старушка. - Вы бы пошли погуляли с ним, - говорит. - Я бы пошел, - отвечаю, - да простудиться боюсь. - А все-таки неприятный ребенок этот Виктор, - говорит она. - Грубый какой-то... - Ничего не поделаешь, - отвечаю, - без гувернантки воспитывается. - И не мешает он вам? - спрашивает она. - А если мешает - я постучу ему: мол, занят, не мешай, он и уйдет! И даже набрался нахальства, думаю: не может же эта старуха азбуку Морзе знать, и выстукал Виктору: "Приходи попозже". Пожелала она мне приятного сна, ушла к себе. Слышу: Виктор снова стучит, тихо-тихо: "Пришел я". "Приходил сегодня кто-то к старухе, - выстукиваю я, - не могу к тебе выйти". "Понимаю", - отвечает Виктор. "Пока все", - стучу я и опять остаюсь в одиночестве. Спать нельзя - мало ли что может случиться, читать надоело, делать нечего. Когда, думаю, эта мука кончится? За окном дождь, а в доме тишина такая, что впору удавиться. VIII Когда же это случилось, дай бог памяти... Десятого октября, вот когда это случилось. Хоть и похвалился я, что не спал в ту пору, все-таки случалось иногда вздремнуть, - вполглаза, как говорится, но случалось. Проснулся я утром, в комнате прохладно. Взглянул в окно - стекла запотели. Выглянул наружу - на улице серенький туман. Совсем погода испортилась, настоящая осень на дворе, грязь, слякотно, а люди по улице все идут, идут. В те дни чувствовалось необычайное оживление. Решалась судьба Петрограда. Город готовился к обороне. На случай вторжения белогвардейцев отряды рабочих рыли окопы и складывали баррикады из дров, на перекрестках устанавливали артиллерийские орудия, в окнах домов делали из мешков с землей бойницы. Белогвардейцы грозили разграбить город и перерезать рабочих и работниц, красноармейцев и матросов, и все население Петрограда готовилось дать врагу жестокий отпор. Встал я, самому хочется на улицу, поближе к товарищам, а уйти не могу - вдруг здесь враги закопошатся? Шаркает, слышу, старуха в коридорчике, туда и сюда, туда и сюда. Думаю: чего это она разбегалась? - Иван Николаевич, вы спите? - спрашивает она меня из-за двери. - Проснулся, Александра Евгеньевна, - отвечаю. - Что-то холодно, - говорит она из коридорчика. Ага, думаю, пробрало, то-то она разбегалась, согревается. - Неужто холодно? - говорю. - А я что-то не замечаю. - У вас кровь молодая, - говорит она. - Не принесете ли дров, Иван Николаевич? А надо сказать, что дрова находились на моем попечении. Я их заготовлял, я их берег и даже ключ от подвала держал у себя в кармане. - Зачем запирать? - говорит мне как-то старуха. - Мы с вами в доме одни. - А для порядка, - объяснил я, - чтобы крысы туда не забежали. Спокойнее мне как-то было, что подвал заперт и ключ у меня находится. А то заберется туда кто-нибудь - была у меня такая мысль - да еще пристукнет, когда пойдешь за дровами. Сунул револьвер в карман - я никогда оружия без себя в комнате не оставляю, - затянул ремень, одернул гимнастерку, выхожу. - Отчего не принести дровишек, - говорю, - благо они у нас не по ордеру выдаются. Иду к парадной двери. Старуха около меня семенит. - Вы охапочки две дайте мне, Иван Николаевич, - просит она. - Что ж, - говорю, - можно. Спускаюсь вниз по лесенке, отпираю дверь, захожу в подвал, набираю охапку дров, и вдруг дверь хлоп - и закрылась. Я к двери, надавил, а там, снаружи, слышу, задвижка щелкает. "Попался, Ваня, к ведьме в лапы", - говорю я сам себе. В подвале темно, ничего не видно. Нашел ощупью дрова, присел на них около стенки, думаю: что делать? Стрелять в дверь? Замок такой, что никакими пулями не пробьешь, да и пули поберечь надо. Вступить: в переговоры? Черта с два договоришься с этими гадами, да и переговариваться не с кем. Аховое твое положение, Ваня, думаю. Но волноваться себе не позволяю. Хватит, думаю, погорячился уже раз, толку от этого мало. Немного прошло времени, по-моему, слышу - шаги над головой, голоса смутно доносятся и будто двигают вверху что-то тяжелое, грузное. Вдруг сразу стихло все, еле-еле какие-то звуки доносятся. Сообразил я: ход в подвал сверху еще задвинули или заставили чем-то. Вступишь тут в переговоры... Темно и невесело. Задохнешься еще, думаю. Но дышать легко. Вспомнил я тут, как старуха рассказывала, что в погребах для хранения вин обязательно вентиляция устраивается, да и раньше об этом слышал. И точно, будто откуда-то свежим воздухом потянуло. Значит, есть здесь какие-то отверстия. Куда же они выходят? На улицу, конечно. Но старуха рассказывала, что в подвале всегда должна быть ровная температура и поэтому затейливо и хитро эти ходы для воздуха устроены. Однако раз отдушины на улицу выходят, думаю, поищем их. Ясно, что отдушины в подвалах всегда под потолком делаются, а мне до потолка рукой не дотянуться. Сложил я дрова вдоль одной стены ступенькой, встал на них, ощупываю стену. На словах-то это просто получается. Правильно говорится: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Ползаю я по стене, мгла кромешная, руками пыль обтираю. Нашел одну отдушину. Отлично, думаю, поползем дальше. Сложил я на полу два полешка крест-накрест в том месте, где наверху отдушина, и дальше руками шарю. Обследовал одну стену - нет больше в ней отдушин. Переложил дрова вдоль другой стены. Еще нашел отдушину. Устал, присел ненадолго, передохнул и вдоль третьей стены заползал. Короче говоря, нашел три отдушины: в той стене, где дверь, никакого отверстия не оказалось. Присел у двери, вспоминаю расположение дома. Дверь, вспоминаю, стоит прямо к улице, стена напротив обращена ко двору, левая - в сторону парадного крыльца, правая... Правая-то и есть та сторона, куда окно из моей комнаты выходит, - палисадник, значит, направо. Ну, думаю, была не была, ничего другого делать не остается... Пошел от двери до правого угла, оттуда ощупью вдоль стены до сложенных накрест полешек, сложил в этом месте дрова поплотнее, взобрался на них, беру в руки полено и начинаю выстукивать по краю отдушины: "Виктор... Виктор..." Рука затекает. Будь ты проклято все на свете, думаю. Досада сердце щемит: а что, если вся эта работа впустую? Время идет. Медленно ли, быстро, я этого понять не могу. Рука немеет. Но ведь вся моя надежда только в том случае и может осуществиться, если я ни на секунду не прерву свое постукивание. Над головой какие-то звуки, чудятся мне какие-то голоса. "Терпи, Ваня", - говорю себе и постукиваю. "Виктор... Виктор..." И вдруг откуда-то издалека еле-еле доносится до меня тоже какое-то постукивание. Замер я, прильнул к стене. "Я тут... Я тут..." Как же это он, думаю, догадался? "Жди и слушай, - выстукал я, опустил руку, передохнул и опять стучу: - Слышишь меня?" Потом снова слушаю. "Слышу", - доносится до меня. Стучу: "Меня заперли в подвале". "Сейчас соберу народ", - отвечает Виктор. "Не смей, - стучу. - Беги в ЧК, вызови Коврова, расскажи все как есть". "Сначала тебя освобожу", - отвечает Виктор. "Подчиняйся приказу, - выстукиваю. - Подчиняйся приказу". "Иду", - отвечает Виктор. "Иди, иди", - выстукиваю. Стихло все. Ушел. Ну, тут приходится признаться, сам я произвел нарушение дисциплины. Может быть, устал, может быть, переволновался, но прилег на дровах и заснул. Может быть это и чудно и невероятно покажется, но - заснул. Спал, вероятно, недолго, минут пять-десять, не больше, но после сна как-то сразу посвежел, отдохнул и опять встал на свой пост. Стою и теперь уже только слушаю: не спросит ли чего Виктор? Довольно долго простоял, но так ничего и не услышал. Зато вдруг над головой снова раздался шум и стук, и показалось мне, будто наверху даже стреляют. Потом снова что-то отодвигают, кто-то спускается по лестнице, щелкает задвижка. Я на всякий случай достаю револьвер. Открывается дверь, и в подвал входит Ковров. - Наконец-то ты, товарищ Пронин, - говорит он, - оказался на высоте. - Это в подвале-то? - говорю я. - Вот именно в подвале, - говорит Ковров и смеется. - Не сразу тебя нашли, каким-то шкафом заставили они вход сюда. - Кто они-то? - спрашиваю. - "Синие мечи", - говорит Ковров. - Давно мы за этими заговорщиками охотимся. Существовала такая организация белых офицеров у нас в Питере. - Существовала? - спрашиваю. - Да, - отвечает Ковров. - И всего лишь полчаса назад прекратила существование. Собрались мы ее на этих днях захватить, а ты нас поторопил. Всех взяли. Часть отстреливалась, а часть через потайную дверь из угловой комнаты на двор пыталась выбраться, но мы их и на дворе ждали. - А мальчишка цел? - спрашиваю. - В машине сидит, - отвечает Ковров. - Все сюда рвется, о тебе беспокоится, только шоферу не велено его отпускать. - Это ведь благодаря ему заговорщики пойманы, - говорю. - Без него мне бы несдобровать. Не понимаю только, как он отдушину сумел отыскать. - Догадливый парень, - говорит Ковров. - Чекист из него выйдет. Пришел он к тебе в сумерки под окно, постучал, а ему в ответ тоже что-то пробарабанили. Он опять постучал, а ему опять в ответ стучат что-то бессвязное, и старуха в форточку кричит, что ты, мол, ушел из дому и пусть он завтра приходит. Встревожился Виктор, от окна отошел, а от дома не отходит, слоняется вдоль стены и все надеется, не позовешь ли его. Ну, ты и позвал. Вышли мы с Ковровым на крыльцо. На улице дождь, слякоть, ветер. - Вот и кончилась моя работа, - говорю я Коврову. - Эти офицеры, - отвечает Ковров, - собирались телеграф захватить и другие правительственные учреждения. Вижу, хмурится он, застегивает кожаную куртку, а сам вглядывается в темноту. - Юденич опять в наступление против нас пошел, - говорит. - Вот они и пытались ему помочь. - Протягивает мне руку, пожимает. - До свиданья, - говорит, - товарищ Пронин, надеюсь, еще увидимся. Распрощался я с ним, подхожу к машине, зову Виктора. - Пойдем, - говорю, - приятель, отведу тебя домой, заступлюсь перед матерью. Дохожу с ним до его дома, поднимаюсь на второй этаж, останавливаюсь против двери, на которой блестит медная дощечка с надписью "Барон фон Мердер", звоню. Открывает дверь женщина, простая с виду, молодая еще. - Где ты, - кричит на Виктора, - пропадаешь? Отец на фронт собирается, а он под дождем по улицам слоняется. Тут выходит отец. - Вы, - спрашивает он меня. - Пронин? - Пронин, - говорю. - Только как это вы признали? - Рассказывал о вас Виктор. Познакомились мы. - На фронт? - спрашиваю. - Да, - говорит, - против Юденича. - И я завтра на фронт думаю, - говорю. - А пока что, - приглашает он меня, - поужинаем чем бог послал. Ну, я не отказался - люди свои. Так вот и началось наше знакомство. ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ Юденич был разбит, спокойствие Петрограду обеспечено, и я опять вернулся в распоряжение Коврова. Он было не хотел тогда отпускать меня на фронт, но тут уж я заупрямился. - Мои товарищи жизни не жалеют, а я отсиживаться буду? - Чудак, чекисту в тылу опасность грозит не меньше, чем солдату в бою, - говорит Ковров. - Каждую минуту из-за угла пристрелить могут, да и самого тебя Борецкая едва не отравила. Ну да, как говорится, если что Ваньке втемяшится, так ты хоть кол на голове у него теши. Настоял, отпустили меня на фронт. Вернулся я, Ковров мне и говорит: - Опасности тебе подавай? Что ж, иди, брат, на оперативную работу в таком случае. Тут уж действительно жаловаться на тихую жизнь не приходилось Охотились мы на бандитов, и на спекулянтов, и на заговорщиков. Публика все это была видавшая виды, с иными приходилось в такие перестрелки вступать - не хуже, чем на войне. Одним словом, чистили мы Петроград, работы хватало. Многое можно порассказать о тех годах - сейчас расскажу о том, как Виктор вновь у меня в помощниках очутился. К тому времени стал я себя чувствовать коренным петроградцем. Полюбил этот город, привык к нему, завелись у меня друзья и знакомые - все как полагается. Но больше всех дружил я с Железновыми. Отца Виктора - не люблю об этом вспоминать - убили белогвардейцы в бою под Ямбургом. Остался Виктор - как бы это сказать? - ну, будто на моем попечении. Часто захаживал я к Железновым - пайком поделюсь, о занятиях Виктора в школе справлюсь, мать его, Зинаиду Павловну, утешу. - Трудно пока нам, конечно, но скоро все образуется, - говорю ей, бывало. - Вот вырастет Виктор - верная подмога, заменит отца. В ту пору Виктор мне уже, ну, сыном не сыном, а как бы племянником стал. Вот, значит, вызывает меня однажды Ковров и говорит: - Спрятан здесь, в Петрограде, архив одного иностранного агента. В этом архиве имеются документы о связи бывшего Временного правительства с одной державой и о субсидировании этой державой всяких белогвардейских заговоров. Как ты сам понимаешь, эти документы представляют немаловажное значение для нашего государства. В свое время вывезти эти бумаги из Петрограда не успели и, как нам стало известно, пытаются это сделать теперь. Так вот, нам нужно этот архив найти. Тебе, товарищ Пронин, могу напомнить, что в числе контрреволюционных организаций, которые субсидировались этим иностранным агентом, были и "Синие мечи". Небось не забыл еще своего знакомства с ними? Вот тебе и придется восстановить в памяти все, что касается этой организации, и пойти по ее следам. - Да, задал ты мне задачку, товарищ Ковров, - говорю я в ответ - Легко сказать: найди. Пачка бумаг в Петрограде! Иголку в стоге сена я бы нашел, пожалуй. - А ты не бумаги ищи, - говорит Ковров. - В портфеле архив не повезут. Тут Ковров достает из шкафа дугу с подвязанным к ней колокольчиком и спрашивает. - Лошадей запрягать умеешь? - Брось, брось! - говорю я, догадываясь о каком-то подвохе со стороны Коврова, внимательно осматриваю дугу и ничего особенного, конечно, в ней не нахожу. - Можно сломать? - спрашиваю Коврова. - Но ведь другие не ломали? - отвечает он, берет со стола стакан и подает мне. - Держи, - говорит. Взял я стакан, Ковров держит один из концов дуги над стаканом, повертывает колокольчик, и сразу из дуги полилась в стакан бесцветная жидкость Ковров опять быстро повернул колокольчик и закрыл этот странный резервуар. - Выпей, - говорит он мне. - А что это? - спрашиваю я с опаской. - Ничего, ничего, попробуй, - угощает он. Поднял я стакан, понюхал, выпил - и с удивлением смотрю на Коврова. - Спирт? - спрашиваю. - Он самый, - подтверждает Ковров. - Вот так его и переправляют через границу. Я молчу. - Подумай теперь о бумагах, - говорит Ковров. - Постарайся, поищи, где их прячут. Задумался я, но если приказано... - Есть, - говорю, - товарищ начальник. Пошел домой думать. А думать в те времена еще не умел. Думаю и тревожусь: а ну как, пока тут думаю, бумаги в это время из города вывозят? Внутреннее спокойствие - самое важное, я считаю, во всяком деле. Мы должны действовать, как математики: решить задачу надо, и чем скорее, тем лучше, но не спешить, не нервничать, не метаться. Пока себя к этому приучил, сколько ошибок, сколько промахов сделал - вспомнить страшно! Сижу дома, думаю и ничего придумать не могу. Не развито у меня еще тогда было воображение, чтобы самому дома сидеть, а мысленно весь город обойти. Отправился тогда к себе на службу, пересмотрел дела контрреволюционных организаций, которые были нами раскрыты, отметил на карте города все дома и помещения, где эти заговорщики обитали. Сунул этот адрес-календарь в карман и зашагал по городу. Трудно еще жилось Питеру. Топлива не хватало, продовольствие подвозили плохо. Но настроение у жителей было приподнятое. Приближение победы чувствовалось всеми так же явственно, как ощущается наступление весны. Хожу, присматриваюсь к отмеченным мною домам, в иные заглядываю, беседую с жильцами, и все это будто мимо меня, ничего не останавливает внимания. Чувствую, что без толку хожу, а с чего начать - не знаю. Так в своих скитаниях по городу прошел я раза два или три мимо особняка Борецкой. Памятный дом, но хороших воспоминаний у меня с ним не связано, а иду мимо и щемит почему-то сердце. Не знаю почему, но решил я начать поиски с него. Во-первых, умные люди в нем действовали, а во-вторых, не остыла во мне еще досада против этих умников, которые меня в дураках оставили. Пошел к Коврову. - Скажите-ка, - спрашиваю, - что нашли тогда в особняке, когда офицеров арестовали? - Оружие, валюты сколько-то, патроны, - говорит Ковров. - Ничего особенного. - Не может этого быть, - говорю я ему. - Не может быть, чтобы в таком удобном доме и такие хитрые люди ничего не спрятали. Дай мне разрешение произвести обыск. - Не поднимай паники, - говорит Ковров. - Можно осмотреть и без ордера на обыск, чтобы не привлечь ничьего внимания. Допустим, жилищный отдел собирается ремонтировать дом, и в нем необходимо произвести тщательный технический осмотр. Дали мне людей, и пошли мы на мою прежнюю квартиру. Борецкой там, понятно, и духу не осталось, все ценные вещи из особняка розданы различным музеям, а в доме обитали самые обыкновенные жильцы, вселенные по ордерам жилищного отдела. Для осмотра дома это обстоятельство создавало дополнительные трудности: что ни комната, то новая семья, однако жильцы встретили нас приветливо и всячески старались облегчить нашу работу. В течение двух суток обстукали мы все стены, облазили и чердак, и подвалы, отдирали обои, поднимали паркет, каждую ступеньку на лестницах ощупали, проверили дымоходы и отдушники, - короче говоря, произвели такой технический осмотр, какого ни один строитель в жизни не производит, и... ничего не нашли. Попутно во время осмотра я от жильцов узнавал, кто бывает в доме. Примечательного ничего не обнаружил. В доме ночевал иногда мужик-молочник, но его дальше кухни не пускали, да и сам он от своих бидонов отойти боялся. Явились мы после обыска к Коврову. - Ну что? - спрашивает он. - Да ничего, - говорю я. - Вот то-то и плохо, что ничего, - говорит он. - Плохие вы следопыты. Опасаюсь, как бы этот самый архив мимо нашего носа не провезли. Тут ясно я увидел, как мало он на меня надеется, и обидно мне стало, но сам понимаю: опыта у меня никакого и работник я действительно посредственный. - У меня тут на примете молочник, - говорю и понимаю: пустяки говорю, но ведь надо же что-нибудь сказать. - Старьевщики и молочники, конечно, народ интересный, - говорит Ковров, - но их больше писатели в юмористических рассказах описывают, а ты менее колоритными личностями займись, умный враг всегда самым незаметным обывателем выглядит. Поблагодарил я его за совет и решил все-таки познакомиться с молочником и вообще со всеми, кто бывает в этом близком моему сердцу доме. Рассказывать, конечно, о всех своих поисках и знакомствах и долго и скучно. Жильцы и гости оказались самыми обыкновенными людьми, молочник был тоже обыкновенным мужиком, и в отношении его насторожило меня только одно: что приезжал он откуда-то из-под Пскова. Далеко от Петрограда, но не это даже меня смутило - тогда в Петроград многие крестьяне из самых отдаленных деревень приезжали и отличные вещи задешево на продукты выменивали. Другое смутило. Вспомнил я, что этот самый "племянник Борецкой", который так ловко обвел меня вокруг пальца, по рассказам, тоже учительствовал где-то под Псковом. И вот втемяшилась мне мысль, что молочник и есть этот самый племянник. Попросил я одного из жильцов известить меня, когда приедет крестьянин, - мол, тоже хочу у него масла купить. Надо сказать, что крестьянин этот из такой дали не молоко, конечно, возил, а масло и сметану, и молочником его просто так, по привычке, называли. Да это и понятно: выгодно ли было бы молоко из-под Пскова в Петроград везти! Разумеется, за особняком я не переставал наблюдать, но жилец тоже оказался человеком аккуратным и вскоре позвонил ко мне утром на квартиру по телефону. - Приехал молочник, - говорит. - Я его предупредил, чтобы он для вас масла оставил. Приходите после службы. Эх, думаю, перестарался жилец! Тебя просили меня предупредить, а ты и молочника предупредил. Впрочем, тогда это было естественно - такие услуги добрым знакомым оказывать, и ничего необычного в подобной просьбе молочник не мог усмотреть. Однако пуганая ворона куста боится! Дождался я времени, когда в учреждениях занятия кончаются, и пошел за маслом, готовый к встрече со старым знакомым. Захожу с парадного крыльца, вызываю жильца. - Здесь? - спрашиваю. - Как же, как же, - сообщает жилец. - Дожидается вас. Идем мы в кухню - и что же? Сидит там обыкновенный псковский мужик без малейшей подделки. Поздоровались мы. - А я уж думал, не придете, - говорит мне приезжий. - Как можно! - отвечаю. - Да ведь службу не бросишь. - Против порядка, конечно, не пойдешь, - соглашается приезжий. Потолковали. - Вы что же, заночуете здесь? - спрашиваю. - Заночую, - отвечает продавец. - Завтра куплю кое-что для дома и поеду. Поторговались. - Наживаешься, отец, - говорю. - Где уж! - отвечает он. - А впрочем, разве такой город, как Питер, без спекулянства построили бы? - Что ж, ты и у себя под Псковом хочешь Питер выстроить? - шучу. - Зачем? - отвечает. - Нам не до жиру... Купил я у него масла и... пошел восвояси. Отнес покупку Железновым, попил у них чайку, задумчивый сижу, молчу, смутно на душе. Подходит ко мне Виктор, кладет руку на плечо. - Дело? - говорит. - Дело, - отвечаю. - Трудное? - говорит. - Трудное, - отвечаю. Вижу, хочется ему мне помочь, а расспрашивать, знает, не полагается. - Секрет? - говорит. - Секрет, - отвечаю. Вернулся домой и... решил не бросать своего молочника, не останавливаться на полдороге. Коли занялся, так уж заниматься им до конца. Масло маслом, а ну как... Обманули меня раз эти псковские, не верю я им больше! Может, он действительно просто спекулянт, а все-таки надо проверить, что он из Петрограда повезет. Улик нет, а совпадения подозрительные: останавливается во вредном этом особняке, живет у самой границы, и к тому же опять - псковской. Проверь, проверь, твержу себе. На следующий день с самого раннего утра находился я уже на наблюдательном посту неподалеку от особняка. Часов около десяти вышел мой мужичок из дому. Мешок с бидонами на плече. Пошел на рынок, потолкался там, курточку какую-то купил, мануфактуры, всяких мелочей для хозяйства, походил-походил и прямо на вокзал. В буфете попил чаю и встал в очередь к билетной кассе. Все идет совершенно нормально. Взял билет, дождался посадки, ворвался с прочими пассажирами в вагон. Проводник соседнего вагона был предупрежден о том, что он обязан предоставить в мое распоряжение служебное отделение и в случае, если последуют от меня какие-либо приказы, им подчиниться. Поехали, значит, мы в Псков. Было начало декабря, темнело рано. Электрическое освещение в вагонах тогда было неисправно, горят кое-где в фонарях свечи, сумрачно, скучно. Вагоны покачивает, колеса постукивают, пассажиров в сон клонит. Едем. - Поди-ка ты в соседний вагон, - говорю проводнику, - оставь в двух фонарях какие-нибудь огарки поплоше, чтоб ничего нельзя было разобрать. Прошел я потом в тот вагон, поднял воротник, нахлобучил шапку, чтоб не узнать меня было. В вагоне теснота. Однако нашел я своего молочника, разглядел. Вижу, сидит он почти что в середке, дремлет, мешок его под лавкой лежит. Подсел я в соседнее отделение с краешку. Ближе к Луге думаю - пора. Совсем разомлели люди в вагоне. Ночь. Самый крепкий сон. Вернулся к проводнику, объяснил ему, как найти молочника. - Постарайся, друг, принеси мне его мешок, - прошу. - Имею желание взглянуть на его вещички и убедиться, не занимается ли данный гражданин спекуляцией. Ушел проводник. Минут двадцать спустя, смотрю, волочит мешок моего псковича. Признаться, вспомню, как в те годы действовал, так стыдно становится. Грубо работал, некультурно. Если, строже говоря, разобрать мои поступки - ненужные вещи делал. Не умела еще голова работать. Надо знать психологию, уметь анализировать человеческие поступки, а мы тогда все больше вещественными доказательствами увлекались. Теперь я бы так устроил, что преступник, того не подозревая, сам бы мне указал, где и что у него спрятано. Да и для того чтобы осмотреть мешок, тоже можно было найти более деликатный способ. Подумать только! Осмотр дома, похищение мешка... Получалось, что я самолично предупреждаю преступника о том, что за ним ведется слежка. Наше счастье, что преступник не жил в доме. Эх, да что там говорить. Заперся я в служебном отделении, проводника послал на пассажиров смотреть, а сам принялся осматривать содержимое мешка. Суконная курточка. Ощупал ее - нет, ничего в ней не зашито. Отрез зеленого вельвета, по-видимому, жене или дочери на платье. Гвозди, замки. Детская гармошка. Сжал ее потихоньку - пустая. Коробка с монпансье и кусок хлеба. Два бидона. Заглянул в бидоны - пустые... Незавидная добыча! Но тут подумал я, что владелец этих бидонов живет на границе, вспомнил, как товарищи показывали мне различные доспехи, отобранные у контрабандистов. Незамысловатые доспехи: ящики да чемоданы с двойным дном, палки и дуги, выдолбленные внутри. Вспомнил уроки Коврова. А что, если и бидоны сделаны так, подумал. Повернул бидон вверх дном и начал пытаться поворотить днище справа налево. И что же вы думаете? Пошло! Отвинтил днище - разошлись боковые стенки, двойные оказались! Прежде в этих бидонах шелка да кружева доставляли из-за границы небось. А теперь? Прямо скажу, с замершим сердцем наклонился я и увидел какие-то бумаги, да. И тут я должен похвастаться. Подавил я в себе желание бумаги достать, а молочника арестовать. "А если он ни в чем не признается?" - подумал и с мыслью этой не расстаюсь до сих пор, какое бы дело ни расследовал. Когда приходится иной раз читать или слышать, что следователь добился от преступника полного признания, так это значит, что следователю просто повезло. Надо уметь самому, вопреки преступнику, загадки разгадывать. - Проснется мужик, поднимет шум, - спрашивает проводник, - как быть? - А очень просто, - объясняю. - Неси мешок на прежнее место как ни в чем не бывало. Будто попался тебе на глаза и ты ему хозяина ищешь. Так все и обошлось. Верст пятидесяти не доезжая до Пскова, вылез мой молочник из поезда. Выскочил вслед за ним и я - и в сторону. Увидит меня, сразу поймет, в чем дело. Оплошность я сделал, уехав один из Петрограда. Не могу за ним следовать. Посматриваю издали. Прошел он со своим мешком за станцию, подошел к каким-то саням, положил мешок, сам сел, и лошадь сразу тронулась с места. Видно, выезжали за ним на станцию. Тут кинулся я на станцию, спрашиваю: - Откуда эта лошадь? Во-он пошла! - А это, - говорят, - Афанасьев из Соловьевки. Вам что, туда надо? Старик из Петрограда приехал. Масло возит продавать. Богатый мужик. Сын за ним приезжал. Они бы вас взяли. - Да нет, - говорю, - лошадь больно хороша. Прикинул я кое-что в уме - не может быть такого невезенья, думаю, чтобы он последние бумаги вывез, - и уехал с первым же поездом обратно в Петроград. Доложил Коврову о поездке. - Что думаешь делать дальше? - спросил он меня. - Люди нужны? - Как бы не спугнуть... Лучше пограничную часть предупредите, - попросил я. - Чтобы в случае чего мог я к ним обратиться. Затем зашел к знакомому уже мне жильцу, попросил опять известить меня, когда масло привезут. Тот действительно очень аккуратно перед самыми святками позвонил мне, и я встретился с Афанасьевым уже как старый покупатель, купил масла и опять отнес его Железновым. - Напрасно вы о нас так беспокоитесь, Иван Николаевич, - говорит Зинаида Павловна и смущается. - Люди свои, сочтемся, - отвечаю. - Я вот в деревню ехать собираюсь - отпустите со мной Виктора? Чего ему каникулы в городе проводить? - Да уж не знаю, как быть, - говорит Зинаида Павловна. - Я бы и отпустила, да ведь вы человек занятой, куда такая обуза? - А он мне помогать будет, - шучу в ответ. - Пускай с жизнью знакомится. Тут Виктор сам подходит ко мне и шепотом, чтобы мать не слышала, спрашивает: - Дело? - Да, - говорю. - Все то же? - Да. Бросился он к матери, обнимает ее, тормошит. - Мамочка, дорогая! - кричит. - Отпусти меня с Иваном Николаевичем. Весь год буду потом лучше всех учиться! На недельку только... Отпусти, честное слово! Отпустила Зинаида Павловна со мной сына, конечно, и мы в тот же день, не дожидаясь Афанасьева, выехали псковским поездом из Петрограда. Взял я с собой ружье, лыжи... Охотники! Виктор едет, ликует. - Вырасту, тоже чекистом стану, - говорит. - А вот мы это сейчас выясним, - отвечаю. - Что я делами занят - это естественно, но вот откуда ты взял, что я все одним и тем же делом занимаюсь? - А очень просто, - говорит Виктор. - Носишь ты нам масло, и масло это какое-то не петроградское, вот я и решил, что ты все в одно место ездишь. - Догадливый! - смеюсь я. - А что мы там делать будем? - спрашивает Виктор. - Где - там? - А куда едем. - Гулять, - говорю. Смотрю: обиделся мальчишка, надулся как мышь на крупу. - Ты чего? - спрашиваю. - А может, ты меня в самом деле гулять везешь? - бурчит он. - Так я могу и один обратно вернуться. - Ладно, спи, чекист, - говорю ему. - Там будет видно. Утро вечера мудренее. Вылезли мы с ним где надо, наняли лошадь, поехали в Соловьевку, остановились у одного местного коммуниста, известного нам в Петрограде человека. Предупредил я нашего хозяина: - Говорите, что приехал к вам в гости родственник с братом. Даю Виктору лыжи. - Гуляй, - говорю. - А дело? - спрашивает он. - Гуляй, - повторяю, - и никаких вопросов. - Да ты что, смеешься, что ли? - возражает Виктор. - Я бы, может, не поехал гулять! Рассердился я даже на него. - Сказано - гуляй, и гуляй. Будешь еще у меня рассуждать! Я серьезно говорю: это тебе военное задание. Гуляй, и вся недолга! Заметил или нет раздражение в моем голосе Виктор - не знаю, только больше пререкаться не стал, забрал лыжи и отправился на улицу. На другой день спрашиваю хозяина: - Афанасьев приехал? - Недавно, - говорит тот. - Сын за ним ездил. - Кликните-ка сюда моего мальчишку, - прошу. - И как-нибудь ненароком покажите ему Афанасьева. Явился Виктор. - Вот, - говорю, - тебе и поручение. Покажут тебе одного человека. Так твоя обязанность последить, не уйдет ли он куда-нибудь из деревни. Только смотри, около его избы не околачивайся. Гулять будешь, понятно? Вечером пришел Виктор - ничего не приметил. На ночь я пошел бродить у околицы - тоже напрасно. Утром опять Виктор меня сменил. Вскоре прибежал запыхавшийся, еле отдышался. - Ушли! - говорит. - Пошел с ружьем, с собакой, с каким-то парнем. В лес. Идем-ка... - А это вы напрасно тревожитесь, - говорит хозяин. - Это он с сыном белку бить ходит. За ними и следить не надо. Зимой Афанасьев или в Петроград ездит, или по белку ходит, только и всего. Охотники они с сыном не ахти какие, а все-таки на воротник да шапку набьют зверя за зиму. - Что ж это вы мне раньше не сказали, - говорю хозяину. - Я тоже люблю с ружьем побаловаться. Здешние места они должны знать, вот мы и пойдем завтра в ту же сторону. Пообедали мы. Послал я Виктора снова на улицу. - Как вернутся, лети ко мне. Часа через два прилетает мальчишка. - Вернулись! Забрали мы с Виктором лыжи и огородами - за околицу и в лес. Идем по лесу. Сугробы волнами выгибаются. Разлапистые темно-зеленые ели точно присели на землю и прикрыли ее пушистыми своими юбками. Голые березы ввысь рвутся, и белые их стволы на синеватом снегу кажутся розовыми. Тишина стоит необыкновенная, как в театре перед поднятием занавеса. Вот-вот все сейчас запоет, заиграет. Только где-то в отдалении скрипнет сучок и что-то хрустнет, точно кашлянул кто. Указал мне Виктор на лыжный след - легкий такой, бегущий. Сразу видно, что хорошие лыжники шли. Двое. А рядом мелкие и частые лунки - собака бежала. Идем мы по следу, быстро идем, и даже мне, отвыкшему в городе от лыж, идти легко-легко - так кругом хорошо и привольно. Километров пять мы так пробежали. Вдруг Виктор хватает меня за руку. - Бей! - говорит. - Бей! Указывает на высокую ель - на макушке, в ветвях, белка скачет. - Снимай ружье! Стряхнул я его руку со своей. - Эх ты, чекист! - говорю. - Ты уж прямо из деревни с песнями выходил бы да Афанасьевых позвал на прогулку. Смутился он. Достал я карту. Граница должна быть близко. Прикинул на глаз: километра два остается. Лыжня тут в овражек пошла. Небольшой такой овражек, но крутой и кое-где даже обрывистый. Спустились мы с Виктором вниз. Оборвался лыжный след, никуда больше не ведет. Не прыгали же они отсюда по воздуху! Дно в овражке утоптано. Сломанная ель валяется. Постукал я по стволу - не выдолблен ли? Нет, звенит, на дрова просится. Пошныряли по овражку. Все находки: снег да кусты под снегом. - Пошли обратно, - говорю. - Ничего не понимаю. И действительно, ничего не понимаю. По моим соображениям, или Афанасьевы должны где-нибудь границу переходить, или к ним с той стороны кто-нибудь приходит, а лыжня явственно обрывается - и никакого следочка. Направо, по карте, озеро; налево, отмечено у меня, застава. Дай, думаю, схожу к браткам, предупрежу о своих поисках. Заставу мы нашли скоро, почти не плутали. Познакомился я с начальником, показал документы. Он был уже предупрежден о моем приезде. Поделился я с ним своими подозрениями, но отнесся он к ним недоверчиво. Граница тогда не так отлично, как теперь, охранялась, и людей было поменьше, и опыта не было, но самонадеянный он оказался человек! - Не могли мы не заметить, - говорит, - если бы кто границу перешел. Пожелали мы с ним друг другу успеха, и пошел я с Виктором опять к себе в Соловьевку. Вернулись домой поздно, ночь уже наступила. Не успели отдохнуть, разбудил я Виктора. - Вставай, - говорю, - на работу пора. Ничего! Малый мой кубарем с лавки скатился, ноги - в валенки, ополоснулся водой - рукой по лицу раз, раз, умылся, точно кошка, натянул шубейку и говорит: - Пошли. На улице знойкий декабрьский мороз. Ночь на исходе. Звезды гаснут медленно, неохотно. Небо сереет, становится сизым. По снегу тени бегут, точно птичьи стаи низко-низко над землей летят. Порошит снежок. Это совсем нам на руку. Все следы заметет, в том числе и наши. Однако, идя к овражку, сделали мы здоровый крюк и подошли совсем с другой стороны, чтобы ненароком Афанасьевы не заметили чужих следов. Выкопали себе с Виктором нору в снегу поодаль, на верху оврага, и запрятались вроде медведей. Весь день просидели, и хоть бы какой-нибудь зверь в овражек для смеха забежал. Хорошо еще, что мясо и хлеб захватили, по крайней мере не проголодались Сидим, перешептываемся, прячемся. А от кого? Вокруг ни души. Прошелестит в воздухе птица, упадет шишка, и опять сгустится лесная зимняя тишь. - Долго так сидеть будем? - спрашивает Виктор. - От тоски сдохнешь. - Терпи, брат, - говорю. - Назвался груздем - помалкивай. Думаешь, чекистом быть - так только и дела, что стрелять да за бандитами гоняться? На всю жизнь терпеньем запасайся! Вернулись вечером в деревню несолоно хлебавши. На исходе ночи снова бужу Виктора. - Пошли опять. На этот раз поленивее малый одевался. Сидеть сиднем в снегу целый день, конечно, не ахти какое веселое занятие. Добрались до своего блиндажа, забрались туда, с утра скучать начинаем. Но ближе к полудню слышим голоса. Притаились мы. Виктор замер, как белка в дупле. Приближаются люди. Смотрю - спускаются в овражек. Афанасьев! С ним его сын. Парню лет девятнадцать, а покрупнее отца. Позади собака. Не приходилось мне еще таких собак видеть. Овчарка... Но какая овчарка! Рослая, морда волчья, грудь широкая, крепкая, сама поджарая, передние лапы как хорошие руки, а задние породистому коню в пору. Идет пес сзади, нога в ногу с людьми, морду не повернет в сторону! Откуда, думаю, у псковских мужиков такое сокровище? И тут у меня дыхание перехватило. Остановился пес, повел носом, и показалось мне, будто шерсть на нем слегка вздыбилась. Почуял чужих, думаю, бросится к нам, и все пропало. Но, должно быть, уж очень вымуштрован был этот пес, повел носом - и опять за своими спутниками как ни в чем не бывало. Спустились Афанасьевы в овражек. Старик снял ружье, прислонил к поваленной ели, сбросил на снег ягдташ. Потом отошел с сыном в сторону; присели они на корточки, в снегу чего-то копаются. Из-за своего прикрытия не очень хорошо мог я рассмотреть, что они делали. Будто палки какие-то из-под снега достают. Потом вернулся старик к ягдташу, порылся в нем, опять чего-то колдует. Пес стоит у ружья, не шелохнется. Встал старик, бросил перед псом кость. Покосился на нее пес, но не трогает. А старик и не смотрит больше на собаку. Подозвал сына, смахнули они со ствола снег, сели рядышком и разговаривают о чем-то. Смотрю и не понимаю... Что такое? Вдруг откуда-то совсем издалека собачий лай послышался. Пес сразу встрепенулся, но не двигается. Тут старик не спеша достает из кармана старинные такие часы луковицей, смотрит на них, подходит к псу и коротко говорит: - Геть! Пес хватает кость в зубы и кидается вверх из овражка. И вдруг у меня в голове все точно прояснилось. Вот оно, думаю! Вот кто у них почтальоном служит. А пес почти уже выбрался из оврага. Понимаю, нельзя его упустить! Выскочил я из-за прикрытия, вскинул ружье, а оно у меня отличное было, бельгийское, центрального боя и на всякий случай картечью заряжено, с какой на медведя ходят. Какое-то холодное спокойствие мною овладело. Прицелился я, а пес уже стремглав между деревьями мчится. Жалко такого пса губить, но ничего не поделаешь! Спустил курок. Ахнул выстрел. Подскочил пес и припал к снегу. Бегу к нему сам не свой. И тут слышу - кричит сзади меня Виктор неистовым голосом: - Пронин! Черт! Пронин! Оглянулся, вижу - отец с сыном из овражка выбираются и старик прямо в спину мне целится. Мгновенно тут я сообразил, что пес от меня никуда уже не уйдет, кинул ружье, выхватил из кармана браунинг, бросился к Афанасьевым навстречу. - Бросай ружье! - кричу. - Убью! Старик, может, и не бросил бы, да сын растерялся, молод еще был. - Бросай, - кричит, - батя! Опустил старик дуло. Подбегаю к ним. - Руки вверх! - кричу. - Руки! Подняли они руки. Стою против них, а мысли у меня в голове одна за другой несутся. Не доведу их я один ни до заставы, ни до деревни. Они тут каждую ложбинку, каждый бугорок знают. Без лыж раньше их в сугроб провалюсь, а на лыжах уйдут они от меня. Вот, думаю, когда Виктор спасет. - Виктор! - зову я его, но голову не поворачиваю, не спускаю глаз с Афанасьевых. - Тебе приказ. Надевай лыжи - и на заставу. А я тут пока наших приятелей постерегу. И если за что я Виктора уважаю, так за то, что в решительные моменты он всегда точно выполняет приказания: сказано - и конец. Слышу - зашелестели лыжи, побежал Виктор. А я стою против Афанасьевых и секунды отсчитываю. Узнал меня старик. - Как вам мое маслице понравилось? - спрашивает. - Не распробовал еще, - отвечаю. - Больно дорожишься. - Дешево отдав