о представилась: - Матильда Георгиевна Рукотворова. - Видимо, трудный у нас будет разговор, - вздохнул Рябинин. - А я на разговор не набивалась, - отпарировала она. - Сам меня пригласил через сержанта. - Начинаешь прямо со лжи. Не Матильда ты. - А кто же? - поинтересовалась она, выпуская в него дым. У Рябинина впервые шевельнулась злоба, но еще слабенькая, которую он придавил легко. - По паспорту ты Мария. И не Георгиевна, а Гавриловна. И не Рукотворова, а Рукояткина. Мария Гавриловна Рукояткина. - Какие дурацкие имена, - сморщила она губы и небрежно сунула окурок в пепельницу. - Ну и что? - Зачем врать? - он пожал плечами. - Ты спросил, как я себя называю. Так и называю: Матильда Георгиевна Рукотворова. Это мое дело, как себя называть. У меня псевдоним. Ты можешь звать меня Мотей. Кажется, в логике ей не откажешь. Рябинин чувствовал, что ей во многом не откажешь и все еще впереди. - Год рождения? - Одна тысяча девятьсот первый. - Попрошу отвечать серьезно. - А сколько бы ты дал? - Мы не на свидании. Отвечай на мой вопрос. - На свидании ты бы у меня не сидел, как мумия в очках. Двадцать три года ровно. Записывай. Выглядела она старше: видимо, бурный образ жизни не молодит. На хорошенькое лицо уже легла та едва заметная тень, которую кладет ранний жизненный опыт. - Образование? - Пиши разностороннее. Если я расскажу, кто меня и как образовывал, то у тебя протоколов не хватит. - Я спрашиваю про школу, - уточнил он, хотя она прекрасно знала, про что он спрашивал. - Пиши высшее, философское. Я размышлять люблю. Не хочешь писать? - Не хочу, - согласился Рябинин. Такая болтовня будет тянуться долго, но она нужна, как длинная темная дорога на пути к светлому городу. - Тогда пиши незаконченное высшее... Тоже не хочешь? Пиши среднее, не ошибешься. - Незаконченное? - улыбнулся Рябинин. - Учти, - предупредила она, - Матильда по мелочам не треплется. - Учту, когда перейдем не к мелочам. А все-таки вот твое собственное объяснение. - Он вытащил бумагу. - Через слово ошибка. "О клеветал" "О" отдельно, "клеветал" - отдельно. Какое же среднее? - А я вечернюю школу кончала при фабрике. Им был план спущен - ни одного второгодника. Ничего не знаешь - тройка, чуть мямлишь - четверка, а если подарок отвалишь - пятерка. У меня и аттестат зрелости есть. И она посмотрела на него тем долгим немигающим взглядом, темным и загадочным, которым, видимо, смотрела в ресторане. Рябинин сразу ее там представил - молчаливую, непонятную, скромную, красивую, сдержанно-умную, похожую на молодого научного работника. Он бы сам с удовольствием с ней познакомился, и молчи она, никогда бы не определил, кто перед ним. - Где работаешь? - В Академии наук. - Я так и думал. - Кандидатам наук затылки чешу - самим неохота. Она его не боялась. Страх не скроешь, это не радость, которую можно пригасить волей, - страх обязательно прорвется, как пар из котла. Рябинин знал, что человек не боится у следователя в двух случаях: когда у него чиста совесть и когда ему уже все равно. Был еще третий случай - глупость. Дураки часто не испытывают страха, не понимая своего положения. Но на глупую она не походила. - Короче, нигде, - заключил Рябинин. - Что значит - нигде? Я свободный художник. У меня ателье. - Какое ателье? - не понял он. - Как у французских художников, одна стена стеклянная. Только у меня все стены каменные. - И что делаешь... в этом ателье? - Принимаю граждан. А что? - Знаешь, как это называется? - спросил он и, видимо, не удержался от легкой улыбки. Она ее заметила. Рябинин подумал, что сейчас Рукояткина замолчит - ирония часто замыкала людей. - Будь добр, скажи. А то вот принимаю, а как это дело называется, мне невдомек, - ответила она на иронию. - Прекрасно знаешь. В уголовном кодексе на этот счет... - В уголовном кодексе на этот счет ни гу-гу, - перебила она. Действительно, на этот счет в уголовном кодексе ничего не было, а кодекс она, видимо, знала не хуже его, Проституции кодекс не предусматривал, потому что она якобы давно исчезла. За всю практику Рябинин не помнил ни одного подобного случая. Ей выгоднее сочинить проституцию, за что нет статьи, чем оказаться мошенницей и воровкой, - тут статья верная. - Знаешь, я кто? - вдруг спросила Рукояткина. - Для того и встретился, - сказал Рябинин, зная что она скажет не о деле. - Я гейша. Слыхал о таких? - Слышал. - Знаешь, как переводится "гейша" на русский язык? - Знаю: тунеядка, - пошутил он. - Тунеядка... - не приняла она шутки. - Эх ты, законник. Сухой ты, парень, как рислинг. А домохозяйка тунеядка? Казалось, они просто болтали о том о сем. Но уже шел допрос - напряженный, нужный, обязательный, когда он изучал не преступление, а преступницу, что было не легче допроса о преступлении. - Сравнила. Домохозяйка помогает мужу, воспитывает детей, ведет дом... - Помогает мужу?! - удивилась Рукояткина, делая громадные глаза. - А если женщина помогает многим мужьям, она кто? Вот наступило лето, жены с детьми уехали... Куда мужик идет? Ко мне. И живет у меня месяц-два. Я готовлю на него, стираю, убираю, развлекаю... Кому плохо? Какой закон это может запретить? Да ему со мной лучше, чем с женой: я не пилю, ничего не требую, от меня можно уйти в любой момент... Холостяки есть, жениться не хотят, или рано, или квартиры нет. Если мне понравится, пожалуйста, живи. И живут. Кормят, конечно. Так ведь хороший муж жену тоже кормит. - И принимаешь любого? - Еще что! - изумилась она. - Если понравится. Бывает такое рыло, что и денег его не надо. Один хотел у меня обосноваться, а я пронюхала, что у него трое детей по яслям сидят. Скрылся от них, как шакал. И не пустила, выгнала в шею, прямо домой пошел. Хотел у меня один мастер с моей прежней фабрики покантоваться - близко не подпустила. Хотя парень ничего, видный... - Чего ж так? - Он член партии. Рябинин молчал, ожидая продолжения. Но она тоже молчала, считая, что уже все сказано. Пауза у них получилась впервые. - Ну и... что? - наконец спросил он, хотя понял ее, но не понял другого - откуда у этой опустившейся девицы взялись высокие идеалы? - Эх ты, законник, - брезгливо ответила Рукояткина. - Тоже ни хрена не понимаешь. Да как он... Он же на фабрике беседует с рабочими о моральном облике! Учит их! А сам блудануть хочет потихоньку от рабочих, от жены да от партии. Если бы я стала девкам говорить, мол, работайте, учитесь, трудитесь... Кто бы я была? - Кто? - Стерва - вот кто! - В этом смысле ты права, - промямлил Рябинин. Он не мог спрашивать дальше под напором мыслей. О "члене партии" решил подумать после, может в ходе допроса, потому что это было серьезно. Его удивило, что Рукояткина свободно рассказывала о таком образе жизни, о котором обычно умалчивали. Тунеядцы на допросах плели о маминых деньгах, бабушкином наследстве, случайных заработках... Рукояткина прямо заявила, как она живет. Рябинин не стал ничего решать, неясно уловив, что вторая его мысль связана с первой и над ними надо еще думать. Но третья мысль обозначилась четко: если ее кормили мужчины, то куда шли добытые деньги, которых набиралось больше семисот рублей. Или она его развлекала... - А вот еще у меня было... Чего-то я тебе рассказываю? Ты кто - жених мне? - Врачу и следователю все рассказывают. Ранее судима? - Да, банк ограбила. - Почему грубишь? - А чего ерунду спрашиваешь? Ведь знаешь, что не судима. Уж небось проверил не раз. - Прошу быть повежливей, ясно! - строго сказал он. Рукояткина моментально ответила, будто давно ждала этой строгости: - А что ты мне сделаешь? Ну скажи - что?! Посадишь? Так я уже в тюряге. Бить будешь? По нашему закону нельзя. Да ты и не сможешь, деликатный очкарик. Рябинин считал, что мгновенно определить в нем "деликатного очкарика" могли только в магазинах на предмет обвеса или обсчета. Продавцы вообще прекрасные психологи. Рукояткина сделала это не хуже продавцов. Она отнесла его к классу-виду-подвиду, как палеонтолог диковинную кость. Это задело Рябинина, как всегда задевает правда. Она сказала о нем больше, чем любая характеристика или аттестация. Его многолетние потуги выбить из себя "деликатного очкарика" ничего не дали. - Я ж тебе не хамлю, - миролюбиво заметил он. - Тебе нельзя, ты при исполнении. - Приводы в милицию были? - И приводы, и привозы, и даже приносы. Только не в вашем районе. Это было не началом признания - она просто понимала, что все уже проверено, коли установлена ее личность. - Как это... приносы? - не понял Рябинин. - Пешком приводили, на "газике" с красной полосой привозили. А раз отказалась идти, взяли за руки, за ноги и понесли. Мне вся милиция знакома. Между прочим, один из нашего отделения ко мне клеился. Да я его отшила. - Родители, родственники есть? - Я незаконная дочь вашего прокурора. - Опять шуточки, - добродушно улыбнулся он. - А что - прокурор только не знает. Знал бы - сразу выпустил. А если серьезно, товарищ следователь... Да, ты ведь гражданин следователь. - Это неважно, - буркнул Рябинин. Он никогда не требовал, чтобы его называли "гражданин следователь", и морщился, если какой-нибудь коллега перебивал по этому поводу обвиняемого, - отдавало чистоплюйством и самодовольством: знай, мол, мы с тобой не ровня. Это мешало тактике допроса, да и не мог он лишний раз ударить лежачего. Не в этом заключалась принципиальность следователя. - Смотришь в кино, - мечтательно продолжала Рукояткина, рассматривая потолок, - читаешь в книжках... Бродяга оказывается сыном миллионера. Такая, вроде меня, вдруг получается дочкой известной артистки... Или вот еще по лотерее машину выигрывают. А тут живешь - все мимо. Она хотела говорить о жизни. Рябинину иногда приходилось часами биться, чтобы обвиняемый приоткрылся. Большинство людей не пускало следователей в свою личную жизнь, как не пускают в квартиру первых встречных. Но уж если пускали, то признавались и в преступлении. Это получалось естественно и логично - затем и объяснялась жизнь, чтобы в конечном счете объяснить преступление. Она хотела говорить о жизни. - На случай надеяться нельзя, - поощрил он ее к беседе. - Еще как можно, - оживилась она. - Жила на моей улице одна чувиха. Похуже меня еще была. Как вы называете - аморальная. - А вы как называете? - вставил Рябинин. - А мы называем - живешь только раз. Вообще-то костлявая была девка. Идет, бывало, костями поскрипывает. Хоть мода на худых, а мужики любят упитанных, чтобы девка вся под рукой была. Чего ей в башку ударило, или упилась сильно, а может, заскок какой, только решила завязать. Семью захотела, ребенка, чай с вареньем по вечерам да телевизор с экранчиком... - Неплохое решение, - перебил Рябинин. - Чего ты понимаешь в жизни-то, - вскользь заметила она, но так убежденно, что он ей поверил - ту жизнь, которой жила она, Рябинин понимал плохо. - Как ей быть?! - продолжала Рукояткина. - Семью-то как изобразить, кто замуж-то возьмет?.. Решила родить ребенка без мужика. - Как без мужика? - ничего не понял Рябинин. - Слушай дальше. Ему нравился ее язык - свой, острый, с юморком. Такой язык бывает у веселых людей, которые живут в самой людной гуще - в больших цехах, полеводческих бригадах, на кораблях... - Решила, значит, воспитать ребенка на благо обществу. Людей-то, говорят, не хватает из-за плохой рождаемости, хотя в метро не протолкнуться. Оделась вечером в парчовое платье, накрутила повыше шиньон... С ночи, значит, питательная маска из свежих огурцов... Навела марафет, на плечи кошкой прибарахлилась, бриллианты за целковый на грудь - и пошла. К филармонии, в Большой зал. Купила билет, сделала умную рожу, входит. Сидит, слушает всякие ноктюрны и натюрморты. Потом рассказывала, что легче выдержать вытрезвитель, чем филармонию. В антракте приметила парня - высокий, упитанный, галстучек в форме бабочки. Подошла к нему и вежливо говорит: "Мужчина, извините, что, будучи не представлена, обращаюсь к вам, но к этому вынуждают чрезвычайные обстоятельства, короче подперло". Парень сначала открыл варежку и никак захлопнуть не может. А потом пришел в себя: о чем мол, речь, пойдемте, скушаем по коктейлю через соломинку. Скушали. Тут она ему и выдала: "Не могли бы вы со мной провести одну ночку без пошлостей?" Он опять варежку отклячил, стал отнекиваться, - сильно, мол, занят. Она уперлась, и все: говорит, сейчас без наследственности никак нельзя. Не рожать же, мол, от ханурика. Если, говорит, здоровье страдает, тогда пардон, поищем на стадионе. Согласился. Пошел к ней, неделю прожил, чемоданчик принес, а потом что думаешь сделал? - Предложение? - улыбнулся Рябинин. - Без предложения женился. Золотое кольцо подарил, свадьба была с коньяком. - А как же ее прошлое? - спросил он. Его очень интересовал ответ. В этих фантастических историях были ее мечты и ее философия. - Что прошлое... Он ей так сказал - ты людей убивала? Нет. А остальное меня не касается. Я, говорит, не инспектор уголовного розыска. Значит, Рукояткина допускала любое преступление, кроме убийства. А их и без убийства в кодексе перечислено немало. - И кто же он оказался, муж-то? - поинтересовался Рябинин. - Кандидат звериных наук! Бегемота в зоопарке изучал, двести пятьдесят получает, ничего не делает, только смотрит на бегемота, пьет кофе и ест одну морковку. Он ее из зоопарка носит, бегемот не доедает. У них уже ребенок есть, тоже морковку грызет. - А у тебя, кстати, детей не было? - На проезжей дороге трава не растет. Он записал бы эту пословицу - до чего она понравилась, но пока свободную беседу никакими бумажками прерывать не хотелось. Неизвестно, как Рукояткина отнесется к записи. Бывали обвиняемые такие говорливые, но стоило вытащить протокол, как они замолкали. - Потому же... У твоей знакомой выросла. - А вот еще какой случай был, - не ответила она на его замечание. Слушал он с интересом, понимая, что это те самые мещанские истории, которые любят сочинять неудачники. Рассказывала она вполголоса, слегка таинственно, как говорят мальчишки о мертвецах, склоняясь к столу и расширяя свои безразмерные глаза. - Жила у нас на улице дворничиха, молодая баба, но в доску одинокая. Весь день на ветру да у бачков помойных, вот рожа и красная, пищевыми отходами от нее пахнет - кто замуж возьмет? Опять-таки метла в руках, не транзистор. Однажды подходит к ней вечером участковый: мол, Маруся, на панели пьяный лежит, покарауль, я транспорт вызову. Пошла. Лежит мужичишко потрепанного вида, знаешь, какие у пивных ларьков по утрам стоят. Но лицо у него есть. Смотрит, а он вдруг говорит ей человеческим голосом: "Бабонька, спаси меня от вытрезвителя, век не забуду. Нельзя мне туда по государственным соображениям". Говорить он мог, а передвигаться не получалось. Подняла его Маруся и кое-как доволокла до своей двенадцатиметровой. Уложила спать, дала корочку понюхать, а утром он проснулся, опохмелился и говорит: "Маруся, а ведь я не гопник, а ведь я переодетый..." - Доктор наук, - не удержался Рябинин, хотя перебивать было рискованно. - Бери выше. Я, говорит, переодетый директор комиссионного магазина. Остался у нее и до сих пор живет. Маруся теперь улицы солью посыпает в норковой шубе. - Сама придумала? - Жизни не знаешь, следователь, - легко вздохнула она. Все делалось правильно, и законы допроса не нарушались. Но схема "от жизни к преступлению", в которую, как ему казалось, она вошла сама, как овца в стойло, осталась себе схемой. Рукояткина рассказывала о жизни вообще - о своей только заикнулась. Так душу следователю не выкладывают. - Может быть, перейдем к делу? - спросил Рябинин. - К какому делу? - удивилась она, расширив глаза, в которых запрыгали веселые чертенята. Вот этих чертенят он пока не понимал - откуда они в ее-то положении? - К тому, за которое сидишь. - А я сижу ни за что, - гордо сказала она и откинулась на стул, выставив грудь, как два надутых паруса. - Так все говорят, - усмехнулся Рябинин и официальным голосом спросил: - Гражданка Рукояткина, вам известно, в чем вы подозреваетесь и за что вы задержаны? - Нет, гражданин следователь, мне это неизвестно, - вежливо ответила она и добавила: - Думаю, тут какое-нибудь недоразумение. - А если подумать, - спросил Рябинин, хотя знал, что и думать ей нечего, и вопрос его дурацкий, и не так надо дальше спрашивать... Она подняла взгляд к потолку, изображая глубочайшее размышление, - его игра была принята. Сейчас начнется комедия, когда оба будут знать, что ее разыгрывают. - А-а, вспомнила. Я на той неделе улицу не там перешла. Не за это? - Не за это, - буркнул Рябинин. - А-а, вспомнила, - после изучения потолка заявила Рукояткина. - Вчера во дворе встретила собаку, с таким придавленным носом, вроде бульдога, и говорю: "У, какой усатый мордоворот". А хозяин обиделся, он оказался с усами, а собака без усов. За это? - Так, - сказал Рябинин. - Значит, не вспомнила? - Не вспоминается, - вздохнула она. - Что вчера делала в аэропорту? - прямо спросил он. - Зашла дать телеграмму. - Кому? - Молодому человеку, офицеру Вооруженных Сил. - Фамилия, имя, отчество? - Это мое личное дело. Неужели я назову, чтобы вы его таскали? - удивилась она. - Почему бланк телеграммы был не заполнен? - Я еще не придумала текст, дело-то любовное... - А почему собака безошибочно тебя нашла? - Это надо спросить у собаки, - мило улыбнулась она. Все произошло так, как он и предполагал. Оставался только Курикин. - Как у тебя память? - спросил Рябинин. - Как у робота, все помню, - заверила она. Чаще его заверяли в обратном. - Что ты делала второго июля? Рябинин не сомневался, что Рукояткина помнит все события, но вряд ли она их привязывала к определенным числам. Спрашивать о прошлых днях вообще надо осторожно, - человек редко помнит о делах трехдневной давности, если жизнь ритмична и однообразна. - Вечером или утром? - спросила она, ни на минуту не усомнившись в своей памяти. - С самого утра. - Подробно? - Подробно. - Поймать хочешь на мелочах? - усмехнулась она. - Почему именно на мелочах? - спросил Рябинин, но он действительно хотел ее поймать, и поймать именно на мелочах. - Всегда так. В книжках, или выступает следователь, обязательно скажет: самое главное в нашей работе - это мелочи. Когда она наклонялась к столу или перекладывала ногу на ногу, до Рябинина доходил непонятный запах: для духов слишком робкий, для цветов крепковатый. Таких духов он не встречал - вроде запаха свежего сена. - Нет, Рукояткина, у нас с тобой разговор пойдет не о мелочах. Так что ты делала второго июля? - Слушай, - вздохнула она. - Очнулась я в двенадцать часов... - Как очнулась? - перебил он ее. - По-вашему, проснулась. Башка трещит, как кошелек у спекулянта. Выпила чашечку кофе. Черного. Без молока. Без сахара. Натурального. Без осадка. Свежемолоченного. Через соломинку. Ну а потом, как обычно: ванна, массаж, бад-мин-тон. Потом пошла прошвырнуться по стриту. Разумеется, в брючном костюме. Я подробно говорю? Рябинин кивнул. Этого никто не знает, любуясь экранными волевыми следователями в кино, никто не знает, что он, этот грозный представитель власти, - самая уязвимая фигура, в которую пальцем ткнуть легче, чем в лежащего пьяницу: тот хоть может подняться и схватить за грудки. Обвиняемый мог издеваться над следователем, как это сейчас делала Рукояткина. Свидетелю мог не понравиться тон следователя или его галстук - он встанет и уйдет: потом посылай за ним милицию. Прокурор мог вызвать и устроить разнос за долгое следствие, за неправильный допрос, за плохой почерк и за все то, за что найдет нужным. Зональный прокурор мог на совещании прочесть с трибуны под смех зала какую-нибудь неудачную фразу из обвинительного заключения. Адвокат мог деланно удивляться, что следователь не разобрался в преступлении подзащитного. В суде мог каждый бросить камень в следователя, стоило возникнуть какой-нибудь заминке. Эти мысли приходили ему в голову всегда, когда что-нибудь не получалось. Рукояткина издевалась откровенно и элегантно, как это может делать женщина с надоевшим любовником. - Потом посмотрела кино, - продолжала она. - Какое кино? - Художественный фильм. Широкоэкранный. Широкоформатный. Цветной. Двухсерийный. Звуковой. - Я спрашиваю, как называется? - Этот... Вот память-то, зря хвалюсь. В общем, про любовь. В конце он на ней женится. - А в начале? - Как обычно, выпендривается. Да все они, про любовь, одинаковы. Девка и парень смотрят друг на друга, как две овцы. А рядом или поезда идут, или лепесточки цветут, или облака по небу бегут. - В каком кинотеатре? - В кинотеатре имени Пушкина. - Нет такого кинотеатра, - сказал Рябинин и под столом левой ногой придавил правую, потому что правая начала мелко подрагивать, будто ей очень захотелось сплясать. - Нет? Значит, я была в "Рассвете". - В "Рассвете" шел фильм про войну. Он специально просмотрел программы, что и где показывали второго июля. - Про войну? А про войну всегда с любовью перемешано. - В этом фильме никто не выпендривается и никто в конце не женится. Так где ты была второго июля днем? - Обманула тебя, нехорошо, - притворно сконфузилась она, отчего грудь колыхнулась. - Не в кино была, а в цирке. На сеансе шестнадцать ноль-ноль. Верить, сделать вид, что веришь любым ее показаниям... Придавить посильней правую ногу и превратиться в доброжелательного собеседника. Тогда обвиняемый будет врать спокойно, находя понимание, а понимание всегда ведет к психологическому контакту. Пусть этот контакт построен на лжи, квазиконтакт, но это уже брешь в стене молчания и злобы; уже сидят два человека, из которых один говорит, а второй слушает. В конце концов следователь все-таки начнет задавать вопросы. И тогда у обвиняемого возникает дилемма: отвечать правду и сохранить хорошие отношения со следователем или же обманывать дальше и вступить со следователем в конфликт, порвать уже возникшие приятные отношения? Рябинин знал, что обвиняемые скорее шли по первому пути, потому что рвать контакт психологически труднее, чем его сохранить. Человеческая натура чаще стремилась к миру. - Другое дело. А то вижу, с кино ты путаешь. Ну и что показывали в цирке? Тут она могла обмануть просто, потому что цирк он не любил и почти никогда в него не ходил, только если с Иринкой. - Как всегда... Слоны, собачки, клоуны под ковром. - Кто выступал? - Этот... Шостакович. - С чем же он выступал? - без улыбки спросил Рябинин. - С этими... верблюдами. - Верблюдами? - Двугорбыми. Его тактика могла иметь успех при условии, что обвиняемый стремится хотя бы к правдоподобию. Рукояткину вроде не интересовало, верит он или нет. - Мне всегда казалось, что Шостакович - композитор, - заметил Рябинин. - Правильно. Он играл на этой... на контрабасе. - Он же выступал с верблюдами. - Ловишь на мелочах? Он сидел на верблюде и играл на контрабасе. В чалме. - Ты перепутала афишу филармонии с афишей цирка. Может быть, хватит? - не удержался он все-таки на уровне своей теории. - Чего хватит? - Врать-то ведь не умеешь. Он представил дело так, будто она неопытна во лжи, а не просто издевается над следователем. - Не умею, это верно заметил, - притворно вздохнула она, - а честному человеку трудно. - Где же ты была второго июля с шестнадцати часов? - беззаботно спросил Рябинин. - Ответишь - хорошо, не ответишь - не так уж важно. - Наверное, в филармонии. Да, в филармонии. - Ну и что там было? О филармонии Рябинин мог поговорить - раза два в месяц Лида приходила после шести часов к нему в кабинет и молча клала на стол билеты - ставила его перед свершившимся фактом. И если не дежурил, и не было "глухаря", и не затянулся допрос, и не поджимали сроки - он безропотно шел на концерт. - Как всегда, скука. - Что исполнялось? - Не была я в филармонии. В кафе-мороженом была. - Это уже ближе к истине. Но еще далеко. - Далеко? Ну, тогда в сосисочной. - Теплее, - улыбнулся Рябинин. - В пивном баре. - Горячей. - А потом скажешь - все, спеклась? Так?! - весело спросила она и вдруг расхохоталась, видимо представив, как она по-глупому "спекается". Игра в вопросы-ответы пока его устраивала. В любой лжи есть крупица правды, а следователю редко выкладывают сразу всю правду. Однажды он видел, как пропускали через магнит сахарный песок, чтобы уловить металлические примеси. Потом ему показали улов: одна расплющенная шляпка гвоздя, как клякса, - это на тонны песку. У него пока и шляпки-кляксы не поймано, но он еще и не пропустил тонны. - Слушай, а по закону я обязана отвечать на твои дурацкие вопросы? - вдруг спросила Рукояткина. Ей уже надоели вопросы. Она уже задумывалась, как вести себя дальше, понимая, что на этом стиле долго не продержишься. - По закону можешь и не отвечать, - спокойно объяснил он. - Но тогда я об этом составлю протокол. Это будет не в твою пользу. - Значит, о моей пользе беспокоишься? - усмехалась она. - О пользе дела и о твоей пользе тоже. Рябинин решил применить усложненный вариант "квазиконтакта" - допроса, который включал резкий перепад его поведения. Сначала он друг, желающий облегчить судьбу подследственного. Но неожиданно сразу его голос крепчал, лицо жестянело, придвигался протокол для записи каждого слова. Обвиняемый пугался и стремился вернуться к первоначальному положению. Но вернуться можно было только ценой приятного сообщения. Таким сообщением являлась правда о преступлении. И обвиняемый говорил какую-нибудь деталь, фактик. Следователь сразу оборачивался другим, и опять шла мирная беседа - до следующего острого вопроса. Так повторялось несколько раз. Этот допрос Рябинин называл "слоеным пирогом". Он чуть-чуть двинул папку в сторону, будто она ему мешала; расстегнул пуговицу на пиджаке и шевельнул плечами, чтобы пиджак распахнулся; сел к столу боком и по-свойски улыбнулся - Рябинин никогда не стал бы так позировать, не заметь, что она любит театральность. - Рукояткина! Да неужели у тебя нет потребности сказать правду?! У любого человека, даже самого плохого, есть такая потребность. Я же вижу, ты внутри неплохая... - Во! Внутрь залез, - перебила она. - Человек не может жить в неправде, - не обратил он внимания на ее реплику. - Как бы ни обманывал, все равно где-то, когда-то, кому-то он должен открыться, очиститься, что ли, от всего... - Думаешь, ты самый подходящий человек, перед кем я должна открываться, обнажаться, раздеваться?! - Я вижу, тебе хочется рассказать, да ты боишься, - пустил пробный шар Рябинин, хотя ничего не видел. - Да ты рентген! - деланно удивилась она. - Тебе бы шпионов ловить, а не нас, грешных. - Вот у меня случай был... - Во-во, давай случай из практики, - перебила она. - Только пострашней, чтобы с мурашками. Рябинин начал рассказывать случай, которого у него никогда не было, но у кого-то в городе он был: следователь два дня пересказывал обвиняемому содержание "Преступления и наказания". На третий преступник попросил книжку и прочел в один присест. На четвертый день он во всем признался. Потом Рябинин рассказал случай, который был у него: задержал преступника и два дня по разным обстоятельствам не мог его допрашивать. На третий день тот написал из камеры заявление с просьбой немедленно прислать следователя: так и писал - нет сил молчать. - Красиво говоришь, - заключила Рукояткина. - Тебя по телевизору не показывали? А то видела такого. Все трепался, что воровать нехорошо. Лучше, говорит, заработать. А не хватит, так надо экономить. Красиво говоришь, но неубедительно. Есть такие говоруны, что для них все сделаешь. Был у нас в компании Гришка-домушник. Скажет: Матильда, принеси полбанки, а к ней огурчик. Так милиционера ограбишь, а Гришке огурчик принесешь. Он знал, что убедительно говорить мог только по вдохновению. Оно не могло появиться просто так - что-то должно произойти между ними, чтобы допрос выскочил из нудно-тягучей колеи. - Я ведь хочу, Рукояткина, чтобы тебе легче было, - мягко сказал Рябинин. - Трепач, - вздохнула она. - Вот за что вашего брата и не люблю. Надо, мол, правду говорить, и сам врешь. Врешь ведь?! - Что я вру? - совсем не по-следовательски огрызнулся Рябинин. - Расскажу тебе всю правду - так что? Отпустишь?! Она прищурилась и напрягла лицо - только раздувались ноздри прямого тонкого носа. Рябинин взял авторучку и попытался поставить ее на попа, но ручка не стояла. Тогда он поднял голову и увидел сейф - даже обрадовался, что видит этот металлический здоровый шкаф, на котором можно пока остановить взгляд. Уже повисла пауза, длинная и тягучая, как провода в степи, а он все не мог оторваться от сейфа, словно его только что внесли. Как ему хотелось, до челюстной боли хотелось открыть рот и бросить уверенное: "Да, отпущу". Она бы сначала не поверила, но он бы убедил, уговорил: человек быстро верит. Тогда бы она все рассказала, долго и боязливо, - как бы не обманул, - подписала бы многолистный протокол, сообщила, где лежат деньги. А потом можно что-нибудь придумать, вывернуться. Сказать, например, что хотел выпустить, да прокурор запретил. Потом... Что потом, было бы уже неважно - доказательства есть и протокол подписан. - Чего же замолчал? - не выдержала она. - Нет, не отпущу, - сказал он и посмотрел в ее ждущие глаза. - Во, первое правдивое слово. Не отпустишь. Зачем же признаваться? В чем легче-то будет? Она вдруг показалась ему какой-то обмякшей, словно мгновенно утратила свою буйную энергию. Это было секунду-две, но это было. И Рябинин понял: она еще надеялась, и он одной этой фразой лишил ее этой надежды. - Твоей душе легче будет, совести, - сказал он, уже думая, как использовать ее надежду в допросе. - Ах, душе... А у меня кроме души и тело есть! Вот оно, вот оно, вот! Она вскочила со стула и несколько раз хлопнула себя ладонями по груди, плечам и спине. Перед Рябининым мелькнули полные руки, блеснули бедра, взвилась юбка - он даже сначала подумал, что она решила сплясать. - И неплохое, кстати, - продолжала она, так же стремительно опустившись на стул. - Ты хочешь, чтобы душа ради облегчения заложила тело? Моя душа не такая стерва - она лучше потерпит. Да что там душа... Я же знаю, какая душа всех следователей интересует - у тебя доказательств нет. Вот и нужно меня колонуть. Рябинин напряг лицо, чтобы оно окаменело и не было той глиной, на которой отпечатывается любая травинка, - он не умел врать. А следователю надо, нет, не обманывать, а уметь хотя бы умолчать или мгновенно придумать что-нибудь среднее, абстрактное - не ложь и не правду. - Ошибаешься, Рукояткина. Теперь без доказательств людей не арестовывают. - Значит, доказательств маловато. Ну что, не правда? Ну, скажи, если ты честный, - правда или нет?! Чего глазами-то забегал? Он почувствовал, как покраснел: от злости на себя, на свои бегающие глаза, которые действительно заметались. - У меня кроме личной честности еще есть тайна следствия. - Личная честность... Тайна следствия... Выкрутился. Все вы так. Только мораль читаете. Я хоть по нужде вру, а ты врешь за оклад. Никакого "слоеного пирога" не получилось. Допрос не шел. Рябинин застегнул пиджак и посмотрел время - он сидел уже два часа, бесплодных, словно ждал попутной машины на заброшенной дороге. Но бесплодных допросов не бывает. Рябинин мысленно высеял из этих двух часов мусор, и осталось два обстоятельства: она не отрицала свою преступную деятельность, но не хотела о ней рассказывать. И она все-таки боялась ареста, как его боится любой человек. Значит, надо долбить дальше, долбить долго и нудно, без всяких теорий и систем, изобретая, придумывая и выворачиваясь на ходу, как черт на сковородке. - Болтаешь ты много, и все не по делу, - строго сказал Рябинин. - Время только зря тянем. - Мне времени не жалко. Лучше с тобой потреплюсь, чем в камере-то сидеть. - Где ты была второго июля с шестнадцати часов? - монотонно спросил он, приготовившись это повторять и повторять. - Ну и зануда. Как с тобой жена живет! - Где ты была второго июля с шестнадцати часов? - Ну что ты попугайствуешь? Надоело. У него все переворачивалось от грубости, которую он не терпел нигде и нисколько. Но он заслужил ее: сидел, как практикант, и брал подозреваемую измором. Он даже удивлялся себе - не приходило ни одной яркой мысли, словно никого и не допрашивал. - Про улицу, кино, цирк говорила... Про кафе говорила, - начал Рябинин и вдруг спросил: - А что ж ты про гостиницу помалкиваешь, а? - Какую гостиницу? - остро прищурила Рукояткина глаза, и он понял, что она может быть злой, такой злой, какой редко бывают женщины. - Гостиницу "Южную". - А чего про нее говорить? - Ну, как была, зачем была, что делала?.. - Да ты что! Чего я там забыла? У меня своя коммуналка с раздельным санузлом имеется. - А в баре при гостинице ты разве не была? Вспомни-ка... - Да что мне вспоминать! Если хочешь знать, я вечером сидела в ресторане. Рябинин не шевельнулся. Он даже зевнул от скуки - до того ему вроде бы неинтересно. Почему следователям не преподают актерского искусства? - В каком ресторане? - лениво спросил Рябинин. - Не все ли равно. А в гостинице не была. - Если действительно была в ресторане, то в каком? - В "Белой кобыле". - Я жду. В каком ресторане? - Имени Чайковского. - Значит, ты была не в ресторане, а в гостинице, - обрадовался Рябинин. - Господи, да была, была в ресторане весь вечер. - Тогда в каком? - Да в "Молодежном" просидела до одиннадцати. Доволен? Рябинин сделал все, чтобы это довольство не появилось на лице. Он не ожидал, что она так легко скажет про "Молодежный", - ведь это тянуло нитку дальше, к Курикину, к деньгам. Видимо, она путалась в числах, да и в ресторане бывала частенько. - Что там делала? - спросил он, не теряя выбранного нудно-противного тона. - Ты что - заработался? Не знаешь, что делают в ресторане? - удивилась она. - Вопросы задаю я, - отчеканил он. - Задавай, только правильно их выставляй, - тоже отштамповала она. - Что делала в ресторане? - Кушала компот из сухофруктов. Ответы отвечаю я. - С кем была в ресторане? - наконец спросил он правильно. - Со знакомым космонавтом. Просил его не разглашать в целях государственной тайны. - С кем была в ресторане? - С бабушкой. - С какой бабушкой? - поймался он легко, как воробей на крупу. - С троюродной, - начала с готовностью объяснять Рукояткина. - Она сразу же после ресторана скончалась. Опилась компоту. А может, подавилась косточкой. Рябинин прижал правую ногу, которая дернулась, будто в нее вцепилась собака. Он твердо знал, что стоит дать волю нервам, волю злости - и допрос будет проигран сразу. Сильнее тот, кто спокойнее. А пока было так: он давил ногу - она улыбалась. - С кем была в ресторане? - А тебе не все равно? - Зачем же скрывать? Если не была в гостинице, так скажи, с кем была в ресторане. Хотя бы для алиби. - А мне твое алиби до лампочки, - отрезала она. - Я была в "Молодежном", это все видели. - Верно, видели, - значительно сказал он. - Чего видели? - подозрительно спросила она. - Сама знаешь, - туманно ответил Рябинин и улыбнулся загадочно и криво. - Чего я знаю?! Она смотрела, разъедая его глазами, и Рябинин ждал сейчас взрыва, словно он бросил в печку гранату. И все-таки он сказал веско и медленно, уже без улыбки: - Знаешь, как пропала у женщины сумка с деньгами. - Чего-о-о?! - зло запела она. - Ты мне нахалку не шей! Не выйдет! Никаких я женщин не видела! Да за моим столиком и женщин-то не было. - Кто же был за твоим столиком? - Да с мужиком я была, не одна же! - С каким мужиком? - Обыкновенным, в брюках. - Так, - заключил Рябинин. - Значит, признаешь, что второго июля была в ресторане "Молодежный" с мужчиной. Теперь правая нога прыгнула под столом от радости, - неожиданно допрос сдвинулся, как валун с дороги. Он больше двух часов ходил вокруг со стальным ломом, поддевал, надрывался, а глыба лежала на пути не шелохнувшись. Но стоило толкнуть тонкой палкой, как она легко сдвинулась. Тут было три причины. Во-первых, признаться, что была с мужчиной в ресторане, - это еще ни в чем не признаться. Во-вторых, она не знала, в чем ее конкретно подозревают и сколько следствие накопало. И, в-третьих, при такой деятельности, с париками, подставными лицами и чужими квартирами, она боялась не своих преступлений, а тех, которые ей могли приписать, или, как она говорила, "шить нахалку". - А гостиница-то при чем? - Она вдруг заузила глаза, блеснувшие колючим металлом, будто у нее вместо зрачков оказались железные скрепки. - Подожди-подожди... Ах гад, узнал все-таки... Ну не паразит ты?! Все обманом, как гидра какая. С тобой надо держать ушки топориком. Больше тебе ни хрена не скажу. - Скажешь, - решил он показать свою уверенность, - куда тебе деваться. - Поэтому и не скажу, что деваться некуда, - в тон ответила Рукояткина. Еще неизвестно, получил ли он что-нибудь этим обманом. Может быть, выиграл бой и проиграл битву. Она теперь могла замкнуться до конца допроса. Рябинин понимал, что с точки зрения этики его ловушка с гостиницей не совсем безупречна. В допросе нельзя обманывать, как, скажем, нельзя лечить людей, купив фальшивый диплом. Об этих психологических ловушках в юридической литературе не прекращались дискуссии - допустимы ли они? Рябинин знал два случая. Старший следователь допрашивал взяточника, который подозревался в одном деле. Взяточник рассказал и замолк. "Все?" - спросил следователь и заглянул в ящик стола. Взяточник пугливо заерзал и рассказал про второй случай мзды. Следователь еще раз спросил: "Все?", заглянув в стол. И опять взяточник добавил эпизод. Так повторялось двенадцать раз, пока мздоимец не признался во всех взятках, полагая, что у следователя в столе лежит точная справка. В столе лежала "Война и мир". И первый раз следователь посмотрел в ящик случайно. Другая история произошла с начинающим следователем, который из старого манометра и суровой нитки соорудил прибор и вызвал на допрос старушку. "Врешь, бабка. Теперь правду показываешь. Теперь опять врешь", - говорил следователь, дергая под столом натянутую петлю. Испуганная старушка рассказала правду. Следователя на второй день уволили. - Тебе же выгоднее признаться, - сообщил Рябинин. - Да ну?! - так и подскочила Рукояткина. - Выходит, свою выгоду упускаю? - Упускаешь. Чистосердечное признание... - начал было он. - ...смягчает вину преступника, - кончила она фразу. - На это не клюю - дешево очень. - Дешево? А ты дорогая? - вырвалось у него неизвестно зачем. - Никак купить хочешь? - обрадовалась Рукояткина, заиграв плечами, а уж от плеч заиграло и все тело. - Денег не хватит. - Не хами, - вяло сказал он, понимая, что это уже месть за ловушку с гостиницей. - Будешь отвечать? Или я приглашу понятых, прокурора и составлю протокол об отказе дать показания, - пообещал Рябинин. Строгий тон и угроза прибегнуть к