шиваете, чего ждать? Видите ли, терпение - одна из главных добродетелей разведчика, хотя терпеть бывает иногда ох как трудно! Это только в кино да в романах разведчики непременно участвуют в приключениях, на самом деле они иногда годами выжидают, пока узнают какую-нибудь тайну. - Но так можно ждать, ждать и ничего не дождаться, - возразил я. - Да, можно и не дождаться, - немедленно согласился Пронин. - Но это уже не ваша забота. Вам приказано ждать, и ваше дело - ждать. Будьте Блейком. Как можно лучше играйте роль Блейка. Проникните в его подноготную, изучите каждую книжку, каждую бумажку, каждую половицу в его квартире. Будьте Блейком и ждите. Это все, что я могу вам сказать. В один прекрасный день жизнь раскроет нам тайну Блейка. Это могло бы показаться случайностью, если бы мы не ждали этого случая в течение трехсот шестидесяти четырех дней. И возможно, в один из этих дней его агентура окажется в наших руках. Он еще раз пожал мне руку. - Так вот... - Даже здесь, в темноте, в отдалении от других зрителей, он не называл меня по имени. - Возвращайтесь - и побольше выдержки. Вы сами понимаете, что находитесь на острие ножа. Но приходится балансировать. Слишком велик выигрыш, чтобы стоило отказаться от борьбы. Наберитесь терпения, что-нибудь придумаем. Завтра Железнов передаст вам команду. Спокойной ночи! Он отодвинулся и исчез в темноте так же, как расплывались передо мной на экране кадры какого-то детективного фильма. Странное дело, хотя я в течение всей зимы совершенно не видел Пронина, если не считать этой пятиминутной встречи, у меня все время было ощущение, точно он находится где-то поблизости от меня. Впрочем, так оно и было в действительности; ощущение того, что в случае нужды, в исключительных обстоятельствах я всегда могу обратиться к нему за советом и получить от него помощь, делало меня самого более уверенным и решительным. На другой день Железнов велел мне сказать Эдингеру, что рацию тот получит; от меня требовалось только оттянуть встречу с Эдингером на неделю. Я так и поступил. - Господин обергруппенфюрер, вы получите то, что хотите иметь, - сказал я ему по телефону. - Но я не могу сейчас покинуть Ригу, я прошу отложить нашу поездку на неделю. - Хорошо, господин Берзинь, пусть будет по-вашему! - угрожающе ответил Эдингер. - Но помните, мое терпение истощается, больше вы не получите отсрочки ни на один день. Я передал ответ Эдингера Железнову, а тот удовлетворенно вздохнул. - Не беспокойтесь, Пронин не подведет! И действительно, через четыре дня после моего свидания с Прониным Виктор подошел ко мне и сказал: - Все в порядке, рацию можно предъявить. В воскресенье осмотрим ее сами, а в среду свезете Эдингера. В воскресенье мы поехали на взморье. Был серенький день, в небе клубились сизые тучи, с моря подувал неприятный холодный ветерок. Мы ехали по невеселой, заснеженной дороге, мимо необитаемых дач, хозяева которых были разметены ветром войны в разные стороны. - Кажется, за мной снова установлена слежка, - высказал я Железнову свое предположение. - Эдингер вот-вот готов сорваться. - Вы не ошибаетесь, хотя он никогда не обходил вас своим вниманием, - согласился Железнов. - Он боится, как бы вы вообще не замели следов к своей рации. - Значит, за нами следят? - спросил я. - Разумеется, - подтвердил Железнов. - Ну и пускай. Доставим немцам удовольствие перехитрить английского разведчика. Перед одной из самых унылых и невзрачных дач Железнов остановился. Вдалеке на дороге маячила неподвижная фигура какого-то долговязого субъекта. Железнов, не обращая на него внимания, распахнул незапертую калитку. - Входите и запоминайте все, запоминайте каждую мелочь, запоминайте как можно внимательнее! - предупредил он меня. - Эдингер должен сразу почувствовать, что все здесь для вас привычно. Мы подошли к веранде, Железнов достал из кармана ключи, отпер наружную дверь, потом дверь, ведущую с веранды в дом. Внутри Дача казалась не такой уж заброшенной: простая мебель аккуратно стояла по местам, словно комнаты были покинуты своими жильцами совсем недавно. Из кухни спустились в погреб. Железнов повернул выключатель, вспыхнула электрическая лампочка, он отодвинул от стены большую бочку, обнаружилась дверка, ведущая в соседнее помещение. Мы проникли туда, и на большом ящике, сколоченном из толстых досок, я увидел радиопередатчик. - А антенна? - поинтересовался я - Видели петуха над входом? - в свою очередь спросил меня Железнов. - Его хохолок из металлических прутьев, торчащих в разные стороны? - Слабая маскировка, - заметил я. - Как же это немцы не обнаружили ее до сих пор? - Они и не могли обнаружить, - объяснил Железнов. - Этот петух сидит на своей крыше всего второй день. - Так ведь немцы это тоже заметят? - Петуха заметили бы, но пустые крыши не запоминаются, - пояснил Железнов. - Эдингер, конечно, упрекнет своих сотрудников в ротозействе... - Он кивнул на рацию. - Умеете на ней работать? - Более или менее, - признался я. - Любительски. - Достаточно, - сказал Железнов. - Можете сообщить своему шефу, что с вами говорят дважды в месяц, каждое четырнадцатое и двадцать восьмое число, от четырнадцати до пятнадцати, на волне одиннадцать и шесть десятых. Ваши позывные: "Правь, Британия!", и в ответ продолжение. Знаете гимн англичан? "Британия, правь над волнами!" Иван Николаевич сказал: не надо оригинальничать, чем проще, тем достовернее. И не вздумайте сказать, что вы непосредственно связываетесь с Лондоном, вы говорите с резидентом Интеллидженс сервис, находящимся в Стокгольме. - Но ведь от меня потребуют код? - спросил я. - Будет и код, - согласился Железнов. - За три дня вам придется основательно его выучить. Уходя, Железнов извлек из кармана небольшой пульверизатор и распылил перед дверьми какой-то порошок. - Зачем это? - удивился я. - Пыль, цемент, - объяснил Железнов. - Вернувшись сюда, вы сразу узнаете, был ли здесь кто-нибудь после нас. Мы вышли. Ничто не нарушало унылого спокойствия зимнего дня в опустелом дачном поселке. Только долговязый субъект переместился поближе к нашей даче. Мы сели в машину, и Железнов с пренебрежительным равнодушием поехал прямо на незнакомца, заставив его поспешно отскочить в сторону. На следующий день я позвонил в гестапо. - Господин обергруппенфюрер, это Берзинь, - назвался я. - Вам угодно прогуляться со мной в среду за город? - В среду или в четверг? - почему-то переспросил Эдингер. - Мне кажется, среда более приятна для разговоров, - ответил я. - Хорошо, пусть будет в среду, - согласился он. Это был довольно торжественный выезд: впереди два мотоциклиста, затем лимузин Эдингера, в котором находились Эдингер, я и еще двое гестаповцев, как выяснилось в дальнейшем, инженер, специалист по связи, и радист, и, наконец, сзади открытая машина с охраной. В продолжение всей дороги Эдингер самодовольно молчал, но, подъезжая к даче, внезапно обратился ко мне: - Не указывайте мне местонахождения своей рации, Блейк... По всей вероятности, ему очень хотелось поразить меня. Утверждающим жестом он указал на дачу с железным петухом. - Здесь? Кажется, я неплохо разыграл свое изумление, потому что у Эдингера вырвался довольный смешок. - Видите, Блейк, нам все известно, - самодовольно произнес он. - Я лишь хотел проверить, насколько вы правдивы. - Он подошел к калитке и пригласил меня идти вперед. - Показывайте. Я открыл двери и посмотрел под ноги: не было никаких следов, но и не было пыли; кто-то, кто был здесь после Железнова и меня, подмел пыль, уничтожая свои следы. Мы прошли в кухню, спустились в погреб, я сдвинул бочку, и мы очутились перед передатчиком. Я слегка поклонился Эдингеру. - Прошу вас. - И не преминул слегка его упрекнуть: - А вы еще сомневались во мне! Эдингер обернулся к инженеру: - Ознакомьтесь, господин Штраус. Инженер наклонился, радист подал ему отвертку, он быстро отвинтил какую-то деталь, осмотрел, заглянул еще куда-то. Все это делалось очень быстро, квалифицированно, со всем знанием предмета. - Да, господин обергруппенфюрер, это английский аппарат, - подтвердил он. - Изготовлен на Острове. - Тем лучше, - одобрительно сказал Эдингер и обратился ко мне: - Когда вы на нем работаете? - Дважды в месяц, - объяснил я. - Четырнадцатого и двадцать восьмого, от четырнадцати до пятнадцати, одиннадцать и шесть десятых. - О, вы совсем молодец! - похвалил меня Эдингер. - Теперь я понимаю, почему среда приятнее четверга. Сегодня четырнадцатое. Он взглянул на часы, позвал радиста. - Пауль! Взглянул на меня. - Позывные? - "Правь, Британия!" - сказал я. - Отзыв? - "Британия, правь над волнами!" - Отлично, - сказал Эдингер. - Сейчас тринадцать сорок. Благодарю вас, господин Берзинь, за то, что вы выбрали такое подходящее время. Ганс, к аппарату! Слышали позывные... И затем переходите на прием. Потянулись минуты томительного ожидания. Ганс работал. Я, конечно, понимал, что в этот день все было предусмотрено с обеих сторон, но все же облегченно вздохнул, когда заметил, что Ганс услышал ответ... Эдингер властно указал мне на аппарат: - Говорите! Я стал вести разговор с помощью изученного мною кода, разговор от имени Блейка, о каких-то текущих делах, о положении в Риге, о всяких слухах, побранил немцев... Эдингер и его сотрудники напряженно прислушивались и всматривались в меня. - Это Лондон? - спросил Эдингер, когда я закончил разговор. - Нет, Стокгольм, майор Хавергам, - объяснил я. - Резидент нашей службы, через него я связываюсь с Лондоном. - Молодец, Берзинь! - еще раз похвалил меня Эдингер. - Порядка ради мы попытаемся запеленговать вашего Хавергама, но я вижу, вы ведете честную игру... В Риге он потребовал от меня код, и я по памяти написал у него в кабинете большинство условных обозначений, а затем, спустя день, привез ему аккуратно переписанную табличку. - Отлично, Блейк, - одобрил обергруппенфюрер. - Теперь мы сами будем связываться с вашим Хавергамом, очередь за агентурной сетью. Если она будет того стоить, вы получите Железный крест. "Или пулю в затылок, - подумал я. - Кто знает, захотите ли вы и дальше возиться с Дэвисом Блейком!" - Эту сеть не так просто подготовить к передаче, - уклончиво сказал я. - Но я постараюсь. Однако Эдингер был так доволен моим подарком, что я мог еще какое-то время тянуть с передачей агентуры. Что касается рации, мне больше не пришлось ее видеть; не знаю, что уж там передавали и принимали немцы, но, судя по тому, что Эдингер не высказывал мне никаких претензий, "майор Хавергам" находился на должной высоте. Тогда это меня даже слегка удивляло, и только впоследствии я убедился, что все, что ни делал Пронин, всегда делалось серьезно, основательно и так, чтобы никого и ни в чем нельзя было подвести. Но, пожалуй, за исключением этого эпизода моя личная жизнь в течение всей зимы текла на редкость монотонно. Я действительно пытался обнаружить тщательно законспирированную агентурную сеть Блейка, и мои усилия не могли ускользнуть от внимания гестапо. Эдингер, считая, что я работаю на него, набрался до поры до времени Терпения. Но мне тоже приходилось запастись терпением в ожидании благоприятного стечения обстоятельств, и если бы не вечера, которые я иногда проводил с Железновым, я бы ощущал свое одиночество очень остро. Что касается времени, проведенного мною в Риге вместе с Виктором, его мне не забыть никогда. Может быть, именно в Железнове наиболее полно отразилось все то, чем наделило людей наше советское общество: железная воля, непреклонность в достижении поставленной перед собой цели, необыкновенная скромность и пренебрежение своими личными интересами. По отношению ко мне он был внимателен, деликатен, заботлив, трудно было найти себе лучшего товарища. Помню, как-то сидели мы с Железновым вечером дома. Янковская только что ушла, поэтому Виктор мог без церемоний попить со мной чаю. Где-то шли бои, где-то лилась кровь наших братьев, в самой Риге ни на мгновение не прекращалась невидимая ожесточенная борьба с гитлеровцами, но в комнате, где мы находились, все было спокойно, тихо, уютно, все настраивало на мирный лад. И вдруг Виктор, закинув руки за голову, мечтательно сказал: - До чего же мне хочется побывать сейчас на партийном собрании, на самом обыкновенном собрании, где обсуждаются самые обыкновенные вопросы! С каким-то сыновним вниманием относился он к Марте; впрочем, привязался к Марте и я. Она была простой, хорошей женщиной, которая работала и у Блейка и у других, у кого служила еще до Блейка, просто из-за куски хлеба; всей своей жизнью была она связана с трудовой Ригой, и, так как многие ее близкие пострадали от гитлеровцев, она, догадываясь, что и я и Виктор не те, за кого мы себя выдаем, относилась к нам с симпатией и все больше и больше становилась для нас близким и родным человеком. Гораздо сложнее складывались мои отношения с Янковской. Можно сказать, что она относилась ко мне даже неплохо, оберегала меня, подсказывала, как вести себя с немцами, регулировала мои отношения с Эдингером и старалась сблизить с Гренером, - во всяком случае, делала все, чтобы никто не усомнился в том, что я Блейк. Многое, слишком многое связывало ее с этим человеком! Шпион, резидент английской разведки, Блейк собирал в Прибалтике военную информацию, собирал для того, чтобы в случае возникновения пожара, в случае столкновения Германии с Советским Союзом Великобритания могла бы таскать из огня каштаны. Свои обязанности он выполнял, должно быть, неплохо, судя по деньгам, которые перешли от него ко мне, но было, по-видимому, еще что-то, что он должен был сделать или делал и почему английская разведка решила законсервировать его в Риге на время войны и почему обхаживала его немецкая разведка; помимо текущей работы, он служил еще, если можно так выразиться, политике дальнего прицела. И должно быть, слишком выгодна была эта игра, если Янковская после смерти Блейка не хотела из нее выходить. Думаю, что именно поэтому она, с одной стороны, подогревала ко мне интерес нацистов, а с другой - подавляла возникавшее против меня раздражение. Но думаю также, что Янковская не ограничивалась тем, что играла роль моей помощницы; она, несомненно, была непосредственно связана с немецкой разведкой и выполняла какие-то ее поручения; об этом, несомненно, свидетельствовала ее близость с Гренером. Это был небезызвестный ученый, книги которого имели хождение за пределами Германии. По своему характеру он был экспериментатором и обладал непомерным честолюбием; ради его удовлетворения, ради внешнего блеска он готов был манипулировать фактами так, чтобы произвести наибольший эффект и поразить современников своей талантливостью. Ученый в нем сочетался с актером; вероятно, эта особенность его характера и сблизила его с нацистами. Гренер пользовался личным покровительством Гитлера; они должны были нравиться друг другу: и тот и другой были позерами и страдали неукротимым тщеславием. Что понесло Гренера из Берлина в Ригу, трудно было понять В Берлине он высокопарно заявил, что желает находиться на аванпостах германского духа; формально он числился всего лишь начальником громадного госпиталя, фактически был царьком всех лечебных учреждений в оккупированных областях на востоке Но и находясь на этих аванпостах, он похвалялся, что даже в Риге не прекращает своей научной работы. Он был самонадеян, сух и сентиментален, любил музыку и цветы и любил, чтобы его считали добрым. Он никогда не осуждал фашистских зверств, он как бы не слышал ничего ни о массовых расстрелах, ни о лагерях смерти; когда в его присутствии оправдывали жестокость немецких войск или истребление "низших" рас, он становился глухим, делая вид, что парит где-то в эмпиреях и интересуется только отвлеченной наукой. Но тем не менее в Риге упорно говорили о том, что профессор Гренер спас от уничтожения немало детей. Иногда среди приговоренных к смерти женщин появлялись сотрудники профессора Гренера и забирали у них детей. Самых здоровых и самых красивых... Что тут можно было сказать? Профессор Гренер не мог спасти всех. Красота часто спасала людей, на то она и красота! Слухи о том, что на даче Гренера устроен чуть ли не настоящий детский сад, ходили и среди нацистов, и среди их жертв. Нацисты снисходительно усмехались; старый чудак, прихоть ученого. Матери же детей, взятых у них сотрудниками Гренера, благословляли профессора; возможно, что его имя было последним словом надежды, которое они произносили перед смертью. Гренер был мне неприятен, уж слишком высоко поднимали его нацисты, но многое я был склонен ему извинить за этих детей: каким бы там он ни был честолюбцем, он все же оправдывал высокое звание врача. Янковская часто бывала у него и иногда брала меня с собой. Этот старый журавль был явно к ней неравнодушен; как только Янковская появлялась в его апартаментах, он начинал вышагивать вокруг нее на своих длинных ногах, предлагал ей ликеры и играл для нее на рояле. Помимо квартиры в городе, Гренеру была отведена большая дача, принадлежавшая в прошлом какому-то латвийскому богачу. Гренер говорил, что дата нужна ему для научной работы. Во всяком случае, он не только пользовался дачей сам, но и устроил там свой детский сад, и эта отдаленная дача действительно была, пожалуй, наилучшим местом для спасенных им сирот. Я на этой даче не бывал, но Янковская ездила иногда туда вместе с ним. Не знаю, насколько она была близка с Гренером, но, во всяком случае, вела она себя у него как хозяйка. Сама она жила в гостинице, и ее домашний быт походил на быт небогатой артистки, приехавшей на непродолжительные гастроли; она мало бывала дома, почти не имела вещей, жила так, словно вот-вот соберется и навсегда покинет свое временное обиталище. Иногда я находил возле ее дверей какого-то смуглого субъекта; в первый раз я не обратил на него внимания; мало ли всевозможных личностей околачивается в гостиничных коридорах, но когда увидел и во второй раз, и в третий, и в четвертый, я спросил Янковскую: - Что это за тип сторожит у ваших дверей? - Ах, этот... - Она кивнула, как бы указывая на него сквозь стену. - Это мой чичисбей: он оберегает и меня, и тех, кому я покровительствую. Ее ответ, как обычно, ничего не объяснил, но, во всяком случае, подтвердил, что у Янковской были какие-то дела и знакомства, о которых я не имел понятия. Я вообще мало что о ней знал. Я пытался ее расспрашивать, она скупо рассказывала. Отец ее был мелкий помещик, у них в деревне были только дом и сад, больше ничего. Отец кончил Краковский университет, по образованию он был филолог. Он служил в Варшаве учителем В имение ездил только летом, как на дачу Мать умерла, когда девочке исполнилось пять лет От горя отец осмелел, стал всюду ходить, выступать, стал заниматься политикой Он так много говорил о трудностях жизни, что к нему стали прислушиваться Принялся писать в газетах. Его стали читать. Он говорил о Польше, как о жене, не позволял сказать о ней ни одного плохого слова Он был безвреден и привлекал к себе внимание Такие люди нужны в каждом парламенте. Его выбрали в сейм. Тогда он стал говорить слишком много. Его следовало сделать министром или избавиться от него. Его сделали дипломатом. Ведь он был филолог и знал языки. Янковская объехала с отцом множество стран. Отец принялся изображать из себя аристократа. Стал играть в карты. Тут Янковская что-то не договаривала. Должно быть, он продал какой-то государственный секрет, сделался агентом какой-то иностранной разведки, вероятнее всего английской: Англия всегда интересовалась Польшей. Потом он как-то странно умер. Внезапно, не болея перед смертью. Янковской было тогда восемнадцать лет. Она осталась без денег, без дома, без единственного близкого ей человека. За границей среди знакомых отца было немало "друзей" Польши. Они посоветовали Янковской вернуться на родину и осведомлять их обо всем, что там происходит Они поддержали ее материально. Она была умна и смела и не дорожила собой. Она вела свободный и независимый образ жизни. Она нравилась мужчинам и расчетливо соглашалась сближаться с теми из них, от которых могла узнать что-либо интересующее ее друзей. После того, как в 1939 году Польша была порабощена гитлеровцами, Янковская эмигрировала в Лондон. В 1940 году она приехала в Ригу помогать Блейку... Связно о себе Янковская не рассказывала никогда, в жизни ее было много тайн, о которых она предпочитала ничего не говорить, многого не договаривала, но постепенно, от случая к случаю, от фразы к фразе, я представлял себе ее жизнь. Жизнь авантюристки! Впрочем, это жизнеописание, воссозданное мною по ее рассказам, вызывало у меня некоторые сомнения. Люди, подобные Янковской, умеют представляться кем угодно! С равным успехом она могла оказаться обруселой англичанкой, ополяченной француженкой или латвийской шведкой. В тот день, когда события, участником которых мне довелось быть, стали разворачиваться со стремительной быстротой, как в каком-нибудь приключенческом романе, Янковская напомнила мне о моих волосах: - Вы опять начинаете темнеть, - заметила она. - А вам не следует забывать о своей наружности. Пришлось, как обычно, прибегнуть к испытанному средству многих неотразимых блондинок. Когда я высох и порыжел, она пригласила меня поехать к Гренеру. Выполняя указания Пронина, я никогда не отказывался от таких посещений. У Гренера собиралось лучшее немецкое общество тогдашней Риги. На этот раз было не очень много народа. Кто-то играл в карты, кто-то закусывал, сам Гренер то музицировал, то ухаживал за Янковской. Время проходило спокойно и даже безмятежно. Все держались так, точно такая жизнь будет продолжаться вечно. Я стоял у рояля, перелистывал ноты и прислушивался к разговорам. Вдруг в гостиной появился эсэсовский офицер. Он подошел к хозяину дома и негромко что-то ему сказал. Гренер побледнел, я это сразу заметил. Он вообще был бледный, желтоватый, его лицо отсвечивало старческой желтизной и, несмотря на это, он заметно побледнел. Он как-то судорожно дернулся, приблизился к Янковской, взял за руку, отвел на середину комнаты и что-то прошептал... Мне показалось, что я разобрал слово "шеф". Потом Гренер подошел к авиационному генералу, сидевшему за картами, прошептал что-то ему. Тот немедленно поднялся и, не прощаясь, ничего не объясняя своим партнерам, тотчас пошел из комнаты. Гренер развел руками и улыбнулся гостям: - Извините, господа, но меня срочно вызывают к тяжелобольному... Он всех выпроводил очень скоро. Мы остались втроем - он, Янковская, я. Он вежливо обратился к Янковской: - Вы поедете со мной? Она утвердительно наклонила голову. - Я только переоденусь, - сказал он и пошел журавлиным своим шагом прочь из комнаты; через две минуты он появился в синем штатском пальто. - Что случилось? - спросил я Янковскую, воспользовавшись минутным отсутствием Гренера. - Хозяин! - серьезно сказала она. - Прилетел хозяин! Глава XI. ГОЛОС ИЗ ТЬМЫ От Гренера я вернулся домой один, Янковская куда-то уехала вместе с ним. Она появилась у меня на следующий день уже к вечеру. Вошла, поздоровалась, уселась в столовой, выпила даже чашку кофе, внешне вела себя, как всегда, но мысли ее витали где-то далеко. Против обыкновения она была на этот раз неразговорчива. Спустя час или два, скорее для того, чтобы нарушить ее сосредоточенное молчание, чем ради самого вопроса, я поинтересовался, собирается ли она к Гренеру; от меня она часто направлялась прямо к нему. Как бы проснувшись, она ответила, что профессора сегодня не застать ни дома, ни на работе. - Сегодня он на приеме... - Она недоговорила, прошла в гостиную, закрыла двери, прилегла на диван и закурила папиросу. Вид у нее был усталый. - Я переночую здесь, - просительно сказала она. - Не беспокойтесь, я не собираюсь вас совращать... Она курила торопливо, жадно, захлебываясь дымом. - Если хотите, я отвезу вас домой, - предложил я. - Не стоит, мне пришлось бы подняться слишком рано. Да, Август, пришло время и для вас. Тот, кто вчера прилетел, хочет вас видеть, он велел привезти вас завтра к шести часам утра. - А кто вчера прилетел? - спросил я. - Кто это такой? - Хозяин, - повторила она свое вчерашнее определение. Я, конечно, догадывался, что значит это слово, но все же не угадал, кто это мог быть. Скорее всего, думал я, это кто-нибудь из руководителей немецкой тайной полиции; я даже допускал, что это могли быть Гиммлер или Кальтенбруннер. - А нельзя яснее? - спросил я. Она было замялась, но потом - мне ведь все равно предстояла встреча с этим человеком - сказала: - Это один из видных деятелей заокеанской державы, который может там почти все. - Как, сюда явился президент? - иронически отозвался я. - Или государственный секретарь? - Нет, - сказала Янковская. - Это один из руководителей разведывательного управления. - И, по-вашему, он так могуществен? - Да, - сказала Янковская. - Волнами и молниями он, может быть, и не повелевает, но нет на земле человека, которого не могла бы подчинить его воля. - Однако! - воскликнул я. - Вы здорово его поэтизируете! - Я убедилась в его силе, - просто сказала она. - Впрочем, я выразилась неправильно. Это сама сила. - И с этой могущественной личностью мне предстоит завтра встретиться? - спросил я. - Да, - сказала Янковская. - Идите отдохните, я разбужу вас. Вам предстоит нелегкий разговор. - Еще один вопрос, если это, конечно, не секрет, - сказал я. - Каким образом эта могущественная личность очутилась в Риге? - Он прилетел из Норвегии, - сказала Янковская. - А в Норвегию прилетел из Англии. А до Англии был, кажется, в Испании... Он совершает инспекционную поездку по Европе. - Как же его зовут, если только это можно сказать? Янковская замялась. - Впрочем, поскольку он сам вами интересуется... Генерал Тейлор. - И его так свободно везде пропускают? - спросил я. - И немцы и англичане? - А почему бы им его не пропускать? - насмешливо возразила Янковская. - Господина Чезаре Барреса, крупного южноамериканского промышленника, убежденного нейтралиста, готового торговать со всеми, кто только этого пожелает? - Но позвольте, вы сказали, его зовут Тейлор? - перебил я свою собеседницу. - Да, для меня, для Гренера и даже для вас он Тейлор, но официально он негоциант Баррес, озабоченный лишь сбытом своих говяжьих консервов. В нем прекрасно сочетаются промышленник и генерал. Официально господин Баррес интересуется латвийской молочной промышленностью: заокеанские промышленники уже сейчас думают о захвате европейского рынка... - А неофициально? - А неофициально тоже беспокоится о рынках, только, конечно, генерал Тейлор действует несколько иными методами, нежели сеньор Баррес... - Все-таки он рискует, ваш генерал, - заметил я. - Вряд ли его визит не привлечет внимания гестаповцев! - Не будьте наивны, - упрекнула меня Янковская. - Был бы соблюден декорум! Одних обманывают, другие делают вид, что обманываются... У заокеанской державы везде свои люди. Не воображаете же вы, что шпионов рекрутируют только среди официантов и балерин? Министры и ученые считают за честь служить этой державе. - Но ведь не все же продаются! - возразил я. - Конечно, не все, - согласилась Янковская. - Но тех, кто не продается, обезвреживают те, кто продался. - А зачем он пожаловал в Ригу? - поинтересовался я. - Я уже сказала вам, сеньор Баррес интересуется молочной промышленностью. - А на самом деле? - На самом деле? Чтобы повидаться с вами! - насмешливо ответила Янковская. - А кроме... Неужели вы думаете, что я знаю что-либо о его делах и замыслах?.. Она вздохнула и пожелала мне спокойной ночи. Об этом разговоре следовало незамедлительно поставить в известность Железнова, но, как назло, он отсутствовал, и я понятия не имел, где его искать. В пять часов Янковская подняла меня на ноги. Она сама довезла меня до улицы Кришьяна Барона и указала на большой серый дом. - Минут пять нам придется подождать, - предупредила она. - Мистер Тейлор требует от своих сотрудников точности. Ровно в шесть мы вошли в подъезд серого дома, поднялись на третий этаж и позвонили в одну из квартир... Впрочем, я запомнил ее номер - в квартиру No 5. Дверь нам открыл человек в полувоенной форме, и я сразу подумал, что это офицер, хотя на нем не было никаких знаков различия. Он небрежно кивнул Янковской и вопросительно посмотрел на меня. - Август Берзинь, - назвала меня Янковская. - Входите, - сказал человек во френче, ввел нас в респектабельную гостиную, на минуту скрылся, вернулся обратно и, приоткрывая следующую дверь, жестом предложил нам пройти дальше. Мы очутились во мраке, но я тут же убедился, что это не так: на столе под темным абажуром горела маленькая лампочка вроде ночника, свет от нее падал только на стол, на котором она стояла. - Садитесь, - услышал я хрипловатый голос. - Садитесь у стола. Я подошел к столу, увидел низкое кресло, сел и точно утонул в нем, такое оно было мягкое. Я стал напряженно вглядываться в том направлении, откуда раздавался голос. Где-то я читал или слыхал, что имя руководителя Интеллидженс сервис известно в Англии только трем лицам - королю, премьер-министру и министру внутренних дел, - что принимает он своих сотрудников в темной комнате и для большинства людей является как бы невидимкой; вы можете находиться с ним где-нибудь бок о бок и не знать, что рядом с вами глава секретной службы Великобритании. Мне вспомнилась сейчас эта легенда; возможно, подумал я, что деятели заокеанской разведки действительно заимствовали эту манеру у своих британских коллег. Освоившись с темнотой или, вернее, с сумраком, царившим в комнате я, насколько мог, рассмотрел своего собеседника. Напротив сидел человек среднего или, вернее, ниже среднего роста, очень плотный, даже полный; он был в темном костюме, лицо его смутно белело, в полусвете оно казалось даже прозрачным. К концу разговора, когда я привык к темноте и рассмотрел лицо этого человека лучше, оно оказалось столь невыразительным, что я не смог бы его описать. - Я хочу с вами познакомиться, - произнес таинственный незнакомец. - Вас зовут... - Август Берзинь, - поспешил я назваться. - Оставьте это, - остановил меня незнакомец. Я усмехнулся. - В таком случае, к вашим услугам Дэвис Блейк. Незнакомец посмотрел в сторону Янковской. - Вы знаете этого человека? - спросил он ее. Я тоже обернулся в ее сторону; она села где-то у самой двери, но, едва этот человек к ней обратился, тотчас встала и почтительно вытянулась перед ним. - Так точно, - по-солдатски отрапортовала она. - Господин Август Берзинь, он же капитан Блейк, он же майор Макаров... Незнакомец отвел от нее свой взгляд и вновь повернулся ко мне. - Так вот... - В его голосе звучало легкое раздражение. - Меня зовут Клеменс Тейлор, для вас это должно быть достаточно. Для меня не существует тайн, и я не могу терять времени. - Госпожа Янковская советовала мне забыть, что я Макаров, - объяснил я. - Она настойчиво внушала мне, что я теперь только Дэвис Блейк, и никто больше. - Госпожа Янковская - только госпожа Янковская, - холодно произнес Тейлор... На одно мгновение он опять посмотрел в ее сторону. Должно быть, она понимала этого человека с одного взгляда. - Я могу быть свободна, генерал? - почему-то шепотом спросила она. Он ничего не ответил, и лишь по легкому шелесту открывшейся и тут же закрывшейся двери я понял, что Янковская выскользнула из комнаты. - Госпожа Янковская - способный агент, но, как у многих женщин, эмоциональная сторона преобладает у нее над рациональным мышлением, - снисходительно заметил Тейлор. - Она хотела поставить вас в ложное положение, а это никогда не приводит к добру. Вы Макаров и должны оставаться Макаровым. - Вы, что же, советуете мне вернуться к своим и снова стать майором Макаровым? - спросил я. - Да, - вполне определенно сказал Тейлор. - Только идиот Эдингер способен принять вас за англичанина, вы с таким же успехом можете сойти за египетского фараона. Ваша ценность в том и заключается, что вы Макаров. - Я рад это слышать, мистер Тейлор, - отозвался я. Но он тут же меня огорошил. - Но вернетесь вы в Россию уже в качестве нашего агента. С этого дня вы будете работать на нас. Он говорил об этом так, точно сообщал о решении, которое я и не подумаю оспаривать. - Я понимаю вас, - ответил я, делая вид, будто не понял его. - Мы все союзники и делаем одно дело, и у нас одна цель - разгромить фашизм. - Замолчите, - нетерпеливо перебил меня Тейлор. - На нас - это значит на нас, и фашизм тут ни при чем. Вы станете агентом нашей разведывательной службы и свяжете отныне свою судьбу с нами, а не с Россией. - Позвольте, но как может генерал союзной страны... - в моем голосе звучало негодование, хотя мне уже вполне стала ясна истинная сущность моего собеседника, - ...делать такое предложение русскому офицеру? - Бросьте, мы с вами не на банкете, майор! - оборвал меня Тейлор. - Вероятно, вы изучали историю? Это на банкетах говорят красивые слова, а мы с вами находимся на кухне, где именно и готовятся блюда, которые подаются на стол народам. В конце концов, каждому в мире дело только до себя. - Он зевнул. - Попробуем быть трезвыми, майор, - продолжал он. - Мы знаем цену людям. Штабной офицер, майор, коммунист - это неплохое сочетание. Вы многое можете сделать. Мы заключим с вами как бы контракт: переведем на ваш текущий счет пятьдесят тысяч долларов и, кроме того, будем еженедельно выплачивать двести долларов, не считая вознаграждения за каждое выполненное поручение. Я не говорю о таких вещах, как какая-нибудь часть мобилизационного плана. За такие вещи мы не пожалеем ничего. В случае каких-либо политических перемен мы обеспечим вас своей поддержкой, и вы сможете занять у себя в стране видный пост. Впрочем, при желании вы сможете достигнуть этого поста и не дожидаясь политических перемен. Если за десять лет ничего не изменится, во что я мало верю, и вы почувствуете, что устали, мы поможем вам уехать из России... Тейлор качнулся в мою сторону. - Вас устраивает это? - Нет, - сказал я. - У меня все-таки есть совесть. Я, конечно, понимал, что тут бесполезно говорить о таких предметах, как совесть. Но мне казалось, что следует поторговаться и порисоваться, и именно в плоскости моральных категорий. Это всегда производит впечатление. Кроме того, надо было оттянуть время; этот генерал свалился на меня, как снег на голову, и мне показалось очень важным как можно скорее поставить в известность о его появлении Пронина. - Вы перестали бы меня уважать, если бы я согласился на ваше предложение, - продекламировал я. - Конечно, я играю роль Блейка, к этому меня принудили обстоятельства. Но я не утратил веру в красоту, благородство и порядочность человека. Купить меня вам не удастся, я предпочту умереть, но предателем я не стану... И вдруг Тейлор засмеялся тоненьким добродушным смехом, как смеются над тем, что, безусловно, подлежит осмеянию. - Все это мне известно, - сказал он. - Патриотизм, благородство, честь! Все эти ценности котируются у интеллигентных людей, но есть нечто, перед чем блекнут и честь, и благородство, и любовь просто, и любовь к отечеству. Есть сила, выше которой нет ничего на свете... Я отрицательно покачал головой. - Не качайте головой, не изображайте из себя ребенка, - назидательно сказал Тейлор. - Я не открываю истин, об этом хорошо писал еще Бальзак. Деньги - вот единственная сила, которой ничто не противостоит в нашем мире - Вы полагаете, времена Бальзака еще не прошли? - спросил я не без иронии. - И никогда не пройдут, - уверенно произнес Тейлор и еще раз с явным удовольствием повторил: - Деньги, деньги и деньги! Ничто не может сравниться с могуществом золота. Я трезвый человек и не люблю бездоказательных суждений. Мы хотим и будем главенствовать в мире, потому что мы богаче всех. Слабость русских в том и заключается, что они воображают, будто миром движут какие-то идеи. Абсолютная чепуха! Миром движут деньги, а тот, у кого денег больше, тот и является хозяином жизни. Все это говорилось столь просто, с такой будничной непререкаемостью, что у меня не возникало никаких сомнений в том, что Тейлор высказывает свои истинные убеждения. - Коммунисты с презрением говорят о власти денег потому, - продолжал он, - что деньги не могут принадлежать всем, а тем, у кого их нет, не остается ничего другого, как их презирать. Но те, кому удается разбогатеть, быстро меняют свои убеждения. Я не хотел бы пользоваться трафаретными сравнениями, но он смотрел на меня, как удав на кролика. - Вы тоже измените своим убеждениям, как только разбогатеете, - убежденно сказал Тейлор. - А сделаться богатым помогу вам я, и не потому, что вы мне нравитесь, а потому, что мне это выгодно. Не думайте, что я щедр, это только дураки бросаются деньгами. Люди вообще дешевы, а низкие людишки дешевле всех остальных: стоимость рядового шпиона не превышает стоимости хорошей свиной туши. Но среди этого кордебалета есть примадонны, и им приходится платить дороже, иначе они будут танцевать у другого антрепренера. Офицер советского генерального штаба и коммунист, не имеющий в прошлом грешков перед своей партией... Такой товар стоит денег, и мы не постоим за ценой. - Мой собеседник добродушно рассмеялся. - У вас хорошие перспективы, майор! Домик на берегу моря в Калифорнии, красивая жена, апельсиновая роща, вечная песня моря... Он отодвинулся в тень, я почти перестал его видеть. - Ну как, майор Макаров? - спросил он. - Договорились? - А если я откажусь? - задал я вопрос в свою очередь. - Тогда мы вас ликвидируем, - деловито ответил он. - Вы знаете слишком много для того, чтобы вас можно было отпустить, да и вообще незачем отпускать кого бы то ни было, кто может стать нашим противником. Вас убьют и похоронят еще раз. Конечно, для нас не составило бы труда изобразить вас изменником и предателем. Ваше имя покрылось бы позором, а ваши близкие подверглись бы в России остракизму. Но мы не будем этого делать. Я противник излишней театральности. Вас уберут тихо и незаметно. Но если вы станете работать с нами, я гарантирую вам блестящее возвращение на родину. Вы будете заключены в какой-нибудь немецкий лагерь смерти, откуда вам будет предоставлена возможность совершить героический побег. Вы вернетесь в Советский Союз, и вам будет обеспечено успешное продолжение вашей карьеры. Мы не будем торопиться и лишь спустя некоторое время установим с вами связь... В общем, мой дальнейший жизненный путь был уже определен мистером Тейлором или кем-то из его помощников. - А что требуется от меня? - спросил я. - Ничего, - выразительно ответил Тейлор. - Мы сегодня же выдадим вам аккредитив на любой нейтральный банк, и все. Причем я рекомендовал бы вам выбрать Швейцарию или даже лучше Швецию. Ну а если вы вздумаете нас обмануть, вы в две минуты будете скомпрометированы. - Я должен подумать, - сказал я. - Это слишком ответственно. Дайте мне несколько дней... - Я в