую разведку; я мог оказаться полезен нашему командованию, но это благоприятное стечение обстоятельств сводилось на нет тем, что у меня не было еще возможностей связаться со своими. Пока что оставалось одно: до поры до времени изображать из себя Берзиня, Блейка и кого только угодно, заставить окружающих меня людей думать, будто я одержим всякими колебаниями, дождаться удобного момента, пойти на любую мистификацию и перебраться через линию фронта. - Господин Блейк, я жду, - внушительно сказал Эдингер. - Не заставляйте меня повторять лестное предложение, о котором известно даже рейхслейтеру Гиммлеру. - Но это так неожиданно, - неуверенно произнес я. - Я должен подумать... - Не стоит выбирать между дворцом и тюрьмой, - перебил меня Эдингер. - Все же я должен подумать, - твердо возразил я. "Пусть Эдингер, - иронически подумал я, - не воображает, что так просто купить английского офицера!" Эдингер испытующе смотрел на меня своими оловянными глазами. - Ну а что будет иметь в результате всего этого ваш покорный слуга? - деловито осведомился я. - Для того чтобы жить, надо еще кое-что иметь. Что мне даст эта... переориентировка? - Нас никто еще не упрекал в скупости, - гордо сказал Эдингер. - Ваши расходы по сбору информации будут регулярно оплачиваться. - В какой валюте? - цинично спросил я. - В рейхсмарках, конечно, - заявил Эдингер. - Это не так плохо! - Но и не так хорошо, - пренебрежительно возразил я. - Марка обесценена... - Пусть в фунтах или в долларах, - сразу согласился Эдингер и поспешил добавить: - А после окончания войны назначенное нами английское правительство предоставит вам высокий пост. Он говорил вполне серьезно, этот ограниченный человек, и, как мне кажется, верил в то, что говорил, и не сомневался в моем согласии. Но я подумал, что мне выгодно затянуть торговлю: в глазах немцев это укрепит позиции Блейка, а майора Макарова сделает еще недосягаемее. - Все же я настоятельно прошу вас, господин обергруппенфюрер, - сказал я, - дать мне какое-то время. Эдингер встал. - Хорошо, я даю вам неделю, - высокопарно произнес он. - Но не забывайте: мы без вас обойдемся, а вам без нас уже не обойтись. Я не сомневался, что этот рыжий обергруппенфюрер с удовольствием запрятал бы меня в концлагерь, но уж слишком было заманчиво завербовать на свою сторону офицера секретной службы противника, и поэтому этот эсэсовец не только сдерживал себя, но даже любезно проводил до дверей своего кабинета. Янковская дожидалась моего возвращения у меня дома, она придавала встрече с Эдингером большое значение. - Ну что? - спросила она, как только я вернулся. - Предложил стать агентом германской разведки и обещал перебросить в Лондон. - А вы? - нервно спросила Янковская. - Попросил неделю срока. - Надо соглашаться, - нетерпеливо сказала она. - И ехать в Лондон? - насмешливо спросил я. - Для мистера Блейка там не найдется места! - Вы сможете остаться здесь, - продолжала уговаривать меня Янковская. - Немцы пойдут на это. - А какая им польза от меня здесь? Истреблять латышей они сумеют и без меня. - Они оставят вас для того, чтобы выявить вашу агентуру. - Этих девчонок? - удивился я. - Ах, да не в девчонках дело! - с досадой промолвила Янковская. - Как вы не понимаете, что все эти девицы существуют лишь для отвода глаз? Эти девушки - ширма, они годятся только для дезинформации. Настоящую агентурную сеть - вот что им нужно! Настоящих агентов Интеллидженс сервис, которые, как всегда, законспирированы так, что до них не добраться ни богу, ни чер