Лев Сергеевич Овалов. Рассказы майора Пронина Повесть --------------------------------------------------------------------- Книга: Л.С.Овалов. Собр.сочинений в трех томах. Том 2 Издательство "Молодая гвардия", Москва, 1988 OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 15 января 2002 ---------------------------------------------------------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  "СИНИЕ МЕЧИ" I Тяжелое лето выдалось в 1919 году. Колчак разорял Сибирь, Деникин приближался к Харькову, Юденич угрожал Петрограду. Не дремали враги и в тылу: близ Петрограда началось контрреволюционное восстание. В конце июня, незадолго до занятия деникинцами Харькова, был я в бою тяжело ранен. Признаться, не рассчитывал больше гулять по белу свету, но меня отправили в Москву, выходили, и в августе я уже смог явиться за новым назначением. - Так и так, - говорю, - считаю себя вполне здоровым и прошу откомандировать обратно на фронт. - Отлично, товарищ Пронин, - говорят мне, - только поедете вы не на фронт, а в Петроград, поступите в распоряжение Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. He сразу понял я характер порученной мне работы. Товарищи мои, думаю, кровь на фронтах проливают, а меня в тылу оставляют. Так и решил, что меня после ранения щадят и хотят мне дать время окрепнуть. - Очень хорошо, - говорю. - Разрешите идти? - Получите путевку, - говорят, - и можете отправляться. Приехал в Петроград, явился в Чрезвычайную комиссию, послали меня к товарищу Коврову. Расспросил Ковров меня - кто я и что я. Ну а что я тогда был? Мастеровой, солдат - вот и все мои звания. Исполнилось мне двадцать семь лет, царскую войну провел в окопах, на фронте вступил в партию большевиков, добровольцем пошел в Красную Армию, знаний никаких, человек не совсем грамотный - одним словом, не клад. Все, что умел делать, - винтовку в руках держать и стрелять без промаху. Значит, расспросил Ковров меня и говорит: - Отлично, товарищ Пронин, пошлем мы вас на разведывательную работу. Обрадовался я, думаю - на фронт пошлют, на передовые линии, в разведку я всегда охотно ходил. - Терпение у вас есть? - спрашивает Ковров - Найдется, - отвечаю. - Вот и отлично, - повторяет Ковров. - Нате вам ордер от жилищного отдела, идите на Фонтанку, номер дома тут указан, и занимайте комнату. - Это зачем же? - спрашиваю. - А все затем же, - усмехается Ковров. - Вселяйтесь и живите. - Ну а делать что? - спрашиваю. - А ничего, - говорит Ковров. - Живите, вот и вся ваша забота. Тут я рассердился. - Что вы, - говорю, - смеетесь надо мной, что ли? Меня к вам работать послали, а не отдыхать. Я и так два месяца в лазарете пробыл, хватит. - Нет, так не годится, товарищ Пронин, - отвечает Ковров и даже переходит со мной в разговоре на "ты". - А еще военный! Разная бывает работа. Иногда посидеть да помолчать бывает полезнее, чем стрелять и сражаться. Особняк, в который мы тебя посылаем, принадлежал Борецкой, важной петербургской барыне. Живет она в нем и сейчас. Были у нее и поместья, и деньги в банках, и я даже понять не могу, как она за границу не убежала. Или не успела, или понадеялась, что большевики долго не продержатся. Особняк ее национализирован, но дело в том, что в особняке Борецкой хранится замечательная коллекция фарфора. После войны устроим мы в ее особняке музей, будем для рабочих и крестьян посуду по этим образцам делать, а пока имеется у нее охранная грамота от Музейного управления, и числится Борецкая, так сказать, надзирательницей над фарфором. Слушаю я Коврова и ничего не понимаю - Ну а я тут при чем? - Ты, - продолжает Ковров, - поселишься у нее. Квартира большая, авось найдется для тебя комната. Подозрителен нам ее дом, понимаешь? Давно за ним наблюдаем. Ни в чем она не замечена, не уличена, но... Надо, чтобы там свой человек поселился. Объясни ей, что, мол, ранен был, демобилизован, вышел в отставку, поправляюсь, живу на пенсию, вас беспокоить не буду. - А дальше? - А дальше ничего. Живи и живи. Из дому выходи пореже, со старухой не ссорься, а покажется что-нибудь подозрительным - приходи. Понятно? Понимать, конечно, особенно нечего было, но не понравилась мне такая работа. - А нельзя ли, - говорю, - все-таки на фронт? Ковров только головой покачал. - Дисциплина, брат, - подчиняйся и не огорчайся. II Пришлось подчиниться. Взял ордер, пошел на Фонтанку. Дом как дом, поместительный, красивый, - подходящий дом Дверь высокая, резная. Позвонил. Открывает дверь старушка, глядит на меня через цепочку. Седенькая такая, в черном платье и, несмотря на голодное время, довольно-таки полная. Волосы назад зачесаны и на затылке пучком закручены. По моим тогдашним понятиям она мне больше на купчиху похожей показалась, чем на важную барыню. - Мне, - говорю, - гражданку Борецкую надо. - Я и есть Борецкая, - отвечает она. - Что вам: от меня, матросик? А в матросики я попал за свой бушлат. Уезжая из Москвы, получил я ордер на обмундирование, а на складе ничего, кроме бушлатов, не оказалось. Так и пришлось мне вырядиться матросом, хоть и не был я никогда моряком. Подаю ордер. - Вот, - говорю, - послали до вашего дома... - А известно ли вам, матросик, - говорит мне эта бывшая владелица дома, - что у меня охранная грамота на всю жилищную площадь имеется? - Известно, бабушка, - говорю, - только куда же мне сейчас вечером деваться, жилищный отдел закрыт, а знакомых в городе не имеется? - Где же вы, матросик, служите? - спрашивает она меня. - Нигде не служу, - объясняю я ей, - я по инвалидности на пенсию переведен и прибыл сюда на поправку. - А дрова вы колоть можете? - спрашивает она. - Почему же, - отвечаю, - не поколоть... - Так заходите, - говорит она, - все равно ко мне кого-нибудь вселят, такие уж теперь времена, а вы, кажется, симпатичный. Впустила она меня в особняк, заперла дверь на засовы и цепочки, велела хорошенько вытереть ноги и повела по комнатам. Не приходилось мне видеть такой богатой обстановки в домах! На окнах шелковые занавеси, стены тоже обтянуты шелком, отделаны деревом, мебель полированная, украшена бронзой и позолотой, хрустальные горки, и всюду - на полках, на столах, на этажерках - нарядная посуда: вазы, блюда, чашки и всякие разнообразные фигурки. Провела она меня через эти роскошные комнаты, ввела в комнату попроще и поменьше, но тоже хорошо обставленную и, пожалуй, слишком нарядную для такого молодого человека, каким я в то время был. - Вот, устраивайтесь, - говорит. - В этой комнате у меня племянник помещался. Он теперь под Псковом живет, в деревне. В учителя поступил. - Она помолчала, вздохнула. - Теперь я совсем одна... Устроиться мне было недолго. Все мои вещи находились в небольшом фанерном чемодане, да и вещей было не густо. Вечером старуха заглянула ко мне. - Ну как, устроились? - спрашивает. Осмотрела комнату, поглядела на мой жалкий скарб и только руками и всплеснула. - Белья-то у вас нет? Принесла простыни, подушку, помогла постелить постель, чаю предложила. - Давайте познакомимся как следует, матросик, - говорит. - Зовут меня Александрой Евгеньевной, живу я одна, скучно, может, нам и в самом деле будет вдвоем веселей. III Зажил я со старушкой в особняке. Тоска - хуже не выдумаешь. Стоит сентябрь, на улице сухо, солнышко светит по-летнему, дождей нет, а я инструкцию выполняю: сижу у себя на диване, брожу по комнатам, рассматриваю от скуки всякие тарелки да чашки и день ото дня все больше от безделья дурею. Выскочу на минутку на улицу, куплю в киоске газету и обратно. Время тревожное. Колчака, правда, Красная Армия громит, зато Деникин Харьков занял, к Курску подбирается, в Петрограде о новом выступлении Юденича поговаривают. Сердце от беспокойства замирает, так бы и убежал на фронт! Пошел получать паек, зашел к Коврову, говорю: - Нет мочи. Если думаете, что я после ранения еще не поправился, так это глубокое заблуждение. А он одно: - Терпи. Ну, я терплю... На всякий случай, в предвидении зимы, поставил у себя в комнате "буржуйку", так тогда в Петрограде в шутку самодельные печки окрестили, - люди жили в холоде, дров не хватало, это, мол, буржуи привыкли в тепле, с печками жить, - связал из проволоки железный каркас, обложил кирпичами, сделал дымоход, - словом, хозяйничаю честь честью. У старухи в комнате "буржуйку" тоже исправил, реконструировал, так сказать. Зажили мы с Александрой Евгеньевной прямо как старосветские помещики. По вечерам я ее селедкой и картошкой угощаю, а она меня пшенной кашей. Чай пьем из самой что ни на есть редкой посуды. Она мне объясняет, рассказывает: севр, сакс... Я тогда, конечно, ни в чем этом не разбирался, но сижу, поддакиваю: посуда, правильно, красивая была. Никаких подозрений у меня в отношении старухи не было. Я тогда твердо решил: просто дали мне еще два месяца поправки, и старуха только предлог. Да и какие могли быть у меня подозрения? Сидит она тоже все дни дома, никто к ней не ходит, читает книжки, со мной разговоры разговаривает да еще богу молится... Ну, опять же подозрительного в этом ничего нет. Откуда она средства к жизни берет, тоже мне было ясно. Даже в те голодные времена в Петрограде водились скупщики всяких ценных вещей - картин, ковров, посуды. Вот старушка моя нет-нет да и продаст какую-нибудь чашку с блюдцем. К ней изредка заходили эти скупщики, она мне объясняла, что продает не из коллекции, а из предметов, которые у нее в личном пользовании находятся. Хотя, признаться, если бы она даже из коллекции продала какую-нибудь тарелку, я бы на это дело сквозь пальцы посмотрел: чашкой меньше, чашкой больше, а за эти чашки платили пшеном, рисом, горохом. Зайдет, бывало, скупщик, спрашивает: - Нет ли, мол, старинного севра или сакса у вас? Ну а старуха понятно что отвечает: - Если заплатите пшеном или крупой, найдется. Сколько раз я эти разговоры слышал и внимание на них совсем перестал обращать. У меня даже сон от тоски да от безделья испортился. Прежде я, бывало, спал как убитый. А теперь не то. Поужинаю со старухой, напьюсь чаю, лягу, и точно меня какой-то холод сковывает. Сплю беспокойно, сквозь сон какие-то голоса слышатся, шаги, шорохи. Утром просыпаюсь каким-то слабым, неуверенным. В предвидении зимы занялся я заготовкой дров. Кто знает, думаю, сколько времени еще здесь проживу, а зимой мерзнуть неохота Уеду - топливо старухе останется, она тоже не кошка, своей шерсти нет. Нашел я неподалеку, в одном из переулков, сад. С улицы не подумаешь, что за домом такой сад может быть. Деревья в нем всякие, кусты, скамейки и, главное, очень подходящий забор. А вместо сарая дрова мы складывали в подвал под особняком, ход в него из дома шел, прямо из коридора. - В нем винный погреб раньше помещался, - рассказывала хозяйка. Бывало, схожу, выломаю две доски, нарублю их на плашки перед крыльцом и снесу в подвал. Старуха и посоветовала подвал для дров приспособить. - И под рукой, - говорит, - и не украдут. Однажды прихожу в сад, а туда по дрова, разумеется, не один я ходил, и вижу: какой-то курносый паренек у забора пыхтит, тоже доски выламывает. - Помочь? - спрашиваю. - Отстань, - говорит, - сам справлюсь. - А как тебя зовут? - Витька - А сколько тебе лет? - Тринадцать. - Давай помогу? - А ну! Самолюбие не позволяет помощь принять. Рванул мой Витька доску на себя. Доска, правда, затрещала, но парень не удержался - бац на спину. Доска его по лбу, на лбу - синяк, губы дрожат, вот-вот заплачет. Думаю: надо его разозлить, а то заплачет, застыдится, убежит, и конец нашему знакомству. - А доску эту, - говорю, - я у тебя возьму. Вскочил мальчишка, ощерился, сразу о синяке забыл. - Я тебя камнями забью, - говорит. Поговорили мы с ним. Ничего, сошлись. Выломал я себе три доски, ему две, пошли обратно вместе. - Ты где живешь? - спрашиваю. - Здесь, на Фонтанке. - А отец у тебя чем занимается? - Отец на Путиловском заводе работает. - А как же вы сюда, на Фонтанку, попали? - А нас сюда из подвала переселили... Вышли мы на Фонтанку. - А где же ты здесь живешь? - спрашиваю. - А вон, - говорит, - в большом доме, на втором этаже, там еще на двери вывеска: "Барон фон Мердер". - Эх ты, барон! - говорю. - Идем ко мне, наколю я тебе твои доски. Ну, поломался он для приличия и согласился. На другой день мы уже вместе по дрова пошли, потом зазвал я его к себе, и началась наша дружба. Я ему про войну рассказываю, о Красной Армии, о деникинцах, о Колчаке, вместе с ним револьвер свой чищу, целиться его научил, азбуке Морзе выучил, короче говоря, бери парнишку на фронт, он и там без дела не окажется. Виктор тоже в долгу не остался, начал меня арифметике обучать. Придет ко мне вечером уроки готовить, ну и сидим мы с ним вместе, решаем задачки всякие. Александра Евгеньевна во мне души не чает. После того как я с Виктором подружился и начал с ним задачки решать, она, кажется, совсем убедилась в том, что я нахожусь в отставке и не знаю, как свое время убить. IV Довелось однажды днем остаться мне в доме одному. Старуха ушла не то карточки какие-то получать, не то платок какой-то понесла на рынок на сахар выменивать. Сижу я себе в комнате и книжку читаю. Слышу - звонок. Пошел к двери, открываю. Стоит на парадном мужчина. Бородка клинышком, серенькое пальтецо. Ничего особенного. Взглянул на меня, хмыкнул почему-то и спрашивает: - У вас для продажи саксонского фарфора не найдется? Вижу - скупщик. За последние дни они что-то редко стали к моей хозяйке захаживать. Не захотел я упускать покупателя, дай, думаю, услужу хозяйке. - Отчего же, - говорю, точь-в-точь как всегда отвечала Александра Евгеньевна, - найдется, если заплатите пшеном или рисом. Незнакомец ухмыльнулся, сунул мне в руку какую-то записку и, не говоря больше ни слова, повернулся и скрылся за углом. Что-то непонятно! Вернулся в комнату, размышляю и думаю, что не вредно мне эту записку прочесть. Разворачиваю. Написано не по-русски, а в углу будто бы два скрещенных меча синим карандашом нарисованы. Вижу - не моего ума дело. Дождался старушку - у нас между собой условлено было квартиру пустой не оставлять - и, ни слова ей не говоря, натянул бушлат, вышел на улицу и прямым ходом к Коврову. - Так и так, товарищ Ковров, - говорю, докладываю все по порядку и подаю записку. - Придется тебе, товарищ Пронин, - говорит он, - обождать здесь с полчасика. Ушел он, возвращается минут через двадцать и отдает записку обратно. - Видишь ли, к моменту наступления Юденича на Петроград белогвардейцы подготавливают вооруженное выступление, - объясняет Ковров. - В городе много всяких контрреволюционных групп и группочек, хоть нити от них тянутся все в один штаб. Среди них есть организация, именующаяся "Синие мечи". А где собираются эти заговорщики, мы не знали. Понятно? Иди домой, отдай своей хозяйке записку, как будто ты здесь и не был, а сам следи там во все глаза. Вернулся я домой, поговорил для видимости со старушкой о том о сем, тут Виктор ко мне пришел, я с ним о географии, о картах потолковал и только потом будто вспомнил и спохватился: - Вы уж извините меня, Александра Евгеньевна, вам тут днем записку принесли, а я и забыл. Она берет записку, тут же при мне ее читает и спрашивает: - Разворачивали вы ее? - Как же, - говорю, - извиняюсь, полюбопытствовал, думал, может, срочное что-нибудь... - А кто же вам ее дал? - спрашивает она. Я рассказываю все, как было. Спросил человек про фарфор, а я ему и ответил: ежели за пшено или за рис, то можно. - Правильно ответили, - одобряет она. - А он что? - А он ушел, - говорю и спрашиваю: - Это на каком же языке написано? - На английском, - объясняет она. - В записке он просит меня отобрать чашки с такой маркой, как здесь указано, а зайдет он за фарфором позже. Тут она идет к себе в комнату, приносит оттуда чашки, и действительно на донышках чашек изображены такие же точно мечи, какие нарисованы на записке. Признаться, тут я даже подумал, не переборщил ли Ковров в своей подозрительности: мечи и впрямь оказались фабричной маркой. Ну, напились мы втроем чаю из этих самых чашек, Виктор пошел домой, а я лег спать. V Дня через три заходит ко мне вечером Александра Евгеньевна, такая довольная, веселая, приветливая. - А у меня, Иван Николаевич, радость, - говорит она. - Ко мне племянник в гости приехал. Помните, я вам рассказывала, который в деревне под Псковом учительствует. Приехал в командировку. - Что ж, - отвечаю, - очень приятно будет познакомиться. - И я рада, - говорит она, - что вы с ним познакомитесь, человек он славный, хороший, вы с ним сойдетесь. Зовет она меня к себе в комнату. - Вот, - говорит, - знакомься, Володя. Здоровается со мной этот Володя... Парень высокий, статный, русый, глаза голубые, лицо бритое, голова под машинку острижена, одет в солдатскую гимнастерку, в ватные штаны, в яловых сапогах. По облику - помор, на севере часто встречаются такие рослые парни, по одежде - солдат. - Вы почему же не на фронте? - спрашиваю. - А у меня туберкулез, - говорит он. - В пятнадцатом году на германском фронте правое легкое навылет мне прострелили. - Значит, вроде меня, - усмехаюсь, - на инвалидном положении? - Да, - говорит, - вроде вас, только я не люблю без дела сидеть, в деревню отправился. Вот приехал сейчас за книжками. - Долго думаете пробыть в Питере? - Да дней пять, - отвечает. Сидим, разговариваем. Александра Евгеньевна чай вскипятила, по случаю приезда племянника даже баночка с вареньем у нее нашлась, племянник сало привез, я селедку почистил. Пиршество по тем временам! Напились мы чаю, наговорились. - Вы уж извините меня, Иван Николаевич, - обращается ко мне старуха, - разрешите Володе у вас в комнате переночевать. Всегда он жил в этой комнате, да и прохладно в других, а я все-таки как-никак дама. - О чем разговаривать, - говорю. - Места много, и мне веселее. Хоть на диване, хоть на постели его устраивайте. Пошли ко мне. Старуха меня благодарит, о том, чтобы я кровать уступил, даже заикаться не позволяет, устроила племяннику постель на диване, попрощалась с нами, ушла. Меня в сон клонит - мочи нет, разморило после еды. Поговорили мы еще о чем-то, лег я и точно в яму провалился. Ночью мне сквозь сон какие-то голоса мерещились, какой-то шум, грохот, но проснуться я был не в силах. Открываю утром глаза - племянника нет, руки и ноги у меня тяжелые, точно свинцом налиты. Заспался, думаю. Поднялся, умылся, пошел в подвал за дровами. Старуха в коридоре шмыгает. - Доброе утро, Александра Евгеньевна, - говорю. - Племянник-то ваш встал уже? - Да, - говорит, - ушел по делам. Натаскал я дров, сварил кашу, прибрал комнату, сижу, опять думаю, как бы убить время... Тут приходит почтальон, вручает мне письмо. Вызывают меня в военкомат в связи с переучетом. Думаю, быстро что-то, я и встал-то на учет без году неделя. Однако пошел. Ковров, оказывается, вызывает! Являюсь к нему, а он глядит на меня и головой качает. - Нехорошо, товарищ Пронин, - говорит. - Где это ты по ночам шатаешься? - Как где? - говорю. - Как велено, безвыходно сижу у себя дома и абсолютно нигде не шатаюсь. - А врать еще хуже, - говорит Ковров. - Были мы у вас сегодня ночью в гостях, замок у тебя на двери висел. - Ничего не понимаю, - говорю я. - Всю ночь дома спал. - И я тогда ничего не понимаю, - говорит Ковров. - Ночью произвели мы у твоей хозяйки обыск... - То-то мне ночью голоса слышались, - перебиваю я его. - Хотел я и твою комнату для видимости осмотреть, - продолжает Ковров, - подхожу - на двери замок. "Где, - спрашиваю, - гражданка Борецкая, ваш квартирант?" - "Ушел куда-то, - отвечает, - он часто по ночам отлучается". Замок, смотрю, у тебя на двери купеческий, таким только амбары запирать - не доверяешь, видно, старушке. Ну, твоя квартира есть твоя квартира, в глазах Борецкой особенно следовало подчеркнуть неприкосновенность твоего жилища. Осмотрели мы дом, за исключением одной твоей комнаты, и ушли. - Позволь, - говорю я Коврову, - никуда я из дому не уходил. У меня еще племянник ночевал. Ковров так и подскочил на месте. - Какой племянник? Рассказываю. - Э-эх! - говорит Ковров. - Провели нас с тобой, опростоволосились! По всем подозрительным домам искали мы в ту ночь крупного агента иностранной разведки... Понял? - Вот сволочь, - говорю. - Племянник-то, значит... - Ругаться нечего, - говорит Ковров. - В другой раз умнее будем. Спрятали они в твоей комнате человека. Одного только не понимаю: ведь мы и шумели, и ходили, и разговаривали... Как ты не услышал? - И я не понимаю, - говорю. - Слышались мне сквозь сон голоса, только я так и не проснулся. - Может, опоили они тебя чем-нибудь? - спрашивает Ковров. - Не думаю, - говорю. - Ничего мы, кроме чая, не пили, а чай все трое пили одинаковый. - Кто там разберет, - говорит Ковров. - Ты все-таки чай пей там поаккуратнее. Постарайся как-нибудь незаметно отлить малость этого чая и принести к нам. Сумеешь? - Сумею, - говорю. - Теперь им меня провести не удастся. - Только, смотри, виду не подавай, будто ты что-нибудь подозреваешь, - продолжает Ковров. - Не заметил, племянник никаких бумаг или оружия не привез? Пожал я плечами, покачал головой. - Привез, - говорю. - Лепешки да сало. - Не говори так, - объясняет Ковров. - Они военное выступление в Петрограде готовят. Дело нешуточное! Иностранные разведчики не зря через фронт перебираются. У заговорщиков и план есть, и с белогвардейцами они в переписке! Это, брат, война... Выдвигает он из стола ящик, достает булку, подает мне. - Мать честная! - восклицаю я. - Булка! - Да, - подтверждает Ковров, усмехаясь. - Нашлись филантропы! Вчера из одного консульства целую сотню прислали в детский дом. - Ну и что же? - спрашиваю я. - А как ты думаешь, что может быть в такой булке? - в свою очередь спрашивает меня Ковров. - А мы посмотрим, - говорю я, угадывая намек Коврова, и разламываю булку пополам, предполагая что-нибудь в ней найти. Но, увы, это оказывается самая обыкновенная булка! На всякий случай выковырял из одной половинки мякиш, но, кроме мякиша, так ничего и не нашел. - Ничего, - разочарованно произношу я и вопросительно взглядываю на Коврова. - Ты так думаешь? Ковров берет в руки выпотрошенную половинку, осторожно отгибает поджаристую корочку, и я вижу несколько небольших продолговатых предметов, лежащих под корочкой, точно бобы в стручке. - Что это? - спрашиваю. - Капсюли для гранат, - объясняет Ковров. - С пустыми руками телеграф или вокзал не захватишь. - И как же вы поступили? - интересуюсь я. - Доставили булки по адресу, - говорит Ковров. - Ребята были очень довольны. Только воспитательницу, у которой нашлись эти капсюли, пришлось разлучить с детишками... Ну, тут я догадался, что это мне наглядный урок и предупреждение. Прихожу домой, и в сердце у меня теплилась маленькая надежда на то, что племянник этот придет еще разок к нам в дом переночевать. - Понравился мне ваш племянник, Александра Евгеньевна, - говорю я своей хозяйке. - И вы ему очень понравились, - отвечает она. - Просил вам привет передать. Заходил он тут без вас. Из Пскова телеграмма пришла - вызвали его обратно. VI Опять потянулись обычные мои тоскливые дни. Живем мы с Александрой Евгеньевной, будто ничего не произошло. Она об обыске не заикается, а я делаю вид, будто и понятия о нем не имею. Сентябрь подходил к концу. Начались дожди, на улице стало пасмурнее. В газетах пишут, что деникинцы к Курску приближаются, настроение у меня паршивое. Но я не подаю вида, креплюсь, о фронте стараюсь не вспоминать. После истории с племянником убедился: прав Ковров, что послал меня сюда. Конечно, вместе с товарищами на позициях легче и веселее, но ведь надо кому-нибудь и здесь находиться. Одно у меня утешение - Виктор. Придет вечером, натопим мы с ним печку, он мне книжки вслух читает, я ему всякие истории рассказываю; крепко мы с ним подружились, даром что между нами пятнадцать лет разницы. Совет Коврова я не забыл. Нашел где-то в доме пустой флакон из-под одеколона, припрятал под шкафом и жду подходящего случая. А случай никак не подвертывается! Решил я тогда Виктора на помощь мобилизовать. Пришел он, я и говорю ему: - Если придет к нам сегодня Александра Евгеньевна чай пить, дается тебе следующее боевое задание: выйди за чем-нибудь из комнаты и свали в какой-нибудь гостиной горку или этажерку. Словом, разбей что-нибудь. Погромче, с шумом, с криком... Я на тебя тоже напущусь. А ты винись, оправдывайся... И смотри, держи язык за зубами, будто сам напроказил. Виктор чудо парень был: все поймет и лишнего не спрашивает. Попозже заходит к нам Александра Евгеньевна. - Я к вам в гости, - говорит. - Не прогоните? - Милости прошу к нашему шалашу, - говорю. - Чайник вот-вот закипит. Берется она по обыкновению хозяйничать, заваривает чай из брусничного листа, разливает по чашкам, я из угольев печеную картошку выгребаю, все идет честь честью. - Хорошо бы немножко дровишек подбросить, - говорю. - Слетай-ка, Виктор, в коридор, там щепки в углу лежат, принеси. Виктор стремглав убегает, и дальше все разыгрывается как по нотам. В комнату доносится шум, грохот и крик Виктора, что-то звенит и бьется, и я вижу, как Александра Евгеньевна даже в лице меняется. - Что там такое случилось? - восклицает она и выбегает из комнаты. А я тем временем свой чай быстро выливаю в пузырек, ставлю пузырек под кровать, выполаскиваю чашку, наливаю себе свежего чая и затем бегу следом за старухой. Вижу - постарался Виктор. Валяется на полу этажерка, а вокруг нее черепков видимо-невидимо. Старуха стоит бледная, в лице ни кровинки, губы трясутся. - Боже мой! - бормочет она. - Что он наделал? Ведь это наполеоновский фарфор. Вы посмотрите... Поднимает она черепки, показывает мне вензель. Я ее утешаю, и, надо отдать ей справедливость, старуха быстро берет себя в руки и уж не знаю, как там внутри, но внешне успокаивается. - Что ж, - говорит, - потерянного не вернешь, попробую завтра склеить что можно, а пока идемте чай пить, остынет. Вернулись мы в комнату. - Чай-то остыл, - говорю, - не переменить ли? - Когда чай не очень горячий - полезнее, - говорит старуха. - И потом я вам сахару, Иван Николаевич, положила, жалко выбрасывать. - Ну, если сахар положили, жалко, - соглашаюсь и пью свой несладкий чай и закусываю его печеной картошкой. - Слышали? - спрашиваю я старуху. - На днях диверсанты пытались охтенские заводы взорвать. - Какой ужас! - говорит Борецкая. - Могли ведь люди погибнуть... - Ну, они людей не жалеют, - говорю я. - На то они и белогвардейцы. - И оборачиваюсь к Виктору. - Верно? Но Виктор, хоть и не по своей воле посуду побил, однако, вижу, смущается, собрался раньше времени уходить, а я его не задерживаю: уйдет, думаю, легче мне без него комедию играть. - Что-то ко сну меня клонит, - говорю я Александре Евгеньевне. - Глаза слипаются. - А вы ложитесь, - говорит она, - я вам мешать не буду. Пожелала мне спокойной ночи, я ей взаимно. Ушла она, я дверь на ключ, потушил лампу, с шумом снял сапоги, лег на кровать и даже похрапывать начал. Лежать лежу, но заснуть себе не позволяю. Да и не хотелось спать. Час прошел, а может, и больше. Слышу, будто дверь хлопнула: негромко, точно кто-то закрывал дверь и не удержал. Чудятся мне какие-то шаги и голоса. Вслушиваюсь. Очень даже явственно чудятся голоса. Поднялся я как нельзя осторожнее, достал из кармана револьвер, подошел к двери и притаился. Стою, молчу и слушаю. Не шелохнусь, будто все во мне замерло. Время идет. Снова тишина наступила. Шаги стихли, голоса смолкли. Я прямо физически ощущаю, как идет время: секунда, еще секунда, еще секунда... Слух мой до того обострился, что мне казалось, будто я даже тиканье часов у старухи в комнате улавливаю, хотя, может быть, это просто сердце во мне так билось. Значит, стихло все. Открываю дверь еле-еле. Везде темно. Иду босиком по полу, сжимаю в руке револьвер, вслушиваюсь в темноте. Как будто журчат голоса. Иду через гостиную, через залу, как кошка иду, нервы напряжены, и не то чтобы я хорошо видел - прямо при помощи какого-то чутья ориентировался в темноте. Дошел до угловой комнаты, там у старухи самый ценный фарфор хранился. Дверь закрыта, но внизу пробивается сквозь щель слабый свет. Теперь уж сомнений никаких: разговаривают за дверью, и не один человек, а несколько. Подкрался я к двери. Все мужские голоса. Говорят о нападении, говорят негромко, о захвате какого-то здания толкуют. Юденича раза два помянули... Похолодел я. Вчера только в газетах прочел о том, что деникинцы Курск взяли. Вот, думаю, и в Питере закопошились гады. Нет, думаю, не бывать тому, чтобы вам отсюда целыми выбраться. Недаром послали меня сюда. А угловая комната, надо сказать, вроде мышеловки: три окна на улицу заделаны решетками и дверь из нее всего одна - в залу. "Ну, Ваня, - говорю мысленно сам себе, - действуй решительно, захвати этих врагов народа в собстственном их гнезде". Тут я, надо признаться, погорячился, не подумал как следует, дал чувствам волю. Пошарил рукой: ключ в двери. Эх, думаю, была не была! Раз, раз - повернул ключ. Тут еще в простенке комод какой-то золоченый стоял, тяжелый такой, плотный... С трудом, правда, но придвинул я его к двери, сам - к окну, рванул раму, распахнул, встал на подоконник. Слышу, поднялся в угловой комнате переполох, кто-то в дверь торкнулся, стучит, кто-то кричит из-за двери: - Открой, мерзавец, тебе же хуже будет! - А ну, гады, - кричу, - суньтесь только к окну или к двери - всех перестреляю! Понимаю, конечно: всех их мне одному не забрать, людей вызывать надо. Дуло вверх - и бац, бац. Услышат, думаю, прибегут. А как же еще, думаю, вызвать к себе подмогу? А в дверь стучат, кричат что-то. Попались, голубчики, думаю, не вырветесь. Выстрелил я еще раз. Стихло все за дверью. Слышу - бегут по улице. Патруль! - В чем дело? - спрашивают. - Так и так, - говорю, - товарищи, предстоит нам захватить и обезоружить одну белую банду. Тут часть товарищей становится возле дверей и окон, другие бегут звонить куда следует, и в скором времени приезжают на грузовике чекисты. Входим в залу, отодвигаем в сторону комод, открываем дверь и... Надо только представить себе мое дурацкое положение! В комнате, оказывается, нет никого, и нет даже никакого следа, свидетельствующего о том, что там кто-то находился. В это время входит в залу Борецкая, в капоте, со свечкой в руке, и я вижу, что она нисколько не смущена тем, что в ее квартире находится столько неприятного ей народа. - В чем дело, граждане? - говорит она. - У меня охранная грамота. И, кроме того, пожалуйста, поосторожнее. Здесь много дорогой посуды, и вся она в скором времени станет народным достоянием. - А в том, - отвечают ей, - что сейчас у вас здесь кто-то находился! - Кто же мог у меня находиться, - возражает Борецкая, - когда у меня живет этот больной матросик... - И она без всякого смущения указывает на меня. - Получил он тяжелое ранение на фронте, числится теперь инвалидом, вселен ко мне по ордеру, и я сама не знаю, как от него уберечься, потому что чудятся ему всюду контрреволюционеры, бегает он с револьвером по комнатам, и вообще кажется мне, что он не вполне в своем уме. И все смотрят на меня, и мне действительно крыть эти слова нечем, все правильно: числюсь я инвалидом, вселен по ордеру, и, главное, кроме этой вредной старухи, меня и мышей, никого в доме нет. А тут еще она всхлипывает и говорит: - Очень я прошу оградить меня от опасного соседства, я женщина старая, что я с ним буду делать. Все с сожалением смотрят на меня, и я слышу за своей спиной не очень-то лестные слова по своему адресу, и все кончилось тем, что составили протокол о моем буйном поведении, проверили мои документы и велели утром явиться на освидетельствование в психиатрическую больницу. VII Дождался утра, прихожу к Коврову, подаю пузырек с чаем. - Чай-то ты оставь, - говорит Ковров, - а вот поведение твое мне, брат, не нравится. Серьезную оплошность допустил. Поднял ночью пальбу, всю улицу перебудил, а что толку? Кому нужна такая работа? Нельзя на одного себя рассчитывать. Ты вроде как бы в разведке находишься и должен был, не поднимая шума, немедленно поставить нас обо всем в известность. Ну, я объясняю, как было дело, оправдываюсь. - А может, ты и в самом деле был пьян? - спрашивает Ковров. Верно, обстоятельства против меня говорили, и я не обиделся, не было резонов обижаться. - Что ж, - говорю, - революционер я или шантрапа какая-нибудь? - Ну ладно, - говорит Ковров. - Погоди немного, узнаем сейчас, каким чайком потчует тебя твоя хозяйка. Вызывает он своего помощника, передает ему пузырек, поручает съездить в химическую лабораторию и привезти оттуда анализ этого самого чая. - А ты, - обращается он ко мне, - погуляй пока, сходи на часок в музей куда-нибудь, что ли. Возвращаюсь я через некоторое время. Зовут меня к Коврову. Он сидит, усмехается. - Говоришь, не померещились тебе голоса? - спрашивает. - Пожалуй, что и так. А то с какой бы стати угощать тебя морфием? Слышал: лекарство такое есть, снотворное средство? - В чаю-то? - спрашиваю. - В нем самом. - Значит, у меня от этого самого лекарства такой тяжелый сон? - Пожалуй, что так. - А я думал, - говорю, - что это со мной от скуки. - А вот ночью сегодня ты сглупил все-таки, - говорит Ковров. - Шуму много, а толку мало. Спугнул волков. Пусть думают, что в дураках нас оставили, но, смотри, не проворонь еще чего-нибудь. Пришел я домой, признаться, очень удрученный. Обидно было, что все мои старания пропали впустую. А тут еще старуха новый удар мне подготовила. Пришел я к себе в комнату, сел. Думаю: приходится все начинать сызнова. Тут стук в дверь - Борецкая. Садится на стул как ни в чем не бывало и даже улыбается. - У меня к вам, Иван Николаевич, - говорит она, - просьба... - А что за гости все-таки были у вас ночью? - не выдержал, перебил я ее. Глазом не моргнула. - Это вам показалось, - говорит. - Да какой там показалось, - говорю. - Мне вчера чего-то нездоровилось, не спалось, я голоса ясно слышал... - Нет, это вам показалось, - повторяет она. - Жалко, - отвечаю, - что другие думают, будто это мне показалось. Ну, да ладно. Говорите, какая просьба. - А просьба у меня, - говорит она, - такая. Больше вашего мальчика, который к вам ходит, я через свои комнаты пускать не буду. Очень неприятный ребенок, шаловливый и грубый. Вы сами знаете, везде стоит редкая посуда. Ответственность за ее сохранность лежит не на вас - на мне. - Ходить ко мне мои знакомые могут, - возражаю я. - Я ведь здесь не в одиночном заключении. - Ходить к вам, конечно, могут, не спорю, - говорит она, - но если этот ребенок, который уже разбил столько ценной посуды, будет продолжать здесь бывать, я вынуждена буду обратиться в советские учреждения. Принимайте кого хотите, но пусть вам дадут комнату в другом доме, а сюда вселят более безопасного человека. Нет, думаю, бесстыжие твои глаза, не бывать этому, не уеду я отсюда, пока не сочтусь с тобой. - И, поверьте мне, я настою на своем, - добавляет она. - Мои коллекции важнее ваших подозрений. Не желая обострять с ней отношений, я сделал вид, будто растерялся и даже побаиваюсь ее угроз. - Ладно, - говорю, - не будет больше ко мне этот мальчик ходить, извольте. Вечером звонят. Иду отворять. В коридоре старуха мне уже навстречу бежит. - Там ваш мальчик приходил. Выхожу в переднюю - никого. Открываю дверь - на крыльце тоже никого. Оглядываюсь. Смотрю - Виктор мой идет по улице прочь от особняка. - Виктор! - кричу, - Витька, постой! А он идет, не оборачивается, только рукой махнул. Догнал я его. - Ты чего? - спрашиваю. - Загордился, разговаривать не хочешь? - Александра Евгеньевна сказала, чтобы я больше к тебе не ходил, - бурчит он. Обидела старуха мальчишку. - Эх ты, баранья твоя голова, - говорю. - Меня бы спросил. Я тебе по-прежнему товарищ, только положение сейчас изменилось. Подумал, подумал я, да и поделился с Виктором своими подозрениями. Не все, конечно, сказал, но сказал о том, что не спится мне и кажется, будто собираются в особняке по ночам вредные для Советской власти люди. Глаза у мальчишки заблестели, слушает, слова не проронил. - Лучше мне из дому теперь пореже выходить, - говорю. - Ты ко мне под окно наведывайся. Подойди незаметно и постучи тихонько по стеклу. Азбуку-то, которой я тебя учил, не забыл? - Нет, не забыл, - отвечает. - Ты не сомневайся, Иван Николаевич, я к тебе днем и вечером буду подкрадываться под окно. - Вот и хорошо, - говорю. - Может статься, понадобится мне от тебя помощь. Пожал я ему руку - и обратно к себе домой. Часа через два слышу - постукивает в окно: "Я тут, Иван Николаевич". Ну, думаю, отлично, связь налажена, и тоже стучу по стеклу будто от скуки: "Все в порядке, иди спать". С этого дня жизнь моя, надо прямо сказать, стала еще скучнее. Лишился я единственного приятеля, сижу один в доме вместе со старухой, и делать мне решительно нечего. Старуха все дни напролет книжки читает, и я почитываю. Никто к ней не ходит, и чувствую я, что так никого мне и не дождаться. Понятно: и старуха, и ее племянники настороже - зверя в одну и ту же ловушку два раза подряд не заманишь. Наступил октябрь. Начались дожди, стало холодновато. Откроешь форточку - с улицы дует сырой промозглый ветер. Небо серое, в тучах. В газетах тоже всякие невеселые сообщения. В общем, пасмурно. Внешне отношения у меня со старухой вполне приличные. Она женщина умная, и себя я тоже не считаю глупым человеком. Оба понимаем: зря цапаться нечего. Худой мир лучше доброй ссоры, как говорится. Правда, оба мы начеку, оба, фигурально выражаясь, друг с друга глаз не сводим. Как-то хлопнула парадная дверь. Я - к выходу. Старуха у двери. Услышала, что иду, - хлоп дверью перед самым моим носом. Показалось мне, что с кем-то она разговаривала, открыл я дверь - на крыльце никого. - Погодой интересуетесь? - спрашивает она меня. - Да, - говорю, - погодой. Погулять хотел, да вот дождик. Однако по вечерам она по-прежнему захаживала ко мне. Придет, сядет на диван, кружевцо какое-нибудь вяжет, расспрашивает меня о моей жизни, сама рассказывает, как в молодости на балах танцевала. Очень мило беседуем, как самые закадычные друзья. Как-то вечером сидела она у меня, а Виктор в окно стучит. - Эх, - думаю, - не вовремя... Старушка сразу встрепенулась. - Кажется, стучат? - спрашивает. Но я не растерялся - чтобы лишних подозрений не было, всегда лучше поменьше от правды уклоняться. - Это Виктор, - говорю. - Меня проведать пришел. Я с ним теперь через форточку объясняюсь. Вот он и стучит. Открываю форточку, кричу: - Это ты, Виктор? А он мне в ответ: - Я, Иван Николаевич! - У меня тут Александра Евгеньевна, - кричу ему. - Завтра поговорим! Паренек догадливый, сообразил. - Ладно, - кричит. - Завтра так завтра. Вижу - успокоилась